"Мартовский ветер" - читать интересную книгу автора (Герасименко Юрий)5. АНДРОН АНДРЕЕВИЧНесколько раз оглядывалась: не идет ли следом? Нет, вроде своей дорогой подался. Только за мостом вздохнула спокойнее. Андрон. Андрон Андреевич… В сорок первом, перед самой войной, перебрался он в их село из города. Учился в университете. "Освободили, – говорил, – с четвертого курса по состоянию здоровья. Сердце у меня…" В Опанасьевке поселился у своего отца-пенсионера, бывшего учителя. С собой целую библиотеку привез, два дня разбирал. Соседские мальчишки хотели помочь – отказался, попросили что-нибудь почитать – не дал. А когда все уже разместил, расставил по полочкам – начал всех приглашать. Нравилось ему удивлять: достанет из шкафа, бережно положит на стол и стоит наблюдает, какое впечатление произвела на гости интересная, редкая книга… Была у него и Маринка, Надийка затащила. "Там, – убеждала, – "такие книги, такие книги – закачаешься! А стихи какие!" Жил Андрон Андреевич при школе, в домике для учителей. До сих пор в ее памяти высокие двери, надраенная до блеска медная табличка – целая скрижаль. Под старинной виньеткой выгравировано: "ЧЕБРЕНКОВ" …Чебренков? Маринка даже остановилась от неожиданной догадки. Постой, постой… А может, это и есть тот самый Надийкин "усталый друг" – "Ч____________________ в?" Семь черточек, семь букв между первой и последней… Не хотелось верить! Хромая по сугробам, то и дело отдыхая. Маринка долго вздыхала, удивлялась, обдумывала и так и эдак свое нерадостное открытие. Надийке нравился Андрон… Что ж, и для Маринки не всегда он был Андроном, был когда-то и Андроном Андреевичем – интересным и даже загадочным. Этаким опанасьевским Чайльд Гарольдом. Я люблю тебя, ветер буйный, Ветер ночи… "Эх, Надийка, Надийка… – словно к живой обращается Марина к безрассудной подруге. – Не буран и не ветер он, а болотный смрад… Бедная ты моя поэтесса… Знала бы ты тогда, что таится за этой трухлявой красотой…" Вспомнился разговор с отцом. В воскресенье, как раз за неделю до начала войны, были они вдвоем в лесу. У Маринки перед папкой никаких тайн, взяла да рассказала про Андрона, как они с подругой ходили к нему да как Надийка красотой восхищалась. – Красота-то она красота… – Отец нахмурился. – Да только разобраться следует – чья. Не нравятся мне эти Чебренковы. Старик не всегда учителем был. До революции в чиновники из кожи лез, даже фамилию свою еще смолоду как-то умудрился изменить: был Чебренко, а стал Чебренков. А для чего, как думаешь? Его начальник страх как не любил все "малороссийское". Вот я и думаю: дрянной тот человек, который так легки национальность свою меняет… Сынок, говорят, тоже в папочку удался – тот от украинского открещивался, а этот русское поносит. Не верится мне, что его по болезни освободили из университета. Так что, девка, не на красоту смотри. Вот, видишь, – и кончиком топора качнул цветок, тоже вроде красивенький, желтый, фиолетовый. Ишь как раскрылся. Старается… – А что это за растение? Отец мимоходом, махнув топором, снес цветок да еще и сапогом наступил – так и хряснуло: – Люлюх, белена. В тот их приход показывал Андрон и книгу Кнышевского "Вечерние размышления о тщете людской суеты". С виньетками и заставками, декоративно-пышными бездумными пейзажами. – Красота, красота-то какая! – повторяла Надийка. – Дело не в иллюстрациях, – довольно улыбнулся Андрон. – Вы на дарственную надпись взгляните. Вон там, на титуле… Надийка с любопытством рассматривала, начала читать: – "Высокочтимому пану…" – И запнулась: слово "пан" для нее с детства звучало как оскорбительное ругательство. Чебренков поморщился. – "Пану"? Ну, тогда так принято было обращаться друг к другу. Читайте, читайте. – "Высокочтимому пану, – продолжала Надийка, – Пантелеймону Кулешу с искренней благодарностью за содействие в приобретении села Казачьи Таборы. Ваш покорный слуга я вечный должник Онисий Кнышевский". "Вот тебе и тщета суеты!" – едва не хмыкнула Маринка, но Надийка толкнула ее локтем в бок: – Что тут смешного, такая редкостная книга… Андрон Андреевич с благодарностью взглянул на Гармаш: – Да, это действительно раритет. Но не об этом речь. Я показал вам этот уникум для того лишь, чтобы подтвердить известный тезис: ничто, девчата, не вечно. Все исчезнет, все пропадет. Жили некогда и Кулиш, и этот Кнышевский – друг и приятель Кулеша, – а кто сейчас о них знает? Как бы шумно человек ни жил, что бы он в жизни ни сотворил – все исчезнет, все пропадет бесследно. И потому не следует нервничать, принимать близко к сердцу всяческие неудачи, поелику – все помрем, все станет прахом. Надо жить, есть, одеваться и – это должно быть главное! – растить вот таких пригожих разумниц, как мои дорогие Гостьи… Маринка сидела как на иголках – уж очень не нравились ей ни сам Андрон, ни его трухлявые, сомнительной ценности сокровища. Но Чебренков будто не замечал этого, а все показывал и показывал. Вволю насмотрелась Маринка всяческих "уникумов". Но одна книга Марине все же понравилась, даже очень. Была она тяжеленная, толстая, большого формата. Переплет оправлен-в простое серое полотно, и на материи настоящая вышивка заполочью [заполочь (укр.) – цветные нитки для вышивания] – пестрые полевые цветы. Это был сборник народных украинских песен. Полистала-полистала Маринка, и так захотелось ей, чтобы Андрон взял да подарил это чудо… Подарит такой! Как же – держи карман шире! – Нравится? – спросил Чебренков. – Ага… – Ну что ж, попробуем и для вас такую же достать. У меня в области знакомство в букинистическом. Маринка только головой кивнула, так она и поверила, что Андрон будет искать для нее такую же книгу. С какой стати? Убрав "Народные песни", Чебренков попросил Надийку почитать свои стихи. И Надийка читала. Марине особенно пришлось по сердцу про Павлика Морозова. Андрон тоже немного похвалил, какие-то "находки" отметил. Но потом принялся критиковать: "Тема стара, про Морозова столько уже написано…" На прощанье напоил подруг чаем с каким-то особенным вареньем: "Букет – крыжовник и жердели". Маринка отказывалась, но Надийка ее чуть ли не кулаками принудила. …Метет вьюга, швыряет снегом в лицо. Девушка совсем уже обессилела, села на пенек, полою прикрыла корзинку. Как там Михайло? Верно, волнуется за нее… "Михайло…" – зажмурилась, радостно улыбается. Вот странно, обычное, казалось бы, самое обычное мужское имя, а для нее – вымолвишь, и будто солнышко греет. "Михайло… Михайло…" – нежность горячей истомой разлилась в груди. А снег так и липнет, но кажется он теперь девушке теплым, ненастоящим. Постепенно, исподтишка, нежным пологом окутывает забытье. Михайло… Они вдвоем… Нет, не метель шумит – шумят, шелестят тополя… и они с Михаилом совсем рядом. Он смотрит ей прямо в зрачки. Маринке кажется, что паренек не просто читает – пьет, пьет ее всю, вбирает в себя ее, всю ее… Лицо к лицу, глаза в глаза… И верно, чего это он так?.. Понятно, ни в какую ворожбу она не верит, но… Солнышко пригревает… Со… н… Солнышко… Встрепенулась. Так и замерзнуть недолго. Нужно идти. Вот уже и дубняк кончается, еще совсем немножко, и будет видно хату. Да, она счастливая – у нее есть Михайло! Впервые в жизни девушка поняла: тяжело, страшно прожить без любви. А еще страшно, страшнее смерти, полюбить такого, как Андрон. И до сих пор у Маринки возникает чувство гадливости, как только вспомнит то "рандеву". Бедная Надийка… Как только начали наши отступать, едва не поссорились они из-за того же проклятого Андрона. – Плохой он человек, – настаивала Маринка; – Сердцем чувствую – плохой. – Как ты можешь?! – возмущалась Надийка. – Без всяких оснований, без доказательств порочить человека – ну, знаешь… – Доказательства… Все в нем мне не нравится: и эта панская старина, и эти стишки. Как его? Кучеринка, что ли… Никакого содержания. И вправду "треньки-бреньки"! – Во-первых, не Кучеринка, а Червинка, – сдерживая гнев, поправила Надия. – А во-вторых, должна тебе сказать: ты совсем не понимаешь, не чувствуешь красоты. Все у тебя по учебнику. Содержание… Какое содержание в розе? Красиво, и все! Кроме содержания, существует и форма, об этом даже в-школе учат. – Роза? – теперь уже рассердилась Марина. – Белена твой Червинка и Андрон с ним! Роза… Знаешь, я где-то читала, что и красота умеет стрелять. Так вот, надо видеть, куда она нацелена. А форма – форма бывает разная: есть наша, а есть и чужая. – Чужая? Ах ты!.. Ты!.. Схема ты ходячая! – От схемы слышу! – Я схема?! – Ты! Ты! Чуть не подрались, два дня не разговаривали. Только на третий помирились. Маринка узнала, что Андрон пошел добровольцем на фронт, и попросила прощения у Надийки. – То-то и оно-то, – грустно улыбалась Надийка. – Ты его врагом, чуть ли не Гитлером размалевала, а он – на фронт… "На фронт!" Немцы в село – Андрон за ними. Стал жить, как пан, в свое удовольствие. В полиции тогда еще не служил. Гулял, пьянствовал со старостой и на его подводе в область статейки свои отвозил: про "освободительную миссию Германии" и всяческие размышления о чистой красоте и украинской древности. Не раз видели подруги знакомую фамилию на страницах фашистской газеты. Вот тебе и роза! Надийка не верила, все думала, что он это по заданию партизан прикидывается другом оккупантов. Не верила… Настал день, страшный, позорный день, и он, "усталый" и "печальный" Андрон, сам же и переубедил ее. Первый набор в Германию начался в Опанасьевке как раз на октябрьские праздники. Полицаи разнесли повестки, приказали на другой день утром собираться у школы. Наступило утро, а школа пуста. Кинулись полицаи по дворам – где кого в чем застали, так и повели. Потом уже матери поприносили теплую одежду и харчи на дорогу… Надийка с рассветом решила бежать в соседнее село: там еще вроде бы не было набора. Пошла огородами, к речке. На кладках и встретилась с немцем. Девушка знала: набором занималась исключительно полиция, "освободители" в эту "грязную работу" пока что не вмешивались. Нужно было спокойно идти – возможно, немец и не обратил бы внимания. Но Надийка не выдержала, перед носом у эсэсовца бросилась в воду. По грязи, по ивняку – назад на берег. Немец видит: убегает. Выхватил пистолет. "Хальт! Хальт! – кричит. – Партизан!" Надийка – чащами, садами, и эсэсовец отстал, стреляет на бегу, пули над головой свистят. Перескочила через забор, на улице – ни души. И вдруг открывается напротив калитка – Чебренков… – Спасите! – кинулась к Андрону. – Немец за мною!.. – Ну и что? – В Германию… – говорит, задыхаясь. – Ну, не так страшен черт, как его малюют. – Погибну я!.. – Все погибнем, все прахом будет… А через забор уже и эсэсовец перелазит. Кричит что-то Андрону: держи, мол. Надийка – бежать, а немец приложился и с руки… Одна пуля в икру, видно, в ноги целился, вторая в спину. …Через окошечко школьного подвала, сама и рассказала обо всем матери. Умерла на рассвете. А потом немецкое отступление, вот так же, как и сейчас гудело, приближалось. Андрон на подводе вдвоем со старостой отправился за фрицевским обозом. Наши заняли Опанасьевку. Освободили, но ненадолго. Через месяц в село опять вступили оккупанты. Вернулся староста, а за ним и Андрон, но уже не в ватнике – в черной, полицайской шинели. "Я выживу, выживу…" – Выживешь… – печально улыбнулась Марина: всякую нечисть, андронов всяких и беда не берет, а человека… Только всего и осталось – крест под яблоней в глубоких сугробах да в материнских сумеречных снах: "Слышишь – гремит?! Прогреби хотя бы тропинку ко мне…" |
||
|