"Пречистое Поле" - читать интересную книгу автора (Михеенков Сергей)

Глава шестая. В ЧЕРНОБЫЛЬНИКЕ

Иван Шумовой снял с чердака несколько тесин, отнес их к верстаку, поточил о наждачный круг лёзгу, заправил ее в рубанок и сделал несколько пробных застругов. Тес был сухой, лежал долго, сосна — такой строгать хорошо. Такой тес строгать — не работать, а отдыхать. Но теперешняя работа не радовала Ивана Шумового. Врямя от времени он откладывал рубанок в сторону и, прижмурив один глаз, прикидывал, ладно ли будет.

Григорий сидел поодаль, под старой рябиной, привалившись плечом к ее стволу, будто обтянутому глянцевой свинцово-серой кожурой. Он уронил одну руку на землю раскрытой ладонью вверх и смотрел куда-то бессмысленно и тупо.

— Так-то оно вот, — не выдержал молчания Иван Шумовой, — живешь, живешь… А доски хороши. Ладный дом Павле состроим. Не осерчает. Да она никогда и не серчала на меня. Соседями мы с нею были смирными, незлобными друг на дружку. Я-то что, я ж в основном поговорить любитель. Но особо не надоедал. А она, бывало, стоит вон там, на калитке, и слухает. Молчит. Молчала все. Редкое словечко какое скажет. Это я, старый балабон, всё молотю языком, молотю, молотю… Ну, н выпить я другой раз заходил. Что было, то было. Это ж как загорится внутрях, кидай все, штыки в землю. У ней всегда в шкапчике четверточка стояла. Про запас. Оно ведь как при нынешнем порядке: за деньги, к примеру, дрова не повезут, и не подходи, огород тоже не станут пахать — бутылку надо. Я у ней этот энзэ сегодня, к примеру, разорю досуха, а назавтра опять на место поставлю. Честь по чести. Там, в этом… в шкапчике, может, и теперь что стоит. Слышь, Григорий? Не слышишь… А, ну ладно. Это я так. Потом помянем. А что ж, и помогали друг дружке другой раз. Сыны мои, кобели чертовы, по державе разъехалась. Один на севере, другой на юге. Держава-то наша российская, ой, брат, велика! Девка замужем, мужик военный, капитан, скоро, пишет, майора присвоют. Всё, знаешь, по гарнизонам. А по мне так: бездомное ихнее житье. И у сынов, и у дочки. Бабка-то моя померла. Бабка моя из Ковалевкн была. Взял я ее из Ковалевки. Я на ней после войны женился. Может, знаешь, Зинка Поличенкова? Это в девках — Поличенкова.

Григорий ничего не ответил. Даже глаз не поднял. Будто никого здесь и не было. Курил. И теперь смотрел куда-то вниз, на свои изношенные ботинки. Рука его все так же покоилась на земле раскрытой ладонью вверх.

Иван Шумовой внимательно посмотрел на него, покачал головой и тоже промолчал. Только крепче стал нажимать на рубанок. На том и кончился их разговор.

К полудню гроб был готов. Открыли сундук, и Павлу обрядили во все, что она собрала себе в дорогу еще живучи на земле Обрядили, положили в гроб. Гроб поставили на стол. В сомкнутые на впалой груди руки между закостеневших пальцев сунули свечку и зажгли ее. Свечка стояла прямо, длинная, тонкая, и пламя стояло прямо, и от этого было не очень заметно, как она тает. Тоскливо запахло воском. И сразу все бывшие здесь вздохнули облегченно.

Погодя пламя в руках лежавшей в гробу вздрогнуло, заметалось, оплавляя воск на краешках выгорающей свечи, — пришли другие люди. Потом еще. И еще. Те, которые последние, помолчали с обнаженными головами, покашляли и позвали Григория. Григорий вышел. Это были Иван Филатенков, Иван Федотенков и какой-то парень, высокий, плечистый.

«На Каменку нам надо, — сказал Иван Филатенков — Христину проведать. Могилку хоть поправим. Помянем. К вечеру вернемся». «Христину?» — переспросил Григорий; он посмотрел на Ивана Федотенкова и, вспоминая что-то, покачал головой. «Гриша, мы лопату и косу тут поищем, попросил Иван Федотенков. — Там без косы и лопаты…» «Ищите», — сказал Григорий.

Косу нашли в сенцах. Там же на пыльной полке отыскали засаленный, порядком сточенный и теперь похожий на щепочку брусок. Парень сбегал в огород и принес старенькую с коротким надломанным черенком лопату.

— Пожалуй, и топор бы надо, — сказал парень. — Черенок надо будет новый насадить. Крест там тоже сгнил.

Топора хорошего не нашли, и парень пошел к Ивану Шумовому. Тот к тому времени, завершив хлопоты с гробом, успел-таки приоткрыть шкапчик, где стояла распечатанная им еще на прошлой неделе поллитровка, захмелел й ушел домой отдохнуть.

«Чей это?» — спросил Григорий и кивнул вслед парню. «Христинин племянник. Таси, младшей ее сестры, сын. Тоже Иваном зовут», — сказал Иван Филатенков; он тоже смотрел, как уходит племянник, покачивая крутыми плечами. «Христе поклон от меня. А вы к вечеру возвращайтесь. Вечером всем надо быть на месте», — сказал напоследок Григорий, повернулся и пошел в дом, к Павле.

От Пречистого Поля до Каменки дорога не ближний свет. Вначале полем — поле ж до леса долгое, — потом лесом километра три. Вот по ней и шли три Ивана, три пречистопольских мужика. Шли не спеша, друг друга плечами касались, разговаривали.

— Тебе сколько ж от роду? — спросил Иван Филатенков Ивана Младшего — Так они звали его между собой.

— Восемнадцать, — ответил тот и живо понравился: — Осенью будет.

— В армию когда?

— День рождения отмечу и пойду на службу. А может, и весной. Когда призовут.

— Сам-то как, хочешь в армию? Или — как в неволю?

— Чегой-то — как в неволю? Пойду служить, — Иван Младший засмеялся. — Что ж я, бракованный, что ли?

Когда вошли в лес, Иван Младший вытащил из-под ремня топор и нагнулся было к березке, росшей у дороги, но Иван Федотенков окликнул его: — Ты что?

— Черенок же для лопаты надо…

— Лопата нам где понадобится? На Каменке. Вот на Каменке черенок: и сделаем. А на опушке дерево рубить… Гляжу я, живете на своей земле, а как все равно последний год.

Иван Младший виновато покрутил головой и сунул топор обратно за ремень, сказал:

— Чего ее жалеть, все равно тут скоро все раскорчуют? Я уже и план видел. Землеустроитель из Новоалександровской приезжал, ходил тут, смотрел, замерял.

— Как это раскорчуют? — спросил теперь Иван Филатенков, до того не очень-то прислушивавшийся к разговору своих спутников.

— Поле расширять будут. Чтобы пашни больше было.

— Что же, мало ее, что ли, пашни?

— Не хна, замерял.

— Не знаю. Наверно, мало, если расширяют.

— А, ну тогда точно мало, — с усмешкой сказал Иван Филатенков. Но Иван Млад видать, не почувствовал его насмешливого тона и простовато сказал:

— Понимаешь, дядь Вань, стране больше хлеба надо, мяса, молока.

— Так ведь это стране всегда надо было. Но и думать надо. Думать! Слыхал, Иван, пашни им мало? Раскрестьянствовались землячки. Луга запахали, поймы осушили. А теперь, гляди ты, за лес принялись! Это ж чье распоряжение? Кто ж это у нас в Пречистом Поле такой умный?

— Кто… Кому положено Председатель. Вадим Георгиевич Кругов.

— Ишь ты! Председатель! Кому положено… А что, кроме вашего Кругова, что ж, больше никому не положено умную голову на плечах носить? Кругов… Кругов? Что-то не слыхал я раньше у нас в колхозе такой фамилии.

— Да он нездешний. Приезжий.

— Приезжий… Ты, парень, вот что: приезжего от своего умеешь отличить?

— Как это?

— А так. Приезжих да проезжих тут знаешь сколько было? Еще до тебя. Тут они в нашем дому — как сквозняк. Так что отличай. Учись жить — пора.

— Да он вроде мужик ничего.

— А скажи-ка ты мне, Ваня, дорогой мой односельчанин, ты вот на тракториста выучился, права имеешь. Скоро тебе, глядишь, и трактор дадут. И пошлет тебя твой Вадим Георгиевич Кругов лес вот этот корчевать. Поедешь? Корчевать поедешь? Пашню расширять поедешь? А?

— Ну, дядь Вань, интересно ты рассуждаешь…

— Во-первых, я тебе уже сказал, не дядькай, мы с тобой почти ровесники, а во-вторых, отвечай прямо: поедешь выполнять приказ своего председателя или пошлешь его куда подальше?

— У меня образование не такое, чтобы ему что-то втолковывать. Он институт закончил, диплом имеет.

— А вы что высших образований не получаете? Кто ж вам-то мешает учиться?

— Да, и мешают! — вдруг вспыхнул Иван Младший, и на щеках его закраснели неровные круги. — Нам как говорят: всем классом — в колхоз! на ферму! Нам говорят, что родному хозяйству на ноги помочь встать надо! Вот как нам говорят. А кто уезжает, тому такие характеристики пишут, что с ними только под мостом стоять.

— Нет, Иван, ты слышишь, что у них тут творится? От гады что делают! Родному хозяйству… на ноги… Иван, что ты молчишь? А ну-ка, скажи, солдат, мы за это с тобою воевали?

— Что тут скажешь… — Иван Федотенков махнул рукой. Иван Младший усмехнулся, теперь он взял верх в разговоре, сказал:

— А ты всегда выполнял приказ? Там, на войне, когда тебя командиры в бой посылали?

— Выполнял. Через то и голову потерял.

— Значит, я тебе там тоже не всегда правильные приказы отдавали. Ну, скажи, ведь не всегда правильные?

— А, что теперь на командиров пенять. Нами лейтенанты командовали. Командовали как могли. Там такая мясорубка была, что командармы не знали, что делать. А взводные что… Они сами недолго головы на плечах носили. Как в окружении бывало? Не бросали нас, и то ладно. Вели, выводили. А то ж бывало так, что и бросали. — И вдруг Иван Фнлатеяков ткнул Ивана Младшего пальцем в грудь. — А ты вот можешь ручаться за своего лейтенанта?

— За какого лейтенанта, дядь Вань?

— Да за председателя. За председателя. Что он вас не бросит. Что втравит вас вот в это, в разор этот, и не бросит! Только откровенно говори.

— Не знаю. Странный вопрос.

— Так, не уверен. Значит, не можешь ты за него поручиться. С таким командиром, Ваня, хреново, скажу я тебе, в бой ходить. С таким много не находишься, А ты мне: приказ… правильный… неправильный… Если бы мы там рассусоливали..!

— Там и подумать другой раз некогда было, — подал голос Иван Федотенков, все это время молча слушавший разговор двух Иванов. — А тут все ж таки не война. Тут дело другое. Тут подумать можно. Тут надо думать.

— Нам теперь говорят, что тут тоже война. Вон, в газетах пишут, — по-прежнему горячился Иван Младший, — ударный фронт! Передняя линия! Победители! Пораженцы!

— А раз война, то воюй, — быстро, с нервным придыханием заговорил Иван Филатенков, расстегивая ворот гимнастерки. — Воюй. Раз такое положение. За свою землю воюй. Ты думаешь, за что мы с Иваном воевали? За светлое будущее? Так тоже в газетах писали. В наших газетах тоже чего только не писали. За правое дело? А что такое светлое будущее и правое дело? Мы с Иваном, если так разобраться, вот за этот лес, может, и воевали. За Пречистое Поле. Чтобы стояло оно на своем месте еще столько же, сколько простояло. За вас. За матерей ваших. За землю. Воюй. Ты ее никому не уступай. Ты за нее горло должен любому гаду перегрызть, если он ее поганить посмеет. Понял? Иначе ты не сын ей!

Иван Младший побледнел, опустил голову.

— Понял? — еще раз спросил его Иван Филатенков. Тот молча кивнул.

— Слышь, Иван, надо бы сегодня к этому Кругову зайти, — сказал Иван Федотенков. — Что ж такое, правда что, делается? Лес тут век вековал, а теперь — под топор? Полей и так хватает. Они тут и эти пахать не управляются. Да и опять же, гектарами закрома не наполнишь. И ты, Иван, если и вправду план такой неумный есть, не смей нашу землю разорять!

Теперь другой Иван положил руку на плечо Ивану Младшему:

— Ты вот говоришь, лес можно отодвинуть на полкилометра, что его от этого не убудет. А ведь убудет. Еще как убудет. Наши отцы лес не трогали, мы не тронули, и вы не смейте. Вот ты березку под корень рубанул — и меньше у твоей, родины стало на одно дерево.

— Ну, я ж не рубанул. — Не рубанул… Не ухватили бы за руку, рубанул бы и не подумал.

— Да ладно вам! — обиделся Иван Младший, стряхнул с плеча руку одного из Иванов и скорее зашагал вперед.

— Иван! — окликнули его. — Иван, постой! Ваня, да что ты, боже ты мой!

Но тот даже не оглянулся. Иван Филатенков кивнул Ивану Федотенкову, усмехнулся и вдруг ни с того ни с сего негромко пропел частушку:

Пропел, притопнул ногой и окликнул Ивана Младшего:

— Вань! Слышь, Вань! Ты в Сочах бывал? Ну, обиделся…

— Не бывал, — ответил тот, не оборачиваясь.

— Жаль. Побывай обязательно: Там, говорят, хорошо. Тепло. Море. А в Магадане тебе делать нечего.

Иван Младший обернулся, горбясь и кося плечом, и усмехнулся.

Дорога в лесу была сухая, только кое-где ночью с долгих трав нападало росы, и теперь там темнело, парило. Полуденная жара проникала всюду, в такую пору и в тени не отдохнешь. Хотелось пить, они облизывали губы, оглядывались по сторонам и молча шли и шли дальше. До Каменки оставалось немного, и с разговором прикончили.

Вскоре лес отступил от дороги, и чем дальше Иваны шли, тем шире он расступался. По обочинам- тянулись уже настоящие луга, и если бы их косить, к примеру, не к лесу, а вдоль, то надо было бы Делать, пожалуй, не меньше трех, а то и все четыре загонки. Рос здесь сочный и цепкий придорожный клевер, местами пестрела иван-да-марья, от нее даже глазам больно становилось, мрели на жаре на лысых песчаных буграх, потревоженных съехавшей с насыпи машиной, столбы иван-чая и коровяка, а кое-где лоснились ровными, будто перья на птичьем крыле, усами колосья ржи. Дорога стала немного кривиться вправо, обходя сырую лощину. По дну лощины неслышно тек ручей, русло его будто нарочно кем было беспорядочно закидано крупными и мелкими округлыми камнями.

— Ну, братцы, вот и пришли, — сказал кто-то, и каждому из троих показалось, что эти слова сказал он.

Они свернули с дороги. Гремя ботинками и сапогами, пролезли через пыльную полынь — чернобыльник, вольно росший по откосам насыпи и дальше, до самого леса, подошли к невысокой тесной оградке и обступили ее молча.

Давно сюда никто не ходил. Оградку, как видно, покрасили лет пять назад, краска побелела, местами и вовсе отшелушилась и опала заскорузлой чешуей. Крест повалился навзничь, вывернувшись из земли рыхлым заплесневелым комлем и опершись одной стороной широкой верхней перекладины на оградку. По нему, таская различный сор и пряча в глубокие трещины белые продолговатые кругляшки яиц, ползали муравьи. Они спешили по невидимым дорогам, обгоняли друг друга, останавливались друг перед другом, стригли чуткими усиками, будто антеннами, возвращались назад; в своей разумной неиссякаемой суете они были похожи на людей. Холмик зарос все тем же чернобылом. Возле калиточки, державшейся на проволочных скрутках, валялся позеленевший стакан с отбитым краем и пустая бутылка. Да, лет, пожалуй, пять сюда никто не ходил.

Иван Филатенков сорвал с калитки проволочный обручок, шагнул за оградку, встал на колени, раздвинул пыльную полынь и поцеловал сухую натруженную землю и, запрокинув вверх потную стриженую голову, сказал: «Прости, Христинущка. Прости, родимая. Что не увидал тебя с дороги, когда шел сюда, прости. И что не вернулся. И за все остальное тоже, Христннушка…»

Долго он стоял на коленях перед могилой жены, долго немо смотрел в землю, вдыхая горький и жаркий полынный дух, обжигающий не только гортань и глаза, а и проникающий в самую душу й запекающийся там, в ее потемках, больными сгустками. Никто не смел ни окликнуть его, ни потревожить остановившуюся здесь и будто засмотревшуюся на них тишину. Он больше чем кто-либо имел право на эти долгие немые минуты.

«Эх, да словно ж вчера все было!» — сказал он, качнулся и снова приник лбом к горячей земле. Здесь, внизу, полынью пахло еще сильнее, и Иван Филатенков подумал в какое-то мгновение: «Вот, родным духом хоть подышу вволю. Говорят, что полынь везде пахнет одинаково. Может, кому-то и вправду одинаково. Но вот эта… Горше этой, видать, во всем свете нет».

Так думал Иван Филатенков, лежа на могиле своей жены.

Потом он встал, так же молча и не поднимая головы, пошел в лес. Час или два спустя, никто того времени не считал, он вернулся на выкошенную уже луговину, неся на плечах своих широкий розоватый ясеневый крест. Иваны, попеременно косившие округу, подхватили было тот крест под перекладины, как подхватили бы человека под руки, но Иван Филатенков отстранил их.

Он сделал все так, как хотел. Поднял холмик, обложил его дерном. А сделав все, снова встал на колени и поклонился троекратно и сказал: «Ну, вот мы и свиделись, Христинушка. Прощай, родимая. Мне идти надо. Будем на днях уходить, так зайду. Зайду попрощаться». Затем он встал, вышел из оградки и велел проститься с Христиной Ивану Федотенкову, все время стоявшему поодаль. А Ивана Младшего подтолкнул к дороге и сказал:

— Пойдем. Пусть они тут одни побудут. А стежку к дороге что ж не прокосили?

— Не успели, дядь Вань. Я сейчас, — спохватился парень, но Иван. Филатенков взял у него из рук косу, не спеша направил ее бруском и пошел широким густым рядом к дороге.

— Вот, Иван, — сказал он, дойдя до насыпи, — чтоб всегда так было. Понял?

— Понял, — без обиды ответил Иван Младший; в другой раз, может, и обиделся бы, что с ним так, как с маленьким, а теперь нет.

— То-то. Тетка тут твоя лежит. Родная кровь. Христина. Хороший человек. Не забывай. Если стежка — чернобылом… Если опять… Тогда грош тебе цена. И тебе, и всем вам. Вот так. Пошли.