"Секретная зона: Исповедь генерального конструктора" - читать интересную книгу автора (Кисунько Василий Трифонович)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Защитили мы столицу

от воздушных вражьих сил

Лейтенантскую частицу

в это дело я вложил.

Лето 1946 года. Ленинград. Военный городок Академии связи. Воскресенье. У нас на квартире зазвонил телефон.

- Але, - робко ответила моя мама, еще не привыкшая к телефону. А в трубке прозвучало:

- Здравствуйте. Попросите, пожалуйста, Григория Васильевича.

- Он пошел с женой и сыном в Сосновку, будут через полтора часа, к обеду.

- Передайте, пожалуйста, что звонил Берия.

Мама уронила трубку. Что еще надо ему от ее сына? Мало ли им того, что забрали мужа?

Когда мы вернулись с прогулки, она с тревогой разглядывала меня, словно бы мысленно прощаясь с сыном. А сын, - почти так же, как в тот страшный день его отец, - говорит:

- До чего же стопаря захотелось после купания в этой холоднющей воде.

Мать поспешно достала припрятанную поллитровку из тех, что полагались мне по литерной карточке научного работника. После обеда нерешительно подсела ко мне, рассказала о телефонном звонке, спросила:

- Що ж це воно тепер будэ? Сам Берия тебе розшукуе…

- Успокойся, мамо: это звонил не сам, а его сын, слушатель академии. Я обещал принять у него досрочно экзамен, так как он уезжает в Москву. Мы договорились встретиться у меня дома, потому что сегодня выходной и все помещения на кафедре опечатаны.

Надо сказать, что учиться на открывшемся факультете радиолокации считалось престижным, и среди его слушателей были сыновья и даже дочери видных военачальников и полковников, состоявших при больших начальниках.

Мне особенно хорошо запомнились события, связанные с защитой дипломного проекта Сергеем Берия. Я получил приказание быть в назначенное время в помещении № 206 на нашей кафедре на совещании, которое будет проводить начальник академии. В этом помещении столы для лабораторной практики были плотно сдвинуты к одной стенке и аккуратно зачехлены. Посередине были два стола, составленные вместе как один стол, покрытый красным бархатом. Собравшиеся на совещание занимали места за этим столом и разглядывали развешанные на стенах ватманы со схемами и другими иллюстрациями к какому-то докладу.

- Итак, товарищи, все в сборе, и мы можем начинать, - сказал начальник академии. - Все здесь присутствующие назначены членами специальной государственной комиссии, предназначенной для рассмотрения и заслушивания защиты дипломного проекта инженер-капитана Берия Сергея Лаврентьевича. Пригласить инженер-капитана Берия.

Доклад Серго мне понравился. Речь шла о принципиально новой системе оружия, состоявшей из самолета-носителя и запускаемых с него самолетов-снарядов, наводимых по радио на морские корабли. На мой вопрос о фазирующем кольце Серго ответил, что это деталь, которую он сейчас не помнит. Других вопросов не было, и Серго, вяло повернувшись налево кругом, вышел из помещения. После этого начальник академии обратился к нам с речью:

- Товарищи, мы имеем дело не с обычным дипломным проектом и не с обыкновенным, а весьма талантливым выпускником нашей академии, которому мы будем иметь удовольствие присудить звание инженера по радиолокации. Нам следует особо высказать рекомендации о практическом воплощении доложенного проекта. Может быть, надо подумать о создании при нашей академии специального НИИ или КБ под руководством автора проекта.

- А что тут думать? Об этом мамином сыночке уже давно без нас все продумали и решили. И никакой он не талантливый. Разве не ясно, что проект ему писали, вероятно, десятки, если не добрая сотня специалистов? Короче говоря, давайте признаем проект выдающимся, выдадим автору диплом с отличием и на этом кончим всю эту комедию.

Это сказал генерал-майор инженерно-технической службы Н. С. Бесчастнов, автор одного из известнейших в те годы учебников по радиопередающим устройствам, начальник кафедры.

Наступило неловкое молчание. Все присутствующие старались, потупив очи, не смотреть друг на друга. Я и без того испытывал чувство неловкости, как инженер-капитан, случайно оказавшийся в обществе людей с высокими воинскими званиями. Теперь же это чувство заменил страх от того, что я стал свидетелем весьма рискованного высказывания, которое может иметь самые непредсказуемые последствия. Молчание прервал начальник академии:

- Мы все знаем, что Николай Сергеевич любит пошутить. Но в данном случае будем считать, что он неудачно пошутил.

Заседание комиссии закончилось вызовом дипломанта и объявлением ее решения с вручением ему диплома.

А через два-три месяца после «шутки» Бесчастнова в академии начались события, о связи которых с этой «шуткой» я боялся признаться даже самому себе. Бесчастнов был исключен из партии как бывший троцкист и уволен из армии без пенсии. Причем он долго не мог устроиться на работу, пока его не взял к себе в НИИ член-корреспондент АН СССР В. Н. Вологдин. Далее был арестован как чей-то шпион генерал, начальник кафедры телефонии, арестован полковник Кособоков - «английский шпион», передававший сведения англичанам при занятиях со слушателями на военных радиостанциях. Начальник кафедры военных радиостанций за притупление бдительности был исключен из партии и демобилизован. Был арестован полковник - преподаватель тактики авиации, оказавшийся «американским шпионом». Начальника академии вызвали в Москву, и никто не знал, что с ним.

Однажды, когда я был в Москве по делам своей докторской диссертации, начальник академии разыскал меня по телефону в Академии наук СССР и осторожно пригласил к себе в номер гостиницы «Москва». «Если вы, конечно, можете», - сказал генерал. У меня мелькнула мысль, что за генералом и за теми, кто приходит к нему, вероятно, следят, но я отмахнулся от нее и через полчаса уже был в неуютном номере, гостиницы, где он ждал решения своей участи. Константин Хрисанфович деликатно выспросил у меня, как прошло собрание партактива в академии, какие были выступления, что говорил о нем, Муравьеве, начальник политотдела. И сообщил мне, что ждет вызова в ЦК к самому Швернику, председателю КПК.

Уже вернувшись в Ленинград, я узнал, что Муравьеву в высоких инстанциях вынесли строгий приговор, он был снят с должности и уволен из армии за притупление бдительности и злоупотребление служебным положением при строительстве дачи на Карельском перешейке.

…Много лет спустя Константин Хрисанфович, ректор Ленинградского института инженеров связи, отдыхая в подмосковном санатории «Архангельское», тоже разыщет меня по телефону, и я приеду к нему на ЗИМе, прихватив с собой бутылку коньяку. Мы будем сидеть в номере санаторного люкса, вспоминая старые дела, и в номер, постучавшись, зайдет бывший мой сослуживец по кафедре инженер-полковник, профессор, доктор технических наук, по-прежнему старший преподаватель той же кафедры.

- Сколько лет, сколько зим! - скажет этот полковник, стреляя взглядом в сторону рюмок.

- Проваливай отсюда, нечего тебе здесь делать! - ответит ему Муравьев.

После ухода полковника я спрошу у Константина Хрисанфовича:

- За что вы его так обидели?

- Такого обидишь. Теперь я открою секрет, что еще тогда, когда мы сидели в гостинице, я точно знал, что именно этот тип настучал в тысяча девятьсот сорок седьмом году насчет «шутки» Бесчастнова. Потом ты помнишь, сколько было разоблачено врагов, пригревшихся при таком ротозее, как я. А мне еще и врезали за то, что не донес на своего давнего друга… И все же я тогда не из подхалимажа расхваливал Серго, и Николай Сергеевич был неправ. Серго никогда не чванился, не бравировал и не пользовался своим фантастически исключительным положением. Он был интеллигентно воспитанным и тактичным. И голова у него варила неплохо.

- Насчет того, что вы сказали о Серго, я полностью с вами согласен. Во всяком случае, по всем этим качествам он явно выделялся среди других известных мне отпрысков современных сиятельств.

Между тем как в академии связи вылавливали троцкистов и шпионов, в Москве происходили события, подтверждающие слова генерала Бесчастнова о том, что о Серго «уже давно без нас все продумали и решили».

В сентябре 1947 года к воротам номерного НИИ тогдашней окраины Москвы подъехала новенькая темно-синего цвета «Победа». В то время корпуса НИИ, находившиеся недалеко от окружной железной дороги и от конечной станции метро, и несколько рядом расположенных многоэтажных жилых домов возвышались над окружавшими их поселковыми домишками как океанские лайнеры над обломками старинных парусных шхун и баркасов. И пожарная вышка, ныне утонувшая в провале между многоэтажными домами, тогда еще виднелась издалека, как маяк, обозначающий вход в гавань.

Ворота НИИ, как в древней восточной сказке, сами открылись перед «Победой», и она бесшумно, не сбавляя ходу, без всякой проверки, скользнула к зданию НИИ мимо вытянувшегося по стойке «смирно» вохровца. Рядом с вохровцем стоял полковник госбезопасности, который движением руки указал водителю машины в сторону главного подъезда институтского здания. Там при полном параде прибывших ждали директор института и главный инженер. Из машины вышли и поздоровались с ними двое в штатском. К ним присоединился и полковник, встречавший своих шефов при въезде на территорию института.

Один из прибывших был высоким, плотно сбитым мужчиной лет около пятидесяти, в черном добротном костюме, белой рубахе с галстуком, без головного убора. Его густые, совершенно седые волосы, зачесанные с пробором направо, гладко выбритое, отдававшее матовой белизной моложавое лицо, орлиный нос, какая-то бесспорная, словно бы врожденная интеллигентность, сенаторская солидность, строгость костюма и что-то неуловимо благородное во всем его облике - все это создавало образ цельной незаурядной личности.

Спутником «сенатора» был совсем молодой человек, двадцати с небольшим лет, в светлом бежевом костюме отличного покроя и такого же цвета туфлях, в белой рубашке апаш, черноволосый, но уже чуть-чуть начавший лысеть. Можно было подумать, что к его пухловатому, по-детски румяному лицу не касалась бритва, если бы не аккуратные, по-грузински ухоженные усики.

- Прошу ко мне в кабинет, - предложил директор приехавшим, незаметно для себя обращаясь к младшему.

- Сначала, пожалуй, осмотрим институт, - ответил за обоих «сенатор».

При осмотре института прибывших сопровождал полковник госбезопасности, делая какие-то пометки на сложенной в гармошку синьке. Затем, уже в кабинете директора, он развернул синьку на столе. Это была планировка институтских помещений.

- Пока что нас устроят вот эти помещения, - сказал полковник, показывая на карандашные птички, ранее поставленные им на синьке. - А ваши кабинеты полагал бы лучше всего иметь здесь, с общей приемной… - полковник показал своим шефам, где именно.

- Через неделю нам следовало бы сюда перебраться, - сказал «сенатор».

- Через неделю все будет готово, - поспешно сказал директор. - Мы имеем личные указания от министра, Дмитрия Федоровича Устинова.

- До свиданья, спасибо.

Оба гостя, попрощавшись, уехали, а полковник остался для обсуждения, как он выразился, деталей.

В течение назначенной недели в помещениях НИИ, отмеченных на синьке, ломались старые перегородки и ставились новые, работали штукатуры, маляры, паркетчики. Потом туда были завезены новые шкафы, лабораторные и письменные столы, стулья. В лабораторных помещениях телефоны были сняты, зато в коридорах у дверей появились столики с телефонами и стульями для дежурных. Все помещения были компактно расположены в одном отсеке институтского здания, выгорожены и взяты под специальную, откуда-то прибывшую, охрану, которая подчинялась только полковнику госбезопасности. Это были не вохровцы, а настоящие солдаты в синих фуражках с красными околышами; у них были винтовки с примкнутыми штыками, а на туго затянутых ремнях - подсумки с боевыми патронами.

Кабинеты грузина и «сенатора» были обставлены новой мебелью, которую в те времена можно было увидеть разве что в совминовских кабинетах или в ЦК партии, на письменных столах кроме обычных телефонных аппаратов красовались изящные, украшенные гербами, с мелодичным звоном, кремлевские «вертушки» - аппараты правительственной АТС. Массивные дубовые тамбуры и двери, ведущие из приемной в кабинеты, были обшиты звуконепроницаемыми слоями войлока и сверху покрыты светло-коричневым дерматином. Полковник госбезопасности разместился в кабинете напротив директора НИИ.

По истечении назначенной недели на территории НИИ начала работать новая организация Министерства вооружения СССР - Специальное бюро № 1, сокращенно СБ-1, несекретное название - «предприятие почтовый ящик 1323». Ее директором стал Павел Николаевич Куксенко - никакой не «сенатор», а профессор, доктор технических наук, один из старейшин советской радиотехники; главным инженером стал Сергей Лаврентьевич Берия, только что закончивший Военную академию. Полковник госбезопасности Кутепов Григорий Яковлевич стал заместителем директора. При нем состояла группа офицеров госбезопасности, с которыми он в свое время командовал «шарашкой» заключенных авиаконструкторов Туполева, Мясишева, Томашевича и других.

Сотрудники СБ-1 организованно приезжали на работу и уезжали с работы на автобусах, время прихода и ухода которых соблюдалось с поразительной точностью. В рабочее время - никаких хождений по коридорам, только дежурные находились в коридорах неотлучно у телефонных столиков. Эти дежурные приходили на работу и уходили с работы вместе с остальными сотрудниками: один шел впереди группы, а другой сзади, а часовые проверяли пропуска только у этих дежурных.

Мало кто знал, что у дежурных были не пропуска, а удостоверения офицеров, и не армейского образца, а красненькие, какие были приняты в МГБ и МВД. Остальные пассажиры автобусов были «спецконтингентом». В одних автобусах «спецконтингент» оживленно разговаривал на немецком языке; в других же разговаривать не полагалось, но на работе их пассажиры разговаривали по-русски. Это были заключенные из числа осужденных советских ученых и инженеров, и был среди них даже известный математик член-корреспондент АН СССР Кошляков Николай Сергеевич.

К слову сказать, и сам Павел Николаевич успел побывать в лапах НКВД, но потом его освободили, и он даже стал носить форму сначала капитана госбезопасности, а потом инженер-полковника и генерал-майора ИТС действующего резерва. Но что поразительно: несмотря на установившиеся у нас доверительные отношения в последние годы его жизни, всякие мои попытки выведать у него, какие были против него обвинения, наталкивались на глухую стену, - мол, что вы, что вы, я ведь дал подписку о неразглашении!

Однако СБ-1 очень быстро начало расширяться за счет приема вольнонаемных сотрудников, тесня приютивший его НИИ, отбирая у него одно помещение за другим. Во многих случаях при этом зачисляли по переводу в СБ-1 и специалистов НИИ, проставляя в их паспорта штампы о приеме на работу на предприятие п/я 1323. Для этого номера остряки придумали название: «Чертова дюжина с перебором». Но охотников повторять эту шутку было не много: с нею нетрудно было загреметь в спецконтингент. Еще меньше было желающих повторять кем-то придуманную расшифровку названия СБ-1: «Сын Берия» или «Сергей Берия».

По мере расширения СБ-1 в нем появились два «немецких» отдела, разбавленных русскими специалистами, и один конструкторский отдел, большинство которого составляли заключенные, но было и не мало вольнонаемных; его техническим руководителем был Томашевич Дмитрий Людвигович - бывший заместитель авиаконструктора Поликарпова, в свое время отсидевший за гибель Валерия Чкалова. Создавались и отделы, в которых не было ни немцев, ни заключенных, хотя к некоторым из них прикреплялись 1-2 заключенных. Общая тенденция в руководстве отделами заключалась в том, что начальниками отделов (администраторами) назначались офицеры из команды Кутепова, а знающие дело специалисты назначались техническими руководителями.

Читатель, вероятно, догадался, что на СБ-1 была возложена задача реализации идей по созданию нового вида оружия, изложенных в дипломном проекте Сергея Берия. Этот проект, по-видимому, был выполнен под руководством П. Н. Куксенко (естественно, вместе с Серго) на основе немецких трофейных научно-технических материалов в основном силами немецких специалистов. Для выполнения работ по созданию системы оружия, получившей шифровое название «Комета», Куксенко и Серго добились откомандирования в СБ-1 наиболее сильных выпускников академии связи, которых Серго знал лично и которые стали его и Куксенко ближайшими помощниками. При этом в СБ-1 направлялись и те выпускники академии, которые были уже направлены в другие места.

Куксенко и Серго, помимо своих административных должностей, приняли на себя обязанности главных конструкторов системы «Комета» и всю свою административную деятельность проводили в интересах разработки этой системы. Два главных конструктора на одной разработке - дело вроде бы невиданное, но они сумели работать по принципу: «Один ум - хорошо, но два ума - лучше».

В то время в СБ-1 никто, - не исключая и основателей этой организации, - не мог знать, что СБ-1 станет колыбелью отечественных систем управляемого реактивного оружия. Никто не мог знать, что здесь будут созданы первые системы «воздух-море», «воздух-воздух», «берег-море», «воздух-земля», зенитно-ракетные (противосамолетные) системы, противоракетные системы, противотанковые управляемые ракетные снаряды, специальные системы космической техники, лазерные локаторы (как никто еще не знал, что появится такое слово - лазер). Никто не мог знать, что в СБ-1 (впоследствии КБ-1) вырастут новые производственные корпуса, в которых будут трудиться многотысячные коллективы первоклассных специалистов, и только убеленные сединой ветераны будут помнить о спецконтингентах, а КБ-1, расширяя свою тематику, будет выделять вновь создаваемые самостоятельные НИИ, КБ, ЦКБ, ЦНИИ.

Я тоже не знал и не подозревал, что моя судьба может оказаться как-то связанной с СБ-1, что эта связь уже записана в книге кадровых судеб. Я даже не знал, как называется организация, в которой стал работать Сергей Берия, не знал, что к этой организации имеет какое-то отношение П. Н. Куксенко, не знал об этом даже тогда, когда нашу кафедру в военной академии посетили П. Н. Куксенко и А. Л. Минц - известные корифеи отечественной радиотехники, оба в форме полковников МВД. Особенно дотошно они интересовались созданной моими стараниями лабораторией сверхвысоких частот с самодельными приборами, собранными и изготовленными на кафедре. Демонстрируя эти приборы перед впервые увиденными мною знаменитыми радиоспециалистами, я не подозревал, что эта встреча явится предвестником серьезного поворота в моей судьбе, который произойдет в 1950 году.

Павел Николаевич Куксенко (25.04.1896-17.02.1980) встретил первую мировую войну студентом-физиком МГУ. Был призван в царскую армию, окончил школу прапорщиков связи и направлен на Румынский фронт, где дослужился до чина поручика. Был ранен, находился на излечении, когда свершилась Октябрьская революция. После выздоровления вступил в Красную Армию, где служил в войсках связи. В частности, был начальником связи Западного фронта, когда командующим фронта был М. Н. Тухачевский. (Не этот ли факт послужил поводом для ареста Павла Николаевича в 30-е годы?)

По окончании гражданской войны работал в засекреченных организациях над созданием самолетных радиосвязных станций. Первой из них была радиостанция самолета-бомбардировщика РСБ-5 с приемником УС-П. После освобождения из-под ареста был назначен в звании «капитан госбезопасности» главным инженером номерного НИИ НКВД радиотехнического профиля. Совместно с А. Л. Минцем является автором разработки радиоприцела бомбардировщика, удостоенной Сталинской премии за 1946 год с формулировкой: «За создание нового типа радиоприбора». Радиоприцелы Куксенко-Минца были впервые использованы в налетах нашей авиации на Берлин.

П. Н. Куксенко - автор многих изобретений, за совокупность которых в 1947 году ему была присуждена ученая степень доктора технических наук. С 1946 года он - действительный член Академии артиллерийских наук.

В том же 1947 году он был назначен руководителем новой организации, именовавшейся Специальное бюро (СБ) № 1 по разработке систем радиоуправляемого реактивного оружия. Первой разработкой СБ-1 была система «воздух-море» (шифр - «Комета»), удостоенная в 1952 году Сталинской премии (главные конструкторы П. Н. Куксенко и С. Л. Берия).

Директор СБ-1, он же главный конструктор, Павел Николаевич Куксенко имел обыкновение работать в своем служебном кабинете до глубокой ночи, просматривая иностранные научно-технические журналы, научно-технические отчеты и другую литературу. Такой распорядок диктовался тем, что в служебном кабинете Павла Николаевича был кремлевский телефон, а Сталин если звонил, то всегда именно глубокой ночью и именно по кремлевской «вертушке». В таких случаях дело не ограничивалось телефонным разговором, и Павлу Николаевичу приходилось выезжать в Кремль, куда у него был постоянный пропуск. По этому пропуску он всегда мог пройти в приемную Сталина, где верным и бессменным стражем у входа в сталинский кабинет сидел Поскребышев.

Но на этот раз Павла Николаевича, прибывшего по вызову Сталина в два часа ночи, офицер охраны проводил в квартиру Сталина. Хозяин квартиры принял своего гостя, сидя на диване в пижаме, просматривал какие-то бумаги. На приветствие Павла Николаевича ответил «Здравствуйте, товарищ Куксенко» - и движением руки с зажатой трубкой указал на кресло, стоявшее рядом с диваном. Потом, отложив бумаги, сказал:

- Вы знаетэ, когда нэприятельский самолет последний раз пролетел над Москвой?… Десятого июля тысяча девятьсот сорок второго года. Это был одиночный самолет-разведчик. А теперь представьте себе, что появится над Москвой тоже одиночный самолет, но с атомной бомбой. А если из массированного налета прорвется несколько одиночных самолетов, как это было двадцать второго июля тысяча девятьсот сорок первого года, но теперь уже с атомными бомбами?

После паузы, в которой он словно бы размышлял над ответом на этот вопрос, Сталин продолжал:

- Но и без атомных бомб - что осталось от Дрездена после массированных ударов авиации наших вчерашних союзников? А сейчас у них самолетов побольше, и атомных бомб хватает, и гнездятся они буквально у нас под боком. И выходит, что нам нужна совершенно новая ПВО, способная даже при массированном налете не пропустить ни одного самолета к обороняемому объекту. Что вы можете сказать по этой архиважной проблэме?

- Мы с Серго Лаврентьевичем Берия внимательно изучили трофейные материалы разработок, проводившихся немцами в Пенемюнде по управляемым зенитным ракетам «Вассерфаль», «Рейнтохер», «Шметтерлинг». По нашим оценкам, проведенным с участием работающих у нас по контракту немецких специалистов, перспективные системы ПВО должны строиться на основе сочетания радиолокации и управляемых ракет «земля-воздух» и «воздух-воздух», - ответил П. Н. Куксенко.

После этого, по словам Павла Николаевича, Сталин начал задавать ему «ликбезные» вопросы по столь непривычному для него делу, связанному с радиоэлектроникой, каким являлась в то время техника радиоуправляемых ракет. А Павел Николаевич не скрывал, что еще и сам многого не понимал в зарождающейся новой отрасли оборонной техники, где воедино должны слиться и ракетная техника, и радиолокация, и автоматика, точнейшее приборостроение, электроника и многое другое, чему еще и названия не существует. Он подчеркивал, что научно-техническая сложность и масштабность проблем здесь не уступают проблемам создания атомного оружия. Выслушав все это, Сталин сказал:

- Есть такое мнение, товарищ Куксенко, что нам надо незамедлительно приступить к созданию системы ПВО Москвы, рассчитанной на отражение массированного налета авиации противника с любых направлений. Для этого будет создано при Совмине СССР специальное Главное управление по образцу Первого Главного управления по атомной тематике. Новый главк при Совмине будет иметь право привлекать к выполнению работ любые организации любых министерств и ведомств, обеспечивая эти работы материальными фондами и финансированием по мере необходимости без всяких ограничений. При этом главке необходимо будет иметь мощную научно-конструкторскую организацию - головную по всей проблеме, и эту организацию мы предполагаем создать на базе СБ-1, реорганизовав его в Конструкторское бюро № 1. Но для того чтобы все это изложить в постановлении ЦК и Совмина, вам, как будущему Главному конструктору системы ПВО Москвы, поручается прояснить структуру этой системы, состав ее средств и предложения по разработчикам этих средств согласно техническим заданиям КБ-1. Подготовьте персональный список специалистов человек на шестьдесят, - где бы они ни были, - для перевода в КБ-1. Кроме того, кадровикам КБ-1 будет предоставлено право отбирать сотрудников для перевода из любых других организаций в КБ-1.

Вся эта работа по подготовке проекта постановления, как впоследствии вспоминал Павел Николаевич, закрутилась с непостижимой быстротой. В этот период и даже после выхода постановления Сталин еще несколько раз вызывал к себе П. Н. Куксенко, - главным образом, пытаясь разобраться в ряде интересовавших его «ликбезных» вопросов, - но особенно дотошно допытывался он о возможностях будущей системы по отражению «звездного» (то есть одновременно с разных направлений) массированного налета и «таранного» массированного налета. Впрочем, вопросы, которые задавал Сталин Павлу Николаевичу, лишь отчасти можно назвать «ликбезными». Похоже, что Сталин лично хотел убедиться, что будущая система ПВО Москвы действительно сможет отражать массированные налеты вражеской авиации, а убедившись в этом, уже не считал нужным вызывать Павла Николаевича для личных бесед, предоставив «Беркута» на полное попечение Л. П. Берия.

В постановлении ЦК КПСС и Совмина СССР система ПВО Москвы получила условное наименование - система «Беркут». Ее главными конструкторами были назначены П. Н. Куксенко и С. Л. Берия. Система была засекречена даже от Министерства обороны. Проект постановления был завизирован министром обороны А. М. Василевским, минуя все подчиненные ему инстанции. Заказчиком создаваемой системы было определено вновь созданное Третье Главное управление (ТГУ) при Совмине СССР. Для этого в ТГУ создавалась своя собственная военная приемка, свой зенитно-ракетный полигон в районе Капустин Яр, а по мере создания объектов системы - и подчиненные ТГУ войсковые формирования для боевой эксплуатации этих объектов. Короче говоря, систему «Беркут» предполагалось передать в Министерство обороны готовой к боевому дежурству, с техникой, войсками и даже с жилыми городками.

Согласно первоначальному замыслу система «Беркут» должна была состоять из следующих подсистем и объектов: два кольца (ближнее и дальнее) системы радиолокационного обнаружения на базе РЛС 10-сантиметрового диапазона (шифр «А-100», главный конструктор Л. В. Леонов);

- два кольца (ближнее и дальнее) РЛС наведения зенитных ракет (шифр РЛС - изделие Б-200, главные конструкторы П. Н. Куксенко и С. Л. Берия);

- размещаемые у станций Б-200 и функционально связанные с ними пусковые установки зенитных управляемых ракет (шифр ракеты - В-300, генеральный конструктор С. А. Лавочкин; главные конструкторы: ракетного двигателя - А. М. Исаев; боевых частей - Жидких, Сухих, К. И. Козорезов; радиовзрывателя - Расторгуев; бортовых источников электропитания - Н. С. Лидоренко; транспортно-пускового оборудования - В. П. Бармин);

- самолеты-перехватчики, вооруженные ракетами «воздух-воздух», барражирующие в зонах видимости радиолокационных станций А-100 (шифр Г-400). Впоследствии разработка этих средств в составе системы «Беркут» была прекращена, то есть огневые средства системы определены в составе двух эшелонов (внешнего и внутреннего кольцевых рубежей) зенитно-ракетных комплексов Б-200 - В-300.

С реорганизацией СБ-1 в КБ-1 и переподчинением его из Министерства вооружения в ТГУ произошли изменения в структуре руководства этой организации. П. Н. Куксенко и С. Л. Берия сосредоточились целиком на своих обязанностях главных конструкторов, а начальником КБ-1 и главным инженером были назначены другие лица. Первый начальник КБ-1 имел ранг замминистра вооружения, из бывших директоров НИИ, но он не поладил с главными конструкторами, и его заменили в том же ранге бывшим директором артиллерийского завода, Героем Социалистического Труда, генерал-майором инженерно-технической службы Амо Сергеевичем Еляном. Елян не вмешивался в дела главных конструкторов, но зато капитально занялся созданием опытного производства КБ-1 и его лабораторной базы.

До войны сотрудниками НИИ-9 в Ленинграде Н. Ф. Алексеевым и Д. Е. Маляровым был реализован и описан в «Журнале технической физики» № 10 за 1940 год принципиально новый тип магнетронного генератора СВЧ сантиметрового радиодиапазона. Высокие уровни генерируемых мощностей открывали возможность создания в этом диапазоне радиолокаторов, отличающихся от локаторов метрового диапазона малогабаритностью, высокими точностями и разрешающимися способностями. Однако война не позволила продолжить эти работы в СССР. Зато открытием ленинградцев успешно воспользовались США и Англия, благодаря чему у них как раз во время войны и появились локаторы сантиметрового диапазона. В конце войны союзники продали нам образцы станций кругового обзора и станций орудийной наводки на волне 10 сантиметров и авиационные бомбоприцелы на волне 3,2 сантиметра. Освоение сантиметрового диапазона стало задачей № 1 для советской радиолокации. В соответствии с этим на меня, как преподавателя теоретических основ радиолокации, была возложена задача создания курса теоретических основ техники СВЧ: генерирование и усиление (магнетроны, клистроны), полые резонаторы, радиоволноводы. Пришлось начать с собирания наглядных пособий по этому курсу в корпусах лабораторий НИИ-9, находившихся рядом с академией и оказавшихся в состоянии блокадного запустения со следами варварского разгрома. И все же в этом хаосе мне удалось найти несколько магнетронных макетов по типу описанных в ЖТФ 1940 года и воспроизведенных в магнетронах заморских РЛС сантиметрового диапазона.

Однако в научной литературе интересующих меня теоретических материалов было очень мало, хотя видно было, что тематикой СВЧ во время войны основательно занимались такие зарубежные физики-теоретики, как Э. Ю. Кондон (США), Дж. К. Слэтэр и Хартри (Англия), Л. Бриллюэн (Франция). Оказалось, что еще в 30-е годы Я. И. Френкель в своей «Электродинамике» мимоходом, в качестве иллюстративного примера, дал решение задачи о собственных колебаниях полых резонаторов, доказал ортогональность их собственных функций, и этот подход был впоследствии успешно развит Э. Ю. Кондоном применительно к задаче о возбуждении полых резонаторов заданными токами.

В то время я обратил внимание на то, что среди теоретических проблем в технике СВЧ особенно остро ощущался пробел в освещении вопросов возбуждения радиоволноводов, и я сразу же увлекся этой проблемой. Ее решение удалось найти, можно сказать, с ходу: уже весной 1945 года я показал рукопись Я. И. Френкелю, в июле она была представлена академиком Б. А. Введенским в «Доклады Академии наук СССР» и опубликована в № 3 этого журнала за 1946 год. Однако еще до опубликования эта работа получила положительный резонанс благодаря моему докладу в Москве 7 мая 1945 года на Всесоюзной научной конференции, посвященной 50-летию изобретения радио. Доклад был опубликован впоследствии в виде статей в «Известиях АН СССР (серия физическая)», в «Журнале технической физики» и в «Трудах ВКАС им. С. М. Буденного».

В 1948 году я узнал, что до меня задачу о возбуждении волноводов пытался решать Луи де Бройль и полученное им решение было помещено в его книге, изданной в Париже в 1941 году. При переводе ее на русский язык редактор перевода в предисловии отметил, что для решения этой задачи «автор использовал метод разложения решения по собственным функциям соответствующей однородной краевой задачи. При проведении этой плодотворной идеи автором допущены ошибки. Этот раздел написан редактором перевода заново на основании работы Г. В. Кисунько».

За пять лет работы в Военной академии мною был опубликован ряд статей по электродинамике СВЧ в научных журналах, изданы две монографии, представлена к защите докторская диссертация. Ее защита состоялась в марте 1951 года в Москве, в НИИ академика А. И. Берга.

Наряду с преподаванием в Военной академии мне довелось в 1945-1950 годах читать спецкурсы в Ленинградском госуниверситете, в политехническом институте, Военно-морской академии кораблестроения и вооружения, консультировать секретные разработки в ленинградских номерных НИИ Минсудпрома и Минавиапрома. Одним словом, мои преподавательские и научные дела складывались неплохо, и единственное, о чем я мог мечтать, - вернуться на гражданку (что не исключало и преподавание в Военной академии). И в самом деле: какой из меня военный? Я стал военным из-за войны, но теперь война закончилась, и почему я, без пяти минут доктор наук, должен тянуться и козырять перед любым слушателем, у которого воинское звание выше моего инженер-капитанского? К тому же многие начальники считали, что мои лекции слишком «университезированы» и не отвечают требованиям подготовки военных кадров: мол, военных надо учить только тому, что нужно на войне, ссылались при этом на самого Суворова.

Меня приглашал на физфак ЛГУ его декан С. Э. Фриш, но вопрос отпал в связи с тем, что я проживаю в военном городке, а возможностью исхлопотать Для меня ленинградскую квартиру университет не располагал. Приглашал и член-корреспондент В. П. Вологодин к себе в НИИ, обещал «выбить» мне городскую квартиру через свои связи, но когда я заговорил с начальством о демобилизации - меня вызвал начальник политотдела, запретил «об этом думать» и добавил: «Или вы думаете, что армии не нужны умные люди?»

В Военной академии меня не только по воинскому званию, но и по возрасту нельзя было отличить от слушателей, среди которых были и майоры и подполковники из довоенных командиров-выпускников нормальных военных училищ, старше меня по возрасту. В числе слушателей были многие мои однокашники по военному училищу и однополчане по 337-му орб ВНОС в равных со мной воинских званиях. От них в академии распространялось не мало курьезных историй о том, как мне, кандидату физико-математических наук, довелось в училище слушать объяснения на уровне курсантской программы устройства телефона, электронной лампы, закона Ома. А он (это обо мне) под видом конспекта в своей курсантской тетради рисовал какие-то интегралы и даже написал статью об электронном заряде в вакууме, которую потом, уже будучи в академии, опубликовал в «Журнале технической физики». Ходило обо мне не мало и выдуманных историй в этом же духе, но вскоре уже здесь, в академии, произошла реальная, всколыхнувшая слушателей история.

В весеннюю (1948 г.) экзаменационную сессию, направляясь в назначенную для проведения экзаменов комнату, мне довелось проходить по коридору, в котором начальник курса полковник Коптевский построил подчиненных ему слушателей для очередной «накачки». Когда я проходил мимо Коптевского, он загородил мне дорогу своей фигурой и прорычал:

- Куда прешь без разрешения старшего? Кругом - марш!

Вышколенный за семь лет военной службы, инженер-капитан, доцент, на виду у своих слушателей, как автомат, повернулся налево кругом и возвратился в свой кабинет этажом ниже.

Вскоре в кабинете зазвонил телефон. Мне, заместителю начальника кафедры, приносил свои извинения замначальника факультета по политчасти.

- Это произошло потому, что полковник из-за вашего воинского звания принял вас за слушателя, - пояснил замполит.

Через несколько дней после этого инцидента слушатели старших курсов на собрании партийного актива академии один за другим начали высказывать свое осуждение поступка полковника Коптевского. На собрании присутствовал прибывший из Москвы Маршал войск связи И. Т. Пересыпкин. После одного из таких выступлений маршал подал реплику:

- А не слишком ли много внимания мы уделяем этому эпизоду? Я думаю, будет лучше, если присутствующий здесь начальник академии представит потерпевшего инженер-капитана досрочно к званию майора… пока какой-нибудь дурак в высоком звании не посадил его на гауптвахту.

Эти слова маршала были встречены аплодисментами веселым оживлением участников партактива. Присвоение мне звания майора почти совпало с вызовом в Москву, в ЦК КПСС. В комнате, номер которой был указан в разовом пропуске «к тов. Сербину», кроме самого Сербина находился еще один в штатском, фамилию которого я узнал потом: Арутюнянц. После короткой беседы с ними мне было предложено в отдельном помещении написать автобиографию и заполнить подробные анкеты по хитроумнейшей форме. Например, надо было в деталях расписать сведения о моих и жены братьях, сестрах, родителях. В частности, мне пришлось описать, как моя сестра в составе студенческой группы в октябре 1941 года находилась на уборке картофеля в Донбассе, а в это время на картофельном поле появились немецкие танки, девушки разбежались по лесопосадкам, потом сестра пробиралась в село к тете Дарье (маминой сестре), проживала там якобы как чужая. Затем у нее отобрали паспорт и назначили явиться на сборный пункт для отправки в Германию, но она не явилась и полгода скрывалась, пока не пришли наши войска. (Между прочим, потом тетя Дарья и ее дочь рассказывали, что все эти подробности проверялись у них и у сельчан какими-то представителями из района.)

Сербин и Арутюнянц просмотрели заполненные бумаги, передавая их друг другу, после чего Сербии задал мне вопрос:

- Как бы вы смотрели, если мы будем рекомендовать вас решением ЦК перевести на другую работу? Не преподавательскую.

- Если мной интересуется ЦК, - значит, работа предстоит очень важная и очень нужная стране. Постараюсь сделать все, что в моих силах и в меру моих знаний, чтобы оправдать доверие.

- Постараюсь - этого мало. Надо оправдать.

- Именно так я это понимаю.

- Наш разговор с вами носит предварительный характер, - сказал Сербин, вопросительно, как мне показалось, поглядывая на Арутюнянца. - Мы еще посмотрим, взвесим, прежде чем будет принято окончательное решение.

- Но решение, по всей вероятности, будет положительным, - сказал Арутюнянц.

Из этих слов я понял, что мои дни в Академии связи сочтены. Этот молодой симпатичный Арутюнянц, похоже, из тех самых органов, которые несколько месяцев назад через военных кадровиков провели анкетирование намеченных заранее лиц по такой же форме, которую я только что заполнил в ЦК, изучили полученные анкеты и теперь вызывают отобранных кандидатов для личного ознакомления. Поэтому Арутюнянц так уверенно «предположил», что решение будет положительным.

Вернувшись из поездки в ЦК, я окунулся в свои кафедральные дела, к чтению лекций по спецкурсу, который я сам же и формировал, во многом опираясь на свои статьи в научных журналах и две монографии, вышедшие в издании ВКАС имени С. М. Буденного. Отсутствие учебных пособий по курсу при его новизне создавало большие трудности для слушателей. Нельзя было запускать материал, накапливая неясные вопросы: чтобы понять содержание очередной лекции, надо было хорошенько разобраться в записях по предыдущей. Не помогали и прошлогодние записи старшекурсников, так как курс лекций с каждым годом существенно углублялся, отдельные места его основательно перерабатывались. Поэтому слушатели старались почти дословно конспектировать каждую лекцию, а некоторые, поочередно сменяясь, вели один конспект на двоих. Я это понимал и, поддерживая жесткий темп лекций, старался, где нужно, выделять особо важные места повторением или же паузой, чтобы слушатели могли их осмыслить и сделать необходимые записи. Так было и в тот памятный для меня день, когда я сделал очередную паузу и, близоруко щурясь, проведя взглядом по аудитории, заметил едва уловимое движение среди слушателей: словно сговорившись, они посматривали на свои часы. Раздался звонок. Команда: «Встать! Перерыв». Я положил мел и начал поправлять чуб тыльной стороной перемазанной мелом пятерни, и в это время в аудиторию зашел дежурный по академии и передал мне приказание немедленно зайти к начальнику строевого отдела.

Начальник строевого отдела вручил мне предписание, в котором было написано: «Майору Кисунько Григорию Васильевичу. С получением сего предлагаю Вам убыть в г. Москва, СБ-1, для прохождения дальнейшей службы». На словах добавил, что все дела с отчислением из академии надо оформить немедленно, а завтра утром я должен явиться к новому месту службы в Москве. На мое замечание, что мне надо дочитать вторую половину двухчасовой лекции, полковник ответил, что этот вопрос теперь не должен меня беспокоить.

Обойдя с обходным листом соответствующие службы, я получил проездные документы и аттестаты, приобрел билеты на поезд и в тот же день вечером, за пять минут до полуночи отбыл в Москву поездом «Красная стрела». В жестком купе моим попутчиком оказался инженер-капитан Семаков И. В. - преподаватель кафедры радиолокационной аппаратуры, а в соседнем мягком вагоне ехал начальник этой кафедры инженер-полковник Лившиц Н. А., - профессор, доктор технических наук, один из кадровых воспитанников и ветеранов ВКАС. У них были такие же предписания, как и у меня. Будучи вышколенными насчет служебных разговоров в неслужебных местах, мы с Семаковым быстро уснули под размерный стук вагонных колес.

Где-то между Калинином и Клином я проснулся, тихонько вышел из купе, умылся, побрился и стал смотреть в окно вагона на пробегающие мимо и сменяющие друг друга желто-багрово-зеленые леса, овраги, строения, телеграфные столбы, линии электропередач. Но вскоре перестал замечать все это, мысленно представляя себе, как в Ленинграде сейчас просыпаются мать, жена, оба сына. Правда, младшему три года, и ему спешить некуда. А старшему надо собираться в школу, а так как ему сегодня исполняется 10 лет, то мальчику непременно хочется поскорее узнать, что ему подарят в эту круглую дату. До пяти лет он жил в эвакуации с мамой и бабушкой и все ждал папку с войны. А теперь в день его рождения папка опять, как нарочно, уехал, хотя уже и нет войны…

А ведь на самом деле война не прекращалась. Только ведут ее между собой бывшие союзники, и называется она холодной войной. Хотя куда уж может быть горячей война в Китае, в Корее. А еще незримая война идет в институтских лабораториях, в конструкторских бюро, где создается новое, фантастическое оружие для будущей большой горячей войны. Не на эту ли незримую войну едем мы - Лившиц, Семаков и я? Не зря американцы и англичане рассекретили все свои радиолокаторы. Значит, в этих делах готовится что-то новое и у них и у нас.

Вот уже промелькнула станция Сходня. Химки. Москва. Я взял свой нехитрый багаж - коричневый портфель из пупырчатой свиной кожи, и мы с Семаковым нырнули в толпу пассажиров московского метро, направляясь к загадочному СБ-1.

Указанное в предписании «место дальнейшей службы» было обнесено высоким дощатым забором, по верху которого на угольниковых перекладинах было натянуто несколько рядов колючей проволоки. За забором виднелись строительные леса: это, как я потом узнал, заключенные сооружают будущие новые корпуса СБ-1.

Отдел кадров (почему-то именуемый как «отдел найма и увольнения»), куда мы явились с Семаковым, размещался в неказистом, типа времянки деревянном одноэтажном строении. В нем было полно народу - и военных, и штатских, откомандированных в СБ-1. За столом в отгороженной части служебного помещения сидел майор госбезопасности, с ним рядом - тучный мужчина в сером однобортном костюме поверх белой рубахи с галстуком.

- Не хочу я в ваше СБ! - говорил какой-то штатский, обращаясь через конторскую перегородку то к майору, то к толстяку. - Отпустите меня обратно.

- Но вы даже не узнали, что мы вам предложим, - отвечал ему толстяк, в говоре которого угадывался нерусский, возможно, татарский акцент. - Может быть, мы предложим слетать на Луну.

- Кто предложит - пусть тот и летит…

В это время майор, заметив меня и Семакова, взял у нас предписания и пакеты с опечатанными воинскими личными делами, вышел в другую комнату и вскоре вернулся с разовыми пропусками, сказал, что сейчас за нами явится сопровождающий. С сопровождающим (а это был недавний мой ученик по Военной академии) мы прошли в приемную, где сидела секретарша двух главных конструкторов. Она объяснила сопровождающему, что ему надо проводить Николая Васильевича Семакова к начальнику отдела (назвала его фамилию), а меня пригласила пройти в кабинет Павла Николаевича, где сейчас находится и Серго Лаврентьевич. «Они предупреждены и оба ждут вас», - сказала секретарша.

Зайдя в кабинет, я машинально одернул гимнастерку, заправленную, как было принято в академии, под ремень с портупеей, близоруким прищуром окинул кабинет. По левой от входа стенке за письменным столом сидел генерал-майор инженерно-технической службы, а в одном из двух кожаных кресел напротив него боком к столу и лицом к двери сидел, по-мальчишески подвернув под себя ногу, молодой человек в нарядном свитере. Повернувшись лицом к генералу, я отрапортовал по форме о том, что «согласно предписанию прибыл для прохождения дальнейшей службы».

Генерал, смутившись, заерзал в кресле, поднимаясь с места, чтобы поздороваться со мной. А более проворный Серго вскочил с кресла, успел раньше, чем Павел Николаевич, поздороваться.

- Вот мы и снова встретились, - сказал Серго.

- Мы с вами встречались, когда я с профессором Минцем был у вас в лаборатории на кафедре, - добавил Павел Николаевич.

- Значит, - сказал я, - это были смотрины?

- Отчасти да, - ответил Павел Николаевич, - но вас и без смотрин с охотой возьмет к себе любой НИИ. Мы просто опередили других.

- Что же мы стоим? Присядем, вспомним Ленинград. Как там в академии? - спросил Серго.

- Пощипали вы две наши главные кафедры. Сначала забрали двух моих аспирантов, а теперь вот и меня. И еще начальник дружественной нам кафедры и его преподаватель прибыли со мной в одном поезде.

- У вас есть пожелания насчет рода работы здесь? - спросил Павел Николаевич.

- Думаю, что в этом вопросе у вас все намечено заранее, не зря же устраивались смотрины. Я полагаюсь на ваше решение.

- Вы успели защитить докторскую? - спросил Серго.

- Не успел, но к защите представил. Здесь, в московском НИИ, у академика Берга.

- Это хорошо, можно сказать, что успели. Здесь, по крайней мере в первое время, будет не до диссертаций. А пока принимайте лабораторию номер два и продумайте, как ее развернуть в сектор. Познакомьтесь на месте, осмотритесь и заходите к нам с предложениями.

Знакомясь с делами лаборатории № 2 (оказавшейся волноводной лабораторией), я установил, что СБ-1 довольно успешно продвинулось в реализации проекта системы оружия «воздух-море» (система «Комета»), о которой мне впервые довелось узнать при защите дипломного проекта Сергея Берия. Самолет-носитель, оборудованный радиолокатором 3-сантиметрового радиодиапазона, с подвешенным к нему самолетом-снарядом, захватывал морскую цель на сопровождение и сбрасывал самолет-снаряд, который оказывался в том же луче, что и цель, и наводился на нее по лучу аппаратурой, находившейся в хвостовой части снаряда, обращенной к носителю. Затем производилось переключение на наведение снаряда от автономной системы, находящейся в носовой его части. Вся эта система уже работала, была опробована на полигоне при пусках самолетов-снарядов. В лабораториях СБ-1 производилась доработка аппаратуры с целью устранения отдельных технологических недоработок. В СВЧ-устройствах это были в основном дефекты, выявляющиеся при климатических испытаниях; к их устранению пришлось подключиться и мне. Но это не была работа, которая могла загрузить лаборатории СБ-1, а между тем в эту организацию продолжали прибывать новые массы людей, производилась реорганизация существующих подразделений и создание новых. В ходе этих «оргов» я оказался начальником отдела, объединяющего всех разработчиков радиотракта: антенн, волноводных систем, переключателей приема-передачи, приемников, передатчиков. Но так как новые задачи перед отделом не ставились, а новые люди прибывали, то это только увеличивало реактивную мощность, вхолостую гулявшую в подразделениях. А люди все прибывали, и однажды, проходя по коридору, я встретил знакомого мне по политехническому институту в Ленинграде профессора Л. А. Сена, специалиста в области физики газового разряда.

Я был рад нечаянной встрече, поздоровался с Львом Ароновичем, пригласил к себе в кабинет, но он вел себя как-то странно, мне даже показалось, что он предпочел бы пройти мимо меня незамеченным. На мое приглашение он ответил:

- Спасибо, но я не один, и мы очень спешим.

Только теперь я заметил, что немного сзади от профессора, словно бы стесняясь, остановился его спутник, молодой человек в штатском. Я подошел к нему, поздоровался, сказал ему:

- Милости прошу зайти ко мне на несколько минут вместе с Львом Ароновичем.

Молодой человек поблагодарил и сказал, что он подождет своего товарища в коридоре.

Мы прошли с профессором ко мне в кабинет, и тут он мне объяснил:

- Я имею честь быть заключенным из спецконтингента, а оставшийся за дверью «товарищ» - мой конвоир.

Я, конечно, не стал расспрашивать - за что и на какой срок посадили моего знакомого ленинградца. Не потому, что подобные разговоры с заключенными были запрещены, а из чувства такта и внутренней убежденности, что за этим человеком нет никакой вины. Мы договорились с профессором, что я буду ходатайствовать, чтобы его прикрепили к моему отделу для работы в вакуумной лаборатории, и начальство дало на это согласие.

Надо сказать, что у меня в отделе уже было два прикрепленных еще до моего прихода в СБ-1. Они числились за антенной лабораторией. Их вместе со всеми зэками привозили и увозили на автобусах и разводили по отделам и лабораториям, к которым они были прикреплены. Кроме трех «моих» зэков - Сергея Константиновича Лисицына, Алексея Владимировича Часовникова и Льва Ароновича Сена - остальные были компактно сосредоточены в конструкторском отделе № 32, составляя ведущее ядро специалистов этого отдела.

Совсем недавно несколько человек заключенных было и в теоретическом отделе, но они были досрочно освобождены (без снятия судимости) и теперь продолжали работать в этом же отделе «вольнонаемными», среди них - член-корреспондент АН СССР Николай Сергеевич Кошляков, завлабораторией Георгий Васильевич Коренев, начлаборатории Сергей Михайлович Смирнов.

В СБ-1, недавно переименованном в КБ-1, непрерывным потоком прибывали люди из других НИИ и КБ, отобранные кадровиками, и мне не раз приходилось апеллировать к главным конструкторам по поводу того, что кадровики хватают сотрудников отовсюду без согласования с заинтересованными отделами. И вот однажды, выйдя из кабинета П. Н. Куксенко, я встретил в приемной своего однополчанина военных лет Иосифа Исааковича Вольмана.

- Гора с горой не сходится! Какими судьбами здесь? - спросил я Осипа.

- Такими же, как и ты. Один из шестидесяти по списку ЦК. Правда, есть разница: мне не привыкать к подобным учреждениям, а тебе это совсем ни к чему.

- Почему ты так считаешь?

- Ты - ученый, автор известных научных трудов, обе твои книги нарасхват у специалистов, по ним учатся инженеры и аспиранты, а здесь на тебя будут орать неучи, будут стараться ездить на тебе всякие ловкачи, да еще и погонять: «Давай, давай!» Будут и завистники, и подсиживания. Я тебе давно говорил, чтобы ты представил на докторскую степень свою послевоенную работу по возбуждению радиоволноводов. Твое место - на кафедре, растить учеников, сколачивать научную школу. Кстати, наш НИИ поддержал выдвижение твоей книги на Сталинскую премию.

- Вы-то поддержали, и в Ленинграде поддержали Госуниверситет, политехнический институт, Военно-морская академия, два почтовых ящика, но поддерживать некого: наша академия передумала.

- Почему?

- На ученом совете, когда зачитали все отзывы и хотели уже голосовать, выступил начальник кафедры основ марксизма-ленинизма и заявил, что у меня только в предисловии о приоритете отечественной науки, а в самой книге - сплошь иностранные фамилии: Максвелл, Лаплас, Гельмгольц, Герц, Дирихле, Нейман, Бессель, Матье… Всех не сосчитать. Мне прислали экземпляр книги с пометками этого ортодокса красным карандашом. Даже слова «электродинамические идеи и методы» подчеркнуты и отмечены вопросительным знаком: надо полагать, идеи и методы могут быть только марксистско-ленинскими и никакими там электродинамическими.

- В общем, я еще рад, что только провалили, а не раздули дело о преклонении перед иностранщиной. Ты читал в газетах, как клеймят за «физический идеализм» моего учителя по аспирантуре Якова Ильича Френкеля? А он не чета такой сошке, как я: член-корреспондент Академии наук СССР, человек с мировым именем в науке.

- Идиоты! Ведь ты решил задачу, которую пытался решить сам де Бройль, один из основателей квантовой механики.

Надо сказать, что в то время я все чаще с ужасом думал о других идиотах, ратовавших за проведение дискуссии по философским вопросам физики, - по типу лысенковской. Ведь было ясно, что если состоится этот шабаш, то главной мишенью для них будет именно Яков Ильич. Идеи о возможности такой дискуссии буквально носились в воздухе, крикливые «ортодоксы» в официальных «трудах» и в печати развенчивали ими же придуманный «физический идеализм» Френкеля. Правда, Яков Ильич при этом оказывался в одной компании с такими обвиняемыми в идеализме зарубежными физиками, как Эйнштейн, Бор, Гейзенберг, Шредингер, Луи де Бройль, но от этого его «идеализм» приобретал еще один «крамольный» оттенок в виде низкопоклонства перед иностранщиной. Особенно усердствовал в антифренкелевской газетной писанине некий Львов. После его статей даже мне, бывшему довоенному аспиранту Якова Ильича, довелось ощущать холодок отчуждения со стороны сослуживцев. Какой же климат должен был складываться вокруг самого Якова Ильича!

Из этого периода вспоминается эпизод на фтамехе политехнического института, где мне довелось читать небольшой спецкурс по электродинамике СВЧ. Встретившись с Яковом Ильичом в коридоре, я решил отсалютовать ему выбеленной мелом рукой, но он ее ловко перехватил и, пожимая, сказал, что мел для педагога - не грязь, а благороднейший атрибут благороднейшей профессии. Мне было приятно видеть Якова Ильича в таком полушутливом настрое после очередной статьи о его «идеализме» во вчерашней газете. Но я размышлял - что лучше: промолчать об этой статье, будто я ее не читал, или высказать свое отношение к ней. Я решил действовать по второму варианту, сказав, что вся эта возмутительная история напоминает игру одной команды в одни незащищенные ворота и очень странно, что никто из именитых наших физиков не хочет ввязываться в эту игру. Где же их научная порядочность?

- Не надо расстраиваться, Гриша, - ответил Яков Ильич. - Так написано мне на роду. Дело в том, что я родился в день смерти Пушкина. Проклятая, невезучая дата.

И тут же перешел к моим делам по радиоволноводам, вспомнил о моей статье, которую он представлял в «Журнал технической физики».

Я хорошо знал замечательное чувство юмора Якова Ильича, но в данном эпизоде, как говорится, было не до юмора. Каким гражданским мужеством и оптимизмом надо было обладать, чтобы в его положении не только читать лекции студентам, работать с аспирантами, но и читать по своей инициативе лекции для широких аудиторий по современным проблемам физики, не считаясь с тем, что его будут разглядывать как диковинный экземпляр «физического идеалиста», задавать подковыристые вопросы!

Признаться, при виде пометок бдительного философа на моей книге у меня закралось подозрение: не узрел ли он в ней крамольную попытку ученика Френкеля протащить «электродинамические идеи» своего учителя? И это при том, что в книге, изданной в год семидесятилетия Сталина, я имел неосторожность ни разу не упомянуть имя величайшего корифея науки, вождя и учителя, гениального зодчего коммунизма!

Не желая продолжать с Вольманом разговор о моей книге, я предложил ему:

- Давай ближе к делу: при разговоре с главными конструкторами проси назначения в отдел сорок первый. Он только еще формируется, я - врио начальника. Готов, как когда-то в 337-м орб, поработать твоим замом.

- Я в начальники не гожусь. Именно тогда, в 337-м, я показал свое неумение ладить с вышестоящими. С ними лучше через буфер. Поэтому давай так: я у тебя замом, а ты будешь буфером, - предложил Вольман.

С этим предложением мы оба зашли к Павлу Николаевичу, и вопрос тут же был решен. Теперь нам выпало поработать вместе в загадочной организации, структуру и задачи которой не мог понять даже Вольман - человек бывалый в номерных НИИ. Наш отдел, именовавшийся радиотехническим, должен был отвечать за разработку высокочастотных устройств: антенных, волноводных, радиопередающих, радиоприемных, - но каких именно, в каком радиодиапазоне, для чего? Об этом ни мы с Вольманом, ни начальники формировавшихся нами секторов, лабораторий - никто не имел ни малейшего представления. От главных конструкторов тоже невозможно было добиться какой-либо ясности: они были либо в разъездах, либо проводили совещания, - «банковали» то с теоретиками, то с немцами, то с руководителями координационных отделов, переведенных в КБ-1 все по тому же «списку шестидесяти», что и Вольман, Семаков, Лившиц, Бункин, Заксон, Колосов, Расплетин, я и многие другие. Было как-то обидно, что главные конструкторы при обсуждении общего технического замысла новой разработки ориентируются в основном на немцев и не считают нужным привлекать нас, отраслевых специалистов. Выходит, что на нас смотрят как на простых исполнителей, которым в свое время скажут, что делать «от сих до сих»? Или же мы еще не доросли до того, чтобы нам можно было доверять особо важные секреты? Забегая несколько вперед, должен сказать, что такое командно-административное отношение к отраслевым специалистам приводило к серьезным просчетам комплексников при выдаче технических заданий отраслевым подразделениям.

Прошло не мало времени, пока улеглись первые организационные неурядицы в КБ-1 и отделы начали получать технические задания по системе «Беркут». Нашему отделу было поручено разработать антенно-волноводные и приемо-передающие системы для многоканальной РЛС Б-200, предназначенной для одновременного слежения за большим числом самолетов и наводимых на них зенитных ракет и выдачи их точных координат. А для самих ракет мы разрабатывали приемоответчики, которые на каждый принятый от Б-200 зондирующий сигнал должны откликаться ответным радиосигналом. Технические задания на все эти работы нам выдавал координационный отдел за подписью его начальника А. А. Расплетина - заместителя главных конструкторов по станции Б-200.

Сотрудники лабораторий с головой окунулись в расчеты, эскизы макетов, в проверки вариантов облучателей антенн, волноводных узлов, резонаторов, ловлю проклятых КСВ - коэффициентов стоячей волны. Техники, измерявшие КСВ, придумали ему свою расшифровку: «Какая сволочь выдумала?»

В наши дела постоянно вникал Амо Сергеевич Елян, оказывал помощь в изготовлении макетов в опытном производстве. В одном из разговоров с ним мы с ведущим конструктором по антеннам Б-200 Заксоном вскользь высказались о необходимости иметь для антенных измерений ровную площадку, свободную от всяких предметов, деревьев и строений. Елян тоже как бы вскользь спросил о требуемых размерах площадки. А через два дня он вызвал меня к себе, показал распоряжение Совмина о передаче в КБ-1 площадки испытательного аэродрома номерного авиазавода и предложил вместе проехать осмотреть эту площадку. Она оказалась сверх всяких ожиданий: огромная территория аэродрома с травяным покрытием и дренажными канавами для стока воды, новый ангар, построенный пленными немцами из металлоконструкций, вывезенных из Германии, деревянное здание контрольно-диспетчерского пункта. В дальнем углу огороженной территории виднелась низина, заполненная водой, и на ней плавали дикие утки. Я мысленно представил себе, где будут установлены вышка со спецаппаратурой для антенных измерений, измерительные пункты. В ангаре разместятся лабораторные службы антенного полигона.

- Нравится? - спросил меня Елян.

- Не то слово, Амо Сергеевич. Я чувствую себя как тот казак, который не успел рот открыть, как туда сама полезла галушка.

- Не галушка, а вареник, искупавшийся в масле и сметане. И потом, как это понимать: если вы - Вакула, то я - Пацюк, который знается с нечистой силой? Ну ладно, я не в обиде, но вы постарайтесь поскорее подготовить приказ для хозяйственников по оборудованию антенного полигона. А сейчас вернемся в КБ, надо созвониться с директором завода насчет выселения его хозяйства с этой территории.

Директор авиазавода ответил Еляну, что в распоряжении сказано о передаче площадки аэродрома, поэтому ангар передаче не подлежит. Елян ответил, что это называется крючкотворством, но если уважаемому директору так угодно, то будет специальное распоряжение и по ангару.

С тех, пор прошло всего лишь полгода, а на антенном полигоне уже проверяется по вышке экспериментальный макет высокочастотного тракта Б-200: антенны, передатчики, приемники. И ничего, что все это хозяйство еще капризничает, порой выдает всевозможные фокусы, - главное в том, что оно работает, а все фокусы и капризы - дело поправимое. Фактически макетный радиотракт уже готов к стыковке с аппаратурой макетного видеотракта - низкочастотной части станции.

На первый взгляд вполне успешно шли дела и с разработкой приемоответчика. Мощность ответчика, замеренная в лаборатории, с хорошим запасом была больше заданной. И не только по приборам, но и по яркому свечению неоновых индикаторов, по смачно трещавшим искрам на ногте, прикладываемом к фидеру. Аппаратура была признана готовой к облету на самолетах, чтобы убедиться, что можно устанавливать приемоответчики на ракетах. Но именно при облетах выяснилось, что дальность видимости сигналов ответчика на локаторе в десять раз меньше требуемой. В чем дело? Проходили сроки, близился Новый год, а ребус остался неразгаданным, и вокруг него зашевелились офицеры госбезопасности.

В этот довольно острый период Вольман все чаще начал жаловаться на плохое самочувствие. Прижимает сердце, особенно к концу дня. Наверное, от переутомления: до перехода в КБ-1 пришлось два года быть без отпуска, после перевода неудобно было начинать работу на новом месте с отпуска. Да и теперь - какой может быть разговор об отпуске при такой срочной работе?

Я посоветовал Осипу оформить себе санаторную карту и путевку - в декабре это не очень сложно, пообещал отпустить его, как своего зама, в отпуск хотя бы на время действия путевки. А пока начал его насильно выпроваживать с работы пораньше. Перед отъездом Вольмана в Сочи я посоветовал ему подать заявление на имя начальника КБ-1 Еляна об оказании материальной помощи на лечение и тут же написал свое ходатайство на заявлении. Когда же референт докладывал это заявление Еляну, в кабинете Амо Сергеевича случайно оказался Расплетин. Услышав, о чем идет речь, он сказал:

- Вольмана сейчас нельзя отпускать. У них в отделе полный завал с приемоответчиком.

- Но ведь Кисунько ходатайствует. В отделе много специалистов, и там делаются ответчики не только для «Беркута». Разберутся, тем более Кисунько остается на месте. Доктор наук, - ответил Елян.

- Одно дело читать лекции, писать книжки и диссертации и совсем другое дело - самому сделать вещь.

По настоянию Расплетина Елян написал на заявлении: «В предоставлении отпуска воздержаться». Потом сообщил об этом по телефону мне, но я ответил, что Вольман уже в отпуске и речь идет только об оказании ему материальной помощи. Тогда Елян вызвал меня к себе и устроил мне разнос за нарушение порядка предоставления отпусков руководящему составу, состоящему в номенклатуре начальника КБ-1. Я ответил, что отпуск оформлен отделом кадров, который, вероятно, счел достаточным моего согласия как начальника отдела на отпуск своего зама. После этого телефонная буря прошла из кабинета Еляна в отдел кадров, а Расплетин решил добавить оборотов разбушевавшемуся Амо Сергеевичу:

- Я прошу отозвать Вольмана из отпуска. Иначе я как зам. главного конструктора снимаю с себя ответственность за срыв сроков по приемоответчику.

- А я как начальник отдела снимаю с себя ответственность за все работы, если вместо меня в отделе начнут безответственно командовать все, кому захочется, - ответил я и добавил, обращаясь к Расплетину: - Тем более что вы прекрасно знаете, что Вольман - чистый антенщик и никакого отношения к приемоответчикам не имеет.

Елян как-то сразу успокоился и примиряюще сказал:

- Может быть, пусть все же человек отдохнет? Если бы не уехал - тогда другое дело. Давайте не торопиться, подумайте.

Но через полчаса он опять позвонил мне и приказал немедленно представить ему на подпись завизированную телеграмму с вызовом Вольмана из Сочи. Я сразу же передал ему через референта бланк телеграммы, на котором было написано: «Амо Сергеевич! Очень Вас прошу не вызывать Вольмана из отпуска». На это Амо Сергеевич ответил мне по телефону:

- Сообщаю мою устную резолюцию на вашу «телеграмму»: «Вы упрямец!» - Но сказано это было с нарочитой притворной строгостью. Значит, буря миновала.

Все же через несколько дней за подписью полковника Кутепова был послан телеграфный вызов Вольману в Сочи. Об этом не знали ни я, ни Елян. Я был удивлен, увидев вошедшего ко мне в кабинет Вольмана, по-детски растерянного, виновато улыбающегося, с правительственной телеграммой в руке. С ним успели «поговорить» кутеповские молодцы-госбезопасники. Обвинили, что он сбежал в отпуск, обойдя руководство, в самый сложный момент дезертировал. Грозили тем, что он может попасть в спецконтингент и там уж ему помогут всерьез заняться делами «Беркута». Говорили многое, от чего этот мягкий, впечатлительный человек, добросовестный работяга, долго не мог прийти в себя. У него был нездоровый цвет лица, я его как мог успокаивал и отправил домой на отдельской «Победе».

На следующий день Вольмана видели на пути от троллейбусной остановки к проходной, где он часто останавливался, прислоняясь к троллейбусным столбам. От проходной прошел, пошатываясь, в одну из лабораторий. А вскоре из этой лаборатории позвонили в санчасть. Его уложили на лабораторном столе, кто-то расстегнул ему воротник рубашки, кто-то подносил ему стакан с водой. Из санчасти ответили, что у врача нет пропуска в лаборатории. В бюро пропусков сказали, что заявку на разовый пропуск надо подавать через начальника режима за сутки. Санитарной машины в санчасти не было, а отдельская «Победа» тоже не имела пропуска на территорию КБ-1. Врач по телефону посоветовала вывести больного к проходной (или вынести, если не может идти) и посадить в машину. В машине Вольман попросил доставить его в поликлинику для ученых, к которой он прикреплен. Но скоро ему стало плохо, и, когда машина подъехала к площади Маяковского, он умер. Машина завернула к институту Склифосовского, и там приняли еще не остывшее тело умершего.

В этот день я впервые услышал короткое и резкое, как звук выстрела, слово: «Инфаркт». Да, именно как выстрел, которым жестокие бездушные люди (а точнее - нелюди) убили учёного из плеяды создателей первых отечественных радиолокаторов РУС-2. Хотя, похоже, что целились не в него.

Случилось так, что в то самое время, когда машина с агонизирующим Вольманом проезжала через площадь Маяковского, я находился совсем рядом, в здании, где сейчас ресторан «Пекин». Тогда это здание было обнесено высоким дощатым забором с колючей проволокой, пройти к нему можно было по обшитому досками туннелю, упиравшемуся в бюро пропусков. Дальше с разовым пропуском надо было пройти через пост между двух солдат МВД с винтовками в просторный вестибюль, в котором мне запомнился указатель в виде фанерной дощечки с нарисованной на ней стрелкой и выведенной каракулями надписью: «ГУЛАГ». Все это было намазюкано - иначе не скажешь - чем-то вроде дегтя. К счастью, мне надо было идти в другую сторону, где размещалась организация, именуемая «Московский филиал Ленгипростроя». Она проектировала все сооружения системы «Беркут». В будущем «Пекине» размещались не только рабочие помещения этой организации, но и жилье для прикомандированных к ней из Ленинграда сотрудников. Здесь, в кабинете главного инженера, в здании, напичканном конторами МВД и МГБ, меня разыскала по телефону секретарша и сообщила о смерти Вольмана.

Администрация предприятия отказалась материально субсидировать похороны, ограничившись лишь выделением автобуса. Помощь семье по расходам на похороны была оказана в складчину друзьями покойного по прежнему месту работы. Мною были сняты из сберкассы деньги от гонорара за книгу и вручены вдове, как якобы собранные сотрудниками КБ-1.

Вернувшись с похорон к себе в отдел, я увидел на столе машинописную брошюру с кратким рефератом по одному из трофейных отчетов фирмы «Телефункен». Раскрыв ее, сразу же настолько увлекся чтением, что даже забыл снять фуражку, шинель и сесть за стол. Поразительно просто раскрывается ларчик с ответчиком: основная его мощность генерируется на совсем другой, паразитной волне, а на нужную волну приходится ничтожная мощность по сравнению с паразитной. Из лаконично составленного документа сразу же улавливался и метод, которым можно заставить ответчик генерировать нужную мощность в нужном радиодиапазоне и подавить «паразитов». Надо обзавестись многодиапазонным контролем частоты при отработке генератора.

Я вызвал кнопкой секретаршу, спросил ее, почти потрясая перед нею брошюрой:

- Откуда это?

- Это для вас лично прислал Павел Николаевич. А там… что-нибудь плохое?

- Наоборот. Спасибо, на сегодня вы свободны.

«Пожар» с ответчиками, в котором так трагически погиб без вины виноватый Вольман, был быстро погашен. Но остались от него тлеющие угли межличностных отношений, готовые вспыхнуть в подходящий момент с новой силой. И невозможно было предсказать, где и когда произойдет эта вспышка и кому суждено в ней сгореть. Зато мне было ясно, кто будет раздувать эти угли и подливать масло в огонь. Но зачем ему это нужно?

В ту пору, задавая себе этот вопрос, я еще не созрел для понимания того, что в любом деле возможны ситуации типа Моцарта и Сальери. Я был в плену наивных представлений, что «правда свое возьмет». Забыл я, что ли, что при аресте моего отца, когда мать протянула ему наспех собранный узелок, он сказал: «Не надо. Иду не надолго. Правда свое возьмет». Увы! - правда, в которую он верил, верили его родные и близкие, была просто расстреляна в энкаведецком подвале или, может быть, «на свежем воздухе» у края ямы, наполовину уже заполненной телами расстрелянных «врагов народа».

Нет, ничего этого я не забыл. Но и не мог не верить в правду, в то, что она рано или поздно свое возьмет. Человек не может жить без веры и надежды. И я надеялся, что маховик наших отношений с Расплетиным не пойдет в разрушительный разнос. Должен же одуматься Александр Андреевич после трагедии с Вольманом! Да и что нам делить? К чему злобствовать? Оба вдоволь нахлебались шилом патоки: я - как сын кулака, расстрелянного НКВД в 1938-м, он - как сын купца, расстрелянного в 1918-м при подавлении контрреволюционного мятежа в Рыбинске. Я полагал, что человек, познавший беду, должен быть обостренно сострадательным к чужой беде и осмотрительным, чтобы не навлечь беду на другого, а, наоборот, помочь ему в беде. И только явная патология может вызывать у такого человека желание и других заставить испытать что-нибудь похожее на то, что испытал он сам.

А может быть, он, как зам. главного конструктора, видит во мне соперника, навострившегося перебежать ему дорогу, и старается сбить в глазах начальства мое реноме как перспективного молодого доктора наук? Но я терпеть не могу - быть чьим-то замом. Лучше маленький сам, чем большой зам - причем явно исполнительского толка в структуре, где все принципиальные вопросы решаются главными конструкторами напрямую с теоретиками и немецкими специалистами.

К тому же я не из того замеса, чтобы кому-то перебегать дорогу, устраивать подвохи и интриги. К сожалению, я не умею даже отбиваться от подстраиваемых мне пакостей.