"Афганистан идет за нами вслед" - читать интересную книгу автора (Колотило Александр)

Глава третья

Распутица началась в Кабуле в конце января. До этого стояли по ночам двадцатиградусные морозы. Днем на солнце подтаивал снег, а ночью опять лужи сковывал лед. Непривычной для десантников была эта первая афганская зима. Грань между нею и весной как бы отсутствовала. Было и то, и другое. Весна приходила днем, зима — ночью. А потом зарядили дожди. Шли они, не переставая, суток по трое подряд. Расчистится небо, блеснет солнышко… Не успеют ему порадоваться, как опять пойдет дождь.

Земля в лагере раскисла до такой степени, что просто не хотелось выходить из палатки. Того и гляди, зачерпнешь голенищами сапог густую и липкую жижу. Дорог не было. То, что ими могло называться лишь условно, машины разбили невероятно. Из лагеря выходили только автомобили с повышенной проходимостью. Идет, бывало, «ГАЗ-66-я», вода доходит до самого полика. У водителя уже ноги промокают. Словно катер на волнах, ныряет в глубокие колдобины. Но идет все же!

А вот с «ЗиЛами» дело обстояло хуже. Особенно туго приходилось водителю «водовозки». Сядет в грязи на самые мосты, тут уж никакой буксир не поможет, кроме самоходки. Она-то и таскала за собой «водовозку» к полевым кухням, баням, к скважине на аэродром.

Но что за мучение было — выезжать на проверку боевого охранения! Втискиваешься в «бэтээр-дэ», а за тобой тянется пуд грязи. Отчищай ее, не отчищай — все равно. Утром посмотришь на свою «десантypy» — плакать хочется.

Когда холодно, грязно и сыро, неуютно становится и на душе. Мало радостей было тогда у десантников. Книг днем с огнем не сыщешь. Если есть несколько потрепаных, то за ними уже большая очередь. К тому же, давали их читать счастливые обладатели в основном на обмен. Единственным светом в окошке были письма и кино. И, конечно же, газеты. В тот вечер вся почта опять отменялась из-за нелетной погоды. Оставался фильм. Механик уже колдовал в клубной палатке. Надо было спешить занять место на скамейке поближе к экрану. Иначе столько набьется народу, что и стоя ничего не увидишь. Да еще накурят. Кое-кто пытался поначалу с этим бороться. Но курильщиков оказалось больше. И глас ненавистников табачного дыма по-прежнему тонул в оживленном говоре ожидавших начала сеанса.

— А что ты нам сегодня покажешь? — начинал кто-нибудь заводить «кинодраматурга» старшего лейтенанта Володьку Коровина.

Тот недавно пришел в политотдел из артполка. Но освоился в новой должности быстро. Одно было плохо — показ фильма для него всегда превращался в пытку. Картину крутили на одном маленьком аппарате «Украина». Пленка постоянно рвалась. Каждую часть фильма приходилось заряжать при включенном свете. Если картина была интересной, «кинокрута» торопили, доставалось и Коровину:

— Что ты опять привез какую-то рвань!

— А вот у летчиков показывали «Экипаж»…

— Да там и «Трактир на Пятницкой» вчера крутили, а у нас…

— У них широкопленочные аппараты, — взвивался уязвленный Коровин. — А попробуй, найди что-нибудь подходящее к «Украине». Вот давай, Терентьев, завтра вместе поедем в крепость. Сам будешь выбирать. Не хочешь?.. Так чего ж подкалываешь?

— Володя, ты у нас самый лучший на свете кинодраматург, — продолжал посмеиваться Терентьев, — вечно из показа фильма драму сделаешь. Попроси у летчиков машину на прокат. Что стоит на один вечер?

— А ведь дело, — поддерживал Нечипорук.

— Да ладно, хватит вам, — доходил до белого каления Коровин, — смотрите «Кота в мешке». Что, плохой фильм?

— Сам ты кот в мешке, — вмешивался Ласкин. — Не привезешь хороший фильм завтра, выгоним из палатки.

— Baня, уж ты бы молчал… Вот попросишь подвезти в Кабул…

— Мужики, кончай, давайте смотреть дальше, — гасил кто-нибудь разгоравшийся спор.

И все страсти разом стихали.

В тот вечер показывали хороший фильм, цветной. На экране Петр Первый воспитывал палкой под дружный смех зрителей зарвавшегося прапорщика. Арап Ибрагим Ганнибал — «ликом черен и прекрасен» — тайно проникал в дом невесты…. Владимир Высоцкий, исполнявший главную роль, был неповторим. На самом интересном месте, когда неудачнику-прапорщику опять наломали бока какие-то обломы, экран в очередной раз погас.

— Давай, заряжай быстрее…

— «Кинокрут», чего там копаешься?.. — раздались недовольные голоса.

— Привести себя в боевую готовность, — послышалась с порога команда. — В Кабуле мятеж…

Степанов, Терентьев, Батурин и солдаты, не разбирая в темноте дороги, пошлепали по грязи к себе в палатку на край штаба дивизии.

— Слушай, Валентин, займи два магазина, — попросил Алексей Батурина.

— А мне самому? Возьми у солдат. Они останутся…

— Берите, товарищ старший лейтенант, — протянул магазины ефрейтор Ларченко, — мы с Савичевым поделимся.

— Спасибо, мужики, — поблагодарил Степанов, засовывая патроны в подсумок. — Пойду к «заму», узнаю, что и как.

Повесив на плечо автомат, вылез наружу. Мокрый и холодный полог палатки коснулся шеи. Тут жe зябко поежился. Почувствовав, как противная струйка потекла за воротник куртки, зло выругался.

Из пригородов Кабула доносился какой-то шум. Он порой затихал, но когда усиливался, можнo было различить крики толпы. Особенно резали слух истошные женские вопли, плач детей. Изредка щелкали одиночные выстрелы, и трассеры, вычерчивая в ночном небе плавные дуги, терялись где-то вдали.

После десантники узнали: это была всего лишь-навсего имитация. Мятежники установили мощную японскую радиоаппаратуру. Через усилители воспроизводили заранее заготовленные магнитофонные записи. Так сказать, давили на нервы. Но это все узнали потом.

Степанов вошел в соседнюю палатку. Здесь жили с большим комфортом. Спали не на земле, как Алексей с Терентьевьм, Батуриным и солдатами, а на кроватях. Да и печка была приличнее. В углу палатка стояли даже стол и три стула.

— Со мной поедут Медведь, Рублев, Гусев. Оперативная группа… — произвел боевой расчет заместитель начальника.

— А я? — напомнил о себе Степанов. — Я ж стреляю…

— Останешься здесь, тебе работы в штабе хватит, — отрезал майор.

— Да как же это… — попытался спорить Алексей.

Но «зам» был неумолим:

— Иди в свою палатку и сиди наготове. Понадобитесь — вызову.

Степанов вернулся к своим, рассказал все.

— Да черт с ним, — успокоил лейтенант Николай Терентьев, — чего лезешь на рожон?.. Дойдет очередь и до нас. На войне у каждого свое место. Значит, ты и в самом деле здесь нужнее сейчас.

— Давайте в дурачка перекинемся, — предложил прапорщик Батурин, — три на три. Мартынов, Седов, Ларченко, садитесь…

Отложили в стороны автоматы, раздали карты. Игра шла вяло, но ее продолжали. Время все равно надо было убить.

Жили, как уже говорилось, в палатке ввосьмером. Два офицера, прапорщик и пять солдат. Шилов, как обычно, от коллектива откололся. А об Орловском и говорить не приходилось. Он устроился с комфортом. Шилов же облюбовал место в кунге автомобиля. Там можно было даже включать печку и греться. А в палатке Степанова спали вповалку на матрасах, брошенных прямо на землю. Достали их с большим трудом. Первое время и простой брезент казался роскошью. Примерно в одну треть площади пола палатки была вырыта яма глубиной по пояс. Своего рода прихожая. Здесь же стояла и чугунная печурка, доставшаяся обитателям без колосников и трубы. Впрочем, об этом уже было сказано выше.

Кое-как разместившись под единственной лампочкой на «Г-образной» лежанке, играли в карты часов до трех ночи.

— Вы что, еще не спите? — удивился заглянувший в палатку подполковник Гусев.

— Ждем команды, — ответил Степанов.

— Ложитесь вы, выезда не будет. Все уже второй сон видят. Тоже мне, картежники…

— Баба с воза — кобыла в курсе дела, — сострил Батурин.

— Да-а-а… — глубокомысленно вздохнул Терентьев. А затем с невозмутимым видом многозначительно изрек:

— Стоит корова на горе и думает. Вот так так и человек: живет-живет и умирает…

— Ха! — хмыкнул Гусев. — Спите уж, философы…

Подполковник частенько заглядывал в палатку. Человеком он был неплохим. Весь его внешний вид излучал добродушие — маленький, толстенький, вечно улыбающийся. Один был недостаток — до смерти любил «Мясоедовскую улицу». Если где-нибудь хватит сто грамм, тут же к Терентьеву или Степанову:

— Сыграйте «Мясоедовскую»…

— Да не умею я, вон Колька может, — отказывался Степанов.

Они часто брали напрокат появившийся в политотделе баян. Играли оба. По очереди. Надо же было чем-то отвести душу. Инструментом заведовал прапорщик Ласкин. Когда-то он закончил музыкальное училище и сравниться с ним в виртуозности игры было невозможно.

Так вот. Гусев просил сыграть Терентьева один раз, другой, третий… У Николая нервы были покрепче, чем у Степанова. Последний тут же поднимался и уходил. А Терентьев выдерживал с полчаса. Потом сообща выпроваживали надоевшего гостя. В следующий раз повторялась точно такая же история.

Утром все было, как обычно. Правда, наконец-то появилось солнце. Оно отражалось в многочисленных луках, слепило глаза, согревало ласковыми лучами лица Медведя и Степанова, лениво и расслабленно беседовавших у клубной машины после завтрака. О мятеже думалось словно о чем-то потустороннем и нереальном. Какая погода, какая тишь!

— Деньков бы пять вот так погрело, — мечтательно вздохнул Степанов.

— Подожди, Леш, нагреемся еще, — отвечал тезка.

Вдруг в Кабуле раздался одиночный выстрел. Для друзей это было поистине громом среда ясного неба — так не вязался он с их лирическим настроением, с по-весеннему светлым и радостным утром. За первым выстрелом последовал второй, третий…

— Леш, стреляют, — кивнул Степанов в сторону Кабула.

— А, пусть себе… — махнул рукой Медведь. — Раньше повысовываются, раньше и получат свое…

Они еще минуты две вслушивались в плотную стрельбу, в которую начали вплетаться короткие автоматные очереди.

— Это уже наши, — покачал головой Медведь.

— Да, там настоящий бой. И не шуточный, — откликнулся Степанов.

Товарищи разошлись по своим рабочим местам. Не знал Алексей, что видит лучшего друга в последний раз. В это утро Медведь получит задание и уедет в Кабул вместе с прапорщиком Ласкиным и солдатами Седовым и Мартыновым. Оттуда офицер уже не вернется. Не вернется живым.

До обеда Степанов отрабатывал различные документы — мало ли их у офицера штаба… Алексей в этой организации был тем маленьким винтиком, без которого, на первый взгляд, можно и обойтись. Но выйди он из строя на время, и замедлится или разрегулируется работа какого-то узла, а это в свою очередь может прямо или косвенно сказаться на большой и четко отлаженной системе, на всем механизме. Конечно, каждый считает свое отделение или службу наиважнейшей. Ну что такое, например, штаб без разведки? А не будь оперативного отделения, кто еще спланирует, организует боевые действия?!. Артиллеристы, автобронетанковая служба, химики, тыловики, комендачи, финансисты… — в штабе у каждого свое место, свои обязанности. И от выполнения их зависит общий результат, общее дело.

В Афганистане обязанности офицеров и прапорщиков всех служб были скорректированы с доворотом к особенностям ведения боевых действий, решения специфических задач. Но работы хватало каждому. Вот Степанов и корпел над схемами, таблицами, выкладками… Даже если войска вроде ничем особым и не занимаются, в штабе всегда найдется работа. Например, в первый же месяц пребывания в Афганистане была поставлена задача произвести все расчеты, связанные с возвращением в Союз. С радостью взялись за дело. Подсчитали, сколько понадобится самолетов для переброски десантников и техники по воздуху, определили количество кораблей на каждое подразделение, каждую часть… Все предусмотрели до последней мелочи. Не учли одного — возвращение состоится только через девять лет.

После обеда Степанов прилег вздремнуть. Солнце высушило брезент. В палатке и без печки было тепло и душновато, как у входа в сауну — испарялась вода, затекавшая от непрерывных дождей. Алексей услышал во сне взволнованный голос Орловского: «Медведь убит… Ранен в ногу, истек кровью…»

Степанов начал размышлять: «Как это убит, если ранен в ногу?.. Почему истек кровью?.. Мне это снится. Не может быть. С таким здоровьем, как у Медведя, живут вечно…»

Однако раздражитель был сильным. Расслабленный во сне разум не верил в услышанное. Но что-то все-таки тяготило. Сердце словно опутала липкая паутина. Как птица, попавшая в ловушку, оно забилось часто и тревожно. Успел подумать: «Я сплю, вот сейчас открою глаза и узнаю, что это сон… Какая нелепость…»

Степанов чуть приоткрыл глаза и не поверил им: в палатку действительно заглядывал Орловский.

Дремотное оцепенение как рукой сняло.

— Что?!. - выдохнул напряженно.

— Медведь убит… Ранен в ногу, истек кровью…

— Как?.. Да мы же утром…

Вскочил на ноги. Все еще не веря, рванулся к палатке оперативного. У входа в нее столкнулся с прапорщиком Олегом Кожановым. Тот шел, как пьяный, хватаясь за кобуру пистолета:

— Лешку… Медведя… Гады!.. Всех, всех… перестреляю!

Степанов понял, что все правда. Забыв о Кожанове, — спешить уже было некуда, — тупо уставился на взлетающую с аэродрома винтокрылую машину.

— Пошли разведчики, — услышал позади голос вышедшего из палатки оперативного дежурного майора Проскурова, — разрешили применить вертолеты.

Решение пришло молниеносно:

«Только бы застать начальника штаба, только бы застать!..»

Пресняков сидел в своей палатке, склонившись над столом, и напряженно изучал какой-то документ.

— Товарищ гвардии полковник!.. — выпалил Степанов, едва переводя дыхание. — Разрешите с разведчиками!.. Я должен с ними… Пожалуйста…

Тот поднялся из-за стола. Грузный, крепко сбитый. Простое открытое лицо. «Медведь с голубыми глазами», — краешком сознания успел подумать в который раз Алексей. Так он про себя называл полковника.

— Что, и ты тоже хочешь?.. — Пресняков крепкими лапищами обозначил пару движений, похожих на работу отбойным молотком.

— Так точно… Разрешите!

Трудно сказать, догадался ли начальник штаба о причине неожиданной просьбы старшего лейтенанта, знал ли о том, что Степанов и Медведь самые лучшие друзья, связал ли это с трагическим событием или нет. Главное, он дал согласие. Пресняков прибыл в дивизию перед самым вводом войск. Но его ужe уважали. И в тот миг, когда начальник штаба сказал: «Разрешаю», Степанов уже знал, что будет благодарен этому человеку до скончания века.

— Магазины! Ларченко, Коля, Валентин… быстрее, — кинулся Алексей к собравшимся в палатке товарищам. — Да шевелитесь же, последний вертолет уйдет…

Те с недоумением смотрели на Степанова. А он, расстегнув портупею, прыгающими руками нацеплял подсумок.

— Да черт бы вас побрал, вертолет… быстрее…

Первыми протянули магазины Терентьев и Ларченко. Степанов тут же затолкал патроны в подсумок.

— Чего пялешься? — зло рыкнул на Батурина. — Что ты мне один суешь? Давай два!..

Вырвав буквально из рук Батурина магазины, сунул их в карманы куртки. Схватив автомат, пулей вылетел из палатки и помчался на аэродром.

Он успел в самый последний момент. Впрыгнув в грузовую кабину вертолета, налетел на командира взвода разведчиков.

— Куда вы?.. Нельзя, — молодой лейтенант попытался загородить дорогу Алексею.

— С вами! Начальник штаба знает…

— У нас мест нет… Все иллюминаторы заняты…

— Потеснимся, лейтенант, — и Степанов, пройдя в конец кабины, тронул за плечо примостившегося у окошка солдата:

— Подвинься, друг!..

Командир взвода отступил перед напором Алексея — время не ждало. Уже раскручивались винты, и короткие тени от них все быстрее и быстрее мелькали по бортам кабины.

Машина набрала высоту. Впервые Степанов видел город сверху. Быстро, с профессиональной точностью сориентировавшись, определил, где крепость, резиденция. Справа в нескольких местах горело. Кажется, там был хлебозавод или еще что.

Вертолет шел вдоль какой-то улицы. У самого перекрестка она была перерезана завалом. Бочки, мешки, всякая рухлядь…

Лейтенант показал знаками: «Пора». Сам первый открыл иллюминатор. За ним последовали все разведчики. В кабину ворвались свист и грохот, ветер ударил в лица, выдавил слезу. Солдат, находившийся рядом со Степановым, сунулся было к окошку.

— Стой, сначала я! — прокричал ему на ухо Алексей и выставил ствол в иллюминатор.

Краем глаза успел увидеть недовольное лицо разведчика, но тут же о нем забыл. После первых очередей от завала шарахнулись в стороны серые фигурки. Прицелиться было очень трудно. Бил короткими очередями, но магазин опустел, казалось, мгновенно. Отсоединив его, бросил в салон.

«Это вам за Алешку… Подожди, куда же ты?.. Нет, гад, я тебя и у… и у дувала достану. На… Получай. Гад. Пес поганый! Со-ба-ка!.. На!..» — проносились мысли какими-то несвязными обрывками.

Следующий магазин кончился так же быстро и внезапно. Оглушенный грохотом винтов и треском очередей, офицер не услышал, как вхолостую щелкнул курок. Когда автомат смолк, подумал, что заело. Не сразу понял: кончились патроны.

Вертолет стал набирать высоту. Сделав круг, завис над следующей улицей. Здесь все повторилось в точности. Только стрелял уже не Степанов, а разведчик. Уступив ему место у иллюминатора, Алексей увидел примерно в метре левее от себя в борту две дырочки, словно пробитые снаружи большим гвоздем.

«Зачем они? — подумал с недоумением. — Кто их сделал?»

Что это пулевые пробоины, догадался потом. Значит, били с земли и по ним. А сверху это было незаметно.

Обстреляв несколько завалов, вернулись на аэродром. Еще не остановились винты, а все разведчики, возбужденные, горячие, стояли уже на бетонке. Как после парашютных прыжков, когда чувство опасности и окрыляет, и сближает, заставляя забыть обиды, размолвки, личные неприязни, — предлагали друг другу сигареты, говорили о чем-то скорее лишь для того, чтобы только выговориться…

Уже никто и не помнил, что Алексей появился в этом необычном экипаже полчаса назад. Он за такое короткое время стал для них своим.

— Спасибо тебе, — Степанов легко стукнул по плечу разведчика, уступившего место у иллюминатора. — Мне было очень надо. Спасибо…

Лейтенанту просто молча пожал руку. Тот что-то хотел сказать, но Алексей уже направился в лагерь.

Все так же нестерпимо ярко светило солнце. Бетонные плиты аэродрома высохли, посветлели, и лишь стыки между ними еще были темными от сырости. Дойдя до конца взлетки, Степанов свернул к палаткам автороты, разведчиков, тылов. Возбуждение быстро улеглось. На смену ему пришли безысходность и тоска. Не хотелось ни во что вeрить. Нельзя было представить: Алешки Медведя, русоволосого красавца, больше нет и никогда не будет. Степанов, любуясь его стройной, высокой и ладной фигурой, всегда думал, что друг проживет лет до ста. А то и больше. Не помнил он, чтобы Медведь когда-нибудь болел простудой. 0 таких говорят: «Кровь с молоком». Задорный, душа-парень, Медведь был везде своим.

«Был»… — поймал себя на слове Алексей. — Говорю уже сам в прошедшем времени, а ведь совсем не верю. А может, все-таки на убит… Вдруг что-то напутали…»

Бросив автомат на матрас и расстегнув куртку, Алексей пошел к соседней палатке политотдела в тайной надежде еще раз уточнить — а вдруг…

Он вошел в тот самый момент, когда заместитель начальника политотдела торопливо и деловито разливал из фляжки по солдатским эмалированным кружкам водку.

— Помянем Лёшу, — быстро взглянув на Степанова и тут жe одним махом выпив спиртное, проговорил майор.

Гусев, Орловский и Кожанов, державшие в руках кружки, последовали его примеру.

На Алексея никто не обратил внимания. Хотя видно было, что все смущены и торопятся. Точь-в-точь, как мальчишки, застигнутые за совершением не-благовидного поступка кем-то из взрослых, стараются быстрее все спрятать, за-кончить, сделать вид, будто ничего не случилось. Так а они…

Степанов мрачно уставился на стол с лежащей на нем опустевшей фляжкой. Его по-прежнему старались не замечать. Повернувшись, вышел из палатки и остановился около сгрудившихся и смотревших вдаль «комендачей».

В городе по-прежнему стреляли. Взлетали один за другим вертолеты. Десантники на виду у всего лагеря высаживались на горе, где находился телецентр. Когда возникла угроза его захвата, командир дивизии принял это решение. Телецентр в ясную погоду был хорошо виден невооруженным глазом. Крошечные фигурки десантников сыпанулись из зависших над горой вертолетов и тут жe исчезли.

— Залегли, — прокомментировал кто-то из солдат, наблюдавших рядом за высадкой. — Ну, теперь держись…

— Алешка, — окликнул сзади прапорщик Кожанов.

— Ну? — повернулся к нему Степанов.

— ТЫ сегодня ночью едешь в боевое охранение?

— А что?

— Давай вместе. Подскочим ночью к кишлаку, врежем пару очередей. Афганцы ответят. Ну, мы тогда им и покажем… А в штабе скажем, нас афганцы первые обстреляли… Идет?

— Слушай, однако ж… Олег… — Степанов старался казаться спокойным, хотя в груди у него все кипело. — Мне мои офицерские погоны еще не жмут. Может, там и есть бандиты. Да наверняка их в кишлаке немало. А сколько ни в чем не виновных людей? И так по всем им, без разбора? А потом ты знаешь, кто убил Алешку Медведя? Знаешь? Сегодня убили Медведя, а завтра кого? Тебя? Меня? Батурина? Ведь за тех, кого мы по ошибке уложим, думаешь, мстить не будут?

— А-а! Что с тобой говорить! — махнул рукой Koжанов. — Или ты очень сильно идейный, или просто дурак.

Олег такие слова мог позволить себе — они со Степановым были ровесниками и находились в добрых отношениях. А в Афганистане все становится куда более проще.

«Недоросль, Нафаня», — в шутку называл иногда Алексей Кожанова. Тот не обижался. Ему было все нипочем. На голову выше Степанова, рано начавший лысеть, Олег в то же время оставался мальчишкой и забиякой. Любил побалагурить, в шутку позадираться — ему все сходило с рук. Но в эти минуты Степанов не мог простить Кожанову и всем тем, кто был с ним вместе в палатке, тризны, невольным свидетелем которой он стал. Офицер еще не представлял Медведя убитым. А эти уже выпили за его упокой. Быстро же они…

В палатке никого не было. Мартынов и Седов уехали с Медведем и Ласкиным. Вернутся уже без Алешки. В том, что они живы, Степанов не сомневался — сведения точные: погибли только Медведь и еще один десантник. Не из штаба. Что ж, приедут, расскажут…

Терентьев, Батурин и остальные солдаты тоже где-то пропали. Степанову никого не хотелось видеть в эти минуты и в то же время он подсознательно желал, чтобы кто-нибудь пришел. Было невыносимо одиноко.

Прилег и задумался. Затем, вспомнив об автомате, ощупью нашел его и не глядя сунул под матрас в изголовье. Так он делал и ночью. Это был своего рода тактический ход. Всегда оружие враг ищет у спящего под головой. Подобное не раз видел в фильмах. Ну и пусть ищет и найдет. Но пистолет, он-то под боком, у бедра. Его можно нащупать самым незаметным движением руки, а там — дело техники. В ближнем бою пистолет незаменим.

Откуда такие предосторожности? Палатка, где жил Степанов с товарищами, стояла на самом краю штаба. И хоть метрах в двухстах начиналось расположение артиллеристов, это еще ничего не значило. «На войне как на войне» — старая известная латинская поговорка для военного человека говорила о многом. Притом ходили слухи, что афганцы когда-то за одну ночь вырезали ни одну тысячу англичан. Конечно, у десантников надежное охранение. Но душманы у себя дома. А на родине все помогает. И своя пусть даже в конец раскисшая от дождей земля, и своя пусть даже самая темная и ненастная ночь…

В углу палатки стоял приемник, снятый с походной машины. На какую-нибудь радиостанцию в Союзе настроиться было непросто, а вот на различные «голоса» — пожалуйста. Подсоединив провод к клемме аккумулятора, Алексей покрутил эбонитовую ручку. Плеснулась азиатская музыка, кто-то заунывно тянул непонятные слова непонятной песни. Затем зачастил захлебывающийся от восторга голос диктора. Тоже не поймешь, на каком языке. И вдруг отчетливая русская речь. Говорила женщина:

«Над аэродромом в Кабуле постоянно барражируют советские военно-транспортные самолеты. Одни прибывают с новым пополнением, другие увозят солдатские гробы. Повстанцы сегодня захватили хлебозавод в афганской столице, телецентр. Бои идут по всему городу. Советские войска несут огромные потери. Восстание охватило многие провинции. Советскому правительству все труднее и труднее объяснять матерям убитых в Афганистане солдат, что их сыновья «погибли при исполнении служебных обязанностей». Эта сухая казенная фраза уже не удовлетворяет родных и близких…»

«Собаки, сволочи», — скрипнув зубами, Алексей сорвал с клеммы аккумулятора провод. Приемник смолк. «Какие самолеты, какое новое пополнение, какие гробы? Убит Медведь и еще один солдат — сам видел у оперативного дежурного сводку…

Вертолеты уже не взлетали. Аэродром затих. Стрельба в Кабуле тоже стала реже.

Завтра прилетит самолет со свежими газетами. Степанов в «Правде» прочитает маленькую официальную заметку, где будет заявлено, что ни одно советское подразделение не принимает участия в боевых действиях. Взбешенный, Алексей изорвет в мелкие куски газету и будет ругаться самой последней площадной бранью — в этот день он увидит Медведя в неструганном тесном гробу с полузакрытыми глазами. Закрыть их так никто и не решится…

С проверки боевого охранения Степанов вернулся за полночь. Выезд прошел без происшествий, не считая маленького нюанса. На пути к левофланговой роте БТРД был обстрелян своим же часовым. Алексей не знал, что в нескольких сотнях метров от позиций в арыке выставлен секретный пост. Машина уже миновала его, когда часовой вдруг спохватился и дал очередь в корму. Пули горохом ударили по броне, никому не причинив вреда.

— Разворачивай, — приказал механику-водителю офицер, — подъедем к нему. Не может свой «бэтээр-дэ» отличить, что ли…

Зажав правый рычаг до упора, солдат крутанул машину на месте.

— Только потихоньку… Остановись… помигай фарой, а то он с испугу и в лоб нам засветит, — командовал Степанов.

Часовой понял свою оплошность. Сначала нерешительно выглянул из арыка, затем, оскальзываясь в грязи, вылез на дорогу. Взяв автомат наизготовку, медленно подошел к машине, стараясь держаться у самого края пространства, вырванного из тьмы светом фар.

— Иди, иди…. не бойся, — выглянул в откинутый люк Алексей.

— Пароль! — крикнул часовой, ни на миг не опуская автомат.

— Так спрашивай, что, совсем уже…

— Пять! — спохватился десантник.

— Одиннадцать…

На каждую ночь в лагере назначался цифровой пароль. Число было не более двадцати. В эту ночь паролем служила цифра «шестнадцать». В сумме шестнадцать — запрос и отзыв.

— Ты что это, друг, проспал?

— Дать бы ему в лоб… — вмешался механик-водитель. — Влупил по своим. Хорошо, что мы на «бронике».

— Да ладно, — прервал «водилу» офицер. — Бывает всякое. Спасибо, все обошлось.

— Виноват, — ответил часовой и, опустив голову, отвернул ее чуть вправо, в сторону от света.

«Ну, пацан, точный пацан», — подумал о солдате Степанов.

Грязный, виноватый, часовой больше вызывал сочувствие, чем неприязнь. Сколько им, беднягам, доставалось в этом Афганистане. Уже два месяца, как батальон не выходил из боевого охранения. Службу несли круглосуточно. Ночью две третьих на позициях, одна отдыхает. Как на войне. А что такое сидеть часами в окопе — в грязи, в холоде, в сырости… Степанов видел, как отдыхали десантники, свободные от службы. Лежат в палатке в покат на брезенте, расстеленном прямо на земле. В «десантуре», лишь сняв сапоги. И грязные, истертые в мозоли ноги обращены в сторону «полариса». Раскаленный до красна, он грозно рычит, клокочет, того и гляди, что вот-вот взорвется. Говорят, такие случаи бывали. А палатки, те загорались от них не раз.

«Поларис» — чисто армейское изобретение. Рассказывали, придумали их танкисты еще в Союзе. Это такая длинная труба, устроенная на приваренной металлической подставке. Где-то в метре от земли в ней просверлены дырки. У основания приделан патрубок для заливки соляра. Верхний конец «полариса» выходит в отверстие в крыше палатки. Торчит, как ракета на стартовой позиции. Отсюда шутники и окрестили изобретение весьма своеобразно.

Система приводилась в действие очень просто. В патрубок заливался соляр почти до самых отверстий. Затем в одну из дырок просовывалась бумага или тряпка и поджигалась. Соляр начинал гореть. Вскоре труба раскалялась. Все было бы ничего. Но от частых нагреваний и охлаждений трубы деформировались, порой даже уrpoжающе… Была еще одна особенность, связанная с серьезной опасностью. Это если кто-то из солдат спутает соляр с бензином или авиационным керосином. Тут уж последствия могли быть самыми непредсказуемыми. У самоходчиков дневальный залил в «поларис» воду. Горящий соляр выплеснулся, занялась палатка. По счастливой случайности никто не пострадал. Но палатка сгорела дотла. Подойти к ней было невозможно, так как начали стрелять в магазинах патроны. Хорошо еще, что гранаты хранились без запалов. Не взорвались.

«Поларисы» привезли в Афганистан сразу, в день ввода войск. Обычных печек не хватало, да и топить их там было нечем. Остряки шутили: «Голос Америки» уже передал, что какой-то красный полковник (имелся в виду зампотылу дивизии — фамилия него была Красный) заказал в Афганистан пятьдесят «поларисов»…

Короче, глядя на солдат, несших службу в боевом охранении, Алексей всегда пытался сравнить их с ровесниками в Союзе, теми, кто по словам неизвестного поэта, продолжал «нежиться и греться у пахнущих духами чьи-то рук». В принципе, и десантники сами недавно были далеко не ангелами на «гражданке». Но поди ж ты, как людей меняет боевая обстановка. Сейчас перед этими ребятами надо было снимать шапки. Таких солдат, как у нас, нет ни в одной армии. В этом Степанов убеждался в Афганистане ежедневно, ежечасно. По росту своего времени оказались в трудную минуту эти простые советские ребята.

— Ты что, один на посту? — спросил часового Алексей.

Тот оживился, начал рассказывать:

— Напарник мой животом мается. «Свистит» через каждые десять минут. Глядеть на него страшно. Сидит уже, штаны не застегивает. Я и говорю: «Иди к взводному. Пусть он тебя заменит. Перележишь, все пройдет. Чаю попьешь. А то какая это служба.» Он сначала не соглашался, а потом пошел. А вас я увидел, хотел сразу вылезть из канавы, но поскользнулся. Пока выбрался, уже проехали. Сам не пойму, как это я дал очередь… Что теперь мне будет? Извините меня… День сегодня такой… Стрельба, вертолеты один за другим, мало ли, думаю, что…

— Ну ладно, — успокоил часового Степанов, — все обошлось, ничего тебе не будет. Я сам все объясню ротному. Конечно, не дело бросать пост без приказа командира. Но ведь и связи у тебя нет с ротой… Черт с ней, с этой очередью, забудем, но смотри мне… Это хорошо, что «ЗиЛ» или «шестьдесят шестая» по такой грязи не смогли пройти и послали «бэтээр-дэ», а то наломал бы ты дров…

— Да по ним я бы и не стрелял, — то ли схитрил, то ли сказал в самом деле правду часовой, — я же знал, что «бронику» мои пули до лампочки…

— Посмотрите вы на него — разговорился. Иди в свою канаву. Да ступеньку сделай, чтобы легче было вовремя выскочить к дороге… Подожди, кто это бежит там?..

Степанов направил фару на дорогу и увидел спешащих к посту командира взвода и трех десантников. Разбирались недолго. Настрожили, дали в помощь часовому еще одного солдата и, взобравшись на броню, поехали к опорному пункту. Дальше все было без происшествий. О случившемся Степанов не стал докладывать в штабе. Пожалел ротного. Зачем ему лишние неприятности?..

В палатке вернувшийся с проверки боевого охранения Степанов никого не застал спящим. Солдаты Мартынов и Седов сидели у печки мрачные, с набрякшими веками. Все были подавленными, осунувшимися. Курили сигареты, и сизоватый дым уплывал к единственной лампочке, подведенной вверху к колу палатки.

— Ребята все рассказали, — заговорил первым Терентьев. — Послушай… Эх, кто мог подумать…

Степанов присел на лежанку, снял куртку.

— Как же все было, Коля?

Мартынов, упершись спиной в стенку ямы, судорожно всхлипнул и заговорил:

— Понимаете, товарищ старший лейтенант, мы утром вообще не думали ехать в Кабул. Собирались к зенитчикам. Там зампотех обещал дать «водилу» в помощь. Надо было двигатель посмотреть. Барахлить стал. Только с Санькой сели в кабину, слышим, старший лейтенант Медведь зовет. «Сейчас, — говорит, — поедем в Кабул, в крепость. Ждите».

Мы и поехали. Когда выезжали уже обратно, офицеры предупреждали: «Стреляют отовсюду. Переждите». А старший лейтенант, вы же его знаете, засмеялся, махнул рукой: «Где наша не пропадала, прорвемся. В штабе ждут…»

Отъехали от крепости. Ласкин и Саня сели в кунг. Едем мимо стадиона. Впереди на перекрестке три «бээмдэшки». Стоят вертушкой — стволами в разные стороны. Одна прямо нацелилась на дорогу, на нас. Я сижу за рулем, а глаза не могу отвести от пулемета «баээмдэ». Не знаю, почему. Вроде бы свои, а кажется, что вот-вот ударят по нам.

Выстрелов не услышал. Почувствовал, как зашелестели пули, пробивая обшивку. Сразу по тормозам. Открыл дверь и выскочил. Медведь чего-то задержался. Кричу: «Товарищ старший лейтенант, прыгайте, стреляют по нам». Подскочил к кабине, рванул дверь. Подбежали Ласкин и Седов. Они уже успели выпрыгнуть. Смотрю, старший лейтенант начал вываливаться из кабины. Выронил автомат и падает. «Помогите», — кричу. С Ласкиным положили Медведя на землю. Седов схватил автомат, передернул затвор и целится. Он заметил, что били со второго этажа из пулемета.

Ласкин — Саньке: «Не стреляй, подожди, пока «бээмдэ» ни прикроет…» Машина подошла и закрыла нас бортом. Мы спрашиваем у Медведя: «Куда вас?» Видим — кровь с ноги хлещет струей. Столько ее там натекло… Старший лейтенант приподнялся.

«Ваня, я ранен, помоги», — он только это и смог сказать. Потом хотел сплюнуть и сразу же потерял сознание. Все произошло буквально за две минуты.

Надо было чем-то перевязать ногу, мы посмотрели, там кусок мяса вырвало с кулак величиной, а бинта ни у кого нет. Я крикнул наводчику «бээмдэ», чтобы дал пакет. А он то ли испугался, то ли найти сразу не смог. Минуты три возился внутри. А тут лупят со всех сторон…

Наконец перевязали, положили Медведя в «бээмдэ» и помчались в госпиталь. Машину бросили у поста. Надо было быстрее, а тут то завалы, то еще что. Приехали. Седов и Ласкин с солдатами понесли Медведя в операционную. Меня не пустили, я остался у машины. Ждал с четверть часа. Вдруг смотрю, выходит Сашка и вытирает рукавом глаза. У меня внутри все оборвалось. Какое-то состояние… Все вижу, все понимаю, а пятка левой ноги начинает неметь, отниматься, чувствую, сейчас упаду.

«Умер», — прошептал Саня и заплакал. Стою и не замечаю, что и у меня самого слезы текут…

Степанов тяжело вздохнул. Закурив, посмотрел поочередно на Терентьева и Батурина. Те оба отвели разом в стороны глаза. Вдруг Алексей заметил, что в палатке нет Ларченко, Савичева и Тонких.

— Где эта братия? — кивнул он вопросительно Терентьеву, показывая кивком головы на закуток, где три солдата обычно спали вповалку.

— В комендантской роте место освободилось, сами захотели туда уйти. Там хоть нары сделали, все ж не на земле… Да и не так тесно…

— Хорошо, — кивнул головой Степанов.

Он в палатке был старшим по званию, а значит — начальником, командиром. И, конечно же, за всех отвечал.

— Мы останемся здесь, можно? — попросил водитель Коля Мартынов. — Привыкли уже с Саней. У «комендачей» — там целый колхоз. Да и ротный…

Степанов посмотрел в простое русское лицо парня, увидел выступившие от волнения на веснушчатой коже красные пятна, и у него в груди защемило. Ведь сегодня Николай видел смерть, две пули шли точно в него. Не останови он машину, могли бы недосчитаться не только Алешки Медведя…

— Коля, родной ты мой, да о чем речь… Мы же здесь все одинаковые. Что я, офицер, что Терентьев, что Батурин, что вы… Теперь как братья. Да что — «как»?!. Мы братья и есть. Сегодня убили Алешку — самого лучшего моего друга… — голос у Степанова задрожал. Но он, справившись с волнением, продолжал:

— Я потерял Алешу, а нашел себе нового друга. Ты был с ним до последнего. Ты теперь мне роднее брата… У меня никогда его не было… Вернее, был. Старший. Умер в детстве. Мне брата заменил Медведь. Теперь и его не стало… Знаешь, как мне сейчас… Давай дадим слово не забывать друг друга. Если вернемся в Союз, вместе с тобой приедем на Алешину могилу. Как родные братья… Его родные бра-тья…

— Спасибо вам, товарищ старший лейтенант, — голос у Николая Мартынова был готов вот-вот прерваться. — Я тоже… Тоже… Никогда-никогда… Если вернемся…

— Коля, брось ты это: «старший лейтенант»… Здесь меня можешь звать просто по имени. Ребята поймут. Так? — Степанов выразительно посмотрел на Терентьева и Батурина.

— Что ты еще спрашиваешь?! — Терентьев даже вскочил с места. — Мы здесь все под богом ходим. Сегодня Медведь, а завтра… Какие звания… Тут все рядовые. Спим в этой палатке в покат… В один ряд…

— Хватит вам, — вмешался Батурин. — Степанов, Мартынов, жрать хотите? А ты, Седов? Вы вообще хоть что-нибудь сегодня ели?

— Я обедал, — обернулся Алексей к молчавшему до этого прапорщику, — а вы, ребята?

— Мы тоже, в крепости, — ответил Седов.

— Хм, обедали, — хмыкнул Валентин, — уже завтракать пора.

— Знаешь, Валентин, что-то ничего в горло не лезет. Накурился до чертиков, — и Степанов вновь полез за сигаретой. — Пусть вон ребята поедят. Им надо.

— А выпить хочешь? — глаза Батурина, всегда немногого навыкате, хитро заблестели.

Степанов тяжело на него посмотрел. Прапорщик почувствовал себя неуютно под суровым взглядом товарища.

— Ты что, издеваешься, «рыбий глаз»? — возмутился Алексей. — Нашел время для подколок…

— Какие шутки, вот, смотри… — и Валентин с этими словами вытащил из-под своего матраса две бутылки водки.

— Откуда?

За два месяца о водке и слухом не слышали, и духа ее не чуяли. А тут целых две бутылки.

— Лётчика знакомого встретил. Короче, какое твое дело, где взял. Говори прямо: выпьешь?

Степанов вспомнил застигнутых днем за тризной Орловского, Кожанова… Так же, как и они? Разве в этом память?

— Леш, да давай выпьем, хоть уснем. Тут все свои, — поддержал Батурина Терентьев.

— Давай! — сдался Степанов. А затем, обращаясь к солдатам:

— Коля, Саня, садитесь.

— Товарищ старший лейтенант… — начал было Мартынов.

— По имени… — перебил солдата Степанов.

— Алексей… — Николай запнулся. — Александрович…

— Садись, садись. Что, на «гражданке» не пил? — подтолкнул Мартынова к лежанке Терентьев.

Батурин расстелил газету, взялся открывать штык-ножом банки с консервами. Терентьев тем временем быстро нарезал хлеб, попросил Седова подать стоявшую на приступке единственную эмалированную кружку. Нашли пару луковиц, соль.

Первому Батурин сунул кружку Алексею. Тот передал ее Мартынову:

— Давай, Коля. Помяни Медведя… Он нас не осудит…

Уже не чинясь, Николай принял кружку. Неторопливо по-крестьянски выпил водку, поморщился и сразу потянулся к банке с консервами.

— Ешь, не стесняйся, весь день голодный. Наверное, и забыл уже, когда обедал… — проговорил Терентьев.

Алексей тоже поднес кружку к губам. В нос ударил спиртной запах, защипало глаза. Выпил, закурил.

— Что ты опять за сигарету? — возмутился Терентьев. — Закуси сначала.

Степанов подчинился.

Помолчали.

— Добьем, что ли? — вопросительно посмотрел на Степанова Батурин.

— Давай, не тянуть же до утра, — согласился тот.

Опьянения никто не почувствовал. Так у всех были напряжены нервы. Но мало-помалу разговорились.

— Мы с Ласкиным сели в кунг, — начал рассказывать Седов. — Прапорщик и говорит: «Ты смотри в то окно, а я в это. Если что — стреляй». Разговор был уже у стадиона. Только мы прижались к бортам, как ударили по машине. Пули прошли по центру кунга… Вот, смотрите, одну нашел… Когда уже отгоняли обратно в крепость «уазку».

— А ну… — Алексей взял в руку сплющенную пулю. Посмотрел на сохранивший заводскую форму задник стального сердечника. Покачал головой:

— Похоже, наш винтпатрон. Образца восемьсот девяносто первого — девятьсот тридцатого. Но откуда у них «пэка»? Разве, что «дягтерева»… Помнишь, Коля, — обращаясь к Терентьеву, — привозили трофейные после первой ночи?

— Да что удивляться, у душманов все есть. Сбежал солдат с оружием, а мало их таких? Взяли в бою… Просто купили… Ты же сам рассказывал… Неважно, каким оружием. Главное, чьими руками… Бандитскими… — с этими словами Терентьев поднялся, подошел к печке, подбросил уголь и вернулся на место.

— Я бы им показал… — лицо у Седова ожесточилось. — Жаль, Ласкин остановил. Когда Медведя положили у машины, я увидел, что из окон на втором этаже несколько афганцев грозят нам кулаками. Только прицелился — тут прапорщик крикнул. Думали ведь о том, как быстрее вынести к «бээмдэшке» Медведя. Надеялись спасти. Не за себя боялись, за него. Там и пулемет был, просто душманы его спрятали. Ничего, потом наши им дали… Офицер из полка рассказывал…

— Сань, ты был в операционной… — напомнил Седову Мартынов.

— Мы сразу Медведя положили на стол. Прибежали врачи. Тут же начали делать переливание крови, осматривать рану. Пуля вырвала на ноге кусок мяса и пошла в живот. А она была уже сплющенной… Сначала-то пробила кабину… — Седов поднес руку к глазам, смахнул навернувшиеся слезы. — Я смотрел в лицо старшего лейтенанта Медведя и ждал: ну, думаю, сейчас оно порозовеет. И вдруг слышу: «Все». Это сказал один из врачей, наверное, главный. Я не понял, что — «все». А он на нас с Ласкиным: «Выходите. Поздно, минут бы десять назад…»

— Где их было взять… — вздохнул Мартынов. — Город знаем плохо, на улицах завалы, стреляют… Мы сделали все, что могли…

— Все, что могли… — эхом отозвался Седов. — Не все мы смогли бы… Я сам видел рану. С такой не живут…

Все в палатке давно уже улеглись, уснули. Только Степанов не мог сомкнуть глаз. Он откинул полог, выбрался наружу и присел на стоявшую рядом канистру из-под соляра. В предрассветном небе плыли седые обрывки облаков, изредка набегавшие на ущербный лунный диск… Глядя на него, старший лейтенант закурил сигарету и надолго задумался…

В штабе говорили, что Медведя отправят в Витебск завтра, вернее, уже сегодня. Даже в цинковый гроб запаивать не будут. Отправят в деревянном. А из Витебска — на родную Украину, в Кременчуг… Доведется лежать Алешке Медведю дома, и высокие пирамидальные тополя будут сыпать осенью свои желтые листья на его могилу. Говорят, желтый цвет — цвет разлуки. Вечной разлуки…. Будут мыть холодные осенние дожди Алешкины кости — его ведь похоронят не в цинковом гробу, а в деревянном…

Вот светит луна, бегут по небу предутренние облака. Не будь здесь сейчас Степанова и этой палатки, все было бы точно так же. Ничего бы в природе не из-менилось. Этому небу все равно: был ли на свете Медведь, не был ли. Луна вот так же светила не одну тысячу лет назад, и будет еще светить. А Медведя нет… Будут Степанов, Иванов, Сидоров, Петров. Даже Медведь, Внук, правнук, просто однофамилец. Другой Алешка. А тот остался в восьмидесятом. И хоть будет лежать он в Красной Знаменке на Полтавщине, для Степанова и Мартынова Алешка и через двадцать лет останется в Кабуле.

«До чего жe все странно, — рассуждал Степанов. — Родился украинский мальчик, а где-то, за тысячи километров, афганский. Жили себе, росли, любили, ненавидели, радовались, печалились… И не думал, и не знал ни один из них: ни тот об этом, ни этот о том, что когда-нибудь их сведет судьба. Афганский, может, доживет еще до глубокой старости, и будет тайно или явно гордиться тем, что убил одного (а может, и не одного) кафира. А украинский к тому времени…

Посадят у могилы Медведя березку. Корни ее будут врастать все глубже и глубже… Оторвется осенью листик, полетит по ветру… А в нем — частица праха Алешки…

Почему так устроена психология людей? Отдельный человек не может убить, украсть, оклеветать… Это не только аморально, это преступление. Но отчего те же заповеди отвергаются государствами? Ведь они тоже состоят из конкретных людей… Так нет. Здесь по-другому. КЛЕВЕТА МОжет называться идеологической борьбой, воровство — аннексиями, чем-то еще, убийство — войной… Наверное, самые большие пацифисты — это военные. В душе, конечно. Они-то знают, что стоит человеческая жизнь на войне. Впрочем, кто вообще имеет право оценивать ее? Да и есть ли такой эквивалент… Все люди вроде бы во многом одинаковы. Внешне, по поступкам, по характерам. Но это вроде бы. Вот посмотрит Степанов на опавший листик и скажет: «Красный». Глянет на него Мартынов и тоже подтвердит: «Да, красный». Кажется, что тут необычного? Все правильно. Но вдруг Николай видит этот красный цвет таким, каким, например, Степанов зеленый? Для Мартынова этот зеленый с рождения означает красный, а для Алексея красный — он и есть красный. И никакого противоречия. Оба называют вещи одинаковыми именами, а видят их совершенно по-разному. Это только для дальтоников все синее — и небо, и люди, и дома, и груши… Несложно догадаться, что скажет на сей счет наука. Сейчас все можно просчитать, проверить. Но кто пробовал думать мозгами Алешки Медведя, кому удалось посмотреть на мир его голубыми глазами, кто слушал музыку его ушами, прикасался к губам любимой женщины его губами… Никто. Только Алешка Медведь. Но его уже нет, не будет и через десять лет… Никогда больше не будет. Ни-ког-да!..

Свою жизнь оценил сам Алешка Медведь — гвардии старший лейтенант воздушно-десантных войск. Дороже ее оказался долг. Воинский, офицерский. Если говорить по большому счету, мог бы и не лететь в Афганистан. Положить партийный билет на стол, как делают сейчас некоторые в Союзе, уволиться из армии и жить, жить, жить… Ну что ж, коль не спрашивали тогда у них согласия. У самых первых. Но все равно действовали законы мирного времени. Это для тех, кто служит в Афганистане, идет война. Еще для их семей. А для всех остальных — интернациональная помощь: аллеи дружбы, заложенные на субботниках, женщины-роженицы, доставленные на броне боевых машин в госпиталь, детишки, ухватившиеся в благодарном порыве смуглыми руками за шеи солдат и офицеров, тянущиеся для поцелуя…

Мог отказаться, но не сделал этого. И никто не отказался из них, первых…

Степанов с первых дней возненавидел ставшие расхожими слова: «интернационалист», «афганец», «духи», «Лошкаревка»… «Душаманы» — ладно еще. Сами афганцы их так называют. А все остальное… Слово «афганец» означает настоящего, коренного жителя этой страны. А в «интернационалисте» чудилось что-то бесполое и фальшивое. Есть только два понятия — военная присяга и воинский долг. И точка, именно они: и стоят многим жизни…

Утро было солнечным и ласковым. В Кабуле уже почти не стреляли — мятеж шел на убыль. Через два-три дня полностью возобновится обычная мирная жизнь афганской столицы. Откроются дуканы. Чумазые, полураздетые вездесущие мальчишки стайками будут налетать на остановившиеся в городе советские машины, просить сигареты, предлагать какой-нибудь свой немудреный товар. День ото дня станет все теплее и теплее. Скоро кое-где ненадолго пробьется маленькими островками изумрудная зелень пока еще нежной верблюжьей колючей, на аэродроме зацветут дикие тюльпаны… Но ничего этого уже не увидит гвардии старший лейтенант воздушно-десантных войск Алексей Медведь. Его не будет. Никогда не увидит Алексея и сын Витюшка, родившийся за девятнадцать дней до гибели отца. Пять дней назад Алешка вернулся из Витебска. Летал забирать жену со вторым сыном из роддома. Вернулся в Кабул счастливый, привез всем посылки. В том числе и Степанову.

— Не волнуйся, все у тебя дома в порядке. Маша подросла. А с Линой и Ольгой Давыдовой мы ездили в роддом забирать моих. Все нас ждут, передают приветы, все спрашивают — когда выведут… — рассказывал Степанову Медведь.

И вот теперь горе в семье Медведя поселится в первые же дни жизни Витюшки… Когда ребенку пойдет третий год, он все чаще начнет спрашивать маму об отце. А та, пряча слезы, станет в который раз объяснять, что Витюшкин папа офицер и служит далеко-далеко. «А кто это? — спросит мальчишечка. — Как солдат? У него есть погоны?»

— Конечно, Витюш, конечно. У него на погонах звездочки… были… Смотри вот… на фотографии…

И однажды в трамвае ребенок увидит дядю милиционера со звездочками. Такими точно, как на фотографии у папы. Он потянется к погону, чтобы потрогать пальчиком звездочку:

— Мама, смотри…

— Женщина, следите за ребенком, — обернется недовольный офицер.

Испуганный Витюшка увидит, как по лицу матери потекут слезы, а затем задохнется в ее объятьях. И только чужой рыдающий голос будет биться, рваться в неудержном плаче:

«Нет у тебя папы… Нет, сыночек… Папа убит… Убит в Аф… Афгани… стане… Господи… да как же это… да за что…»

И маленькое детское сердечко все поймет. Но не успокоится. Мальчик будет искать себе папу. На чьей-то свадьбе ему очень понравится цыган. Тот будет хорошо петь, танцевать. В общем, покорит сердце ребенка. И малыш скажет:

— Мама, пусть он будет моим папой. Я с ним спать вместе стану…

— Нельзя, Витюша, дядя женат, у него есть дети…

И это слово «женат» неожиданно подействует на мальчика. Он вроде бы успокоится. Только потом у всех мужчин, которые ему чем-то понравятся, будет спрашивать: «Дядя, а вы женаты?»

Этот вопрос мальчик задаст и тому офицеру, который приедет с тетей Линой и девочкой Машей. Они будут гулять с Витюшкой, покупать ему конфеты, игрушки. Мама разрешит надеть папину красивую синюю фуражку и все вместе пойдут на кладбище. Там дядя капитан нальет стакан, положит на него кусочек ржаного хлеба и поставит на столик около черного красивого памятника, на котором выбит большущий портрет светловолосого мужчины в погонах, с орденом и медалью. Теперь уже Витюшка будет знать — папа здесь. Его убили в Афганистане. Но убили ненадолго. Разве можно, чтобы папы совсем не было?! Вон Вадик из соседнего подъезда. Жил только с мамой. А теперь у него есть и папа. Будет отец и у Витюшки… Жаль, что дядя капитан не может стать им. А у него столько звездочек на погонах, которые разрешается потрогать, а какие красивые значки… Вот бы с этим дядей пойти в садик! Как бы завидовал Вадик!

Витюшка заиграется с беленькой девочкой Машей. Что ему до мамы, тети Лины и дяди капитана! Пусть себе стоят, изредка о чем-то тихо переговариваясь. Солнышко-то какое… А потом из маленькой тучки пойдет летний дождик. Витюшку с Машей позовет к себе дядя и будет держать над их головами свой военный китель, и они не промокнут. Потом опять появится солнышко. Дождика как и не бывало. Витюшка с мамой, тетей Линой и Машенькой пойдут к дедушке. А дядя капитан останется. Ребенок не увидит, как тот будет долго стоять у памятника, сняв фуражку, и с кем-то говорить тихо и хрипло:

— Я пришел к тебе, Алеша… Я пришел…

И по лицу офицера покатятся слезы. К нему подойдут какие-то незнакомые бабушка и дядя. Мужчина спросит:

— Ты знал его?

— Да, — кивнет капитан, — вот… выпей.

— Что ты спрашиваешь, не видишь, человек плачет, — строго одернет старушка.

А у дяди капитана слезы вдруг потекут-потекут…

— За Лешу я выпью, — проговорит мужчина и поднесет стакан к губам.

Больше они ничего не скажут друг другу. Дядя капитан повернется и тихо пойдет прочь от кладбища. Попытается прикурить сигарету, а спички все будут ломаться…

Он тоже придет к дедушке. Бабушка Таня, увидев дядю капитана, как заплачет, как начнет его обнимать… А потом все сядут за стол и будут говорить долго-долго. Ох, и наиграется он тогда с звонкой беленькой хохотушкой Машей!

За несколько дней Витюшка привяжется к дяде капитану, Маше, тете Лине. Ему очень захочется заплакать, когда гости будут уезжать. Но он не станет этого делать. Пускай женщины плачут. А Витюшка лишь нахмурится. Но вдруг тетя Лина скажет:

— Точный Леша. Даже так, как отец, бровки хмурит…

И смахнет набежавшую слезу. Тут Витюшка и не выдержит…

Все это еще будет, через три года. А в тот день Степанов брел по колено в грязи к остановившейся на разбитой дороге «санитарке».

«Лешу привезли», — разнесется весть по лагерю, и те, кто знал Медведя, придут к машине поклониться погибшему в последний раз.

Нестерпимо ярко светило южное весеннее солнце. Может, от его пронзительных лучей и набегали слезы на глаза?..

По одному подходили к машине, качали головами, отходили. Степанов смотрел на тесный некрашеный гроб, на полуприкрытые глаза друга, лежащего в одном нательном солдатском белье, и ему чудилась на застывших губах улыбка. Что-то наплывало жгучее, липкое. Потом отпускало. И снова все повторялось…

«Эх, Леша, Леша», — услышал позади вздох. Узнал, даже не поворачивая головы, — Вовка Давыдов. Старший лейтенант из артполка. Жили в одно подъезде. Это с его женой и Линой Медведь недавно забирал Витюшку из роддома. До Афгана выходные и праздники проводили вместе…

Степанов несколько раз отходил от машины, а затем возвращался — посмотреть на Алешу. Вечером, когда «Ил-76-й» взлетал с туманного аэродрома, проводить друга в последний полет не смог: дежурил.

Он сидел у телефона и ожидал срочных звонков — мятеж еще не был окончательно подавлен. Многие поехали прощаться с Медведем к самолету, а про Степанова забыли. Никто почему-то не вспомнил, что они — два Алексея, два тезки — были лучшими друзьями. Степанов хотел с кем-нибудь подмениться в палатке дежурного на часок, но рядом никого не было. Поэтому он угрюмо сидел у телефона, и перед его мысленным взором представала такая ситуация, такая картина: город, улица, квартал… Из всех домов — один военный. 3десь живут семьи десантников. И вот два месяца назад, в определенный день и час все офицеры и прапорщики за редчайшим исключением уехали по сигналу тревоги, успев за считанные минуты собрать самое необходимое, чтобы вернуться… через два года. Вместо обычных учений их ожидал Афганистан. Из него кто-то вообще уже никогда не вернется. Вернее, сам не переступит родной порог. Его внесут в квартиру в цинковом гробу. Только Лешку Медведя привезут в деревянном…

Сначала к молодой вдове придут женщины. Заговорят о чем-то незначащем, а сами не смогут скрыть то горе, которое уже постучалось в двери этой квартиры. О нем будут говорить растерянные лица соседок, остановившиеся испуганные и страдающие глаза, замороженные движения… Увидит пришедших молодая вдова, сердце оборвется и покатится, покатится… Перед глазами все поплывет, лица завертятся в бешеной карусели… «С Алешей что-то?» — спросит с тоской. Она еще будет надеяться, а вдруг все-таки не это… Не самое страшное. Может, в госпитале? Без руки… без ноги… Но живой? Иступленным взглядом вопьется в лица предвестниц, а те станут отводить глаза: «Ты только не волнуйся… Постарайся взять себя в руки…»

Среди тех женщин будет и Лина… Заплачет грудной ребенок, инстинктивно почувствовав своим маленьким сердечком что-то темное и страшное. К нему кто-то подойдет, начнет успокаивать, возьмет на руки… Но это будет не мама. Не такие руки, не такой запах, не такое лицо… А та будет лежать в глубоком обмороке или биться в безголосом крике… А может, скажет просто и страшно: «Я знала… Я чувствовала…» И всем станет жутко от этой простоты — лучше бы заплакала, закричала, потеряла сознание…

А потом привезут его. Будет много цветов. Придут даже совершенно чужие люди. Наоборот, их соберется больше. Не будет друзей погибшего. Они останутся здесь, за шесть тысяч километров. Завтра могут точно так же привезти любого из них. Кто следующий?..

Проведут погибшего в последний путь, и время в доме остановится. Потянутся месяцы страшного ожидания. Кто-то жестокий и невидимый начнет подленько нашептывать на ухо: «А вдруг и твоего так? Как жить будешь? Кому нужен твой ребенок?..» И до чего же трудно вынести все это одной…

В соседних домах будет звенеть детский смех, папы выведут в выходной на прогулку детей, начнут кататься с ними на санках, играть… Там как текла размеренная мирная спокойная жизнь, такой она и останется. А здесь война. В одном доме на весь квартал…

Посмотрит вдова долгим взглядом на это мирное благополучие, и поплывет в глазах черный туман… С ее Витюшкой вот так играть будет некому…

Степанов тогда не знал еще, что через три года, за два дня до очередной скорбной даты — даты смерти Алешки Медведя — у него самого родится сын. Видно, не зря перед очередным рейдом, который состоится в апреле, ему приснится Лина с двумя малышами на руках… Алексей никогда не думал, что так сильно полюбит Сережку. «Дочку баловать буду, — говорил он раньше, — а сына воспитаю по-спартански». Но будет получаться все наоборот…

Сережка родится в воскресенье. Именно в выходной увезут жену в роддом. АЛЕКСЕЙ ВЫДЕРЖИТ ДО УТРА И СТАНЕТ НАВОДИТЬ СПРАВКИ В ПОНЕДЕЛЬНИК. ИДЯ НА СЛУЖБУ, ПОЗВОНИТ. Медсестра или санитарка будет долго шуршать у телефонной трубки бумажками, отыскивая фамилию. Алексей, ожидая, будет чуть ли не падать в обморок. «Мальчик, — сообщит медсестра, — вес… рост…» Степанов еще три раза переспросит: будет бояться, что могли ошибиться — такой бы это был болезнный удар…

Подрастая, Сережка все больше будет тянуться к отцу. Сядит рядышком, заиграется, а потом кинется к Алексею ни с того ни с сего, как обнимет, как уцепится за шею… Прямо задрожит весь… Он даже не будет видеть, что за ним тихонько наблюдает отец. Сердце дрогнет у Степанова. Подумает: «Словно чувствует, что его могло и не быть»… Наблюдая за сынишкой, за его детской непосредственностью, Алексей однажды придет к простой мысли, от которой станет жутко «Господи, — подумает, — стреляли-то в Афганистане не в нас… Стреляли в наших детей: и рожденных, и еще не рожденных».

Все было бы просто: убили бы Алексея, и Сережка вот так бы не игрался сейчас своими кубиками. Он просто не родился бы. Никогда-никогда…

Все это будет еще нескоро. Об этом не знал и не мог знать Степанов…

После мятежа машина, в которой погиб Медведь, долго стояла у палатки. Более полутора десятка пулевых пробоин насчитали в ней. Две были на том самом месте, где сидел Коля Мартынов — остался жив лишь каким-то чудом…

По ночам, возвращаясь с патрулирований по Кабулу, проверок боевого охранения, Степанов всегда останавливался у машины. Смотрел на лобовое стекло, где отражались причудливые в лунном свете облака. Ему казалось, что Алешка неподвижно сидит в кабине, о чем-то задумавшись, и легкий ветерок ласкает его красивые русые волосы…

Часто не спалось. Как-то лежали и разговаривали с Терентьевым. Вдруг совсем радом раздался жуткий собачий вой.

— Этого еще не хватало. Да что же она душу-то так надрывает, пристрелю сволочь, — Степанов схватился за пистолет и пулей вылетел из палатки.

В лагере была строжайшая дисциплина, не то, что у летчиков. Те, как уже говорилось, частенько устраивали фейерверк. Что значит — редко держать в руках оружие. А у десантников такого не было. Тем не менее, Алексей выстрелил бы в собаку, и без нее тошно. Что называется — допекла. А там пусть бегут, разбираются…

Выскочив из палатки, застыл в изумлении: сидит у машины, у самой дверки кабины, бродячая собака и, задрав морду кверху, воет. Словно током, ударила догадка.

— Пошла прочь! — рявкнул на собаку Степанов.

Сверкнули два огонька — два злых глаза — и та растворилась в темноте.

Вернувшись в палатку, Алексей обо всем рассказал Терентьеву:

— Чувствует запах крови. Машину отмыли, а инстинкт и чутье собаки не обманешь…

Молча покурили.

— Слушай, а какой сегодня день? — встрепенулся Николай.

Степанов ответил.

— Так ведь ровно месяц, как погиб Медведь. И время сейчас. Как раз за полночь…

— Мистика какая-то, — зябко дернул плечом Алексей. — Ладно, спи, Коля.

Терентьев вскоре затих, а спустя немного времени стал даже похрапывать. Однако Степанов все не мог забыться. Медведь стоял перед глазами живой, веселый, рассказывал, как бывший «зэк» принял его из-за короткой прически за своего. Алешка, шутник и немного артист по натуре, мог при желании показаться разбитным, рубахой-парнем.

— Ты из какой зоны вернулся? — спросил «зэк».

— Из тридцать пятой, — Медведь вспомнил номер машины начальника.

— А где это?

— Там, где очень жарко…

«Да, скоро у нас по-настоящему будет жарко», — подумал, засыпая, Степанов…

Самолет шел почти на бреющем. Алексей стоял перед раскрытой рампой, смотрел в зиящий проем. Внизу мелькали рваные облака. Они то и дело закрывали высокогорную площадку. «Ну, сейчас, сейчас, — ждал сигнала сирены Степанов. — Почему же они медлят?..» Ровное голое плато, на которое надо было десантироваться, кончалось. Сейчас опять начнутся горы. Их Алексей не видел, но знал — они впереди, совсем рядом. Ощущал каким-то особым чувством зримо, остро, напряженно. Вот-вот появятся серые безжизненные вершины, грозящие распороть закопченное брюхо самолета. Вон уже видны бездонные пропасти ущелий… «Ну почему же медлят, — в такт взволнованным ударам сердца билась паническая мысль, — не успею, пора ведь… Нельзя оставаться в самолете… Нельзя… Я должен быть на земле, прыгнуть во что бы то ни стало… Но где же сигнал?..»

Алексей обернулся назад, и сердце его захолонуло. Он был один-одинешенек в грузовой кабине. Даже борттехника, и того не видно.

«Неужели все выпрыгнули? Только я остался?.. Как это случилось? Что со мной происходит? Надо прыгать, надо…» По привычке тянулся правой рукой к лямке с вытяжным кольцом и не находил ее. «Господи, да где же она… где?»

Степанов повернул голову влево, посмотрел на грудь — не было ни лямки, ни кольца. «Черт, я забыл надеть парашют… — подумал с ужасом. — Что же делать?.. Как это я… Ведь у меня был парашют… Куда же он делся?»

Горное плато должно было уже кончиться. Но нет, оно еще видно в рампу. «Тут невысоко, я легкий… А если прыгнуть без парашюта?..» Страха больше не было. И Алексей бросился в рампу. Он попал на самый склон начинавшейся у края плато горы… Приземлился легко-легко. Как пушинка. «Успел!..» — радовался Степанов.

Дальше он ничего не помнил. Очнулся на каком-то ромашковом поле. Алексей сидел в яме, скорее всего, в воронке. Вокруг были ромашки. Большие такие… Стебли высотой по пояс. Кажется, был вечер. Теплый, летний. Солнцу еще заходить рано, но его Алексей почему-то не видел на безоблачном небе. «Затмение», — догадался наконец. Как на искусно сделанных фотографиях, небо было затемнено. И вдруг с него посыпались парашютисты. Чьи они, Степанов не знал. Но в одном не было сомнения — не наши. Десантники быстро снижались. Огромные купола, неправдоподобно длинные стропы… А люди были какими-то крошечными. Сначала. Потом они вдруг начали вырастать прямо на глазах. В руках Алексей сжимал автомат. «Надо стрелять, пока они в воздухе. Если приземлятся, в этих высоких ромашках никого потом не увидишь». Он не думал о том, что один, что себя обнаружит первыми очередями и его могут убить… Мыслей о том, чтобы спрятаться, пересидеть в воронке и остаться незамеченным не было. Он должен стрелять, пока эти… еще в воздухе…

Степанов вскинул автомат, нажал на спусковой крючок. Выстрелов не было… Изо всех сил надавил на спуск. Крючок подался легко и мягко, словно он не стальной, а резиновый… Автомат отказал. Страх вошел в сознание, леденящими пальцами коснулся самого сердца. Не слушались ни руки, ни ноги. Превозмогая оцепенение, неимоверным усилием отстегнул магазин. Со звоном выскочила подающая пружина, посыпались патроны на дно воронки… Кинулся их собирать и вдруг изумленно застыл: гильзы были не цилиндрические, а ребристые, прямоугольные. Таких еще Алексей не видел. «Все… — подумал обреченно. — Они уже приземлились…»

Было страшно. Невыносимо страшно и больно. Степанов не сделал чего-то важного, главного…

Он рывком повернулся на бок и проснулся. Светало. На душе было тяжело, сердце ныло…

«У человечества двести с лишним видов шизофрении… А может, две тысячи?.. — Степанов не мог точно вспомнить слова родственника, работавшего врачом в районной больнице. — Видно, Афганистан — настоящая шизофрения. Наверное, самая последняя ее разновидность и самая неизлечимая…»

Ему вспомнился эпиграф из книги, прочитанной недавно: «У собаки нет одного уха… Страшное открытие… Трехногий, я хочу уйти отсюда!..»

«Любая война — это шизофрения, — продолжал размышлять Алексей, — а эта, афганская, в особенности…»