"Мудрость прощения. Доверительные беседы" - читать интересную книгу автора (Гьяцо Тензин, Чен Виктор)

Глава 7 Алмазы в перекрестьях сети

Далай Лама вышел из белого бронированного «амбассадора» и, шаркая ногами, направился к помосту, сооруженному возле внушительной ступы Сарнатх. Несколько сотен паломников и монахов ожидали, когда он начнет учить. Тем январем Далай Лама отправился в паломничество по самым священным буддийским уголкам Индии, наметив довольно необычный маршрут. Сарнатх — первая остановка. Два десятка высших лам в традиционных бордовых одеждах, выстроившись вдоль дорожки для приветствия, держали необычайно толстые ритуальные ароматические свечи.

Меня поразила гротескная поза Далай Ламы — он шагал к ним, согнувшись едва ли в пояс.

Как и многие тибетские монахи, он сутулится — это естественная поза смирения, которая со временем становится привычной, — и сейчас, когда он выставил плечи вперед, создалось впечатление горба. Далай Лама тепло и дружески приветствовал лам, самых прославленных в тибетском буддийском пантеоне. В свою очередь, старейшие духовные учителя упорно соревновались в том, чей поклон будет самым низким.

Приближаясь к установленному на помосте украшенному маргаритками трону, Далай Лама остановился посмотреть на ступу — необычного вида сооружение высотой с десятиэтажный дом, немного похожее на советские двухступенчатые ракеты; только верхушка у него почти плоская, а не обтекаемая. Чудесное строение, возведенное приблизительно два тысячелетия назад, настолько изъедено ежегодными муссонными дождями, что не меньшим чудом кажется то, что она все еще стоит. Со всех сторон ступу окружали строительные леса из бамбука — намечалась полная реконструкция. На нижние перекладины лесов паломники привязали бесчисленное количество белых ритуальных шарфов.

Ступой отмечено место, где Будда произнес свою первую проповедь сразу же после просветления, происшедшего под деревом бодхи в Бодхгайе. Для многих Сарнатх — место рождения буддизма. Полторы тысячи лет после смерти Будды эта религия процветала в Индии, пока ее господство не было подорвано исламом. Однако за последние тридцать лет Сарнатх снова стал центром буддийской мысли. Здесь появилось не менее дюжины новых храмов и монастырей, представляющих все течения буддизма, и каждый сезон паломничеств сюда стекаются толпы верующих.

Далай Лама рассказывал мне, что Сарнатх — одно из тех мест в Индии, которые вызывают у него сильнейший эмоциональный отклик. Именно сюда он совершил паломничество почти сразу после бегства из Тибета в 1959 году. Двухтысячная толпа несчастных тибетцев, которые, направляясь в изгнание, за несколько недель до того дня пересекли Гималаи, ждала его перед большой ступой. Они выглядели ужасно: большинство из них потеряли в пути родных; некоторые сильно обморозились. Без смены одежды, с несколькими взятыми второпях фамильными ценностями, они разбили лагерь в полноводной долине Сарнатх и возвели временные жилища, чтобы хоть как-то выжить. Когда 24-летний Далай Лама увидел эту толпу, он не сдержался и заплакал. Все, что он перенес за несколько последних тревожных месяцев — постоянно усиливающееся китайское давление в Лхасе, бегство и мучительный переход через Гималаи, окончательное понимание, что он теперь изгнанник, — все в тот миг слилось воедино. Противоречивые чувства, которые он так долго сдерживал, прорвались наружу. И он плакал, как никогда не плакал прежде.

Моя первая встреча с Далай Ламой произошла в марте 1972 года. До сих пор помню, как я боялся. Я почти ничего не знал о китайско-тибетских отношениях, но одно знал наверняка: китайцы убили многих тибетцев, когда оккупировали их землю. Я боялся, что отношение главы Тибета ко мне будет неприязненным. В конце концов, с тех пор как он жил в изгнании, я мог оказаться первым китайцем, которого он увидел бы перед собой.

— Может быть, вы помните, — сказал я Далай-Ааме во время недавнего интервью в Дхарамсале, — что вопрос, занимавший меня во время первой аудиенции в 1972 году, был таким: ненавидите ли вы китайцев? Тогда вы ответили мне, что не испытываете к ним ненависти; сказали, что искренне простили им. К тому времени прошло почти тринадцать лет с тех пор, как вы, Ваше Святейшество, оставили родину. Ваше великодушие очень меня удивило.

— Это буддийская практика, — ответил Далай-Аама. — Я не уникален в этом смысле.

Большинство практикующих тибетцев относится к китайцем так же. Прощение и сострадание — важные составляющие практики.

— А какие чувства вы испытываете к китайцам сегодня?

— Думаю, вы заметили мое отношение к китайцам и во время учения здесь и в Тайване, — ответил Далай Лама. — С верующими и мирянами, с тайваньскими должностными лицами и даже с тайваньскими телохранителями я очень дружелюбен. Я реагирую дружески, возможно потому, что говорю на ломаном китайском еще с детства — мы жили в северовосточной части Тибета. Если китаец демонстрирует подлинное дружелюбие, я реагирую совершенно непроизвольно. Но, в любом случае, где бы я ни оказался, кого бы я ни встретил — черного африканца, индуса, китайца или европейца, — мне кажется, разница небольшая.

Я промолчал, но подумал, что его ответ не совсем точен. Мне кажется, Далай Лама всегда испытывает волнение, общаясь с китайцами, особенно с жителями самого Китая. Он очень много вкладывает в эти встречи и довольно часто в результате его переполняют эмоции.

Мне вспомнилась его встреча с известным китайским писателем Ван Ликсионом в Вашингтоне. Ван — первый китаец, сумевший серьезно и беспристрастно высказаться о текущей ситуации в Тибете.

Эта встреча проходила не совсем обычно. Далай Лама не ждал посетителя в номере гостиницы, как делает обычно, а встретил китайского автора возле лифта, выйдя ему навстречу в сопровождении телохранителей и главных советников. Такого уважения удостаиваются немногие, по крайней мере я почти никогда такого не видел. Далай Лама тепло поприветствовал Вана по-китайски: «Ни хао». Взял его за руку и повел в свой номер. Они уселись на кушетках рядом с кабинетным черным «Стейнвеем» и некоторое время молча смотрели друг на друга: монах в бордовом одеянии и писатель в темно-синем китайском жакете. Внезапно Далай Лама притянул Вана к себе и уперся лбом в его лоб. Прошло десять, двадцать секунд. Когда они отстранились друг от друга, глаза у тибетца были влажные. Позднее, в книге, где собраны их беседы, Ван писал: «Возможно, он воспринял меня как представителя китайцев, которые из поколения в поколение жили на землях около Тибета. Хотя в прошлом он встречал нескольких китайцев, они были по большей части эмигрантами, которые давно не имеют корней в Китае».

— Вы спрашиваете, почему я испытываю к китайцам теплые чувства, — продолжил Далай Лама свою мысль. — В основе всех моих чувств, взглядов — взаимозависимость. Например, когда я был на Тайване, я встречался с руководством ДПП[14]. Я сказал им: что касается Тибета, сейчас я не добиваюсь независимости. И еще сказал, что Тайваню тоже нужно хорошенько поразмыслить над сложившимися между ним и Китаем связями. Тайваню нужны особые, чрезвычайно тесные отношения с Китаем — и по экономическим причинам, и для безопасности, и для всего прочего. Это важно и для всего связанного взаимозависимостью мира. Тибет экономически и экологически очень сильно зависит от китайцев. Китайцы становятся богаче — это выгодно тибетцам, если они останутся в Китае. Если же мы отделимся, в конце концов тибетцы могут столкнуться с очень большими трудностями.

— Мой «срединный путь» в этом вопросе: не отделяться от Китая, сохранить экономические связи с КНР. В то же время — полная автономия, самоуправление. Культура, образование, окружающая среда, духовность: с этим сами тибетцы могут справиться лучше. Я уверен, что наши тибетские традиции, тибетская духовность могут помочь миллионам китайцев. Некоторые китайские художники, некоторые китайские мыслители уже проявляют интерес к Тибету, к тибетскому буддизму. Так что — Китай и Тибет. He разделенные. Помогающие друг другу, взаимозависимые.

Как и во многих других вопросах, которыми он глубоко озабочен, в вопросах китайско-тибетской политики Далай Лама опирается на буддийские представления о взаимозависимости всех вещей, которые он впитал, как ткань впитывает масло, еще в детстве. Для него реальность жизни похожа на сеть Индры, прославленного еще в древней мифологии. Вселенная представляется огромной сетью, сплетенной из бесчисленных нитей. И к каждому перекрестью прикреплен алмаз. Каждый алмаз бесчисленными гранями отражает абсолютно все другие алмазы — как бесконечное множество зеркальных залов, — и каждый связан со всеми другими бесчисленными и непостижимыми взаимоотношениями. Возмущение в одной части сети вызывает вибрации, которые затрагивают, хотя бы и слегка, все другие ее части. Это как «эффект бабочки». Взмах крыльев бабочки в Пекине может вызвать микроскопические атмосферные изменения, которые через некоторое время повлияют на погодные условия в Ванкувере.

Если же говорить о людях, я не могу быть полностью уверен в безопасности своих дочерей, если дети Кабула или Багдада в опасности. Для Далай Ламы реальность жизни — единое целое: все взаимосвязано и ничто не существует само по себе. Известная тибетская поговорка гласит: каждое существо было когда-то твоей матерью, как и ты когда-то был матерью каждого существа. Эта мысль должна вдохновить нас, заставить упорно воспитывать в себе уважение к благополучию других и способность обуздывать собственную раздражительность. Далай Лама продолжал:

— Если говорить обо мне, о моем тибетском опыте, то разрушения, смерти — все случалось. Болезненный опыт. Но месть... она несет еще большие несчастья. Так что взгляните под более широким углом зрения: раз в мести нет ничего хорошего, остается — прощение... Прощение не подразумевает, что вы просто забываете прошлое. Нет, вы помните прошлое. Но следует понимать, что все прошлые страдания проистекали из ограниченности мышления обеих сторон. И вот теперь — время прошло. Мы чувствуем себя более мудрыми. Думаю, это единственный путь.

— Как вы развиваете способность к прощению? — спросил я.

— Прежде всего, основываясь на личном опыте, я думаю о других, включая моих так называемых врагов. Они ведь люди — такие же люди, как и все. У них есть такое же право достигнуть счастья и избежать страданий. Красоту, свежесть, улыбки любят все. А преступления и кровопролитие не любит никто. Теперь второе. Мое будущее связано с другими людьми, и с врагами тоже; а мои интересы связаны с их интересами. Например, моя страна и мой народ очень прочно связаны с китайцами. Наше будущее в большой мере зависит от них. Забота о них в конечном счете выливается в заботу о нас.

— Но что лично вы чувствуете по отношению к китайцам? — спросил я Далай Ламу. — Возможно, были какие-нибудь личные драмы, связанные с китайским вторжением и затронувшие непосредственно вас?

— Непосредственно меня? Да нет, в общем, не было. Но когда я услышал, например, от одного тибетца, который сидел в китайской тюрьме... Он еще жив, теперь живет в Непале. Он рассказал мне, что в той тюрьме сидел тибетский мальчик. — Далай Лама изменил позу — опершись на подлокотники, он переместился на край широкого кресла. — Мальчику было шестнадцать; согласно китайской конституции, он не достиг возраста, с которого предусмотрена ответственность за преступления. Но он сидел в тюрьме: его должны были скоро казнить, поскольку отец мальчика сражался против китайцев. Однажды вошли китайские солдаты с оружием.

Один из офицеров нашел в углу железный прут и избил им мальчика, отец которого убил нескольких солдат этого офицера. Из мести, удовольствия ради, офицер бьет железным прутом юношу, которому все равно предстоит умереть. Когда я услышал это... — Далай Лама закрыл лицо руками. — Я заплакал.

Меня тронула эта трагическая история: каким жестоким может быть взрослый человек по отношению к молодому и ни в чем не повинному! Но главным чувством в тот момент был стыд. Я был отвратителен сам себе и чувствовал себя виновным — чуть ли не соучастником. Как и другие китайцы, которых я знаю, я склонен отождествлять свое поведение с поведением этнических китайцев вне зависимости от того, где они проживают. Если, например, находясь в Ванкувере, я читаю, что китайский ресторан в Шанхае подает посетителям собачатину, я непроизвольно съеживаюсь от стыда.

— А как эта история о тибетском мальчике повлияла на ваше отношение к китайцам? Как она согласуется с концепцией взаимозависимости? — спросил я после паузы.

— Сначала меня охватил гнев, а потом я почувствовал жалость к офицеру, — ответил Далай Лама. — Поступки офицера определяются его мотивацией, а его мотивация зависит от пропаганды. Пропаганда же утверждает: отец-контрреволюционер — зло. Уничтожение зла — добро. Такая вера — порочная вера. Вам не в чем обвинить человека. В таких обстоятельствах  даже  я  мог  бы  поступить  похожим  образом.  Но  если  рассуждать, придерживаясь моей веры, гнев вытеснят прощение и сострадание. Взаимозависимость открывает нам целостную картину: это случается потому-то, а это случается из-за того-то. Ясно?

Далай Лама обладает редкой способностью ставить себя на место другого человека. Особенно если этот человек — его враг. Он когда-то сказал мне, что считает своих врагов самыми ценными учителями. Он любит друзей и дорожит ими. Но верит, что именно враги бросают нам вызов, который стимулирует нас развивать в себе такие качества, как прощение и сострадание. Прощение и сострадание, в свою очередь, являются необходимыми составляющими спокойствия духа.

— Сущность буддизма: с одной стороны — сострадание, с другой — принцип взаимозависимости, — продолжал Далай Лама. — И я всегда говорю людям, насколько важно различать действующее лицо и само действие. Мы должны протестовать против дурного действия. Но это не означает, что мы против того человека, который действует. Одно действие завершено, за ним следует другое, когда этот человек может проявить себя как друг. Вот почему сегодня китаец — враг, а завтра он, возможно, станет другом. Поэтому мне нетрудно простить китайцам то, что они сделали с моей страной и моим народом.

Далай Лама расслабился, резко откинулся на спинку кресла. А потом неожиданно заявил:

— Но если бы я был там и встретился с китайским солдатом, с тем офицером, который бил мальчика... Если бы я был там и у меня было ружье, я не знаю... — Он поднял правую руку, покоившуюся на животе, сжав пальцами воображаемое ружье. Озорная улыбка тронула его губы. — В такой момент я могу застрелить китайца, — сказал Далай Лама, пожимая плечами. Он поднял руки, развел их в стороны и пожал плечами. А потом захихикал.

Я не присоединился к этому веселью. Вообразить такой сценарий — для меня это чересчур. Я спросил Далай Ламу:

— Даже с вашей практикой буддизма?

— Возможно. В таких напряженных обстоятельствах — возможно. Иногда размышление запаздывает. Сначала срабатывает действие.