"Мартовский ветер" - читать интересную книгу автора (Герасименко Юрий)4. ЧТО ПРОИЗОШЛО НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРОМарина склонилась над пареньком: что-то неспокойное, тревожное видел Михайло во сне. Лицо все время менялось, словно метались, перебегали по нему колеблющиеся отблески раздуваемого огня. Порой в уголках полных, четко очерченных губ тихо появлялась улыбка, и тогда Маринке хотелось наклониться ниже, еще ниже и… Улыбка на сонном лице таяла, угасала, мохнатые брови сходились на переносице, и от их гневной, нахмуренной черноты белое, бледное лицо становилось еще белее. – Милый… – внезапно прошептала Маринка и сама испугалась этого неожиданного хмельного слова. Даже мурашки по коже пробежали. А ну как слышал? Присела, наклонилась: на самом ли деле спит? Спит… Пусть спит, пусть и не слышит – только бы смотреть на него, слушать его дыхание… Бледный… Очень бледный… Чем же его подкрепить? Чем накормить? Встала, пошла в кладовку: вот все ее богатство – мешочек пшена, мешочек муки, котомка дерти, соль в двух криночках, бутылка темного рыжикового масла да в кадке мелкая, как горох, драгоценная картошка. Вот и все. Не очень-то разгуляешься… А еда для Михаила сейчас – главнейшее лекарство. Рана на ноге не так уже и страшна, но вот крови потерял много. Сходить в село? Может, у тети Ганны, Надийкиной матери, найдется хоть малость нутряного сала? Надо все ж таки сходить. Посмотрела на спящего: подождать, пока проснется? Говорил ведь: "Без моего разрешения – никуда". А! Какое там разрешение! Она и сама не маленькая, знает, что можно, а чего нельзя. Пойдет, и все тут. Написала записку, положила на столе, повязалась теплым платком, кожух отцовский надела, валенки. Взяла костыль. Направилась уже было к двери, но не утерпела, вновь подошла к лежанке: – Любимый… Спи, любимый… В сенях прихватила кошелку. Дверь – на висячий замок. На улице настоящий март, пасмурно и вроде потеплее. Остановилась на крыльце: какой дорогой идти? Опанасьевка – вон она, сразу за речкой. Напрямик километра два, не больше. Но разве после такой вьюги проберешься напрямую? Да к тому же на костыле. Нет, нужно дубравой, к мосту. Так и решила. По привычке прислушалась: вроде бы спокойно… И вдруг – будто сам воздух вздрогнул – тихий, едва слышный гул донесся с востока. Еще… Еще… Неужели вправду?! Маринка даже ухо из-под платка выставила и глаза зажмурила. Вправду… Нет, это не было грохотом, не было далеким громом – мощный, сдержанный непрерывный гул рос, усиливался в тугом влажном воздухе. Наши!.. Первым желанием было разбудить Михаила. Повернулась было, но тут же передумала: проснется, не пустит в село. Постояла, послушала и пошла потихонечку. Вдоль речки, на взгорье, снег размело ветром, идти не так трудно. Да и нога сегодня почти не болит. Идет, а сама все на хату оглядывается: как там Михайло? Да, жаль, что без нее канонаду услышит… Пока хата виднелась, оглядывалась. Не заметила, как и до моста добрела; а там, за бугром, уже шоссе. Гудит что-то на нем, движется, да так – земля дрожит. Взобралась наверх, глянула – дух захватило: вот так так! Танки, бронетранспортеры, машины, и все разбитое, все обожженное, и все это – на запад. "Драпают!! – неистовой радостью заколотилось сердце. – Бегут "освободители"! – Слушала, смотрела, и не в силах была скрыть радость, счастье. – Драпают! Драпают!" Тяжело, надрывно ревели моторы, покачивались закопченные, совсем уже не элегантные шоферы. В кузовах заляпанных грязью грузовиков, на обшарпанных спинах "тигров" и "пантер" клевала носом давно не бритая солдатня. И по обгорелым рваным пробоинам и вмятинам в толстенной броне, по перепуганным навеки глазам ясно представлялось, какой должна быть та сила, которая гонит, катит перед собой всю эту мировую нечисть… Отчетливо всплыло в памяти лицо отца: А кто над нами, братцы, Будет смеяться - Того будем бить! По обочине, по Байрачному переулку, где жила тетя Ганна, уже не ноги – крылья, казалось, несли Маринку. Тетю Ганну застала во дворе. Маленькая, сухощавая женщина деревянной лопатой отгребала снег. Обнялись, поцеловались. – Куда это вы такой путь прокладываете? – Путь? – Ганна подняла лопату, воткнула ее в сугроб. Медленным, усталым движением убрала под черный платок седую прядь. – Во-он куда, – указала в сад. – К Надии… Под яблоней в сугробах чернел крест. – Сегодня опять во сне приходила. "Слышишь, – говорит, – гремит? Прогреби хоть тропочку до меня…" Это уже в третий раз просит. И после смерти, значит, – тетя Ганна вздохнула, перекрестилась, – и после смерти ждет… Марина промолчала. Она знала, что в последний год перед войной подруга была в кого-то горячо и безнадежно влюблена. Но в кого? Уж не в соседского ль Дмитрия, сына вдовы Макаровны, который так часто напрашивался провожать, когда поздно возвращались из кино. Нет, вроде непохоже: очень она холодна была к своему безутешному соседу. Ну и Надийка! Какая скрытная! Как ни дружили, как ни делились всеми тайнами, а тут заупрямилась и на все вопросы отвечала только шутками. Так Маринка и до сих пор не знает этой девичьей тайны. Тетя Ганна, может, и знает, да разве у нее спросишь о таком… Постояли, пошли в хату. – Есть хочешь? Девушка ничего не ответила. – Садись. – Усадила за стол, из чугунчика в большую миску налила кулеша. – Ешь, ты, должно, еще и не завтракала… Маринку упрашивать не нужно – взяла ложку и ну уписывать. А тетя Ганна тем временем достала завернутую в полотенце краюху хлеба, разрезала на две неравные части. Меньшую вновь завернула, а большую подвинула девушке: – Кушай, кушай… Села у края стола, подперла кулаком щеку: – Мать давно ушла? Маринка кивнула. – Горюшко ты мое курчавое… Чем же ты там кулеш заправляешь? Сало есть? Маринка покачала головой. – Ну, смальца я тебе немножко отложу. А засыпка? И крупы, верно, нету? Девушка отодвинула опустевшую миску, собрала в руку крошки, кинула в рот: – Крупы нет, есть немного пшена. – Боже, боже, и что с нами будет… – Ганна истово перекрестилась на большую старую икону. Встала, повязалась платком. – Ты, Маринка, посиди, а я пойду кое-что приготовлю. Вон, на этажерке погляди, может, что-нибудь выберешь для себя… И вышла. Долго, с тяжелым, гнетущим чувством рассматривала Маринка Надийкины школьные учебники. Книжки… Все читано и перечитано – каждую сообща покупали и читали по очереди: день Надийка, а день Марина. На этажерке, на верхней полочке, маленькая фотография Дмитрия, раньше Маринка ее никогда не видела. "Должно быть, и вправду, – подумала, – и вправду в него была влюблена. Но почему таилась?" Под портретом краснела клеенчатой обложкой общая тетрадь: "НАДИЯ ГАРМАШ", – прочитала вверху на первой страничке, и дальше, немного пониже, старательно выведенными буквами: "СТИХОТВОРЕНИЯ". Пожелтевшие, выцветшие странички… Почерк у Надийки неровный, прыгающий. И вся она, вся – наивная, чистая – в этих порывистых, взъерошенных строчках. Знакома Маринке эта тетрадка, не раз читала. Вот про отца: Ты забыл о нас, Ты ушел от нас. Нет дороги тебе назад! Это у Надийки самое больное: плакала, когда впервые читала Маринке. А вот про любовь: Хмурься, туча, расти из ночи! Ветер ночи, о буре пой! Что ж ты смолк? Почему не грохочешь, Гром полночный, любимый мой?! Я люблю тебя, ветер буйный, Ветер ночи!.. "Песня про школу", "Халхин-Гол", "Маринке", "Мама"… А это что? Строчки длинные, даже изгибаются книзу в конце, вместо названия – три звездочки. Чуть ниже, в уголке, посвящение: "Ч____________________ ву". Что ж это за фамилия, семь черточек между первой и последними буквами?.. Нет, это не про Дмитрия… Маринка перебрала в памяти всех знакомых – ни одной фамилии на Ч. В кого же все-таки была влюблена Надийка? В комнату вошла тетя Ганна с Маринкиной корзиночкой: – А ну-ка, девка, помогай. Банку со смальцем старательно завязали сначала бумагой, потом тряпицей и поставили на дно корзинки. Возле банки примостили мешочек узенький, из рукава Надийкиной блузки. Это гречка. – А теперь будем маскировать. С этим Андроном, – Ганна в сердцах даже плюнула, – ну никакого житья, да и только. Все, что ни увидит, все тянет для "немецкой армии". "Нам, – говорит, – помогли, освободили, а теперь мы должны помогать". Банку и мешочек засыпали семечками подсолнуха, а сверху еще и несколько бураков положили. Маринка не смогла сдержаться, взяла с этажерки фотографию: – А чей это у вас портрет? Не Дмитра ли? – Дмитра, – вздохнула Ганна, – да это я… Как Надийки уже не стало, у Макаровны выпросила… – А для чего? – не утерпела Маринка и тут: же выругала себя в мыслях: "Нашла когда выспрашивать! Надоеда несчастная!" – Для чего?.. – Женщина понурилась. – Да так… Надийку мою он уважал. Я у нее уж и спрашивала как-то: "Он ли зятем будет?" Да она разве что скажет… "Ясно… – Маринка поставила портрет на место, – значит, и тетя Ганна не знает ничего…" – Ну, я уже пойду, пожалуй. Спасибо вам, тетя Ганна, за все спасибо. До свидания! – Бывай здорова. Чем могу – всегда рада помочь. Приходи еще. – Приду. – Так обязательно приходи!.. Назад идти уже тяжелей: в правой – корзинка, в левой – костыль. И к тому же опять метель началась, снег мокрый, так и лепит. В двух шагах ничего не видно. Бредет Марина, а Надийка никак из головы не выходит. Была бы жива, можно было и про Михаила рассказать. Как-то он там? Ей хорошо, она вон как наелась, а у хлопца с утра ни крошки. "Скорее! Скорее!" – подгоняла себя. Возле моста сгоряча наскочила на какого-то человека. Глянула и обомлела: Андрон!.. В картузе, в ватнике, в старых сапогах. Лицо толстое, обрюзгшее, вид растерянный, совсем не полицайский. Остановился, протер очки, странно как-то, пристально-пристально посмотрел. Повернулся и пошел. Вот те на! Маринка тоже пошла. Через минуту оглянулась – стоит! Стоит и смотрит вслед… |
||
|