"Карма" - читать интересную книгу автора (Максимов Андрей Маркович)

ПАВЛИК

Глаза открывать не хотелось. Потому что сначала проснулось предчувствие приступа, предощущение болезни, а уж потом Павел Иванович Пестель открыл глаза.

Он лежал дома на своем диване. А впрочем, где же еще он мог лежать? В открытом окне противно голубело небо. Громко орали птицы, жарило солнце, вонь от машин ощущалась даже здесь, на четвертом этаже его хрущобы.

Мир вокруг не просто раздражал – бесил, выводил из себя. И это было еще одним безусловным признаком того, что приближался приступ его странной болезни.

Павел Иванович встал, зашел в туалет (вода спускалась отвратительно громко), пошел на кухню, открыл холодильник (боже, как громко стучит его дверь), налил себе рюмку коньяку.

Он все делал механически, и от этого становилось печально: знал, если приближается приступ, значит, все будет ровно так, как бывало всегда, и этот отвратительный порядок не изменить.

На часах было восемь. Утра? Конечно. Раз проснулся – значит, утра…

В дни приступов Павел Иванович ощущал себя эдаким роботом, запрограммированным на строго определенную жизнь.

Утро. Он просыпается в восемь, раздраженный, злой, невыспавшийся. Пьет коньяк. Возвращается в постель.

Начинается этот кошмар детства – сон-предвестник. Один и тот же сон. Каждый раз.

Если он увидит в утреннем сне самую жуткую картину своей жизни, самую ужасную, – это будет значить только одно: Павел Иванович попал в лапы приступа, и теперь из них не вырваться. Теперь все будет происходить по строго заведенному отвратительному графику.

Весь день он будет передвигаться словно сомнамбула.

– Перепил вчера? – начнут интересоваться коллеги, весело поблескивая своими здоровыми глазами.

Он будет улыбаться в ответ, мучительно стараясь, чтобы улыбка не выглядела злой.

Потом отпросится на завтрашний день.

Вечер. Он рухнет на свой диван и будет сутки спать, безо всяких сновидений. Словно откроет дверь в какой-то иной, неведомый мир и пробудет в нем ровно сутки.

Потом опять наступит утро. Он проснется, будто вернется в этот мир. Вернется не просто разбитый и уставший, а с ощущением переполняющего, иссушающего чувства вины, как будто бы во время сна он убил кого-то или предал.

Некоторое время будет лежать, глядя в потолок, затем поднимется, подойдет к зеркалу и с каким-то даже мазохистским удовлетворением убедится, что у него прибавилось седых волос.

Как мечтал Павел Иванович узнать, что же такое снится ему в его снах! От чего он страдает до поседения?

После приступа он будет чувствовать дикий голод, словно во сне все свои силы отдал. Но на что он отдал их? Кому? Зачем? Глупо задавать вопросы, на которые ответа нет и быть не может. А после плотного завтрака он отправится в церковь и долго будет стоять, не зная, о чем просить Бога.

Каждый раз, направляясь в храм, он хочет одного и того же – просить Господа о душевном спокойствии, но, когда уже стоит у алтаря, эта просьба почему-то никак не рождается. Видно, Бог отказывается ему помочь.

Позже из храма Павел Иванович выйдет никаким не просветленным, а злым, раздражительным, ощущающим бессмысленность своего собственного существования и жизни как таковой.

Сколько раз говорил себе Павел Иванович: ну, зачем ходить в церковь, ежели она так действует? Но все равно ходил. Зачем? Почему? Кто его вел? Не ясно…

Постепенно Павел Иванович успокоится, жизнь его войдет в свою скучную, одинокую, но зато привычную колею.

И так будет продолжаться до следующего приступа.

Павел Иванович пробовал даже обращаться к врачам – традиционным и иным. Врачи брали деньги, долго беседовали, потом рассуждали про переутомление и прописывали бессмысленные лекарства.

А приступы все продолжались.

…Часы показывали восемь ноль пять. Павел Иванович пил коньяк пять минут. Как всегда.

Можно бы собраться с силами, выпить кофе, поехать на работу – пусть в такую рань, черт с ним. Но не получится. Нет у него этих сил, с которыми можно было бы собраться.

Павел Иванович вернулся на свой диван.

Глаза закрылись сами…

Мама исчезла.

Поначалу Павлик этого даже не заметил: после того как умер отец, мама нередко стала исчезать.

Отец умер потому, что спился. Правда, мама старалась никогда не употреблять этого слова. Говорила так: «Папа умер потому, что расхотел жить». А когда была в хорошем настроении, философски продолжала эту мысль: «А ведь как умирает русский человек, не желающий жить? Пьет, пьет… да и умирает».

Отец умер два года назад, Павлику тогда было пять лет. И вот с тех пор он все никак не мог понять: как же это человек вдруг не хочет жить? Все у мамы спрашивал:

– А если человек не хочет жить, то он тогда чего хочет?

Мама улыбалась только. И наливала себе. И снова улыбалась. И снова наливала. Пила за его здоровье и говорила все время одно и то же:

– Жизнь, Павлуша, это бег с препятствиями. Кто перескочит, а кто споткнется. Папа споткнулся, ты его не вини.

Павлик и не собирался его винить, он просто хотел понять: если человек не хочет жить, то чего же он тогда хочет?..

На этот раз мама как-то вовсе исчезла. Совсем.

Павлик захотел есть. Посмотрел на плите, в холодильнике – пусто.

Это было странно: как бы мама ни пила, еду она всегда Павлику оставляла. Что делать? Идти в магазин? До него из их деревни минут пятнадцать шагать, это если быстрым шагом. Зимой, в темноте, быстрым шагом не получится. Да и страшно. И денег нет. А без денег в магазине что делать?

По полкам пошарил, хотя знал, что и там пусто. В подпол спустился – тоже ничего не нашел, кроме куска заплесневелого сыра. Плесень Павлика не пугала – он бы и с плесенью съел, но кусок был изъеден мышами, а мышами, в отличие от плесени, Павлик брезговал.

Поднялся из подпола. Лампочка в избе светила одиноко и тускло. К тому же всегда покачивалась: сквозняк, что ли?

Решил пойти в сарай. Думал, может, найдет картофелину какую, а то и две. Картофелину, даже замороженную, можно сварить прямо в кожуре, получится горячо и вкусно.

Надел полушубок. Когда отец умер, мать взяла отцовскую шубу и отрезала лишнее. Отрезала на вырост, чтобы пользоваться как можно дольше. И теперь Павлик ходил, словно лилипутский Дед Мороз: рукава закатаны, полы волочатся по земле.

Мама говорила:

– Ничего страшного. Когда вырастешь и девчонки пойдут, он тебе в самый раз будет.

Павлик не совсем понимал, куда это пойдут девчонки, когда он вырастет, и какое отношение их поход имеет к полушубку, но спорить не стал.

На улице уже вовсе стемнело. В безветренном черном воздухе гордо, не шевелясь, стояли массивные деревья. Почему-то деревья всегда были видны, даже в самую непроглядную тьму.

Павлик постоял на крыльце, посмотрел на звезды. Его ужасно интересовало: почему от звезд свет есть, а тепла нет? Вот, например, во всех окошках горел свет, и от него шло тепло, а от звезд не шло. Почему?

Зажег фонарик, побрел к сараю. Снег под ногами хрустел, словно разговаривал, и от этого казался живым. Идти по снегу было не так страшно и одиноко, как стоять на крыльце.

Дверь в сарай открылась плавно, без скрипа.

В сарае света не было. Только луч фонарика словно вытаскивал из темноты предметы: вот лестница, вот старая бочка, вот…

Мамины ноги болтались над землей. Качались туда-сюда, как лампочка в избе.

Павлик стоял, не в силах двинуться с места. Только дрожал как в ознобе. Ни кричать, ни звать там кого-то не мог – только дрожал. И фонарик поднять сил не было – так и смотрел на мамины ноги, пока не рухнул.

Все, что было потом, почему-то не снилось никогда. Как вся деревня сбежалась, как приезжал милиционер из области, как хоронили, как поминали – ничего не снилось.

Снилось только, как забивали досками окна его дома, а самой большой доской забили входную дверь.

А потом сразу – интернат. Интернат № 1 города Великая Тропа. И – директор интерната. Маленький, юркий человек в очках, который все время бегал вокруг стола, на котором лежали Пашкины документы. Бегал и спрашивал. Никак не мог остановиться.

– Сколько лет? – интересовался он. – Семь. Замечательно! Как раз – первый класс. Прекрасно. Что с мамкой-то? – Пробегая, заглянул в бумаги, сказал со вздохом: – Сын самоубийцы, значит. Ну, ничего, ничего. Не ты, парень, первый у нас такой и не ты последний.

Павлик стоял, пытаясь улыбаться, готовый ко всему, что предложит ему судьба. А директор продолжал носиться вокруг стола, лишь изредка останавливаясь, чтобы заглянуть в бумаги.

– Как зовут-то нас? Павлик. Очень хорошо, Павел. Отчество у нас какое? Иванович. Замечательно. Павел Иванович… А фамилия… – Тут директор остановился, подошел к Павлу, произнес не просто серьезно – торжественно: – Фамилию будем вам менять. Прошлое у вас, Павел Иванович, такое было, что надобно от него отказаться. А имя-отчество у вас подходящие. Потому быть вам Пестелем. У нас вот Кондратий Федорович Рылеев уже есть. И Александр Иванович Одоевский. А вам быть Павлом Ивановичем Пестелем. Очень хорошо! Когда вы, Павел Иванович, вырастете, узнаете, каким достойным человеком был Павел Иванович Пестель. И фамилия эта вам принесет счастье, это уж будьте любезны.

Когда Павел Иванович вырос, он никак не мог понять, для чего ему дали фамилию человека, который попытался устроить бессмысленный бунт, за что и был повешен. Зачем надо было давать семилетнему мальчику фамилию человека, который кончил жизнь на виселице? И почему, наконец, фамилия эта должны была принести ему счастье?

Но директор интерната был человек веселый и немного сумасшедший: ему нравилось, когда по коридорам бегали Пушкины, Пестели и Лермонтовы. А может, он всерьез считал, что великие фамилии принесут счастье их обладателям? Или он так мстил судьбе за то, что назвала его столь отвратительно обычно: Николай Николаевич Сидоров.

Николай Николаевич Павлу не снился никогда, а вспоминался часто. Директор умел афористично формулировать главные законы жизни, которые потом Павлу Ивановичу очень пригодились.

Первый такой афоризм Паша услышал уже в первый день.

– Если человек не хочет жить, то тогда чего он хочет? – спросил Паша у директора.

А Николай Николаевич ответил:

– Если человек не хочет жить, то тогда ему надо облиться ледяной водой и войти в ум, понял? – Помолчал немного и добавил: – Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо, понятно? Надо! – повторил Николай Николаевич. – Выхода нет, ясно? Выход и вход в этой жизни осуществляются не самостоятельно – понял меня? Нет?

Павлик не понял, конечно, но запомнил.

И еще почему-то эти слова Николая Николаевича его успокоили…

Просыпаясь под грохот будильника, Павел Иванович в который уж раз бессмысленно думал о том, что ему никогда-никогда не снится ни интернат, ни послеинтернатовская жизнь. Вообще никогда и ничего не снится. Только самоубийство матери и то, как он стал Пестелем.

Павел Иванович встал, выпил еще коньяку, позавтракал…

Приступ начинался.