"Мартовский ветер" - читать интересную книгу автора (Герасименко Юрий)6. ДВЕ ПОЛОВИНКИ ЯБЛОКАДомой Маринка добралась как раз тогда, когда старенькие стенные часы пробили ровно двенадцать. Паренек лежал лицом к стене и на приветствие вовсе не ответил. – Михайло… Ну, чего ты?.. – Больше с тобой не разговариваю. Вот как! Сбросила кожух, присела на край лежанки: – Ну я ж… Я ж только до тетки Ганны. Надо же тебя чем-то подкормить. Вон, целую баночку смальца принесла. Ну, прости, я больше никогда не буду… – Можешь сама подкармливаться. – Ну, хватит, хватит. Поворачивайся, вставай. Сказала ж – больше не буду… Михайло натянул на голову одеяло: – Отстань. – А немного погодя добавил спокойно, презрительно: – Пустомеля. Ни одному твоему слову не верю. – Ну и не верь. – Маринка встала. – Подумаешь! Для него ж старалась, ходила, а он еще и выговаривает! Михайло молчал. Притащила хворосту, растопила печь. И, уже наливая в миски горячий ароматный кулеш, обратилась подчеркнуто независимо: – Вставай. Гонор гонором, а есть нужно. Похлебали молча. Вымыла посуду, поставила на печку – пусть сохнет. Налила кипятку в тазик: – Снимай рубашку. – Спасибо, не нужно. Рубаха у меня чистая. – Снимай, снимай! Михайло что-то пробурчал недовольно, однако стянул нижнюю рубаху: – Куда ее? – Давай сюда. О, скоро уже как у того неряхи – читал сказку? – прислонишь к стенке, будет стоять как лубяная. Что? И самому смешно? Но Михайло смеяться не собирался, отвернулся снова к стене. То ли спит, то ли притворяется. Выстирала. Посмотрела в окно: за хатой – от яблони к сараю – алюминиевый провод натянут. Повесить бы там рубашку, чтобы морозом и ветром пахла… Нельзя. Андрон сразу заметит. Развесила над плитой. Оделась, вышла во двор. А зима уже и не настоящая вовсе. Снег липкий, сейчас бы в снежки… Метелица улеглась. Над мелочно-белыми сугробами в сером небе тонко-топко чернеют влажные вишневые веточки. Весною пахнет… Маринка приникла распаленной щекой к мокрому стволу, задумалась… Вот и прогневала своего ненаглядного. И все равно она счастлива… Как бы он ни сердился, а она может, имеет право, если захочет, увидеть его, услышать голос. Может помогать ему, а если, не дай бог, что случится, может, имеет право своей жизнью спасти его… И даже – чего не бывает – даже может понравиться ему когда-нибудь… "Понравиться? – подумала и усмехнулась: – Чудачка…" Михайло – он вон какой: смелый, умный, хороший. Красивый – глаз не отвести! А она трусиха и недотепа. Да и внешне как вон то огородное пугало – худющая, хромая… Понравиться… Достала из кармана осколок зеркальца, держа его в вытянутой руке, внимательно осмотрела себя. Коса… Всего-то и добра! Только и славы, что толстая и длинная. Волосы черные, брови чернющие, щеки румяные… Как знать… А может, не так уж и плоха она?.. Спрятала зеркальце, понурившись, поплелась в хату. Михайло читал. Читал ли действительно или только делал вид? Прибрала в комнате, подмела, выгребла из печки, и смеркаться начало. Проверила засов, взялась за коптилку и опять не стерпела: – Ну что ж? Так и будем молчать? Михайло ничего не ответил, отложил книжку, лежал и смотрел в потолок, будто читал на нем что-то важное и необычайно интересное. И Маринке стало грустно, совсем тоскливо. Ей вдруг показалось, что никто к ней и не приходил, не стучал ночью, – как была она одинокой, так и осталась одна-одинешенька, как вот этот трепещущий огонек каганца в черной беспредельности ночи… С этой мыслью и начала стелить постель. Каганец решила пока не гасить – все равно не заснет. Какой там сон! Отодвинула занавеску – черным-черно, ни огонька, ни лучика. Вот так же и на сердце у Маринки. Легла, и вдруг мысль, ни с того ни с сего: "А может, и прав Андрон? Как ни живи, как ни старайся – придет смерть и все исчезнет: и ты сам, и память о тебе". Подумала, и мороз по коже от этой мысли: нет, тут что-то не так… Не может, никак не может все это, что я думаю, желаю, к чему стремлюсь, не может вот так вот просто оборваться, исчезнуть бесследно. Все это есть же, существует. Не иллюзия же это, все существует действительно! Так куда оно может деться после смерти? А может, есть все-таки какой-то иной свет, где все это – мысли, желания, все мое – будет существовать вечно? Может, и вправду все мертвые – мертвые только для нас, живых, и, вероятно, когда-нибудь потом они и для живых воскреснут? Нет… В это она тоже никогда не поверит. Не будет никакого воскресения. Мертвые не проснутся, Надийка не встанет, никогда не придет папка. Никогда-никогда… Да что это она все о смерти да о смерти?.. Даже тошно от этих мыслей. Встала, достала из кошелки яблоко, разрезала на две равные половинки. – На, – тронула Михаила: за плечо. Паренек повернул голову: – Что такое? – Да вот, говорят, у древних греков, у богов их, было яблоко раздора. А у меня вот, значит, яблоко примирения… Михайло внимательно, как-то особенно внимательно – необычно – посмотрел на Маринку. – Ну, мир? – спросила умоляюще, держа перед ним половинку. – Мир, говоришь… – и вновь взглянул на Маринку странными, словно затуманенными глазами. – Ох ты и хитрая у меня… Ох и хитрая… Сумела-таки подъехать! Замолчал. Медленно и вроде несмело взял. – Ты у меня… – улыбнулся задумчиво – нет, не Марине, своему чему-то, глубоко затаенному. И совсем уже без улыбки, даже грустно закончил: – Ты у меня… хорошая… Маринка даже дыхание затаила. Опустила глаза, положила на стол свою, так и не тронутую половинку. "Ты у меня…" А почему это он так сказал? Что он хотел этим сказать? "Ты у меня…" Ой, как хорошо! Как здорово! Никогда еще не было так хорошо! "У меня…" У него…" И, уже не сознавая, что говорит, что делает, замирая, запинаясь, прошептала: – Милый!.. Люблю тебя!.. |
||
|