"МВ" - читать интересную книгу автора (Лысяк Вальдемар)

ЗАЛ 2. ВИЗАНТИЙСКИЙ ПЕС

В Византийском Музее города Афины висит удивительнейшая икона. Святой в богато изукрашенной обуви и подобных одеяниях, в накинутом на плечи алом плаще, с греческим крестом в правой руке и нимбом вокруг головы. Это голова собаки! Я никогда не видал чего-либо подобного, исключая, разве что, египетские изображения Анубиса. И подпись: Святой Христофор.

Святой Христофор – мученик, до смерти засеченный металлическими розгами и сожженный во времена императора Деция, в году 250 или 251. Это был огромный мужчина (легенды говорят, что он был четырехметрового роста). Легенда сообщает и то, что Христос явился ему в виде ребенка и попросил перенести через реку. Тяжесть несомого росла с каждым шагом и, в конце концов, стала настолько огромной, что на середине реки мужчина упал прямо в течение. Тогда Иисус окрестил его именем Христо-форос, что означает: Несущий Христа.

Начиная с VI века начали строиться церкви и монастыри под покровительством св.Христофора, тогда же стали рисовать и его лицо. Во времена Юстиниана изображение святого находилось на горе Синай. На своих полотнах его представляли Ван Эйк, Мемлинг, Рубенс, Витц и многие другие, в особенности же, тот момент, когда он несет Иисуса. Но почему здесь у него собачья голова?

У меня был под рукой прекрасный французский путеводитель по Греции, написанный Луи Дусе. Небольшая главка о византийском искусстве в этой стране. Есть! Только одно предложение: "Загадочная икона среди многих иных".

Правда, тогда у меня не было желания заниматься тайной собачьей головы на византийской картине, и я позабыл о ней. Только вот она не позабыла обо мне, вернувшись в самом сердце Греции, в одном из самых прекрасных пейзажей, которым мне удалось когда-либо посмаковать в жизни, вместе с рассказом о средиземноморской мести. Только тогда начал я поиски, прося св.Христофора поддержать меня, ибо он покровитель путешествующих, искателей скрытых сокровищ и следопытов всяческих тайн. Я отправился по тропе "вендетты", что зреет только под солнцем Юга…

Южная Европа и северная Африка: Греция, Италия, Сицилия, Тунис, Марокко, Алжир. Сотни островков, мотыльками усевшимися на подушке Средиземного Моря. Белые колонны греческих храмов, разбитые тимпаноны, рельефы античных божков, с искривленными мукой лицами. Мозаики погруженные в молитву книги прошлого, печальные пальмы и сожженный прах пустынь. Призрачные караваны и белые бурнусы бедуинов. Стада овец на зеленых перевалах и пастушеские песни, ласково целующие ухо будто уста засыпающей любовницы. Скалы – влюбленные ветра, что прибывает с моря и безумным пилигримом танцует на склонах гор. Женщины, молодые, с оливковыми щеками, с волосами будто беззвездная ночь; с глазами, в которых можно утонуть. Старухи – серебряные морщинистые маски всезнания, измученные дорогой, покрытые темными платками, черными, будто волосы, что были, когда еще не ушла молодость. Старухи сидят на порогах своих домов, всматриваясь в вечность, начинающуюся там, где теряется перспектива улицы.

Улочку в Касбе перебегает стая одичавших собак. Уходя из Алжира, французы оставили их здесь многие сотни. Если громко заговоришь по-французски, они окружают тебя тесным кружком и глядят в лицо. Из глаз их по мордам катятся слезы. Никто не отомстит за них, ибо "вендетта", что давно уже стала пульсом этих стран, выравнивает только людские обиды.

"Вендетта" – слово итальянское, происходящее от латинского "vindicta" (месть). Произрастает она в каждой из стран Средиземноморья, хотя в каждой называется по-разному. Возможно, суть ее понятна не только для родившихся на этой земле, но лишь для них она так же естественна как восход и закат солнца и все, полученное с молоком матери.

Суть "вендетты" – это ни гнев, ни поступок, ни боль, ни жертва, ни кровопролитие. Ею стала продолжительность, цепная последовательность, вечный эскалатор, с которого невозможно сойти, но и остановить его невозможно. Равно как сутью философской книги не является живописная инкрустация обложки и благородный пергамент, который перелистываем – но содержащаяся в книге мудрость; так и сутью свечи не будет форма, цвет или тающий воск, но рассеивающий темноту свет; так же как не струны, порода дерева или даже борода цыгана, прижимающаяся к инструменту, являются сутью скрипки – но рвущая сердце мелодия.

"Вендетта" ступает по земле мерно и неумолимо. Случающиеся по дороге помехи могут замедлить ее марш, но никогда не смогут остановить ее, ибо не дорога или же ее форма, но само движение стало сутью "вендетты". Неумолимый крестный путь к часовням мести, где стоят изображения ее божка – мрачного гения фатализма.

"Вендетту" можно сравнить с караваном. "Суть каравана проявляется в пути" – писал Сент-Экзюпери в "Цитадели". – Если путь ему преградит пропасть, караван обойдет ее. Если на пути вздымается гора, караван обойдет ее. Когда песок становится слишком сыпучим, разыскивается более твердая почва, но караван все время возвращается на раз предпринятый путь. Случается, что умирает проводник. Тогда его окружают люди и хоронят в песке. Потом советуются, и уже кто-то другой берет руководство в свои руки. И еще раз берет караван курс на ту же звезду. Ибо караван обязательно идет в том направлении, что правит ним…"

Вот и "вендеттой" правит закодированная в крови традиция, то есть убийство не может вызвать здесь шока. Шоком стало бы убийство традиции! Поспешность самой экзекуции не изменит того факта, что во время пути к исполнению ее "вендетта" хладнокровна и бесстрастна как глядящие прямо перед собою глаза верблюдов, привыкших к дороге. Именно это и отличает ее, средиземноморскую месть, месть южанина, от излишне личной, сымпровизированной взрывом ненависти мести северянина.

"Вендетта" вызревает в тишине, как и сама природа. Ведь природа тоже жестока – все пожирают всех – но сутью ее остается всегда медлительный ритм биологии и величественное спокойствие. Точно так же, суть "вендетты" выражается не в ударе ножом или нажатии на курок, но в необходимости свершения, в осознании неотвратимости, сходной с неотвратимостью законов природы. Бога сюда не примешивают.

И вот я гляжу в твое смуглое лицо, человек здешнего мира. То ли на побережье Балкан, то ли на Корсике, то ли в маленьком тунисском порту, неважно – все начинается одинаково, довольно банально. Вчера, до войны, сто лет назад – он убил твоего отца или брата, похитил сестру или дочь, оскорбил, обокрал то ли просто ударил. Ты убил его. И уже знаешь, что, когда перерезал ему горло, кровь того человека была твоей кровью; своим ножом на его шее ты подписал приговор себе. Знаешь, что они придут. Его брат, его сын, двоюродный брат; послезавтра, через неделю, через год… И заберут твою жизнь.

Но ты не убегаешь за море. Мог бы, но ведь это же твоя страна, твоя земля, твой дом, твои маслины в саду, козы на склоне, твоя жена, что гасит свет перед тем, как лечь в постель; твоя любовница, соседская дочь, тревожащаяся в твоих объятиях, когда вы прячетесь от звезд – так что куда бежать отсюда, где расцветают подобные чудеса, и все твои? Тебе жалко солнечных лучей, запаха кустов и вкуса красного вина. Ты не убегаешь, ибо как и Христос знаешь свой конец, ты сам архитектор судьбы своей и судьбы того, кто убьет тебя, а так же судьбы того, кто отомстит за тебя, и судьбы того, кто убьет мстителя, и всех остальных камешков этого строения, до самой ее вершины.

Строение это характеризует святыню сатаны, в которой ваши женщины будто Эринии, богини мести – хранят древние законы, говорящие, что прощение – это слабость и позор. Это они станут давать для поцелуя ваше оружие. Это они станут проводить над вашими гробами напитанные заклинаниями экзорцизмы, звучащие в испарениях непрощения. Это они станут сносить на Олимп мести мстительные же песнопения, как делается это на Сицилии, где народ рыдает на своем странном, похожем на итальянский, языке:

Di vostru sangue, o vabre

Bogliu tenghiemi un mandile

Lu mi vogliu mette a collu

Quandu avra chiu oziu di ride.

Твоею кровью, отче,

напитаю платок

и одену его на шею

если бы захотелось мне смеяться.

И с песней этой станут они превращаться в эсхиловский хор плакальщиц, что толкает Ореста на месть за смерть отца, а песня эта будет иметь действие будто сжигаемые травы, выедая глаза дымом и неумолимо проникая проникая в грудь сына, целующего тот самый нож…

И столько имеется таких святынь, сколько островов, портов, белых домиков на побережье Средиземного Моря, только я имею в виду кое-что другое. Собаки – где находятся собачьи алтари мести? Один мне известен: в нем есть средневековый рисунок – это в старинном замке, неподалеку с местечком Монтарги, во Франции. На этом рисунке представлен поединок между вооруженным человеком, со щитом, и собакой. Человек – это дворянин короля Карла V, некий Масарэ, который из зависти коварно убил монаршего фаворита, месье Обри де Мондидье. Верный пес Обри распознал убийцу в толпе королевских лучников и бросился на него, но Масарэ стал отпираться от обвинения. Тогда Карл V приказал устроить "поединок пред Судом Божьим".

Подобный поединок в средневековье был юридически допустимым способом разрешения споров, когда не было доказательств и, благодаря им, невозможно было установить истину. В пожелтевшем юридическом манускрипте читаем: "Право это устанавливается потому, что чего люди не знают и не видят, Бог Всемогущий знает и видит прекрасно. Посему, следует довериться Ему и позволить провести поединок, который Он сам разрешит согласно закона и правоты". В таких поединках обычно принимали участие в основном мужчины. Очень редко разрешались поединки мужчин с женщинами, которые "в ярости сердца своего отваживались требовать поединка. Единственный случай, когда на "поединок пред Судом Божьим" была допущена собака, имел место как раз при Карле V, что позволяет согласиться с прозвищем "Мудрый", которое дали именно этому монарху.

Поединок Масарэ с псом мсье Обри де М. случился в 1371 году. Пес ускользал от ударов, потом вцепился Масарэ в горло, повалил его на землю и выиграл. Это была прекрасная месть, но месть за человека. Вот за собаку не мстят, и никто за нее не отомстит, если она сама не возьмется за дело, если не превратится в призрак, что набрасывается ночью на обидчика и раздирает ему горло до самых внутренностей его черной душонки. Во времена Тридцатилетней войны, когда в Германии собаки нападали на людей, крестьяне верили, что это мстители и причисляли их к карам Божьим, упомянутым в Библии. Несколько лет назад, идя по следу величайшего шпиона всех времен и народов, наполеоновского "Агента N_1", эльзасца Карла Шульмайстера (его жизнеописание я представил в "Ампирном пасьянсе"), который некоторое время исполнял в Вене обязанности шефа французской оккупационной полиции – в пыльных бумагах я обнаружил призрак пса-мстителя.

Происходило это в 1805 году, когда Великая Армия Бонапарте разгромила австрийцев и русских под Аустерлицем и захватила Вену. Стоял декабрь. По ночам вежливые венки согревали храбрых французских парней, днем же грелись вином и смешными проделками. Одна из них заключалась в том, что бездомного пса бросили в канализацию в самом центре города. Несчастное животное не утонуло, его лай долго еще отражался эхом в подземелье, так что было с чего смеяться.

В начале 1806 года французы оставили столицу Габсбургской империи, а пес привык к клоаке и стал повелителем этого королевства темноты и смрада. Скорее всего, питался он своими же подданными – крысами. Видели его редко, когда он случайно приближался к зарешеченному канализационному люку. Ослепленный дневным светом, от которого он уже отвык, пес с воем убегал в мрачные лабиринты своих имений, и голос его гас вдали призрачным, затихающим эхом.

В 1809 году его уже не видели и не слышали, вот и подумали, что пес сдох, или же его сожрали воюющие с ним крысы. В мае того же года французы вновь овладели Веной и сидели там несколько месяцев. Первый труп в разорванным горлом был найден в конце мая. Потом находили все новых и новых французских солдат в разодранных мундирах, с жестоко покусанными шеями, с безумным испугом в мертвых глазах. В июне – трое, в июле четверо, в августе, сентябре и октябре – еще одиннадцать. Находили их всегда рано утром, в одной из боковых улочек, в закоулках или же зарослях пригородов. Французский комендант был уверен, что эти убийства совершаются местной подпольной организацией, нечто вроде прусского Тугендбунда, тем более, что именно тогда был схвачен австрийский студент Штапс, когда бросился на Императора с ножом. Солдаты, которые неоднократно бежали в направлении зовущих на помощь и стреляли в убегающую тень, считали, что преступник – это человек с волчьей мордой. В штабе жандармерии Великой Армии выдвинули гипотезу, что убийцы просто надевают себе на голову соответствующие маски, но солдаты продолжали утверждать, что это был оборотень. В ноябре убийства перестали совершаться, и дело заглохло само по себе, либо же его затушевали.

Мне очень хорошо известны закулисные игры всяческих разведок и тайных террористических союзов тех времен, чтобы поверить в оборотня. Легенды про оборотней имеются практически у всех европейских народов. На Борнео же, якобы, существовал город Кабутилоа, каждый обитатель которого обладал способностью превращаться в волка. То же самое Геродот пишет о живущем на Руси целом народе невров. Петроний приводит рассказ Никероса, который открыл, что один из его знакомых – оборотень. В скандинавских и немецких сагах полно оборотней-рыцарей. В Испании, якобы, несколько веков превращались в волков члены благородного семейства Оссирьенсов, а в Польше – Ласских из леньчицкого воеводства. Во Франции и до сих пор крестьяне пугают своих детей оборотнями "лю-гару". Только вот дело в том, что оборотень, это вовсе не собака с туловищем человека. В Вене 1809 года убийства происходили либо в рамках внутренних расчетов (в это время французская контрразведка проводила там тайную, необычайно кровавую "чистку" – ликвидируя внутриармейский тайный союз Филадельфов), либо же и вправду мы имеем дело с подпольной антифранцузской деятельностью (у масонов-антибонапартистов воображение было богатое), но только не с оборотнем, ибо тот никогда не действует в городе. Другое дело человек-собака, а венцы шептались, что гибнут исключительно солдаты того отряда, что три года назад так жестоко поигрались со щенком. Лично я же предпочитал верить в политические убийства, либо в армейские "reglements des comptes" (сведение счетов), ибо в это заставляет верить рационализм.

Через некоторое время, в 1973 году, я поехал в Грецию и там, в Афинах, увидал св.Христофора с собачьей головой. Из Афин я перелетел в Салоники, а уже оттуда начал долгий поход на юго-запад, в Янину, куда манила меня злобная тень Али-паши. Где-то посреди пути мне встретилось чудо природы, о котором я знал, что оно красиво, но того, что этот шедевр затмевает самые фантастические описания сказок – этого мне было знать не дано. Ибо, чтобы знать об этом – необходимо его коснуться.

В северо-западной Фессалии, там, где река Пиниос вытекает из узкого скального ущелья гор Пинда, лежит зеленая долина. Со дна ее растет целый лес удивительнейших скал с различнейшими вертикальными формами гигантские, изолированные друг от друга пальцы, колонны, дубины. Все эти естественные "небоскребы" – это Метеоры. В их стенках полно пещер и отверстий, похожих на окна или же таинственные входы, их поднебесные вершины увенчаны шапками средневековых монастырей, из которых четыре самых больших – это Большой Метеорон (что означает: Воздушный, отсюда и название всех этих достающих до туч образований), Варлаам, Святой Троицы и Святого Стефана.

Есть такая поговорка – "Увидеть Неаполь и умереть", по-итальянски: "vedere Napoli e morire". Совершеннейшая чушь, ибо, во-первых, Неаполь не такой уж восхитительный город, а кроме того, раньше говорилось: "vedere Napoli e Morire", имея в виду о поднеополитанской деревушке Морире, она же Мурире, что потом в туристической Вавилонской Башне попросту переврали. Но вот увидеть Метеоры и умереть – это уже ближе к истине, поскольку немного есть на свете природных чудес, которые смогли бы сравниться с этим пейзажно-архитектоническим феноменом, таких потрясающих гимнов о красоте нашей родной планеты.

В течение долгих веков в монастырские гнезда можно было попасть исключительно… в сетях. До нынешнего дня сохранились полусгнившие лебедки, с помощью которых поднимали сети с человеком внутри: метров сто в высоту, а то и выше. Потом в камне были выбиты тропки и крутые лестницы, на которых легко сломать шею. Это для туристов и туристок. Но последние, желая попасть в монастырь, обязаны одевать перед входом длинные одеяния из сермяги, либо же сами носят макси-платья, закрывающие щиколотки, что в нынешние времена так же часто, как и сохранение невинности по исполнению восемнадцати лет.

Внутри блаженная печаль поднебесной тишины, византийские иконы на стенках, резкие светотени во внутренних двориках, холод и пропитанные благочестивыми размышлениями камни. Немногочисленные монахи бесшумно снуют по коридорам будто черные тени. Внезапно один из них останавливается передо мной с плоской будто тарелка корзинкой, заполненной белыми камешками, и угощает ими. Сувениры? Я удивленно гляжу на монаха. Тот настаивает жестами вытянутых рук, посему беру. Камешки очень легкие. Хочу положить в карман, но монах дает мне знак, чтобы я взял их в рот. Я его не понимаю и, как-то инстинктивно, спрашиваю:

– Do you speak English?

Нет, я родился в рубашке. Он же родился на Кефалонии, самом крупном из Ионических Островов, и у них в доме во время войны скрывался английский офицер. "Камешки" – это покрытые патиной белого налета кусочки густого меда. Мы говорим с монахом о византийских фресках, о Леоне Изаурике и его

[ ### часть текста утрачена ### ]

За эти несколько лет в жизни его мало чего случилось достойного внимания. Иногда возле таблички останавливались туристы, для которых он сам был не меньшей достопримечательностью. Стоя на шоссе, они фотографировали его и просили, чтобы он улыбнулся, когда аппарат щелкнет, неоднократно просили, давая понять, что заплатят за улыбку, но видя, что тот не реагирует на их уговоры, только пожимали плечами, значительно глядя друг на друга. Глаза их говорили: сумасшедший. Потом они пили воду и уезжали. Некоторые не отдавали кружек – забирали их с собой, бросая взамен монету.

Случались и такие, что привыкли к лизоблюдству и угодливости официантов-жиголо, считающие, что достаточно остановить машину, и он подбежит и станет уговаривать. Но мальчик сидел на скале будто статуя, и проходили долгие минуты этой неподвижной пантомимы, прежде чем хозяева машины начинали понимать, что не гора к Магомету, но Магомет к горе; выходили на дорогу и карабкались по тропинке к нему, либо же уезжали с руганью, если жажда не переламывала их гордыни.

Несколько раз пожилые женщины, накрашенные и обвешанные драгоценностями, от которых пахло дорогими духами, садились рядом с мальчиком на камне и, улыбаясь, обнимали его, прижимались к нему и шептали непонятные ему слова. Как правило, достаточно было отодвинуться, чтобы те ушли, разочарованные, и спрятали свой стыд в блестящей автомашине. Один только раз, когда одна из них притянула его к себе крепкой, жирной рукой, а вторую сунула в разрез рубахи – отпихнул ее так сильно, что та буквально покатилась вниз по тропе, пронзительно вереща. На ее крик из машины выскочил шофер, молоденький блондинчик с прилизанными волосами и тонкими усиками. В руке он держал разводной ключ и бежал вверх по тропе, но когда увидал глаза мальчишки в узких щелках глазниц, остановился и стал спускаться, лишь грозя издали кулаком.

Как-то раз один мужчина потребовал воды для радиатора. Мальчик отказал ему, терпеливо объяснив, что эта вода только для питья, но мужчина настаивал, искушал деньгами и, в конце концов, стал угрожать. Но и он тоже, увидав суженные мальчишечьи глаза, замолчал и уехал.

Однажды здесь остановились двое американцев, молодой великан и светловолосая девушка, в цветастых рубашках и потрепанных джинсах. Они сошли с мотоцикла и подошли к парню. Вода им понравилась, они радостно смеялись при этом и были чрезмерно удивлены, что смех их не заразил мальчика. Когда мужчина выколупал из кармана несколько центов, мальчик закрыл его ладонь своими пальцами и дал знаком понять, что деньги ему не нужны. Тот коротко сказал: "thanks", а девушка серьезно посмотрела на мальчика, а потом улыбнулась, но уже совершенно иначе, бесшумно и робко, так что мальчишка почувствовал странное беспокойство. Уезжая, они оба махали на прощание руками.

Почти год с парнем жила девушка из ближней деревушки. Она убежала от семьи и занялась ним и его шалашом; разбила маленький огородик, а в полдень приносила юноше горячий обед. И каждую ночь, обнимая его и целуя, молила, чтобы он ушел отсюда и поселился с ней среди людей, на что он неизменно отвечал, что должен ждать. Когда же она спрашивала: как долго? отвечал, что не знает, может день, может месяц, а может и несколько лет, сколько скажет Бог. Тогда она начинала плакать, а он гладил ее по черным волосам и молчал, вглядываясь в потолочные балки.

Через некоторое время девушка уже перестала его упрашивать и плакать, а вскоре исчезла, забирая с собой все деньги, которые он отложил за несколько лет. Когда он не застал ее, вернувшись в шалаш и все поняв, юноша уселся на деревянный стул и сидел так целую ночь, а утром набрал воды и пошел к своей табличке, и последующие дни катились точно так же, как и минувшие, и ничего не изменилось.

После того, как девушка сбежала, он ждал еще два года. Этот день буквально купался в несусветной жаре, на небе не было ни облачка, ни малейшего дуновения ветерка. В самый полдень возле таблички остановился додж, из которого вышел седоватый мужчина в элегантном светлом костюме. Он потянулся, разминая плечи и ноги, и крикнул парню по-гречески:

– Холодная?

– Холодная, господин, – отвечал парень.

– Отлично, иду!

Он вскарабкался по тропе и с удовольствием поглядел на кожаную баклагу.

– Я уж было подумал, что ты держишь ее в алюминиевом бидоне, это теперь модно, но вода, соприкасаясь с металлом, теряет вкус. Дай попробовать.

Парень налил. Мужчина поднес кружку ко рту и выпил воду несколькими глотками. Потом он вздохнул всей грудью и улыбнулся.

– Чудная вода, сынок, одна ее капля стоит больше, чем ящик кока-колы. Недостаточно родиться здесь, чтобы знать об этом, надо еще поездить по свету и помечтать о ней. А я даже тосковал, понимаешь?

– Да, господин.

– Да что ты понимаешь! Небось, носа из гор не высунул, правда?

– Правда, господин.

– И не жалей. Нигде на земном шаре нет такой красоты, как здесь. Я тосковал по этим горам, по ветру и по этой вот воде, потому-то и возвращаюсь, чтобы вновь коснуться этих чудес. И я счастлив. Времени у меня немного, через неделю снова уезжаю: дела. Но когда-нибудь вернусь насовсем и уже никогда отсюда не двинусь. Тут я родился, и здесь же хочу умереть.

– Здесь ты и умрешь, господин.

– Ты так считаешь, сынок? Спасибо. Надеюсь, что так оно и будет. Я бы очень, очень хотел заснуть в последний раз, глядя на вершины этих деревьев, вот только боюсь, потому что знаю – не все в жизни исполняется, не все дает Господь, чего просишь.

– Не у Бога надо просить, ибо он глядит только на великие дела, господин.

– А у кого же?

– У святых, господин.

– У святых, говоришь… Ха-ха-ха!!! А ты сам, кому из святых возносишь молитвы, малыш?

– Святому Христофору, господин.

– Ну, и выпросил ты что-нибудь у него?… Когда исполнилось твое желание?

– Сегодня, господин.

– Сегодня?… А, ну да, ты мечтаешь о проезжающих, которые напились бы у тебя воды, значит, ты мечтал и обо мне…

– Да, господин, о тебе.

– …и твое желание исполнилось, когда я остановил машину. И правда, ты счастливчик, твои желания многократно исполняются, люди останавливаются здесь и платят тебе. Я тоже заплачу, хорошо заплачу, ибо вода эта – чистое золото.

– Да, господин, заплатишь.

Мужчина встал.

– Прежде, чем я заплачу, дай-ка мне еще напиться. Мне кажется, что эту воду я мог бы пить бесконечно. Сынок, это не вода, а божественный нектар. В нем есть нечто, нечто такое…

– В нем сила, господин.

Парень во второй раз наполнил кружку и подал мужчине. Тот поднес к краю кружки нос и втянул воздух, как вдыхают запах хорошего вина перед тем, как выпить тост, повернулся к солнцу, закрыл глаза и, откинув голову, пил спокойно, с благоговением, и на лице у него появилось выражение блаженства, смягчившее суровость черт. Тогда парень протянул руку в щель меж двумя камнями, вынул остроконечную палку и вонзил ее в грудь пьющему воду мужчине. Какое-то мгновение тот шатался на краю, размахивая руками будто подбитая птица, затем с криком свалился вниз, и вопль его породил эхо в горах.

Парень спустился по тропе к дороге и вылил содержимое баклаги на лицо лежащего. Мужчина очнулся и попытался шевельнуться, но боль пригвоздила его к земле. Так он и лежал, не двигаясь, только стонал и хватал воздух широко открытым ртом. По щекам текли слезы.

– За что? – прошептал он. – За чтоооо?!

– За то, что вы убили моего отца… Мой отец умирал три дня. Три дня и три ночи. Мать плакала три дня и три ночи, приказывая мне глядеть на него и помнить. Когда он умер, она умерла тоже. И вот тогда я начал ожидать вас, ибо знал, что вы возвратитесь в свою деревню. И вы вернулись.

– Да, Господи, парень, ты спутал меня с кем-то другим, я не знал твоего отца, я…

– Знали. Вы убили его так, как убивают крысу, только он сдох не сразу. Отец лежал на кровати и глядел мне в лицо, но даже и тогда, когда уже не мог говорить, просил меня взглядом своего глаза. У него был только один глаз, господин.

В глазах мужчины замерцала память, и этот человек вступил на лестницу, спускавшуюся в склеп другого страха, еще большего, чем тот, что задал ему боль. Он поглядел вдоль дороги, но та была пустынна, издали не приходило ни малейшего шума, только где-то рядом раздавалось птичье пение.

– О, Иисусе!… Помню… Парень, тогда шла война, твой отец предал, а я получил приказ, я выполнял приговор организации; я был всего лишь орудием, пойми; я не отвечаю за смерть твоего отца, он был предателем, пойми, предателем! Из-за него гибли невинные люди!

– Меня это не касается, господин.

– Должно касаться! Сейчас мир, сейчас никого не убивают!

Парень лишь покачал отрицательно головой и сказал, отмеривая слова медленно, как будто мысль рождалась в его устах, а не в мозгу:

– Убивать будут всегда, господин, вплоть до того момента, когда последний убийца покончит сам с собой.

– Это неправда, неправда!… Мои руки чисты, я был только исполнителем, ведь кто-то же должен был это делать… Был приказ, назначили меня, если бы не было меня, это сделал бы кто-то другой!

– Но это сделали вы. Я запомнил ваш запах, носил его в ноздрях, холил его и лелеял, чтобы не ошибиться.

Из уст мужчины раздался громкий стон, из груди потекла кровь, пятная сорочку и пиджак. Он лежал, бледный, всматриваясь в лицо парня, которое расплывалось у него перед глазами. Он уже был в склепе, куда спихнули его слова юноши и свои собственные, и ему хотелось жить, хотя он уже и не верил, что выживет. Мужчина с огромным усилием пошевелил головой и вновь поглядел в сторону дороги.

– Здесь редко кто проезжает, господин, – сказал мальчик.

– Так чего же ты ждешь, добей!…

– Гляжу, как вы умираете, господин.

– Я не хочу умирать!

– Мой отец тоже не хотел умирать и умирал долго. Задолго до выстрела и еще долго после него. Прежде чем выстрелить, вы еще читали приговор с листочка, а мой отец должен был стоять и ожидать своего конца… Он боялся. И я, собственно, хочу увидеть именно это, как вы боитесь, как дрожите и хотите жить. Он тоже дрожал и точно так же хотел жить, даже зная, что жить уже не будет. Потому-то я ударил вас легко и сбросил со скалы, чтобы вы только поломали кости и не могли двигаться. Я тоже не двинусь отсюда и буду ожидать вместе с вашим страхом, пока не насыщусь им.

В его голосе прозвучала странная нотка жестокой издевки и детской мягкости одновременно. Мужчина прошептал:

– Это был единственный человек, которого я убил в течение всей войны, а потом… потом я несколько недель болел, не мог прийти в себя… Да, я боюсь, хочу жить, у меня жена и сын… И я невиновен, имею право жить…

Парень помолчал немного, потом сказал:

– Я болею уже шесть лет, господин, и хочу вылечиться. Если не сделаю этого сейчас, то буду болеть вечно… Я тоже боюсь; все эти шесть лет мне казалось, что убивать будет легче. Только мне не легко, хотя вы для меня самый виноватый из всех людей. Возможно, вы были и правы, а мой отец нет, но это ваши дела. Я знаю лишь то, что отец, когда матери уже перестало хватать тряпок, чтобы перевязывать ему живот, поручил мне ждать вас и заплатить… На всем свете у меня были только они одни, а вы их отобрали!… Это хорошо, что у вас есть сын. Ваш сын будет охотиться на меня, это его право. Но ему придется поспешить, потому что я уже стар.

– Стар? – в глазах мужчины появился третий страх – …стар?… Погоди… но ведь у того человека не было детей, не было… я вспомнил сейчас, об этом говорил и командир. Ты не можешь быть его сыном, ты лжешь! Не можешь быть, не…

– Не могу? Вспомните-ка получше. Когда вы стояли перед страхом моего отца, я лежал в углу. Потом вы выстрелили, и тогда я бросился на вас, а вы выстрелили во второй раз, уже в меня. Пуля только зацепила меня, скользнула по плечу, вот тут…

Парень сдвинул рубаху с плеча и показал длинный, бледно-голубой шрам.

И тогда в глазах мужчины поселился страх четвертый и последний, а вместе с ним и последнее воспоминание.

– Господи… О, Боже!… Но ведь тогда, тогда на меня бросился…

Правой рукой, которой он еще мог шевелить, мужчина заслонил горло и начал молить:

– Нет… ради Бога… нет, неееее…

Парень поднял голову, прислушался. Из-за поворота дороги доносился звон пастушеского колокольчика.

– У меня нет времени, – тихо сказал он и опустился на колени.

Пастухи, которые прибежали, услышав чудовищный вой, нашли лежащего без сознания окровавленного мужчину, правая рука которого была искусана в клочья. Они увидали человека, убегающего по склону, и бросились в погоню. Добежав до перевала, тот обернулся, явив преследователям собачью морду с оскаленными клыками. Те, перепуганные, отшатнулись, а потом, когда рассказывали о случившемся, над ними смеялись и говорили, что у страха глаза велики.

Мужчину доставили в его родное селение. Там же его сложил и сшил вызванный из города врач. Мужчина лежал, не говоря ни слова своим опекунам, всматриваясь в одному ему известную дыру в пространстве. Обо всем случившемся услыхал старенький отшельник, который – наверное, единственный на всем острове – помнил старое предание о мальчике, превращавшемся в собаку. Он пришел в селение. Ему было известно, что мужчина не хочет говорить. Тогда старец закрылся с ним в комнате и показал ему репродукцию афинской иконы. И только после того мужчина нарушил свое молчание и рассказал ему все. Через неделю в ту комнату зашла женщина и увидала больного, лежащего на полу с разорванным горлом. Через открытое окно была видна далекая вершина горы Мегас Сорос.

Мой собеседник, которому отшельник передал все известное о юноше с собачьей головой, уехал с Кефалонии в конце 1953 года, после ужасного землетрясения, чуть не уничтожившего все население острова. А после этого он пришел на вершины Метеоров, чтобы мы смогли встретиться. Слушая его, я пережил удивительный сон, как будто сам был одним из камней, лежащих возле мальчика, прижатый к баклаге, наполненной холодными слезами источника, околдованный свидетель каждого мгновения той истории. Я вспомнил, что околдован был и пустынник – певец легенды, и пожелал встретиться с ним.

– После землетрясения его никто уже не видел, – прозвучал ответ.

– А почему с ним была репродукция иконы из Афин? – спросил я.

– Не знаю.

– А не известно, почему он связывал св. Христофора с Кефалонией? спросил я.

– Не знаю.

– Но ведь должен быть какой-то повод, вы же разговаривали с ним! чуть ли не крикнул я.

– Какой-то повод всегда имеется. Но святой старец рассказывал мне только о мальчике. Больше я ничего не знаю.

– А не могло быть так, что когда-то св. Христофор был покровителем острова?

– Нет. Он проводник путников, покровитель ищущих.

– Я буду искать.

– Ищи.

Я отправился на Кефалонию, шастал по горам и селениям. Затем вернулся в Афины и встал перед иконой. Мне уже было известно, что св. Христофора не раз изображали с собачьей головой. Подобные иконы имеются в Софии и Ленинграде. Но меня интересовал только афинский человек-пес и его повернутая в профиль морда с человеческим ухом и с одним огромным глазом. Откуда-то она была мне известна, блуждая в памяти будто призрачный огонек, будто выцветший призрак, который не удается заключить в магический круг средневековому "ловцу упырей". Где-то уже видел я этот заколдованный собачий профиль, вот только не мог вспомнить – где, не мог разыскать в своей забывчивости ключ, что открыл бы мне калитку к познанию.

Я углубился в ученые книги. Это заняло у меня множество времени. Я гнался за тенью моей нынешней "idee de fixe", не замечая ничего вокруг. Иногда тень тяготит гораздо сильнее тела, и необходимо превратиться в слепца, чтобы наново возвратить себе зрение. И пришел, наконец, тот день: хмурый, заливающий все вокруг мрачной тенью, проливающийся всеми дождями мира, когда я нашел первый след к шкатулке с ключом, и сквозь темный купол неба пробился первый лучик света. Я нашел информацию о причине изображения св. Христофора с головой собаки. Иоганн Иоахим Винкельманн, сын сапожника, прежде чем его шестью ударами ножа убил итальянец Арканджело, стал знаменитым отцом археологии и свершил множество великих вещей, плюс – одну малую, на которую почти никто не обратил внимания, но, благодаря которой мне многое стало ясным. Он сообщил, что св. Христофор был из племени Кинокефалов, то есть, Собакоголовых. Первая часть названия идет от греческого "собака", а вторая – от греческого же слова "голова" (kephale). Кефале, Кефалония, Кефалос!

И тогда мне вспомнилась картина Пьеро ди Козимо из Лондонской Национальной Галереи, написанной на доске, так же как афинская икона! "Смерть Прокрис". И тогда все начало вращаться вокруг греческого мифа с собакой.

Кефалос, что по-гречески означает "Голова Солнца", был знаменитым охотником. Он женился на Прокрис (pro-kriss), что означает: Солнце, целующее утреннюю розу. Когда он отправился из дому в далекий поход, влюбленная в него греческая богиня Эос, более известная под латинским именем Аврора, подарила ему свойство изменять внешность и лицо, чтобы он смог проверить верность своей жены. Кефалос возвратился домой через восемь лет с лицом совершенно другого мужчины и стал соблазнять Прокрис, а когда та отдалась ему, вновь вернул себе прежнее обличье. Устыженная Прокрис сбежала на Крит и там получила в дар от царя Миноса непромахивающееся копье и всегда догоняющего в погоне пса Лелапса. Теперь она вернулась под чужой одеждой и вызвала Кефалоса соперничать с ним в охоте. Благодаря чудесному копью и с помощью Лелапса, она выиграла. Восхищенный и влюбленный Кефалос попросил ее руки. Тогда она сбросила чужую одежду и позволила себя узнать. Супруги помирились, но теперь Прокрис объял демон ревности. Она начала выслеживать своего супруга. Как-то раз, охотящийся с Лелапсом Кефалос заметил какое-то движение в зарослях и метнул туда волшебное копье. Копье не промахнулось, и Прокрис пала мертвой. Отчаявшийся Кефалос отправился в изгнание (его обвинили в предумышленном убийстве супруги и приговорили к изгнанию), завоевал остров Тафос и жил там в одиночестве. По его имени остров был назван Кефалонией.

Кефалоса и Прокрис писали Гверчино, Караччи, Кортона, Рубенс, Циприани, Анжелика Кауфманн, Парросель, Патель, Пуссен, Пико, Люини, ван Аслоот и множество других. Но никому не удалось сделать это так трогательно, как ученику Козимо Роселли, Пьеро ди Козимо (1462-1521), а точнее, Пьеро ди Лоренцо.

Восхитительная композиция. Один, расположенный по центру горизонтальный элемент (мертвая, полунагая Прокрис, лежащая на боку так, что абрисы головы, плеча и бедра создают мягкую синусоиду), с обеих сторон окружен двумя арками согнувшихся спин (стоящего на коленях в головах у жены Кефалоса – слева, и, сидящего в ногах Прокрис Лелапса – справа). В лице человеки и морде пса окаменела боль, той наивысшей степени, что не знает слез и визга и является наичистейшей, до отчаяния меланхолической задумчивостью; глубинным взглядом в самого себя, в утраченное счастье, в неотвратимость приговоров судьбы и безнадежность желаний. Фоном монументально симметричного ближнего плана стал берег, где радостно прыгают собаки и птицы, а дальше – море и еще один, далекий и туманный берег. Спокойствие и сонливость космоса. Тишина слышна, можно ощутить ее скульптурную тяжесть. В подобной тишине боль и собаки, и человека сгущается до границ грома, взрывающего весь космос. Мало кому из художников, кроме вдохновенного Пьеро ди Козимо, удалось так написать тишину. Мы еще встретим их в MW, ибо по отношению к их произведениям я становлюсь клептоманом, а пока же возвратимся к теме.

Нашлась и материализовалась так же и аналогия – головы св. Христофора на иконе в Афинах и голова Лелапса на картине Пьеро ди Козимо идентичны! Только на иконе у собаки человеческое ухо, а у Лелапса – собачье, вытянутое. Но, вы только присмотритесь, ухо наклонившегося к Прокрис Кефалоса неестественно удлиняется и становится остроконечным, чего у людей не бывает. Бедра у него покрыты шерстью, звериные, и копыта следовательно, это сатир или фавн. Но ведь разве Эос не одарила его способностью менять свой облик? Сколько раз делал он это на Кефалонии? Сколько раз мстил за то, что его изгнали как собаку?

А потом уже все стало ясно как решенная головоломка, каждый камушек отыскал свое место, все планеты нашей тайны закружились вокруг одного солнца афинской иконы (аверс) и картины Пьеро ди Козимо (реверс):

Прокрис. Когда-то так называли созвездие Пса.

Прокрис была дочкой Эрехтейя, царя Афин.

Кефалос был сыном Гермеса. Анубис – египетское воплощение Гермеса, слившееся с ним в двойное божество (Германубис), всегда изображался с головой собаки или шакала.

Кефалос был царем Фессалии, а св. Христофор родился на Кинокефалах. Именно в Фессалии находится горная цепь Киноскефалаи (теперь она называется Маровруно).

Анжелика Кауфманн, нарисовавшая Кефалоса и Прокрис, была ученицей Винкельманна, который определил происхождение св. Христофора.

И так далее, и так далее. Столько следов, и столько тайн. И сколько мне еще неизвестного. Я не знаю, например, почему в 1969 году Ватикан вычеркнул св. Христофора из списка святых! Быть может, там ответ уже известен. Где – в наводнении этих светящихся точечек – искать точку сцепления, разгона для дальнейших умопостроений?… Погодите! Ведь Прокрис – это древнее название созвездия Пса, а египетский Германубис… Самая крупная звезда этого созвездия, и вообще самая яркая звезда на нашем небосклоне – это Сириус, а по-другому: Каникула – Собачья Звезда! Самый древний египетский календарь, рассчитанный в 4421 году до нашей эры, представляющий годичные циклы более чем на 32 тысячи лет назад (!), основан на обращении Сириуса, а не Солнца и Луны, хотя это второе было бы гораздо легче. Почему мудрецы-жрецы, которые, кстати (что выдал нам Диогорас Мелосский, за что его заочно приговорили к смерти) использовали собак во время испытаний, когда принимали в свои ряды новичков – почему они так поступили?

А может ответ содержится в так называемом "догонском мифе"? практически у всех племен мира сохранились письменные или изустные, взятые у предков, почти идентичные традиции о "богах", высаживающихся на Землю в пышущих огнем машинах. Но только у проживающего в Мали племени догонов сохранился, вместе с графическими изображениями космических кораблей, чрезвычайно похожими на современные, точный адрес "космитов", что посетили Землю. К догонам, на озеро Дебо или же Дебб, множество веков тому назад в "воздушных ковчегах" прибыли Ого и Номмо, своего рода "архангелы" (один взбунтовавшийся, а другой – верный) создавшего космос бога Амма. Энергию для своих кораблей они черпали с Сириуса В, являющегося "белым карликом" Сириуса А! Жизнь появилась на Сириусе В! Конечно же, все это можно было бы причислить к сказкам, если бы не бесспорный факт, что эти чернокожие неграмотные догоны с беспамятных времен знают о существовании Сириуса В, который цивилизованный мир открыл совершенно недавно с помощью телескопа; а еще о том, что четвертая часть этой звезды весит столько же, сколько вся Земля; и что они могут нарисовать орбиту Сириуса В вокруг Сириуса и весьма точно сообщают, что период обращения составляет 50 лет (чтобы рассчитать обращение Сириуса, дипломированным специалистам пришлось попотеть), к тому же им не чужда система космической баллистики (например, принцип, что направление полета космического корабля должно совпадать с направлением вращения космического тела, к которому данный корабль летит)! И еще, кстати, им известны такие секреты Юпитера и Сатурна, что это уже "в голове не умещается". От кого? Кто подарил им такие феноменальные космические знания? Они отвечают, что это Ого и Номмо, те самые с Собачьих Звезд.

Вот если бы я случаем узнал, что у Ого и Номмо были собачьи головы… О-о-о, слишком это мучительно, очень долго продолжается этот сон. Я немало прошел по свету, нашел множество камушков, бросил их все в один мешок, принес домой, и вот перед вами выложен весь этот балаган, который мне следовало бы упорядочить, но по дороге камушки перемешались, и все утратило свой смысл, которого я вовсе и не собирался всему этому придавать. Да и разве должно все иметь свой смысл? Все?!

Потому-то и не спрашивайте меня, что все это доказывает. А ничего! Я ничего не собирался доказывать. Мне хотелось все это пережить. Я видел только лишь это, иногда вообще превращаюсь в слепца, чтобы наново обрести зрение. Я отслужил мессу поиска, чтобы удовлетворить одну из своих страстей. Так мы и должны поступать. Предаваясь охоте исключительно за материальными ценностями, мы сами выстраиваем для себя узилище; сидя в нем вместе с золотом, что вовсе не является тем, ради чего стоило бы жить (вот только как можно жить без него?), мы забываем о наших других мечтаниях, и сад мистических переживаний становится для нас запретной зоной. Ведь ничто и никогда не сможет заменить нам путешествия по таинственным закоулкам наших иррациональных маний; сокровища стольких воспоминаний, стольких часов блужданий ощупью и пробуждений в ореоле рожденного нашим воображением – совершенно бесценны. Когда я разыскиваю в памяти то, что дало мне в жизни чувство стабильности, что оправдывает мое существование, когда подсчитываю те минуты, которые уж наверняка не потратил впустую всегда отыскиваю блуждания по секретным дорожкам троп в никуда, по которым я не смог бы пройти благодаря даже самому наивысшему положению или богатству. Воспоминания, отпечатанные на грани безумия и яви – этого нельзя купить ни за какие деньги…

Но давайте еще на миг вернемся к теме.

Если истинно то, что вся мудрость мира и вселенной была заключена в секретных знаниях жрецов самого таинственного места на Земле – Тибета, то встретившие там собак пренебрежение и оскорбления, стали одним из самых пронзительных символов заката и утраты этих знаний. Китайские агрессоры после завоевания Тибета в 1950 году истребили тибетских собак, уничтожая древнюю тибетскую культуру. Вот как писал об этом в "Шпигеле" (10-17.09.1980) Тициано Терзани:

"Не пощадили даже священную иву в центре Лхасы, которая, якобы, выросла из волоса Будды. Сегодня можно видеть лишь сухой пенек, весь покрытый молитвенными полосками. Было запрещено сжигать яковое масло в посвященных лампах, считая это расточительством. Собаки были признаны паразитами. Набожные родители должны были смотреть на то, как их детей учат забивать собак камнями или палками, хотя – согласно тибетским верованиям в перевоплощение – душа человека может возродиться в собаке, равно как и в любом другом живом существе".

Ага, и еще кое что, в самом конце рассказа о византийском псе-проводнике путников к полюсам тайны. У индейцев племени Таулипаг существует верование, что собаки – это проводники душ, направляющихся в страну мертвых. Согласно этим верованиям собаки ведут туда души только лишь тех людей, которые при жизни были к собакам добры. А души тех, кто при жизни собак обижал, эти псы загрызают, из-за чего загробная жизнь для таких людей становится недостижимой. Если мой рассказ даст мне прощение по пути в страну смерти, это будет означать, что я достиг цели.

…А вообще-то, всю эту болтовню можно заменить одним высказыванием, что ни с того, ни с сего появляется в "Заметках художника" Яна Цибиса: "Были такие собаки, у которых Павлову никак не удавалось выработать условные рефлексы. – Да здравствует понятие свободы!"