"Афганистан идет за нами вслед" - читать интересную книгу автора (Колотило Александр)

Глава четвертая

Парашютно-десантный батальон стоял в ущелье Чоукай километpaх в сеемидесяти от Джелалабада у самой границы с Пакистаном. Конечно, та была совершенно условной. Не то, что представляешь при упоминании одного только слова «граница» — полосатые столбы, контрольно-следовая полоса, заставы… Вы-сится крутая гора. Один склон ее в Афганистане, другой — в Пакистане. И жители той страны и этой ходят туда-сюда, как к себе домой. Граница была километрах в четырех от расположения батальона. Вот сюда и прилетели из штаба дивизии два офицера вместе с зампотылу полка и группой солдат, сопровождавших срочный груз — боеприпасы, продовольствие, почту.

Хлеб складывали в Кабуле прямо в кузов «ГАЗ — шестьдесят шестой». Правда, подстелили брезент. Им же и укрыли продовольствие сверху. Но пока доехали до аэродрома — метров шестьсот — буханки посерели от пыли. Глядя, как их перегружают в кабину мощного «Ми-шестого», Степанов подумал: «Неужели этот хлеб кто-то станет есть?» Не знал он, что среди тех «кто-то» окажется и сам…

День, вернее утро, было теплым, если не сказать — знойным. Грязь в окрестностях аэродрома почти везде высохла. Лишь в самых глубоких колеях где-нибудь в стороне от проезжей части она скрывалась под твердой коркой схваченного жаркими солнечными лучами грунта. Станешь вроде бы на сухую землю, а та, как тонкий лед, проломится. Под этой коркой — грязь выше колен… Однажды Степанов угодил ночью в такую ловушку. Почувствовав, что проваливается, попробовал рывком выскочить. Не тут-то было. Увяз еще больше. Густая масса плотно облепила сапоги и стала медленно заползать за голенища. Ощущение — словно кто-то невидимый схватил за ноги и, насмехаясь, держит. Пытаясь освободиться из плена, стал раскачиваться. В какой-то момент, не уде-ржав равновесия, упал на спину. «Все, — подумал обреченно, — влип окончательно». Самое удивительное, сухая корка держала. Но только пошевелился, попытавшись на что-нибудь опереться рукой, как тут же и в самом деле «влип»…

Выбравшись, наконец, из грязевого капкана, пошел на негнущихся ногах к палатке. Одному был рад — темноте. Иначе бы точно подняли на смех. Войдя в палатку, обратился к Терентьеву:

— Коля, помоги снять, пожалуйста…

— Ты что, в перчатке? — не понял тот, уставившись на левую руку товарища, густо облепленную грязью.

— Посмотри… — повернулся спиной Алексей.

Николай, не заметивший спереди ничего, кроме выпачканной руки, зашелся в неудержном приступе смеха:

— В пер… перчат… ке… Да где ты так? Ой, сейчас умру! Держите меня…

— Хватит зубы скалить, — обиделся Степанов, — лучше помоги…

Полночи стирал комбинезон. Нашел все во вмятинах ведро, не заметив в темноте, что оно из-под соляра. После стирки комбинезон оказался в жирных пятнах.

— Леш, брось в бензин и ложись спать. Пусть денек помокнет, — посоветовал Терентьев.

— Черт с ним, — согласился Степанов, — пускай киснет.

О «комбезе» вспомнил через два дня. Тот из защитного превратился в светло-голубой.

«Ты его сразу сними, надень обычый, — посоветуют офицеры батальона, когда Степанов появится в ущелье. — Душманы особенно любят тех, кто чем-то отличается от других. Бьют с ходу, наповал. Снайпера. Ищут специально. Если кто руками размахивает, вдруг блеснет бинокль, радиостанцию за спиной заметят… Не поверишь: антенны срезают одним выстрелом».

0жидая окончания погрузки в оба вертолета, Алексей смотрел на идущую в направлении аэродрома машину. За ней тянулся длинный серый шлейф. Словно она не по дороге шла, а плыла в пыльном море. «Что за край? — подумал удрученно. — Не успели вылезти из грязи, уже новая «радость»…

А «радостей» этих в Афганистане становилось все больше и больше с каждым днем. Буквально вчера, например, сидели в палатке, разговаривали. Вдруг Николай и говорит: «Что это ползет там?.. Да вон, у самого брезента». Батурин как подскочит, как заорет: «Скорпион!» Он их видел на своем веку немало, служил срочную в теплых краях. Все разом вскочили. Вытащили шомпол из автомата, подтолкнули им скорпиона к свету и наблюдают. А он от злости приподнимает клещи, хвост изгибает… А там на конце большущее жало. Самое интересное, хвост-то оказывается вроде костяного. Как будто из наборных треугольничков. Скорпион этим хвостом скребет по металлическому шомполу до такой степени сильно, что прямо скрежет идет. Но убивать себя и не думает. Батурин его и так, и этак мордует. Всем в палатке интересно же, никогда еще не видели живого скорпиона.

— Сейчас он убьет себя, — говорит Терентьев.

— Бросьте, мужики… — вмешивается Степанов. — Раздавите его и дело с концом. Хотя на такую тварь и сапогом наступить противно…

Тут Батурин и говорит:

— Подождите, дайте я на него соляра плесну. Все-таки, может, сам околеет.

Плеснул. Опять нипочем незванному гостю.

— Да что же он такой живучий, — возмутился Терентьев.

— Жаль, — сокрушается Батурин, — эпоксидки нет или лака. Покрыли бы, высушили, хороший сувенир был бы. Седов, неси банку, бросим его в нее…

Между тем Степанов достал пачку «Охотничьих» и закурил сигарету.

— О, — обрадовался Батурин, — а ну, пусти в банку дымку!

— Хочешь узнать, как скорпион относится к отечественной табачной промышленности? — улыбнулся тот.

Сигареты «Охотничьи» называли «термоядерными». Восемь копеек, кажется, стоила пачка. Солдатам их выдавали бесплатно. А офицеры получали другие, с фильтром. За деньги. Но солдатам тоже хочется покурить чего-нибудь «цивильного». Вот они сначала и «расстреливали» сигареты у Степанова и Терентьева, а потом брали офицеров к себе на табачное довольствие — курили вместе «Охотничьи». Благо, на них ограничения не было.

Алексей затянулся, напустил дыма в банку и прикрыл отверстие ладонью. Странное дело, но скорпион сразу обмяк, стал вялым, даже как будто бесформенным.

— Вот так-так, — покачал головой Батурин, — некурящим оказался…

— Что значит — наши «Охотничьи», — поддержал Терентьев, — не только муха на лету падает. Скорпион, и тот околел…

Все весело посмеялись тогда.

Потом они увидят и фаланг, и пауков, и змей. На всякую мерзкую живность насмотрятся. Однажды поймают и фалангу. Она покажется еще более неприятным насекомым. А из змей солдаты станут делать ремешки под горами в боевом охранении. Но чаще всего в палатке будут появляться пауки. Однако о случаях укусов Степанов не услышит. Утром, правда, всегда будет стараться вытряхнуть обувь — мало ли что ночью могло залезть. Как-то станет Алексей спросонья натягивать на ноги сапоги, как вдруг почувствует: внутри что-то есть. Несложно будет представить его состояние. Он тихо-тихо высунет обратно ногу из сапога, осторожно вытряхнет его. Окажется, забрался обычный паучок, большой, правда.

Но самые большие неприятности будут доставлять мухи и «афганцы». Начнется жара… Работать в машине станет совсем невозможно. В кунге будет градусов за сорок пять. Придется раздеваться до самого минимума. Через каждые полчаса бегать в душ. Оборудуют его потом, когда уже обживутся. Только сядет опять за работу, как мухи тут же по всему телу — вдоль и поперек. С полсотни. Прямо-таки начнут лизать своими хоботками: пить воду. Через пять минут он будет опять сухим, но от мух по-прежнему — никакого отбоя. А в палатке… Придет отдохнуть. Вроде бы и укрытым лежать невоможно — жара, брезент прямо на-каляется, — но и раздеться нельзя — мухи заедят. Однако что интересно: только начнет дуть «афганец», мухи тут же тесно облепят веревку, натянутую внутри палатки. Чуть ли не гроздьями повиснут на ней, и тогда уже перестанут кусаться. А почему? — Ветер треплет палатку, гуляет по ней, и, оказывается, что самое спокойное место — это веревка: она лишь чуть колышется…

Как-то Николай Мартынов спросит у Степанова, почему дуют ветра «афганцы».

— В степи, — скажет он, — там все понятно, но почему в горах?

Алексей объяснит, что все происходит из-за разницы в температурах. Именно в горах-то вся и загвоздка. На вершинах даже в самое жаркое время года снег никогда не тает. А внизу жарит. Отсюда и ветер.

Выйдут они утром на построение, надев комбинезоны на голое тело… Станут спиной к солнцу и будут чувствовать, как его лучи прожигают ткань насквозь. Надо ли говорить о том, что будет твориться днем?.. Правда, с Кабулом им еще повезло. Здесь высота была где-то тысяча семьсот над уровнем моря. Прохладнее.

«Афганец» будет начинаться в десять-одиннадцать утра. При этом небо будет оставаться ясным, а ветер все в одном и том же направлении будет дуть и дуть. И притом очень сильно. Последние дожди пройдут в Кабуле в конце апреля — начале мая. А потом до самого нового года не упадет ни одной капли. Поначалу еще весной будут наползать тучи, подниматься ветер… Будет казаться, что вот-вот хлынет ливень. Да куда там! Одни смерчи. Самое поганое, когда они будут налетать на палатку. После этого на одеялах можно будет расписываться — столько на них будет пыли. Но все это обитателей палатки ожидало еще впереди.

Автомобиль подъехал к вертолетам.

— В третий летите? — спросил вышедший из кабины офицер-оператор.

— К ним, — кивнул головой капитан Мясников, направлявшийся в батальон по приказу начальника связи.

— Саша, передай Ивановскому вот это, — протянул прибывший пакет.

— Обязательно, — заверил капитан.

Вскоре два «Ми-шестых», сделав небольшую пробежку по взлетке, по-днялись в воздух. Перевалили через горный хребет и спустя десять минут сели на аэродроме в Баграме. Здесь тоже стояли десантники. Были у прилетевших дела и в этой части. Решали их весь день, поэтому пришлось заночевать. Степанова радушно пригласил в свой бункер начальник штаба батальона старший лейтенант Павел Борисов. Оба бывшие суворовцы, они заканчивали и одно высшее командное училище. Встретившись, очень обрадовались. Борисов отличился в первые дни и был представлен к награде. Обогнал он Степанова и в должности — получил майорскую, а тот еще о ней даже не помышлял. Однако Алексей не зави-довал товарищу: заслужит. Павел имел ранение.

— О, да вы как короли живете! — восхищенно произнес Степанов, осматривая бункер. — Летом прохладно, зимой тепло… А в палатках все наоборот.

— Переходи к нам, — улыбнулся Павел. — Дам тебе для начала роту…

— Э, нет, бери выше. Я уже ею командовал…

— Так ты успел дисквалифицироваться.

— Издеваешься над «штабной крысой»? — притворно обиделся Алексей — Знаю, как вы нас крестите. Сам таким был…

Степанов подошел к столу, над которым висела лампочка. Взял в руки пепельницу, сделанную из панцыря черепахи.

— Твои упражняются?

— Мои… Ругал уже. Зачем, говорю, загубили? Для забавы?

— Молоденькая была… Панцырь прямо светится… — Алексей отставил пепелъницу в сторону.

Показалось, что у края панцыря eще осталась кровь.

— Не расстраивайся, Алеша. Что сделало, то сделано. Больше не будут. — Борисов спрятал пепельницу под стол, поставив на ее место обрезок гильзы из КПВТ — крупнокалиберного пулемета.

— Это уже лучше, — сказал Степанов. — А то рука не поднимается стряхивать пепел…

Перекурили.

— Слушай, Степаныч, ты, кажется, играл на баяне… Может изобразишь?

— А что, есть?

— Сейчас…

Солдаты принесли раздерганный инструмент. Несколько кнопок были сломаны, меха свистели, как прокуренные легкие старика. И все-таки на баяне можно было немного игратъ.

— Давай нашу, «Кадетскуа маму»… Не забыл еще?

Степанов запел под баян:

Борисов стал подпевать Степанову, и последний куплет они уже допели в два голоса:

Конечно, ни Борисов, ни Степанов никогда не жалели о том, что окончили суворовское военное училище. Более того, каждый из них гордился своим значком выпускника СВУ. Не расставались они с ними даже здесь, в Афганистане. А столь жалобная песня — это дань традиции. Так сказать, «кадетская классика». Хотя, наверное, не трудно было понять чувства и тоску по дому, родным и сверстникам тех десятилетних мальчишек, которые в послевоенные годы вплоть до середины шестидесятых после третьего класса надевали суворовские погоны и попадали в казарму…

Спели одну песню, потом еще…

— Эх, хотя бы ради приличия чего-нибудь на стол, — сокрушенно вздохнул Борисов. — Ты все-таки гость…

— Ничего, Паша, переживем, — Алексей отставил баян. — Вернемся в Союз, тогда мы с тобой… Все вспомним…

Вышли из бункера. Вечерело. Солнце прямо на глазах уплывало за снежную вершину горы. До того она была высока, что все самолеты обходили стороной. Лишь один не свернул. В самый первый день. «Ил-семьдесят шестой». Махина о четырех турбинах, он врезался в эту гору. От сорока семи человек, находившихся на борту, мало что нашли. Альпинисты принесли в штаб несколько военных билетов, писем… Один командир экипажа остался цел — опознать можно было… В грузовой кабине находился бензозаправщик…

Прогуливаясь вдоль бункеров, Степанов и Борисов встретили худенькую средних лет женщину.

— Познакомьтесь с моим другом… — представил ей Алексея Павел. И гостю:

— Наш стоматолог…

«Господи, русская…» — подумал Степанов. Слабо пожал протянутую руку, боясь причинить боль — вдруг не рассчитает.

Они уже четыре месяца видели русских женщин только на экране в клубной палатке. А тут вот стоишь рядом и разговариваешь. Лицо у женщины было некрасивым. Но этого никто не замечал. Было приятно смотреть в ее серые глаза, вокруг которых уже начали собираться мелкие морщинки, слушать ровный тихий голос, говоривший по-русски…

Только солнце исчезло за вершиной горы, сразу начало темнеть. Одновременно похолодало. Попрощавшись с врачом, офицеры вернулись в бункер — завтра вылет. Чуть свет…

Лишь только начала рассеиваться ночная тьма, Степанов простился с гостеприимным однокашником и пошел к вертолетам. У машин собрались все летевшие в батальон. Экипажи были готовы к запуску двигателей. Поеживаясь от утренней прохлады, Алексей закурил, присев на большую авиационную бомбу. Она была оббита по периметру редкими деревянными планочками, такими, из которых обычно делают ящики для фруктов. В любом магазине их навалом… Солнце еще не успело выползти из-за горного хребта, и тот на востоке сиял причудливо изло-манной золотистой кромкой. Отцветающие тюльпаны, гуще, чем в Кабуле, усеявшие баграмский аэродром, еще не раскрылись навстречу ласковому теплу, которое через несколько часов перейдет в палящий зной. Солнце высушит росу на лепестках цветов, на нежно-зеленой верблюжьей колючке, и через несколько дней все обесцветится под безжалостными лучами.

— Слушай, друг… — к Степанову подсел штурман одного из экипажей, — покажи свои «кривые» пули…

У вертолетчиков были «акаэмы», а у десантников — «пять сорок пять» — со смещенным центром тяжести.

Алексей отстегнул магазин.

— Гм, — разочарованно произнес штурман, — какие же они кривые? Разве что калибром поменьше. А мы-то думали…

— … Что и летят зигзагами? — Просто при встрече с препятствием меняют траекторию. Вот и все.

Офицеры разговорились. Они оказались почти земляками. Вертолетчик, вдруг о чем-то вспомнив, спохватился:

— Старлей! Ты же летишь в воюющий батальон. Достань мне хороший карабин — будешь лучшим другом. Я же oxoтник. Поеду к тестю в Сибирь — на медведя… Милое дело.

— Да брось ты. Наживешь неприятностей — незаконный провоз оружия через границу…

— Не волнуйся. Я в вертолете знаю такие места… Никто не сунется. Зато ты будешь моим лучшим другом. Спирт — пожалуйста… В любое время.

— Нет. По мне тюрьма еще не плачет… Я хочу спать по ночам спокойно. Не вздрагивать от каждого звонка в квартиру… Если вернусь, конечно…

— Как хочешь, — обиженно проговорил собеседник и сразу потерял всякий интерес к Алексею.

Вскоре взлетели. На аэродроме присоединились еще прапорщик и сержант. Из десантно-штурмовой бригады. У первого с боку висел на ремешке пистолет Стечкина. Степанов попросил посмотретъ. Двадцатизарядный, бьет и одиночными, и очередями. Деревянный кобур можно использовать как приклад.

— Вещь! — с гордостью сказал пропорщик.

— Этот надежнее, — Алексей, взяв за цевье автотмат, положил его поудобнее на колени. — А для ближнего боя и «пээм» неплох. Надо только уметь стрелять.

Потом разговорился с сержантом. Тот оказался санинструктором. Оба прильнули к иллюминатору, отпуская время от времени короткие замечания по поводу увиденного внизу. Вертолет шел на большой высоте. Видны были заснеженные вершины, лепившиеся у дорог и речек кишлаки. В основном преобладали два цвета — белый и серый. Снег и безжизненные горы. И лишь кишлаки выделялись среди этого однообразия зелеными островками полей и садов. Словно оазисы в пустыне. Только не в песчаной, а каменной.

Через полчаса снизились. Здесь уже местность больше радовала глаз — за бортом проплывали зеленые апельсиновые рощи, блестела вода в apыкаx, изрезавших вдоль и поперек поля, мелькали строения. Степанов ни разу не был в доме у афганцев. А тут увидел сверху большой двор, наглухо огороженный с четырех сторон высоким и толстым глинобитным дувалом. До земли оставалось метров двести. По двору шла афганка. Глянув на вертолет, остановилась и, присев на корточки, накинула на себя паранджу. Алексей повернул голову до боли в шее в сторону уплывающего за бортом дома. Успел заметить: женщина, дождавшись, когда винтокрылая машина стала удаляться, опять откинула за голову паранджу и пошла по своим делам.

— Забитость… Даже вертолету боятся показать лицо, — прокричал на ухо санинструктор.

Степанов ничего не ответил. В знак согласия лишь кивнул головой.

Приземлились на аэродроме. Здесь было значительно теплее, чем в Кабуле и Баграме: поднялось солнце. Да и не только поэтому. Зона субтропиков — вечно зеленые рощи, несколько урожаев в год овощей… Джелалабад всегда был лакомым куском. Не зря в этой провинции шли такие жестокие схватки и тогда, и после.

Не успели остановиться винты, как подошли офицеры-афганцы. Первый и единственный вопрос, услышанный Алексеем, был таким:

— Водка есть?

— Нет, нет, — закрутили отрицательно головами прилетевшие.

Афганцы сразу же отошли.

— Вот тебе и коран, — сказал связист капитан Мясников, — жрут нашу водку, только дай…

— Еще какие любители, — поддержал зампотылу.

Он собирался идти к зданию аэропорта искать машину. Но тут подъехала «шестьдесят шестая». Договорившись с водителем, майор дал команду на разгрузку.

Вертолетчики, Степанов и Мясников присели в сторонке.

— Сейчас назад с афганцами, — уныло проговорил штурман. — Такой народ… Не знаешь, чего и ожидать…

— Все может быть, — согласился Мясников.

— Летите с нами обратно, — пошутил командир корабля. — С вами надежнее…

— Мы бы не прочь и дальше Кабула, в Союз… — сказал Алексей.

— Ребятки, родные вы наши, да хоть сейчас, пусть только прикажут. У самих все это вот уже где… — и командир резанул ребром ладони по горлу.

— Ладно, счастливо долететь, мужики. Нам пора, — Мясников, видя, что разгрузка подходит к концу, поднялся и протянул руку штурману, сидевшему рядом.

— И вам удачи, — пожелали летчики, — смотрите там, берегите себя. Такое возим иногда отсюда…

— Давай, земляк, — подошел к Степанову штурман. — А все-таки о карабине подумай… Лучшими друзьями будем…

— Брось это, — посоветовал еще раз Алексей. — Бывай, коллега. Дай бог, увидимся…

Вошли в здание аэропорта. Примкнувшие к группе в Баграме прапорщик и cepжант-санинструктор тоже были здесь — ждали попутную машину. Вместе обошли здание, нашли буфет, где продавались «Фанта» и «Кока-кола». Афгани оказались только у Мясникова и прапорщика. Где-то обменяли на чеки. Они и угостили остальных.

В одном из уголков зала расположилась станция переливания крови. Среди ее персонала здесь было и несколько женщин-медсестер. Они прямо в зале разложили свои приборы и брали кровь на анализ у оказавшихся поблизости солдат и офицеров, определяли группу, резус — в боевой обстановке знать их совсем не лишне.

— Откуда вы? — спросил Степанов.

— Из Львова, — ответила коротко и равнодушно медсестра, возившаяся с пробирками и стеклышками.

И так это прозвучало обыденно и просто, что Алексей чуть не засмеялся — как будто они были не в далеком Джелалабаде, а где-нибудь в Киеве или Москве.

— Вы знаете свою группу? — спросила женщина.

— Первая.

— А резус?

— Резус?.. Нет, не знаю, — пожал плечами офицер.

— Тогда садитесь, — приказала женщина, — давайте руку…

Степанов подчинился. Торопиться было некуда — из батальона машины еще не пришли. Медсестра брала кровь, а Алексей вспоминал случай, происшедший в начале марта.

Вечером в палатку ввалился Батурин:

— Раненых привезли. Из-под Джелалабада…

Степанов и Терентьев лежали на матрасах и курили. Николай, увидев прапорщика, приподнялся, оперевшись на локоть, и замер так, погрузившись в размышления. Медлительный по натуре, он не успел ничего сказать, как опередил Алексей:

— Им, наверное, кровь нужна?

Тут уж осенило и Терентьева:

— А что, пойдем, ребята, спросим?

И все трое побрели по грязи к палаткам медсанбата, оступаясь и оскальзываясь в темноте.

Это было как раз после той операции в провинции Кунар, которая началась в последний, «високосный» день февраля. Парашютно-десантный батальон выбросили на вертолетах против большого формирования противника, куда входили и военнослужащие бывшей регулярной армии Афганистана, и душманы. Замысел был такой — десантники завязывают бой, а через несколько часов подходят батальоны, усиленные танками и артиллерией. Все просчитали по картам, по аэросъемкам, не учли лишь пару факторов — времени года и реального положения вещей в провинции. Операция разрабатывалась на самом высоком уровне, кажется, в самом генштабе. В результате парашютно-десантный батальон выбросили не туда, куда надо было, и десантники под огнем пробивались к заданному району километров десять. И все под огнем противника. А обещанная подмога — бронегруппа — подошла только через сутки. Мосты через горные речки оказались разрушенными, появились многочисленные завалы. Так что батальон в одиночку дрался в окружении сутки. И все-таки задачу он выполнил. Правда, и потери были немалые — около сорока раненых и столько же убитых. Вот после этой операции у десантников и появились первые два Героя Советского Союза. Один был сапером, взорвавшим миной направленного действия МОН-100 себя самого и тридцать шесть душманов, второй — разведчиком. Тяжело раненный, оставшийся один в полном окружении, он подпустил к себе «духов» и, прижав последнюю гранату к груди, выдернул чеку… Звания Героев были присвоены через несколько месяцев. И оба, конечно же, посмертно…

Так вот, в тот мартовский вечер, когда привезли раненых и Степанов с товарищами пошел в медсанбат, их кровь там не понадобилась. Нужна была третья группа. Дал ее раненому сам начальник штаба медсанбата. Но пришедших поблагодарили, пообещав, что если потребуется, вызовут и их.

Возвращались с чувством неловкости. Не хотелось смотреть друг другу в глаза: там ребята воюют, а они здесь, в штабе. Даже от их крови отказались.

Степанов не выдержал, ругнулся:

— Мать твою… Проявили благородный порыв… Просился же с батальоном. «Нечего тебе там делать, нечего тебе там делать…»

Теперь вот прилетел в этот Джелалабад. Но здесь тихо и спокойно. Даже Женщины по-хозяйски расположились в аэропорту, как будто у себя во Львове…

— Совершенно точно, у вас первая группа крови, — подтвердила медсестра, — а резус… Подойдете часа через два, узнаете…

Алексей вышел из здания. Возле него зампотылу выгрузил на брезент все те же посеревшие от пыли буханки хлеба, банки с паштетом и консервами, мешки, ящики. Сначала здесь была тень, но вот солнце добралось и сюда. Перетаскивать продовольствие в другое место не стали.

«Плохой ты хозяин, — подумал про зампотылу Степанов. — Мог бы что-нибудь придумать».

Тот, словно угадав эти мысли, проговорил:

— А куда денешься? Людей нет… ничего нет… машин тоже… Есть-то ты хочешь?

— Не очень. Жара…

— Все равно поешь. Возьми что-нибудь. Порубайте с капитаном…

— Спасибо, — поблагодарил майора Алексей и выбрал только одну баночку с паштетом.

«Ешь ты этот хлеб сам», — мысленно адресовал пожелание зампотылу.

Банку солнце накалило до такой степени, что ее трудно было удержать в руке. 0фицер сделал в ней дырку штык-ножом. Тут же потекла бурая жижа. Паштет растопился. Попробовал его пить. Глотнул раз, другой — противно. Размахнувшись, с досады зашвырнул банку в кусты, росшие у дороги, и пошел к ним посидеть в тени на камне. Его внимание привлек старик. Он был похож на индуса — до черноты смуглое и иссохшее тело, белый тюрбан или чалма на голове, такие же светлые просторные одежды до колен, седая борода. Бросились в глаза худые старческие ноги. Иссохшиеся икры, венозные узлы… Руки с задубевшей морщинистой кожей выдавали дехканина. «Сколько ему лет? — мысленно задал себе вопрос. — Семьдесят, восемьдесят, сто?!.»

СТАРИК говорил с офицером-афганцем. Рядом стояла маленькая девочка и тщетно пыталась перелезть через поваленное дерево. Симпатичное темноглазое личико, черные волосенки. Одета в цветастые кофточку и штанишки. Одежда напоминала маленькую пижамку. Это сходство дополняли и крошечные босые ножки с розовыми пальчиками. Словно девчушка вылезла из постели и, обнаружив вдруг, что мамы нет, сама вышла из дома поискать ее. Малышке было чуть больше года. Но она уже двигалась уверенно. Вот только дерево никак не могла одолеть. Глядя на босые ножки, Степанов подумал с ужасом: «А вдруг скорпион?!. Апрель месяц…»

Ни офицер, ни старик не обращали никакого внимания на ребенка. А крошка, бросив попытку взять штурмом сваленное дерево, решила его обойти и потопала вдоль ствола. «Как моя Маша, — подумал Степанов, — а смотри ты, самостоятельная. Не чета нашим…» Ему так захотелось взять на руки девочку, приласкать, что заныло в груди.

К афганцам подошла молодая красивая женщина. На руках у нее был грудной ребенок. Совсем крошечный. Одета точно так же, как и маленькая девочка. Даже одна и та же расцветка ткани. И самое интересное, тоже босая. «Наверное, мать», — решил Алексей и не ошибся. Женщина заговорила с офицером, тот попрощался со стариком, по-восточному прижавшись лицом три раза к его впалым щекам — то к одной, то к другой поочередно. И пошли по дороге, не обращая внимания на спешившую за ними девчушку. А старик, оперевшись обеими руками о посох, еще долго смотрел вслед.

«Вот так ходят в Афганистане офицерские жены — босиком. Расскажи нашим — не поверят,» — подумал Степанов. Он даже зимой видел в Кабуле босых женщин и девочек. Муж, сын — те хоть в галоши, пусть на босую ногу, но все равно обуты. А женщины — эти голыми посиневшими подошвами по снегу: «низшая раса»…

Машины пришли к вечеру. Грузовой «Урал» в сопровождении двух «бээмдэшек». Первым соскочил с брони переводчик с большой стриженой под машинку головой. Его Алексей видел в штабе — младший лейтенант. Семь лет учился в «инязе», большую часть времени проводил за границей. В командировках. Поэтому и выпустился позже однокурсников и не лейтенантом, а младшим. В военном институте иностранных языков такие случаи были нередки.

— Где письма? — бросился переводчик к майору.

— Вон три мешка, — равнодушно кивнул зампотылу в сторону груза.

Степанов с удивлением посмотрел на прибывшего: «Неужели будет потрошить все до одного? Подождать не может, что ли?..» Увидев, с какой жадностью младший лейтенант набросился на почту, мысленно пожалел его. Подумал: «Молодая жена, москвичка… Он все по заграницам, она — в столице…»

Переводчик нашел два письма во втором мешке. Трясущимися руками разорвал конверт, впился глазами в белый лист, исписанный мелким почерком. Степанов следил за напряженным выражением лица младшего лейтенанта. Eмy очень хотелось, чтобы письмо, полученное переводчиком, было нежным и добрым. И пожелание Алексея сбылось — лицо офицера посветлело, заулыбалось.

Через две недели младший лейтенант подорвется на мине. Офицер будет сидеть на броне «бэтээра», когда взметнется под передним колесом взрыв и оторвет его напрочь. Переводчика ударной волной отбросит на десяток метров. Получит сильнейшую контузию, но останется жив. Может быть, его спасет от гибели не случайность, а любовь той молодой женщины, которая по ночам молила судьбу уберечь суженого на этой странной необъявленной войне…

Когда погрузка закончилась, тронулись в путь. Степанов занял место комадира во второй БМД, замыкавшей маленькую колонну. В первой был взводный из третьего батальона — молодой лейтенант, прожаренный до костей и как будто высохший под знойным джелалабадским солнцем, одетый в выгоревший до песочного цвета комбинезон.

Шли через весь город. Алексей, сидевший на башне, лихо заломил свой голубой берет, дескать, нам, десантникам, и это не в диковинку — всякое видали… Джелалабад в то время был красивым городом. По-восточному красивым. Особенно если сравнивать с другими крупными населенными пунктами Афганистана. Рассказывали, здесь в мирное время отдыхала вся знать. Немало было различных особняков, еще больше — дуканов, ломившийся от фруктов, овощей, товаров. Здесь продавалось все — от самой последней мелочи до современнейшей японской радиоаппаратуры. Говорили, они доставлялись контрабандными путями. У распахнутых дверей дуканов сидели продавцы. Роль их подчас выполняли мальчишки лет ceми — десяти. Они с интересом посматривали на машины, пылившие и лязгавшие траками в самом центре города, на шурави, высунувшихся по пояс в люки БМД. Казалось, здесь и не было войны. Но когда выехали за город и дорога стала петлять под нависшими над ней высокими горами, к десантникам вернулось чувство реальности. Почти на каждом километре встречались обгоревшие, искареженные взрывами мин остовы машин. Печальное зрелище. А этих километров до ущелья Чоуай было не меньше семидесяти…

Миновали горную речку, несколько кишлаков. Здесь уже зацвели акации. Их тонкий и нежный запах чувствовался на протяжении всего пути. Позже, на Родине, он напомнит Степанову о многом… Будет не таким приятным, каким казался весной тысяча девятьсот восьмидесятого…

В кишлаках, прямо у дороги расстелив свои коврики, совершали вечерний намаз бородатые старики. Рядом у многих Алексей видел винтовки и карабины с отполированными до блеска стволами. «Местная самооборона», — объяснили ему.

Афганцы, стоя на коленях, низко и размеренно кланялись, касаясь головами земли, отрешившись от всего окружающего. «Вояки… Самооборона или душманы? Черт их разберет…» — подумал Степанов.

За кишлаком передняя БМД стала. Взводный, спрыгнувший на дорогу, повернулся лицом к следовавшим сзади. Энергичными широкими взмахами руки произвел дугообразные движения параллельно проезжей части.

— Что это он? — спросил офицер механика-водителя.

— Два часа назад здесь подорвалась грузовая машина, видите, вон дымит… Лейтенант предупреждает, чтобы шли колея в колею, след в след его БМД…

— Мудро…

Алексей как-то совсем не придал значения этому событию. Дорога шла по краю ущелья. У самой пропасти дымились колесо и часть деревянного борта. Все остальное, оставшееся от подорвавшейся машины, или было сброшено в ущелье, или взято с собой теми, кто прошел по этой дороге два часа назад. Особенно, если двигалась колонна. А может, и афганцы все успели растащить. Они мастера на такие штуки…

«Мина так мина, — успокоил себя, — противопехотная для боевой машины, что хлопушка, а противотанковая… Противотанковая, авось, не попадется…»

В горах темнеет быстро. Вскоре колонна шла с зажженными фарами. Узкие пучки света тревожно метались по дороге, прощупывали ее, выхватывали большие валуны на обочинах. Миновали еще один кишлак. Прилепившись к горе, он мрачно возвышался над ущельем — слабый свет пробивался в окнах только в двух домах. Сразу за кишлаком остановились.

— Что случилось? — спросил Степанов у подошедшего командира взвода.

— В «Урале» бензин кончился.

Оба выругались. Из темноты выступил зампотылу, за ним — Мясников.

— Ты вызвал заправщик? — спросил майор у взводного. — Пусть хоть в канистрах подвезут…

— Связался по станции. Сказали — ждите. Придут бензовоз и еще одна БМД. Километров десять осталось…

Степанов посмотрел вверх. Луна еще не выглянула из-за высокого хребта, и он четко выделялся на фоне ночного неба. «Удобное место для засады, — подумал. — Если дать оттуда сверху, сметут в пропасть, как орехи со стола… Кишлак еще рядом… Как будто вымерло все. Хоть бы собака залаяла…»

— Здесь нас прошлый раз обстреляли, — сказал Мясников, уже побывавший однажды в этих местах.

Майор, вспомнив, наверное, о том, что он старше всех по званию, спохватился:

— Рассредоточиться вдоль дороги… Держитесь за машинами. Могут с гор…

Все выполнили команду. Степанов с Мясниковым прислонились к броне «бээмдэшки», прикурили от слабого огонька зажигалки с пьезоэлектрическим элементом. Ее презентовал капитану один советник. Пряча сигареты в рукав, лениво переговаривались:

— Да, организация… Не могли проверить баки у «Урала»…

— Теперь будут гнать еще две машины — БМД и заправщик.

— Парадокс…

— Так точно, порядок-с, ваше благородие …

— Слушай, а что это за фамилия у зампотылу? — оживился Степанов. — Мамонтов… Чуть ли не Деникин…

— Мало их — красновых, калединых, кутеповых… Россия-матушка… Один и знаменитую свою фамилию в грязь втопчет, другой и безвестную сделает знаменитой…

— Есть в Подмосковье, по ярославской дороге, станция Мамонтовская. Родственники там. Красивые места. Сейчас в Подмосковье еще снег. Днем ручьи, вечером ледок хрустит под ногами, как битое стекло. А рядом Клязьма, Пушкино, Москва… Перенестись бы туда сейчас…

— Здесь твою душу могут в два счета отправить в другое место, только не в рай, конечно, ты его не заслужил, — засмеялся капитан.

— Точно, — согласился Алексей. И добавил словами старой расхожей песенки:

«Да разве найдешь святого, который пошел бы в десант?..»

Бензозаправщик в сопровождении боевой машины прибыл через полчаса. Залив в баки горючее, тронулись дальше. Алексей спрятался от прохлады внутрь машины. Сидя справа за курсовым пулеметом, начал дремать под мерное покачивание «бээмдэшки». Никто не будил, но каким-то чутьем угадал, что приехали. Глянув в триплекс, увидел метнувшихся прочь с дороги двух собак. У одной, злобно оскалившейся, зелеными злыми огоньками загорелясь глаза и тут же погасли, как только она выскочила из полосы света. Остановились. Степанов вылез из машины и, разминая затекшие ноги, осмотрелся по сторонам. Его внимание сразу привлекло светящееся полотнище под деревом — батальон смотрел фильм. Показывали картину «Вооружен и очень опасен». У замаскированного в ветвях экрана толпились десантники. Смотрели стоя.

Поправив на плече ремень автомата, пошел к сгрудившимся солдатам. Пристроился с краю импровизированного кинозала и стал тоже смотреть фильм. Он не обратил внимания на тех, кто был рядом: после кино разберется что и как.

— О, Леш, здорово! Какими судьбами сюда? — услыхал вдруг знакомый голос.

— Сань, это ты? — обрадовался Степанов, признав в темноте своего друга старшего лейтенанта Александра Лозинского.

Они познакомились четыре года назад, прибыв служить в дивизию молодыми лейтенантами. И, конечно же, первым шагом к сближению было их суворовское прошлое. Заканчивали разные училища, но это значения не имело.

— Ты молодец, что к нам приехал, — говорил Лозинский и как всегда мило картавил — вместо «р» выговаривал что-то среднее между «р» и «л». — А мы тут даем жару… Перевалы, тропы рвем к чертовой матери… Где остановился? Еще не устроился? Пойдешь ко мне в роту. Согласен?

— Какие eщe вопросы, Саня? А Туманов здесь, в батальоне?

— Что ему сделается? Боевой замполит. Жив, жив, бродяга! Вчера с ним после подрыва перевала спустились вниз и стали лакать воду из арыка, как собаки. И про заразу забыли… Ну и денек был! Олег сбросил бронежилет и говорит: «Больше не одену. Толку от него…» Подожди, вон своей лысиной сверкает у самого экрана…

— Тогда я сейчас… — остановил товарища Алексей и стал пробираться к замполиту батальона.

Старший лейтенант Олег Туманов обрадовался Степанову не меньше Лозинского, тут же представил заместителю командира полка майору Ивановскому, временно заменившему заболевшего комбата.

Алексей коротко рассказал о причине приезда.

— Хорошо, хорошо, завтра утром разберемся. Ночевать устроились где?.. — Ивановский, словно извиняясь, предложил место в своей палатке, дескать, вам, штабникам, она может и не подойти, но чем богаты, тем и рады.

В голосе майора звучала скрытая усмешка. Невысокий, стройный, темноволосый, с приятным смуглым лицом, он, однако, показался Степанову заносчивым и высокомерным красавцем. О таких говорят: вежлив до недоброжелательности. Ивановский прибыл в полк перед вводом войск в Афганистан сразу же после окончания академии. И до сих пор не утратил столичного лоска.

— Спасибо, — поблагодарил Алексей. — Я буду в роте Лозинского.

— Обижаешь, Леш-Саныч, — проговорил Туманов. — Посидим, поболтаем, давно не толковали…

— Успеем, Эдуарыч. Я здесь на несколько дней…

После окончания фильма Лозинский повел друга в свою роту. Его спальные апартаменты не отличались особой претензией на роскошь. Между боевыми машинами, стоявшими метрах в двух одна от другой, был натянут брезентовый тент — укрытие от дождя и солнца, но не в коем случае не от холода. Рядом журчал арык — здесь начиналось большое поле, на котором уже колосилась пшеница. Все это Алексей увидел в свете фонарика, изредка включаемого ротным буквально на считанные секунды — душманы могли бить с гор на вспышку.

— Вот здесь, Леш, ты будешь спать, — показал Александр на брошеные рядом с гусеницей БМД носилками с какими-то темными подозрительными пятнами. — Дам еще одеяло…

— А сам?

— У меня английская палатка, завернусь в брезент, тепло будет.

— Где ж ты ее откопал?

— Боевой трофей… Классная была вещь…

— Почему «была»?

— Да треснула пополам. Когда открыли огонь из «Акаций» по ropaм, а как раз самоходка стала возле моей палатки, так улетела метров на пятьдесят. Нашли. Смотрим — надвое. Теперь можно и подстелить, и укрыться. Cамый раз…

— Сань, а вы тут ничего не развели?

— Ты что? Про одеяло?

— Совершенно верно. Оно-то у тебя, наверное, тоже трофейное?

— Попал в cамую точку. Так же, как и палатка, досталось. Груз перехватили в горах. В одеяле были блохи. Поэтому я его сначала под дождь, потом на солнце. И так целую неделю. Сейчас можешь спать, ничего нет.

Александр зажег от аккумулятора маленькую лампочку и присел на снарядный ящик.

— Можно к вам на огонек? — послышалось совсем рядом.

— Заходите, мужики, — пригласил ротный.

Из темноты выступили два офицера. С одним Степанов был хорошо знаком. Секретарь комитета комсомола полка Володя Митрофанов замещал в роте тяжело раненного замполита. С ним Алексей поздоровался по-приятельски. Второго же видел не раз, но близко сойтись не пришлось.

— Это сапер, закомроты. Володя Федоров, — представил Лозинский.

Старший лейтенант сразу же вызвал у Алексея симпатию. Он был одет в чистый подогнанный комбинезон. Даже в боевой обстановке умел носить форму с особенным армейским шиком. А ведь сапер. Ему выпадало в рейдах не меньше, а подчас и больше, чем другим.

Пошли расспросы о том, что нового в штабе, о чем пишут из дома, когда намечается вывод войск из Афганистана…

Вопрос о выводе войск был самым больным. Он ни у кого не сходил с уст и в палатках солдат, и среди офицеров. Ветераны, участвовавшие в Чехословакских событиях, рассказывали, что вернулись ровно через два месяца. Дескать, дольше десантников за границей держать не имеют права по каким-то международным соглашениям. Поэтому первый срок намечали на двадцатые числа февраля восьмидесятого. Его приурочивали к выборам в Верховный Совет СССР. Однако вывода не состоялось. Не было и выборов. Для них — тех, о ком говорили обтека-емой фразой: «Ограниченный контингент советских войск в Афганистане». Что-то в ней было нелепым, издевательским. В чем «ограниченный»? В умственном развитии? В возможностях простых смертных иметь хоть худую крышу над головой, видеть изредка свои семьи, пользоваться минимумом каких-то удобств?.. Ограниченный в выборе между понятиями — жизнь и cмерть, долг и бесчестье?.. — Третьего дано не было.

Степанов читал раньше: американские солдаты, находящиеся за границей, лишены избирательных прав. Не знал он, что такая же участь постигнет и стотысячную армию в Афганистане. «Для вас будут проведены довыборы», — пообещали «ограниченным». Какие, куда, а главное — когда, — никто ничего так и не узнал. Да их и не было, этих «довыборов»…

Koроче, в феврале вывод войск не состоялся. Все испытали состояние бегущего из последних сил спортсмена, который, собрав всю силу воли, задыхаясь и умирая от нечеловеческиx нагрузок, достит конца дистанции и хотел было остановиться, сбросить напряжение, отдышаться, а ему вдруг сказали: «Ты ошибся. Финиш не здесь. До него eщe десяток километров…»

Словно с ходу налетев на внезапно возникшее препятствие и сильно расшибившись, все чувствовали себя избитыми, измятыми, изжеванными. Руки опускались сами. Хотя каждый по-прежнему двигался, принимал пищу, по ночам пытался уснуть…

Но вот опять забрезжил свет слабой надежды. По лагерю разнеслась весть: «Мужики, выведут пятнадцатого мая. Это уже точно. Еще три месяца продержаться надо…» И все поверили. Иначе и не могло быть. Хотели в это верить. Каждый строил планы на будущее, участники чешских событий рассказывали: «Ровно два месяца прошло. Поднимают нас, и колонной идем к границе. В Белоруссии встречают с цветами. На подходе к Витебску останавливаемся. Километрах в десяти от города. Переночевали, почистились, постирались. Утром идем по Московскому проспекту. Прервали работу на предприятиях, отменили занятия в школах. Дети, женщины — все с флажками, цветами, платочками… Ра-дости… Будто всенародный праздник…»

СЛУШАЛИ солдаты, молодые офицеры рассказы бывалых десантников, и ка-ждый представлял, как его, обожженного афганским солнцем, запыленного, в выгоревшем берете и застиранном комбинезоне, обнимают детские ручонки, незнакомые девушки и женщины целуют, дарят цветы… Мужчины крепко жмут в объятьях. А та, самая родная, самая любимая, о которой столько раз думал в Афганистане, чьи глаза во сне и наяву заглядывали в истерзанную душу, та пытается протиснуться к нему, но не может, и она то смеется, то плачет… Стараясь перекричать радостный шум толпы, гром полковых оркестров, зовет: «Здесь я!.. Я здесь!..» А у него самого что-то подкатывается к горлу, отчего-то щиплет глаза… Он вспоминает тех, кто прилетел раньше, закованный в цинковую броню. Их уже так никогда и никто не встретит… Степанов думает о том, как он посмотрит в глаза жене Алешки Медведя, его сыновьям… Младший, конечно, сейчас ничего не понимает, но пройдет время и он может спросить: «Дядя, а почему ты вернулся, а мой папа нет?»

Мыслью о выводе жили и солдаты. Степанов подшучивал над Мартыновым, Седовым: «Ребята, ну вернемся. Вы же все равно будете в казармах. Какая разница, где сидеть — здесь на аэродроме или в военном городке?..» «Э, нет, — отвечал Коля Мартынов, — там совсем другое дело. Дома и казарма не такая. Я сейчас согласен пробыть целый год в лесу, пусть меня выбросят с парашютом одного в самую чащу. Лишь бы в родную Белоруссию. Срубил бы избушку, ходил бы на охоту. Эх, отдохнул бы!..»

В марте в Кабул пришли ракетчики противовоздушной обороны. Как-то вечером они засиделись в палатке десантников. Разговор шел опять же о возвращении в Союз. Дело было в июне. «Вам хорошо, вас выведут, — завидовали соседи, — а мы два года здесь трубить будем…» Десантники соглашались. Конечно, их-то выведут. Нельзя долго держать за границей ВДВ. Не зря батальоны, воюющие в отрыве, уже переодели для маскировки в общевойсковую форму…

Но получилось наоборот. Утром ракетчикам объявили приказ, они снялись с аэродрома и ушли в Союз. Выведены еще были танковые части. Десантники остались…

Следующий рубеж был назначен на второе августа. Связали его с пятидесятилетием воздушно-десантных войск. И опять потянулись долгие дни ожидания. Женам писали: «Потерпите чуть-чуть. Heмножкo… Еще месяц… Две-три недели»… И те верили. Они тоже среди разноречивых и самых невероятных слухов, ходивших по городу, выуживали главное — когда же все-таки вывод?..

Но прошло второе августа, миновала годовщина афганской «эпопеи», на которую возлагали особые надежды, съезд партии (думали, выведут накануне его открытия, чтобы был повод заявить о новых мирных инициативах) — десантники оставались по-прежнему в Кабуле. Когда же потеплело, надежды поубавилось — опять начались активные боевые действия.

Вопросы о выводе задавали и командующему, и другим воинским на-чальникам, а побывало их в Афганистане немало, — все говорили полунамеками, туманно, неясно. Однако чаще и чаще звучала мысль о том, что десантники еще здесь нужны. Дивизию наградили орденом Ленина, ее полки были отмечены тоже.

А жены все надеялись. Пo-прежнемy мечтали о выводе и десантники. И опять писали родным и близким, обещали, успоспокаивали, хотя знали: вряд ли надежды сбудутся. Но человеку нельзя жить без веры. А ее надо как-то поддерживать. По лагерю ходили одна «утка» за другой. Настроение то внезапно взлетало выше Гиндукуша, то так жe стремительно вдруг катилось в черную пропасть неверия, уныния и безысходной тоски. Потом все забывалось на время, чтобы вскоре с новой силой опалить измученные сердца солдат и офицеров.

Весной восемьдесят первого армия получила приказ на замену. Афганская «эпопея» вступала в новый этап. Убыла в Союз первая партия. А десантникам по-прежнему обещали, что их-де выведут в полном составе: «Вот немножко, еще чуть-чуть — и все…»

«Заключенный в тюрьме знает свой срок. Если будет себя хорошо вести — выйдет раньше. A мы… «Почетная миссия»… «Это ваша Испания»… Да сколько можно?!.» — pоптали между собой.

Но вот пришел приказ на замену и десантникам. В три этапа. Так же, как и в армии. Но те настраивались на два года с самого первого дня, а эти все прошедшее время словно ехали в разбитом трясущемся вагоне: довезет — не довезет, куда и когда — не известно. Узнав, что дивизия остается, поняли: война будет долгой.

С грустной улыбкой вспоминал потом Степанов несбывшиеся надежды. Какие цветы, объятья?!. «Сколько привез? Много ли заработал? Нахапали вы… Теперь этакими фронтовичками прикинетесь? Броситесь в пьянство, в разгул, а службу по боку?.. Что нам ваш Афганистан… Там всем награды давали… по таксе. Да и вообще, чем вы занимались? Это афганская армия воевала, а вы охраняли объекты… Вот сейчас… Газеты пишут…» — подобное придется слышать нередко. А объяснять каждому — рвать сердце на части. Когда откроют Афганистан для прес-сы, о первых совсем забудут. Об их войне не писали, значит, они и не воевали.

Читает газету в Союзе даже тот же офицер, смотрит телевизор — все приглажено, окультурено, нет ни крови, ни вони, одни дружеские объятия да радостные улыбки. А попадет он в Афганистан… Только свистнет над головой пуля, рванет под гусеницей фугас — тут уж впечатление, будто небо на землю падает. Онo начинает казаться с овчинку. В самую пору закричать: «Да это же настоящая война… Братцы, вам повезло! Когда вы служили, такого не было. А что сейчас делается…»

Нет, было. И тогда, и потом. И до нас, и после. Только однажды Степанову понравится оценка афганской войны в прессе. И то, сделана она будет западным журналистом. Тот подчеркнет, что вся история Афганистана — длинная цепь войн племен. К такому выводу пришел и Алексей. Eщe в семьдесят девятом. Разговаривая с советниками, узнал, что воевали и при Дауде, и Захир-шахе, и Тараки, и Амине… «А тогда с кем?» — удивился он. «Между собой», — ответил один из советников. И рассказал, как с афганской частью пришел в горный, аллахом забытый кишлак… Старики по заведенному обычаю решили откупиться. Стали собирать мзду правительственным войскам. К ней должны были присовокупить вроде бы даже девушек…

Позже, в академии, Алексей познакомится с несколькими офицерами-афган-цами. Одного из них будут звать Хаятуллой. «Кто просил вводить советские войска в Афганистан? Если Бабрак, то это не имеет под собой никакой правовой основы. Почему ваши газеты о таких вещах не пишут?» — спросит тот. Трудно будет ответить Степанову. Отделается от каверзного вопроса газетным штампом. «Ведь вы Же убили нашего генерального секретаря Амина», — не отстанет от Алексея Хаятулла. «Я этого не знаю, — ответит тот, — но мне известно, что ваш Амин убрал Тараки… Видишь, у того самого было рыльце в пушку…»

Халтулла поведает о том, что знакомый старик рассказывал ему в детстве страшные вещи о русских. Этим небылицам афганский паренек не верил. Однако находились и такие, кто принимал все за чистую монету. Когда же вошли советские войска, пропаганда стала вестись в сто раз активнее и изощреннее. И вот результат — отвоевали уже первые девять лет столетней войны, как кто-то мрачно потом пошутит.

«Знаешь, Хаятулла, — скажет тогда Степанов, — во многом ты прав. Не сочти за обиду мое сравнение: грызется свора собак. Вдруг появляется медведь. Псы, забыв свои обиды, собачьи распри, бросаются на него и начинают дружно рвать. Причем так, что шерсть летит клочьями. Вот и у вас… Воевали племена, вошли мы, американцы и довернули их тонко и умело на нас. А учитывая забитость, неграмотность, сделать это было совсем нетрудно. Вот тебе и «джихат» — священная война».

В этом Хаятулла со Степановым согласится.

Алексей не раз будет вспоминать поговорку: «Афганистан можно пройти, но нельзя покорить». В правоте ее ему придется убеждаться постоянно. Девять лет потребуется, чтобы это поняли другие и вывели наконец войска. На долю последних и выпадут цветы, объятья и поцелуи, о которых мечтали еще первые, те, кто вошел в Афганистан в семьдесят девятом…

Утреннее небо затянули серые облака. Ночью Степанов сильно замерз, хотя гостеприимный товарищ и уступил носилки и одеяло. Проголодавшись, завтракал с офицерами и прапорщиками батальона. На раскладном столике лежал нарезанный тот самый хлеб, который везли из Кабула. Другого не было. Да здесь и не приходилось думать о деликатесах…

После завтрака принялся за работу. Спрятавшись от начавшегося дождя в кунг автомобиля, тщательно изучал все представленные документы, говорил с офицерами. Работа была интересной, поэтому продвигалась быстро — в боевой обстановке бумаг меньше и написаны они короче. Кое-что пришлось неоднократно уточнять, но сделать это оказалось несложно: все на местах. Кроме, конечно, убитых и раненых. Но о них говорили командиры, товарищи. Вспоминали тепло и с затаенной болью. К полудню уже представлял целостную картину боевых действий батальона за прошедшие недели.

Мясников занимался своими делами. Его интересовала связь.

После обеда собрались под тентом у Лозинского. Сапер Федоров предложил переброситься в дурачка — у него была затасканная колода карт. Позвали Митрофанова. Дождь кончился, и Сашка подал идею вытащить ящики, заменявшие стол и стулья, на свет. Так и сделали. Устроились за крайней БМД прямо на поле у арыка. Федоров неторопливо и степенно раздал карты. Два дня назад он так же спокойно и невозмутимо шел впереди колонны, отыскивая и обезвреживая мины. Бронегруппа двигалась по ущелью. Постреливали засевшие в горах душманы. Вдруг идущая впереди БМД наскочила на мину. «Саперы, вперед!» — подал команду Ивановский. И Федоров со своими ребятами пошел. Пошел под огонь… Больше в том ущелье не подорвалась ни одна машина.

Много заслуг у сапера. Но все же начальство его недолюбливало. Не в чести был. За свой независимый характер, за то, что не тянулся, не щелкал каблуками и не смотрел преданно в глаза, мысленно держа при этом фигу в кармане…

— Леш, слушай анекдот… — вспомнил о чем-то во время игры Федоров.

Он был в паре со Степановым и как раз давил Лозинского, по старой дружбе подбрасывая тому один козырь за другим.

— Ты, наверное, знаешь начальника связи батальона Мишукова? Ну маленький такой, «карьерист» — в тридцать девять лет уже старший лейтенант… Вот вошли в кишлак. Народу — ни души. В Пакистан убежали или в горы… Не знаю. Одним словом, посмотрели все — пусто. А Мишуков дотошный мужик. Все отдыхают на окраине, а он исследует окрестности. Вдруг слышим выстрел. За ним второй, третий… Ивановский, лежа на броне, спрашивает Туманова: «Эдуардыч, что там такое?» Олег приподнялся и видит, как выбегает из-за дувала Мишуков. Бледный, испуганный. Лица нет. «Душманы в доме, — кричит, — душманы!..»

— Скорее всего поживиться чем-то хотел, — засмеялся Лозинский.

— Да нет, любопытство подвело, — отозвался Володя Митрофанов. — Сунулся к дому, а душман, видно, где-то прятавшийся до этого, не выдержал и стрельнул. Нервы сдали. Думал, ушли уже все, отсиделся, а тут русский офицер… Да eщe прямиком к нему. Не иначе что-то заметил…

— Попал прямо в ствольную коробку автомата, — вставил дополнение к рассказу Лозинский, — это только и спасло Шурика. А то сидела бы пуля в животе…

— Ладно, не перебивайте, дайте доскажу. Потихоньку, где перебежками, а где и ползком приближаемся к дому. Смалят изрядно. Их там двое оказалось. У одного потом нашли фотографию. В солдатской форме снят. Дезертир, совсем свеженький — только сбежал. Санька Лозинский изловчился и гранат пять в окно зашуровал. А те стреляют по-прежнему. Им все нипочем. Дом-то добротный, каменный. Тогда Ивановский говорит: «Мы их гранатами не выкурим. Федоров, подрывай стену.» Мои быстро подтащили заряд. Подложили под глухую стену и ахнули. Не успели рассеяться пыль и дым, рванулись в пролом. Первым подбежал к душману Женька, переводчик. Афганец сидит, скрючившись и зажав намертво в руках карабин. Из носа и ушей идет кровь. Думали, концы. Второго точно, наповал. Голову камнем размозжило. Переводчик только взялся за карабин, чтобы выдернуть его из рук, а душман вдруг рывком распрямляется и упирает ствол прямо в грудь подбежавшему. Парень не растерялся. Рывком отвернул в сторону и тянет оружие на себя. На помощь к нему — Мишуков, разжимает пальцы душмана. А тот вцепился мертвой хваткой. Переводчик начинает бить афганца рукояткой пистолета. Шурик крутится и орет: «Так его, мать-перемать… Дай ты ему по голове… Ой, да не по этой!..» Подвернулся под горячую руку, переводчик и его… Мы потом полдня смеялись. А афганец точно оказался дезертиром. Передали хадовцам…

Все заулыбались. Вдруг у Степанова кто-то сзади выхватил из рук карты. Обернулся, чтобы обругать шутника и осекся — за спиной стоял Ивановский. Молча разорвав карты, он бросил их в арык и пошел неторопливым шагом к своей палатке.

— С чего бы это? — удивился Алексей. — Kaкая муxa укусила?

— Нашло на него, что ли? — поддержал и Лозинский.

— Ладно, в «преф» бы играли или еще во что азартное, а то в простого «дурачка», — разделил недовольство сапер.

Промолчал один замполит.

Настроение было испорчено. Все разбрелись по своии местам. Алексей пошел к приданным из пехоты минометчикам. Те начали пристрелку. На случай ночного нападения. Минометы, задрав свои самоварные трубы почти в самый зенит, изредка, нервно дернувшись, выбрасывали сизые облачка дыма от сгоревших пороховых зарядов, и тут же раздавался сухой и короткий звук выстрела. Повернувшись лицом к скалам, Степанов искал место попадания. Но того не было. Ожидание становилось томительным. А потом наконец где-нибудь на вершине или склоне появлялся небольшой серый всплеск. Грохот разрыва доносился тожe не сразу. Стреляли по очень крутой траектории — такими высокими были горы.

От наблюдения оторвал подошедший замполит батальона.

— Леш-Саныч, давай пройдемся, — по-дружески обнял за плечи Туманов.

— Эдуардыч, ни хрена нет настроения. Что за козел у вас этот Ивановский?

— Ну пойдем, пойдем, — настаивал товарищ.

— Не хочу, Олег.

— Ладно, скажу, Ивановский к себе приглашает, — наконец-то признался о причине своей настойчивости Туманов.

— С этого бы и начинал. Я сам с ним не прочь побеседовать. Кто мы, пацаны или офицеры?

Подошли к палатке. Это был простой кycок брезента, натянутый шалашиком на двух ветках над небольшим углублением в земле. Степанов шагнул в него и увидел майора. Приложив руку к берету, доложил о прибытии.

— Товарищ капитан, вы зачем сюда приехали? — задал вопрос Ивановский, так и не поднявшись с матраса.

— Прошу прощения: старший лейтенант, — поправил Алексей.

У него на комбинезоне были пришиты погоны с рубашки. Вот в полумраке замкомандира полка и принял эмблему за четвертую звездочку.

— Доложите, что вы сделали за день? — вновь пошел в наступление майор.

Степанов достал из полевой сумки тетрадь, раскрыл ее и заговорил. За двадцать минут нарисовал четкую реальную картину, которая сложилась в его представлении при изучении боевых документов и во время бесед с офицерами батальона. Докладывал по-штабному сухо, сжато и лаконично. За бесстрастными цифрами была та опасная и большая работа, которую провели десантники по подрыву троп и перевалов и прочесыванию ущелий на границе. Имелись и потери — тяжело ранены командир взвода Перов, замполит Дронов. Убит ротный Иван Прошин… Анализировал причины потерь, а перед глазами стоял черноусый красавец Прошин. Скромняга, хоть и разведчик, душа роты… Когда подорвалась на мине одна из машин и полетела гусеница, закрыл ее бортом своей «бээмдэшки» и вел огонь по склону горы, откуда били душманы. На ущелье обрушился весенний ливень. Триплекса заливали потоки воды. Трудно было прицелиться. И вдруг в БМД одновременно попадают из гранатомета и миномета. Кумулятивная струя ударила прямо в голову Ивану… Когда вытаскивали из машины тяжело раненного лейтенанта Дронова, замполита, он, обливаясь кровыо, шептал, теряя сознание: «Значит, не судьба… Значит, не судьба…»

Но ничего этого не было в докладе Степанова. Все осталось за кадром. Штаб не интересуют эмоции, нужны точные, математически выверенные данные, на основе анализа которых в будущем можно свести до минимума неизбежные на войне потери…

По мере того, как Алексей постепенно углублялся в детали, лицо Ивановского все больше и больше прояснялось — «академик», он оценил это по достоинству. Майор изредка вставлял реплики, голос его постепенно смягчался.

— Довольно, старший лейтенант. Есть у тебя штабная хватка, — совсем уже перешел на дружеский тон Ивановский, — думал, оболтуса прислали. Встречаются такие…

— Товарищ майор, извините, но я не понимаю случая с картами. Мы же в подкидного…

— А не подумали о том, что вас видят солдаты? Какой пример показываете? Забудем, дело прошлое, — примирительно ответил замкомандира, а потом добавил:

— Играешь с Митрофановым. Ты-то, оказывается, свое дело сделал. А секретарь комитета комсомола полка за месяц не провел ни одного собрания. Вернешься, зайди в политотдел и доложи об этом. Пусть его при случае пропесочат. Видите ли, дует он в карты…

— Товарищ майоp, зато справляется с обязанностью замполита. Митрофанов сейчас нужнее в роте. Воюет, рискует жизнью… Он сам показывает пример, а это главное. Помню, попал посредником на учения с боевой стрельбой в полк перед Афганом. Бегу в цепи, а замполит во весь двухметровый рост идет шагах в трехстах этакой прогулочной походкой и грызет травинку… Кстати, ему уже здесь послали документы на увольнение в запас по статье — за дискредитацию звания офицера… Я уважаю боевых политработников. А ваш Митрофанов как раз такой. Не бежит перво-наперво на кухню, в хозвзвод… Идет в цепь…

— И все-таки, старший лейтенант, ему не следовало бы забывать и о своих секретарских обязанностях, — остался при своем мнении Ивановский.

Алексей, поняв, что гроза миновала, а это касалось прежде всего Володи Митрофанова, перевел разговор на другое:

— Когда батальон пойдет в рейд?

— Через два дня.

— Возьмите с собой. Я попрошу начальника…

— И не думай, — отрезал майор. — У тебя своя задача, у нас своя. Не буду брать ответственность еще и за твою жизнь. Даже если Пресняков и разрешит…

На том и закончили.

Остаток дня Степанов провел с саперами. Они составляли отдельную боевую группу, подчинявшуюся Ивановскому только в оперативном плане. Командовал ею майор Москвин. Он имел выход на прямую на штаб дивизии, короче, обладал определенной самостоятельностью.

— Видишь, Леш, как Славку отметили душманы? — говорил Лозинский, показывая пробитый тремя пулями бронежилет Москвина. — Чудом живой остался… Спасло то, что бежал, прошли вскользь. А так — точно бы в позвоночник…

— Да брось ты, — лениво отмахнулся Вячеслав Алексеевич, что-то мастеривший на столике у палатки. — Мелочи…

Москвин был зампотехом инженерно-саперного батальона. В Союзе его должность казалась одной из самых мирных, здесь стала самой боевой, особенно когда возглавил группу, ведущую подрывы троп и перевалов. Майор, крупный, атлетически сложенный мужчина, считался в дивизии заядлым охотником и рыбаком. Вырос он у Балтийского моря. Мог часами находиться в холодной воде и с ним как с пловцом мало нашлось бы желающих соперничать. Кандидат в мастера по нескольким видам спорта… Одним словом — «лось» — так между собой называли сослуживцы офицера за недюженные силу и выносливость.

— Хочешь с нами в рейд? — Москвин отложил самодельный прицел, над которым трудился до прихода Степанова и Лозинского.

Неторопливым движением вынул из кармана пачку сигарет, закурил и стал медленно покручивать между пальцами догоравшую спичку. Затем, машинально пригладив светлые волосы на голове, где уже обозначилась лысина, проговорил:

— Возьму, конечно, отчего ж не взягь? Жаль, что не прилетел раньше. Последний раз, несколько дней назад… Вот тогда было интересно…

Группа Москвина во взаимодействии с батальоном Ивановского работала под Джелалабадом уже второй месяц. Рвали на границе с Пакистаном горные тропы и перевалы. Саперы и «курки» (так называли солдат, служивших в обычных парашютно-десантных ротах) ВМЕСТЕ карабкались по скалам, помимо полной боевой тащили на себе еще ящики с тpoтилом. Зачастую шли к намеченному перевалу или тропе под обстрелом. Вскрикнет, бывало, раненый… Выронит ящик со взрывчаткой. И покатится тот на самое дно уделья, разлетаясь под ударами о камни на мелкие куски и щепки. Хорошо, что сам солдат не сорвался с «козьей» тропы. Этого не допустит товарищ. Он тут как тут — прикроет, оттащит в сторону, перевяжет… И снова вперед, к вершине…

Иногда — проще. Вертолетчики отыщут площадку, высадят десант. А дальше — все равно своим ходом. Зной, жажда, нехватка кислорода… Легкие словно рвутся на части. А тут еще стреляют, и не просто стреляют…

Оседлают десантники перевал или тропу. Саперы сделают шурфы, заложат мощные заряды. В это время «курки», прикрывающие их работу, уже ведут бой. Рванут перевал, обрушат в пропасть метров семьдесят «козьей» тропы — и обратно, к вертолетной площадке или вниз к машинам — бронегруппе…

А душманы лупят из пещер, укрытий. Но попробуй, достань их… Афганцы большие мастера укладывать камни. Только залег — через несколько минут такой стенкой обложится — никакая пуля не возьмет. Особенно, если засел в пещере. Оставит себе маленькую бойницу. Сунет в нее ствол, прицельно выстрелит, а затем заложит отверстие камнем и спокойненько пережидает…

Была у Москвина одна особенность — вел альбом результатов своей боевой работы. Отходил всегда последним, сфотографировав взорванную тропу или перевал. На него давно охотились душманы. Знали в лицо. Только неуязвим для их пуль был «шурави-кафир», да и не обращал на них никакого внимания. Зато сам отправил к аллаху из своего злого «акаэса» немало. Вот в последнем рейде душманы и подкараулили отчаюгу.

Все ушли к вертолетной площадке, а майор остался. Никто не сомневался: сейчас догонит. Не впервой. Что с ним сделается, чертом двужильным?!.

Однако офицер задержался дольше обычного. Заело пленку в фотоаппарате. Пока сменял кассету, фотографировал, группа уже ушла далеко.

Обернулся Москвин и даже у него, бесстрашного вояки, появился неприятный холодок в груди. Позади были душманы. Прячась за камнями, приближались в зловещем молчании. Рванулся влево и чуть не напоролся на бородатого детину, крест-накрест опоясанного лентой с патронами, скрывавшегося за массивным валуном. Вскинув автомат, свалил афганца короткой очередью. Слева грохнуло несколько выстрелов. Пули прошли над головой шурави.

— Суки, в плен… Живьем…

Мгновенно оценил ситуацию. Сзади и слева душманы. Впереди взорванная им же самим тропа. Справа… Справа крутой заснеженный склон.

— A вот вам, сволочи!.. — развернулся и, не целясь, от бедра выпустил веером все пули из магазина.

Кто-то истошно заорал, но Москвин уже этого не слышал. Он катился по заснеженному склону вниз, в ущелье, до крови раздирая руки, лицо, но не выпуская ни оружия, ни фотоаппарата. Перед глазами мелькало бело-сине-серое, изредка засвечивавшееся солнечными вспышками. Сзади беспорядочно гремела стрельба.

Метров через сто удалось остановить падение. Вскочил на ноги и тут же застрял по пояс в снегу. Сзади что-то вскользь сильно ударило по бронежилету, опрокинув офицера вновь. Душманы, не ожидавшие такой дерзости от «шурави-кафира», сначала оторопели, а потом начали яростно бить вдогон. А Москвин рывками пробивался в снегу по ущелью. Его запрашивали по радио открытым текстом: «Слава, где ты? Обозначь себя ракетой…» Он же только хрипло отвечал: «Сейчас я… сейчас».

— Боялся, улетят без меня, — признался потом Степанову Вячеслав Алексеевич. — Разумом понимаю: такого никогда не будет, а вот здесь, в душе, что-то подленькое затрепыхалось…

— А дальше, дальше-то как? — спросил Алексей.

— Да все просто. Километра три пер в снегу, как трактор. Душманы палят со всех сторон, но мне не до них. Вон одни дырки в бронежилете остались. Ирония судьбы: сам oxoтник… И вдруг оказаться в роли добычи… По всем правилам загоняли, сволочи… В конце-концов добежал-таки до площадки. Вскочил в вертолет — ни слова не могу сказать. Только рукой махнул: «Отрыв колес…»

— Любишь ты фраернуться, Слав, — уколол Лозинский майора. — Нужны эти фотографии… Угодил бы душманам в лапы, они б не только последние волосы повыдергивали на кумполе, но и кое-что другое…

— Помолчал бы ты, Санька? А то скажу грубость. Нарываешья… Что ты понимаешь? Может, я диссертацию писать буду… Как вернусь…

Oн вернется. Напишет и защитит диссертацию. С ним Степанов встретится через пять лет в военно-инженерной академии имени Куйбышева. Без труда узнает того прежнего Славку, о котором под Джелалабадом ходили легенды. Москвин, как в поговорке, и в самом деле — и в огне не горел, и в воде не тонул…

В последний день февраля восьмидесятого бронегруппа шла на выручку парашютно-десантному батальону, дравшемуся в окружении. Во время переправы через горный поток в один из водометов «бэтээр-дэ» попал какой-то предмет. Бронетранспортер стал неуправляем. Его прибило к камням, торчащим над водопадом. Экипаж удалось благополучно эвакуировать. Теперь надо было спасать машину, загруженную такой необходимой в рейде взрывчаткой. С берега взяли на буксир БТРД, стали его тянуть. Но случилось непредвиденное. Не выдержал трос — лопнул. Машину завертело бурным потоком, как щепку, и бросило с высоты нескольких метров на дно водопада. Что оставалось десантникам? Даже если бы в составе группы оказался водолаз, то и он бы ничего не сделал. В стремительном потоке мог получить серьезную баротравму легких.

Но не из таких, кто теряется в сложных ситуациях, был Москвин.

— Натянуть через речку несущий трос… Вяжите плот… — скомандовал он.

Когда приказ выполнили, Вячеслав Алексеевич подозвал лейтенанта Мельникова и объяснил задачу.

— Согласен, Витя?

— Да.

— Ну и отлично, поехали, — заулыбался майop и тут же на глазах изумленных десантников полностью разделся, аккуратно сложил на камень форму. Словно дело было не в феврале, а в середине июля. И не у этой стремительной горной реки, а где-нибудь на тихом песчаном пляже. Надел на себя сапер лишь ремень с притороченным к нему охотничьим ножом в чехле — предметом зависти многих подчиненных.

Привязавшись к плоту, офицеры по несущему тросу добрались до того места, где затонул БТРД. Прощупали дно шестом. Определили точное местонахождение машины.

Горный поток ревел, бурлил, бросал шаткое сооружение из стороны в сторону. Возможность устоять на нем казалась призрачной. Лейтенант должен был удерживать не только плот, но и упертый в дно длинный шест, по которому, нырнув в воду, Москвин мог добраться до машины.

Когда майор бросился в ледяной поток, каждого, кто наблюдал за ним с берега, пробрала дрожь. Даже летом в горной реке не высидишь и нескольких секунд. А в феврале, когда еще не только на вершинах гор, но и внизу кое-где лежит снег, о таком «купании» и подумать страшно…

Под водой Москвин почувствовал, что его голову сдавило крепким ледяным обручем, стало тесно в груди, тело обожгло нестерпимым холодом. Казалось, еще секунда и померкнет сознание. Но майор выдержал. По шесту добрался до дна, осмотрел машину. Та лежала на боку…

Вынырнул, отдышался:

— Давай трос!

— Да отдохните вы, Вячеслав Алексеевич!

— Некогда, Витя, некогда… — и офицер опять ушел под воду. На этот раз уже с тросом. Теперь, разведав обстановку, работал быстро и расчетливо. Завел трос за гусеничную цепь, вынырнул. Минутная передышка — и все сначала. Шесть тросов зацепил за гусеницы бронетранспортера — для пущей надежности. Не всегда с первого раза удавалось выполнить операцию, но Москвин был упрям и настойчив. Коуши тросов выводил наружу и крепил к несущему.

Вернулся на берег. Взял еще один трос. Его надо было срастить с теми шестью, зацепленными за гусеницы.

— Я пойду один. Ты, Витя, останешься, — распорядился майор.

Когда плот был уже на середине, потоком его вдруг бросило на камни. Крепления не выдержали… Москвин оказался под водой. В довершение захлестнуло страховочным фалом. Но и здесь не спасовал десантник. Выхватив нож, обрезал веревку. Вынырнул. Пронесло по перекатам. Умело группируясь, избежал серьезных травм. Изо всех сил боролся с горный потоком. И побеждал. Берег приближался…

Офицеры и солдаты, затаив дыхание наблюдавшие за майором, уже облегченно вздохнули. В этой ситуации они не могли ничем помочь сослуживцу.

Но радоваться было рано. Течением впадающей реки сапера снова бросило на стремнину… И опять нечеловеческие усилия, борьба не на жизнь, а на смерть — впереди был водопад…

Москвин, пошатываясь, вышел на берег. В руке блеснуло лезвие намертво зажатого ножа.

— Судорога свела… — послышался чей-то сочувственный вздох.

— Судорога?.. — обернулся майор.

Он легко разжал кисть, и выпавший нож звякнул о каменую крошку.

— Подарок это, — пояснил, — бросать было жалко.

После в батальоне многие говорили, что Москвин, обрезав страховочный фал, успел под водой вложить свой тесак в ножны. С ними никто не спорил: настоящее мужество всегда рождает большие и маленькие легенды…

— Хватит, товарищ майор, теперь моя очередь, — заупрямился лейтенант Мельников.

Не слушая его возражений, Москвин проговорил:

— Вяжите новый плот. Поплыву я.

И он вновь отправился в опасное путешествие. На этот раз все обошлось без приключений. Срастил тросы. Бронетранспортер вытащили, и колонна пошла дальше, туда, где уже несколько часов гремел бой… Где третий батальон 317-го парашютно-десантного полка в полном окружении дрался с мятежниками…

Москвина представят к двум орденам — такое в начале «афганской эпопеи» случалось исключительно редко. Но получит он только один. И тот найдется лишь через год в штабе армии. Останется выяснять его судьбу, будучи уже зачисленным слушателем в академию. За счет собственного отпуска… Степанов, только что получивший медаль «За боевые заслуги», после построения столкнется лицом к лицу с Москвиным. Он застыдится своей награды. Таким, как Славка, надо давать Героев. А он уже год не может найти Красную Звезду.

— Леша, молодец, поздравляю!.. Заслужил… Дай же я обниму тебя, — искренне будет поздравлять майор.

И Степанову станет легче. Достанет свои чеки, купят они у прапорщика в тылах бутылку водки и вспомнят тот рейд и тех ребят…

Наутро перебазировались поближе к кишлаку. Теперь стояли рядом с афганским батальоном. Ивановский, критически осмотрев местность, обратил внимание на бродячих собак. Их было очень много. Приказал произвести отстрел.

— Поменьше заразы будет, — пояснил.

Тут же назначили патруль, который и занялся не очень приятным делом. Выкопали яму. Прапорщик из пистолета отстреливал собак, солдаты стаскивали их в одно место. Мера эта была вынужденной. Днем жарило, как в душегубке, а многие собаки, тощие, облезшие, с гноящимися глазами и язвами на шкуре, дрожали в лихорадке, отрешенно лежали в разных концах лагеря, не обращая никакого внимания на людей. Идешь, бывало, вдоль арыка. Глядь — поперек валяется дохлый пес. Вонь, мухи… А ты до этого метров за сто вниз по течению помыл руки… Конечно, ту воду не пили, хотя в критических ситуациях случалось и такое…

Степанов разговаривал с мальчишкой-дуканщиком, предлагавшем красочные эротические игральные карты, когда его по сердцу резанул жалобный щенячий визг. Выглянул из-за дувала. Увидел мчавшегося на трех лапах кутенка и стрелявшего в него из пистолета начальника патруля.

— Что ж ты делаешь? — крикнул Алексей. — Да зачем уж и такого-то?

— Товарищ старший лейтенант, с шести выстрелов попал только в ногу… Теперь уже добить надо. Мучиться будет… Хотел сначала пожалеть…

— Эх, ты…

— А вы попробуйте сами, — обиделся прапорщик.

— Нет, стреляй уж, коль оказали доверие. У меня не получится, — Степанов, сдвинув на бок кобуру с пистолетом и поправив на плече ремень автомата, неторопливым шагом направился к палатке Ивановского.

По пути встретил нескольких солдат, раздетах до пояса и без сапог.

— Что это они, как на курорте? — спросил Лозинского.

— По личному разрешению генерала Плотника. Такой чести удостоил только десантников нашего батальона.

— За какие заслуги, Сань?

— Э-э, тут история была. Плотник со своими прилетел в Асадабад. А тут на городок ночью напали душманы. Он связался с нашим батальоном. Ивановский и послал мою роту на помощь. Мчимся на «бээмдэшках», а генерал вошел со мной в связь и торопит: «Командир, давай быстрее… Где ты?.. Скоро?.. Не прерывай связи… Как тебя зовут? Саша?! Александр, Саня, поторапливайтесь!..» Подлетели к резиденции, доложил, оставил охрану, а сам со взводным на двух машинах до рассвета шарахался по Асадабаду, гоняя душманов. Поэтому Плотник и зауважал нас…

— А если скорпион, змея?

В ответ Лозинский только махнул рукой.

— Раздевайся и ты, — посоветовал, — чего паришься? Видишь, как солнце с самого утра вызверилось?

Да, было по-летнему жарко. Еще по небу ходили грозовые тучи, обещавшие к обеду освежающий ливень. Скоро они исчезнут до следующего года. А пока еще терпимо. Журчала мутная вода в арыке на краю пшеничного поля, все вокруг зеленело свежо и ярко. Вдали у самой пакистанской границы блестела на солнце извилистая река Кунар… Голубое небо подпирали заснеженные вершины. Если бы не эти богом забытый кишлак и высокие чужие горы, трудно было бы поверить, что здесь идет война. Но о ней напоминало все кругом — и крупнокалиберный пулемет на крыше глинобитного дома, и взорванная, сгоревшая машина на краю дороги, и словно вымершие окрестности. Из кишлака ушло большинство жителей. Поэтому странно было видеть открытый дукан и черноволосого мальчишку, сидящего у двери и предлагающего свой товар, на который никто не обращал внимания.

У палатки Ивановского Степанов стал свидетелем такой сцены. Майор никак не мог понять причину визита к нему двух афганских солдат. Позвали переводчика. Афганцы принесли с собой кислое молоко в обшарпанном сосуде, лепешки, зелень…

— Что это они? — изумился Ивановский.

Переводчик пояснил:

— Их командир в знак дружбы посылает вам завтрак. Здесь так заведено. До этого в ущелье стояла пехота, так наш комбат принимал угощение афганского коллеги.

Лицо Ивановского нервно передернулось:

— Поблагодари. И пусть идут к себе.

Не успели афганские солдаты отойти на десяток метров, как майор подозвал проходившего мимо десантника:

— Ефрейтор, принесите лопату и закопайте вот это, — офицер брезгливо показал на подношение.

«Они же слышат, — подумал Степанов, — а если кто знает русский язык? В конце-концов, могут увидеть… Неудобно… Так вот прямолинейно, в лоб…»

— У меня красивая жена и здоровые дети, — как бы прочитав мысли старшего лейтенанта, проговорил Ивановский, — мне дорого и свое здоровье, и их. Да и не нуждаюсь в подачках. Лучше бы воевали, как следует…

Степанов промолчал, хотя в душе одобрил слова замкомандира полка. Крут, горд, неприступен. Но молодец. Марку высоко держит.

К обеду и в самом деле пошел ливень. Но он скоро прекратился, и вновь засияло солнце. Была суббота. Туманов предложил Степанову позагорать. Растянулись на солдатском одеяле у арыка. Лениво болтали о прежней жизни, о политике, о душманах. Олег, неистощимый выдумщик, поэт и художник, рассказывал очередную историю:

— Приходим в кишлак. Ни души. И вдруг на стене дома картина. Черти, нарисовали искусно. Леонид Ильич держит на цепи Колю Боброва. А тот, стоя на четвереньках, со штампом на ляжке «КГБ», яростно лает на душмана — этакого красавца: тот в чалме, весь в патронных лентах, с бородой… А у Коли между ног вот такие… — Туманов поднял за горловину лежавшую на краю одеяла фляжку с чаем, тряхнул ее так, что внутри булькнуло.

Оба засмеялись.

— Я и говорю, — продолжал Эдуардыч, — ребята, давайте краску. Быстренько замазал лица, загрунтовал и нарисовал дядюшку Сэма и Гульбеддика Хекматиара. Как будто так оно и было. И поехали. Через несколько дней проезжали мимо. Завернули. Снова Леонид Ильич и Коля. «Ладно, — говорю, — краска еще осталась?» И опять нарисовал ту же картину. Только с некоторыми более откровенными деталями. Все со смеху умерли. И ты знаешь? — Туманов, поджарившись на солнце, перевернулся с одного бока на другой. — Опять попадаем в этот кишлак. Но странное дело — ни рисунка, ни стенки…»

— Обидились, наверное.

— Да уж, видно, не без того…

Помолчали.

— А то вот, Леш, еще такой случай, — вспомнил замполит, согнав с лица улыбку. — Нашли пещеру. В ней душманское хозяйство. И знаешь, там оказалась сумка погибшего доктора лейтенанта Зайцева. Такое зло взяло… Предлагаю Москвину: «Рванем, Слав, это логово…»

«Хорошо, — говорит, — но надо сделать с умом. Слышал про «адскую машину»? «Еще бы!» «Сейчас мы ее и соорудим…»

— Дай фляжку, — прервал рассказ Туманов.

Он сделал несколько глотков, затем вытянул из потертой пачки «Охотничьих» сигарету:

— Будешь? Нет?.. Тогда слушай дальше. Ребята-саперы работают, а у меня такое чувство, что кто-то все время смотрит в спину. Аж лопатки сводит. «Засветят, — думаю, — и знать не будешь, откуда.» Сказал об этом Москвину. А он: «Конечно, наблюдают. Народ любопытный: азиаты. На это и расчет. Наверняка душманы придут посмотреть, что здесь делали шурави…» Заминировали пещеру и пошли дальше. Минут через пятнадцать как грохнет!.. Мы переглянулись с Москвиным: «Это вам поминки по Зайцеву. Чистой души был офицер…»

Лица друзей омрачились.

— Слушай, Эдуардыч, я уже сгорел до волдырей, — проговорил Степанов. — Пойдем. Надо связаться с Кабулом. Узнать, когда придут «вертушки». Может, выпрошу у Преснякова пару дней. Хочу с вами в рейд…

— Сходи, интересно будет. Что рассказывать — сам все увидишь. Узнаешь, какие это вояки — афганские солдаты. Я в прошлом рейде главаря засек. Он высунулся по пояс и командует. Только прицелился — бежит сломя голову афганец. Автомат бросил и орет: «Душман, душман!..» Я и не успел выстрелить. А главарь уже скрылся… Надо было в этого…

— Солдат, убегающий с поля… — задумчиво проговорил Алексей. Затем, рывком поднявшись на ноги, стал быстро одеваться:

— Пойдем, Эдуардыч. К связистам. Ты — начальство. Быстрее соединят…

Со штабом связались без труда. Коротко доложил обстановку полковнику Преснякову. Попросил остаться. Тот дал добро.

— Вечером придут «вертушки». Передай Мясникову, пусть срочно возвращается. Полетит в отпуск. Можешь остаться, если в этом есть необходимость. Смотри сам… — звучал в головных телефонах низкий неторопливый голос «медведя с голубыми глазами».

Сразу нашел капитана, сообщил о приказе из Кабула. Тот обрадовался. Все Мясникову немного позавидовали. Он жил со Степановым в одном доме. Вторая дочка Юля была ровесницей Машеньки. Полтора года назад вместе ходили в роддом.

— Не вешай нос, Алешка! Передам привет твоей жене. Пиши срочно письмо, — успокоил сосед.

А для Степанова и белый свет померк. Так захотелось увидеть своих. Представил подъезд, где всегда поддерживался порядок неугомонными стараниями жены пожилого прапорщика с четвертого этажа, буквально помешанной на чистоте, словно наяву увидел такую знакомую дверь… Только нажми на кнопку, и она распахнется. Нет, лучше ключом… Его взял с собой, чтобы однажды вернуться и открыть дверь. Когда это будет? Вернется ли?..

Все черные мысли погнал прочь.

Вечером к Ивановскому опять пришли посланцы от афганского комбата. На сей раз с приглашением к ужину.

— Туманов, черт возьми — выругался майор. — Кто мой боевой заместитель? — Ты. Замполит. Комиссар. Иди сам к ним, проводи партполитработу. Возьми с собой переводчика и старшего лейтенанта. А ты, — обращаясь к Мясникову, — хочешь? Сходи, время убьешь до прихода вертолетов. Но меня увольте. Я азиатское гостеприимство знаю, служил в Фергане…

— Пойдем, всю жизнь потом будешь рассказывать, — подмигнул Степанову Туманов, — а то вдруг выведут скоро… Когда еще такой случай представится?

— Эдуардыч, а они собакой не накормят? — осторожно полюбопытствовал Алексей. — Мы ведь уже поужинали с тобой…

— Идем-идем! Не боись. Собака, если хорошо приготовлена, тоже ничего…

— Слушай, ты это брось…

— Да я пошутил, Леш-Саныч. Проведешь ужин на международном уровне со мной, переводчиком и другими официальными лицами…

— Пойдем…

Афганские офицеры жили лучше, чем их советские коллеги. Штаб батальона как раз расположился в том доме у самого обрыва, на плоской крыше которого стоял ДШК — станковый крупнокалиберный пулемет. С большущим набалдашником на конце ствола. Степанову доводилось стрелять из такого не раз. Зимой бил по горам с брони самоходки. Даже за тысячу метров видел невооруженным глазом черные строчки, оставленные очередями на белом снегу. Было заметно, как в разные стороны летели брызги серых осколков камней. Машина!..

За грубо сколоченным столом из потемневшего от времени дерева сидел майор — командир афганского батальона. Это был высокий крепкий человек лет сорока с пышными и темными, как смоль, усами и точно такой же шевелюрой. Он поднялся и тепло поприветствовал пришедших советских офицеров. После традиционных рукопожатий расселись за столом. Майор что-то крикнул, обернувшись к закрытой двери, ведущей на другую половину дома. На его зов оттуда сразу же вышли несколько афганцев — командиры рот и взводов. Хозяин поочередно представил их гостям, тоже усадив за стол. Многие офицеры были примерно одного возраста со Степановым. Но почему-то никто из них в послед-ствии не запомнился. Один лишь майор ярко запечатлелся в памяти.

Он радушно угощал русских. Рассказывал о том, что раньше в батальоне было много дезертиров, так как мало платили жалованья, плохо кормили, одевали кое-как. Сейчас вроде бы лучше. Но случаи дезертирства нередки — граница рядом. Сетовал хозяин и на угощение — в следующий раз, дескать, ужин будет обязательно с курицей и водкой.

«Поди ж ты, — усмехнулся про себя Алексей, — «с курицей и водкой»… С русской водкой…»

Он осмотрел стол. Здесь были навалены лепешки, зеленый лук, редис. На газете насыпан маленькой горкой сахар. И он, и ложки предназначались для гостей. Афганцы пьют зеленый чай без сахара.

Комбат отдал приказание молодому офицеру. Тот вышел из дома и появился с двумя солдатами, которых Степанов уже видел у Ивановского. «Повара, наверное», — догадался. Солдаты быстро разложили ложки, принесли пиалы и стаканы для чая. Затем перед каждым поставили жаркое на круглых металлических подносах. Все это происходило за оживленным разговором, который в основном вел хозяин с советскими офицерами через переводчика.

Когда поставили подносы, Мясников не заставил себя долго упрашивать. Взялся за ложку и ел с таким завидным аппетитом, что Алексей даже удивился: «И не боится, бродяга!» Сам он только осторожно попробовал один кусочек. Мясо, политое каким-то соусом, оказалось довольно-таки вкусным. Баранина это была, говядина или еще что — определить не мог. Ясно одно: не свинина. Но такое жe мягкое и нежное.

Зачерпнув еще пару ложек, старший лейтенант попытался отодвинуть жаркое. Но хозяин, зорко наблюдавший за гостями, сразу запротестовал. Он взял кусок мяса со своего блюда и положил его на поднос Степанова. То же самое проделал и в отношении Мясникова, Туманова, переводчика.

Это уже было слишком. Алексей отрицательно закачал головой, дескать, хватит, сыт по горло. А про себя подумал словами Ивановского:

«У меня тоже красивая молодая жена…»

«Почему он не ест»? — спросил у переводчика комбат. Тот объяснил: офицер накануне не знал о приглашении и успел поужинать, да и вообще, видите, какой худощавый и стройный — соблюдает диету, чтобы быть в спортивной форме.

Ответ удовлетворил афганского майора. Он встал из-за стола, по-дружески потрепал Алексея по плечу, пожал ему руку и начал объяснять, что сам любит спорт, особенно стрельбу. «Можно было бы посоревноваться, — подумал старший лейтенант, — на «пээме» посложнее, но там бы я наверняка мог обойти на кривой». Степанов был «пистолетчиком». Имел первый разряд по стрельбе. Но промолчал: не хватало еще пальбу затеять…

Затем подали зеленый чай. Советские офицеры в знак солидарности с коллегами пили его тоже без сахара. Разговаривали больше о том, «как у нас» и «как у них»… Степанову вспомнился анекдот, который стал ходить по Витебску, лишь только узнали, что дивизия вошла в Афганистан. Встретились русский и афганский майоры. Крепко выпили. Афганский расчувствовался, расхвастался и повел шурави показывать свой гарем. Представил одну жену, вторую, третью… Вернулись на мужскую половину и опять выпили. Русский и говорит: «Мухаммад, красивые у тебя жены. Но больше всех мне понравилась та, что с серыми глазами». Афганец довольно закивал головой. Еще выпили и расстались. Идет русский к себе и напевает. Вдруг слышит, сзади догоняют. Обернулся и видит: бежит Мухаммад и что-то тащит за спиной. Подождал. А тот: «Иван, Иван!.. Тебе понравилась та, что с серыми глазами?» «Да», — отвечает шурави. «Ну, тогда возьми на память…» — и протягивает голову жены.

Вот и побывал Степанов в гостях у легендарного афганского майора. Только нет у того ни гарема, ни жены, ни водки. Есть крупнокалиберный пулемет, и тот на крыше…

Расстались тепло. Радушный хозяин приглашал в гости еще. Но следующей возможности побывать у него уже не представится. На войне загадывать наперед трудно…

Вечером улетел Мясников…

На следующий день до обеда устроили соревнования среди офицеров по стрельбе из пистолета. Степанов вышел, было, в призеры, но обошел Лозинский: та же суворовская закваска…

К исходу дня всех собрал Ивановский. Довел офицерам задачу, замысел выхода к перевалу и его подрыва. В то время вели боевые действия, если можно так сказать, — «полулегально». Идет в рейд парашютно-десантный батальон, а для прикрытия на броню сажают один — два взвода афганцев. Их хлебом не корми — дай проехаться на «шайтан-арбе». Маневр сводился к тому, что вроде бы воюет афганская армия, а советские войска тут не при чем. Они люди мирные, «ограниченные», разбивают в Кабуле газончики с цветочками, озеленяют домостроительный комбинат, охраняют самих себя… Как уже говорилось, Степанов потом не раз еще услышит: «Что вы там делали? Сидели, окопавшись, на аэродроме? Еще два оклада получали, да год службы считали вам за два…»

МОЖНО БУДЕТ возразить: потом даже за три, когда открыли Афганистан для печати. Но что означает такая кратность? Разве можно вернувшемуся жизнь посчитать за три жизни, а погибшему — смерть за три смерти? И та, и другая у каждого одна. Ими-тo в Афганистане и наделяла людей судьба. Разница лишь в том — кого чем…

Ивановский, проанализировав предыдущие рейды, напомнил, что в горах, если встретятся вооруженные люди, надо попытаться сначала вступить в переговоры. Может, удастся избежать лишних жертв. Полезь напролом — и даже лояльные к правительству жители окажут сопротивление. Это первое.

Второе. Не надо доводить задачу всем афганским офицерам. Поставить ее только одному комбату. Но и ему знать не обязательно, куда идем. Главное, чтобы он вовремя привел людей. Скажем, выдвигаемся по дороге на Асмар. Пойдем же на Асадабад. Эта предосторожность не помешает.

Замысел одобрили. Афганскому комбату предложили утром представить два взвода для прочесывания ущелья в направлении Асмара. Затем офицеры разошлись готовить своих подчиненных к рейду. Степанов помогал Лозинскому. Уже перед тем, как идти на отдых, разговорился с солдатами экипажа Володи Митрофанова.

Стемнело. Изредка на поле со свистом взлетали ракеты, прорезая чернильный занавес южной ночи — срабатывали сигнальные мины. Их наставили вокруг немало. Зацепит бродячая собака проводок, и сразу же засвистит, зашипит, взлетит в небо поочередно несколько ракет. Испугавшись, пес рванет в сторону и будет бежать без задних ног до тех пор, пока все не прекратится или не налетит на следующую мину и тогда уже совсем обезумеет от страха…

Стояли на краю поля и говорили о предстоящем рейде. Вдруг в пшенице раздался шорох.

— Кто идет? — крикнул в темноту командир экипажа сержант Мельниченко.

Все стихло. Затем шорох повторился.

— Дриш! — подал голос Степанов.

И опять тишина. А затем вновь какая-то возня. Алексей, прислушавшись, проговорил:

— Сейчас проверим…

Вынул пистолет, снял его с предохранителя и передернул затвор. Никогда заранее не досылал патрон в канал ствола. Только непосредственно перед стрельбой. «Успею, — успокаивал себя, — секундное дело.» Не мог забыть случая, происшедшего с одним капитаном. Энергичный, живой был человек. И надо же такому случиться — решил пошутить. Вынул пистолет, предварительно вытянув на пару сантиметров магазин, взвел курок, поднес оружие к виску и выстрелил… Выстрелил в самом деле — девятый патрон был в канале ствола. Запамятовал о нем и поплатился жизнью. Конечно, шутки с оружием были крайне редки. Летчики, как уже не раз говорилось, те поначалу любили ночью устраивать фейерверк, но скоро и их призвали к порядку. Особенно когда произошел трагический случай — два офицера стрелялись на дуэли. Закончилась она смертью одного из дуэлянтов. Короче, всяко было в Афганистане. Но Степанов всегда придерживался строгого правила, помня старую избитую поговорку о том, что даже палка, и та один раз в году стреляет…

С заряженным оружием Алексей пошел в пшеницу. Сделал несколько шагов. Что-то шарахнулось в сторону. «Собака», — подумал с облегчением. Вернувшись к десантникам, сразу разрядил пистолет.

— Отстреливали, отстреливали, а все равно, как грязи, — проговорил Виктор Мельниченко, — и чем они их кормят, самим жрать нечего.

— Это бродячего-то пса? — засмеялся наводчик-оператор Сережа Трофимович. — Что найдет, то и съест. Мышкует, наверное, на поле.

— Да нет, ищет, чем поживиться около нас, — не согласился молодой солдат Сережа Трофимов.

Он только полгода служил в экипаже. А все остальные должны были увольняться в запас. Степанов не первый день знал этих ребят. Перед Афганистаном прыгали вместе на учениях. Несколько суток провел он тогда в роте. То время вспоминалось как что-то далекое, потустороннее. Стояли в обороне на краю белорусского села, и мальчишки тащили десантникам различное угощение. А старушки, с удивлением покачивая головами, показывали на небо и спрашивали: «Неужели не страшно прыгать с такой высоты?» Как давно все это было…

В экипаже по стечению обстоятельств служили два почти однофамильца — Трофимов и Трофимович. Даже имена были одинаковы — и тот Сергей, и этот. Разница лишь в двух буквах «ич» да в сроке службы.

— Сережа, ты самый молодой здесь, — обратился Алексей к Трофимову, — не страшно идти на перевал?

— Есть немножко, товарищ старший лейтенант. Да куда ж денешься… Как все… Ребята воюют, а я что, хуже?

— Вы не думайте, — подал голос стоявший рядом Трофимович, — мой тезка надежный хлопец. Месяц назад слетела гусеница в ущелье. Отовсюду стреляют, да еще остановились в глубоком ручье — вода по пояс. Выскакивает, и вперед… Я за ним… Вода, как лед. Ничего, натянули гусеницу. Потом едем, машину на камнях бросает из стороны в сторону… Я и кричу командиру: «Витя, чего нас так мотает?» «А это твой друг за рычагами трясется от холода», — смеется Мелъниченко.

— Привык я к ребятам… — вздохнул механик. — Жаль, что все уходят на «дембель»…

— Ничего, Серега, — ободрил товарища рядовой Нижегородский, — дадут новых, будешь учить молодежь, рассказывать, как ходили в рейды… Ветераном станешь.

— Сказал тоже… Мне больше года гонять свою «десятку» по каменоломням…

— Это наш бортовой номер, — пояснил командир.

— Да знаю я, — ответил Степанов. — Запомнил номер вашей машины. Еще в прошлом году, когда Неман форсировали. Это вы тогда чуть не утонули?

— «Чуть» не считается. Герметизацию нарушили. Но у нас механик-водило был что надо. Газанул, сразу на берег выскочили. Только сапоги замочили. Уволился перед самым Афганом. Вот Сергей вместо него…

— А какие были ученья!.. — мечтательно произнес Трофимович. — Август, тепло… Неман, сосны… А люди в Белоруссии!..

— Не надрывай душу, Серега, — прервал наводчика старший сержант Зуев. — У нас в Могилеве тоже весна… Только не такая. К первому мая распустятся листочки…

Зуев был из группы Москвина. Его, сапера, прикомандировали к экипажу Мельниченко.

— Валентин, не переживай, — тронул за плечо Зуева командир БМД. — Поедем через пару недель. Комбат обещал первыми отпустить. Братан твой, наверное, уже все приготовил в Кабуле? И на тебя, и на себя…

— Вряд ли. Ему не до этого… Но «дембельские» комплекты раздобыли…

Два брата-близнеца, оба старшие сержанты, служили в одном батальоне. Всегда и всюду вместе. Только вот в этот рейд Виктору, младшему (родился на несколько мишут позже), пойти не довелось — Москвин командировал в Кабул. Ничего, скоро близнецы улетят в Союз. Ввалятся в дом… Возмужавшие, загоревшие, обветренные… Принесут с собой запахи той далекой страны, известий из которой с нетерпением ждут сейчас и отец, и мать, и все родные…

— Ладно, ребята, завтра рано вставать. Давайте… — попрощался Степанов. — Удачи вам…

— И вам тоже, — отозвался Мельниченко и тут же, обращаясь к подчиненным:

— Спать, мужики, пора уже… Серый, у тебя с машиной все в порядке?

— Скажешь тоже, командир…

Oн шел по большому саду. Отцветали яблони. Белые лепестки, словно снежинки, устилали вскопанную под деревьями землю. Степанов задыхался от быстрой ходьбы. Вот-вот должна была появиться она. И Алексей торопился. Между деревьями замелькал атласный голубой халат с большущими алыми маками. «Наконец-то! — забилось сердце. — Ее халат, ее походка… А где же Маша?»

Алексей вдруг изумленно замер. Он увидел на руках у жены двух грудных детей, завернутых в яркие цветные покрывала. «Откуда? — подумал. — Машке уже полтора года… А где же она сама?»

«Лина, — хотел спросить, — чьи это дети? И где наша Маша?» Но не мог произнести ни одного слова. Лишь что-то клокотало в горле.

«Алеша, у нас родился сын, — сказала, остановившись в нескольких шагах, Линa. — Вот посмотри, какой он красивый. Ну возьми ЖЕ его на руки…»

«Но у нас была Маша, — наконец обрел голос Алексей. — Где она?»

«Маша? Да вот жe, вот… Ты что, не узнал?» — и жена протянула второй сверток.

«Но она уже начинала ходить…»

«Ты все перепутал, Алеша, вот возьми и ее. Мне тяжело держать»…

Алексей потянулся, чтобы принять детей, как вдруг вверху оглушительно ударил раскат грома. Налетел ветер, закружилась белая лепестковая карусель. С ужасом увидел, что сверток с сыном у жены вырвало из рук и он покатился по траве…

«Лина, держи его! — закричал Алексей. — Сына, сына держи!..»

Но голос потонул в новом раскате грома. Сверху ударило гулкой длинной очередью. «Да это жe не гром, а крупнокалиберный пулемет», — подумал с недоумением и сжался от боли: начавшийся дождь кипятком обжег спину и плечи…

Степанов проснулся. Стреляли в самом деле. Где-то за кишлаком плеснулся взрыв, а рядом, с крыши штаба афганского батальона, бил длинными очередями ДШК.

— Саня, бой начался? — схватился с носилок Алексей и чуть не вскрикнул — болели обожженные солнцем спина и плечи.

— Спи, Леша, спи. Это афганцы воюют. Они могут и по собаке из всех стволов… Раз не поднимают, значит ничего серьезного, — откликнулся из темноты Лозинский.

Стрельба продолжалась еще несколько минут. Затем все стихло. И Степанов опять уснул. Но перед этим успел подумать: «Афганский комбат… Знал задачу только он один. Мог проговориться кому-то из офицеров. Да что значит — «проговориться»? Два взвода идут с нами в рейд… Офицеры довели задачу солдатам… Один быстренько сбегал в горы, сообщил душманам. Те спустились, напали на кишлак… Два ночи по Москве…»

Батальон подняли на рассвете. Завтракали на ходу. Хотелось пить, подташнивало. Но «водовозка» уже стояла в колонне. А из арыка не напьешься…

Горели обожженные плечи. Нельзя было надеть бронежилет. Его Степанов взял под мышку: потом накинет. Толку от него — лишний вес. Авианаводчику в прошлом рейде бронежилет не только не помог, но и вообще стоил жизни. Пуля пробила стальную пластину и грудь навылет. Отразилась от задней стенки и прошла через сердце. А так, без бронежилета, наверное, жил бы…

«Куда еще пристроить этот чугунок?» — думал удрученно, держа в руке за ремешок каску. Раньше у десантников их не было. А теперь в рейды выдавали.

Солдаты суетились у боевых машин. Подошли два колесных «бэтээра», густо облепленные сидящими на броне афганцами. Стали в конце колонны. Лица у солдат были смуглые и хмурые. Одеты все небрежно. Серое грубошерстное обмундирование, такие же кепи с козырьком. Как-то на выезде из аэродрома Степанов увидел в Кабуле картину: сидят афганские солдаты в своей мышиной форме и у всех на головах фашистские каски. «Вот так новость? — изумился. — Даже это у них есть. И в самом деле — с миру по нитке…» До боли в пальцах сжал цевье автомата, и долго смотрел назад, прислушиваясь, как в душе понемногу угасало злое желание полоснуть длинной очередью: слишком откровенным было сходство…

Этот эпизод вспомнился совершенно случайно. Даже помимо воли. Думал совершенно о другом. О том, что до него здесь никому нет дела. Все действуют по штатному расписанию. У каждого своя задача, свое место. А Степанов, штабной офицер, не предусмотрен ни в каком экипаже, ни в какой машине. Только будет мешать людям…

— Саша, — окликнул Алексей Лозинского, — ты-то хоть найдешь мне место? По старой дружбе…

— Сейчас, Леша… Подожди, сначала надо всех рассадить. Курсовой пулемет по правому борту, может, освобожу. Там сядешь, — торопливо ответил ротный. — Матвеев, тащи сюда «вэвэ»…

— Алексей! — услышал сзади Степанов голос старшего лейтенанта Митрофанова. — У меня место в экипаже найдется…

— Точно?! А то уже с ног сбился…

— Как-нибудь потеснимся… — Митрофанов высунулся по пояс из люка:

— Какой черт несет тебя на перевал? Зачем сам на рожон лезешь? Ладно, мы должны идти…

— Володя, ты что же думаешь, если служу в штабе, то должен прятаться за спины других? Да как я в глаза вам смотреть буду?..

— Брось эти высокие материи. Схлопочешь шальную пулю… Было бы за что. Без тебя обойдемся. Садись в мою машину, она пойдет в бронегруппе по дну ущелья. Дам радиостанцию. Настроишься на нашу волну, по переговорам поймешь всю динамику боя… А самому на перевал лезть нечего…

Степанов задумался. Все пойдут в горы, а он останется в машине, спрячется за ее броней. Кого-то, возможно, ранят или даже убьют, а старший лейтенант, офицер, который может командовать взводом, ротой, а потребуй того обстановка, и батальоном, отсидится… Что о нем подумают люди? А сам? Сможет ли открыто и прямо посмотреть в глаза Ивановскому, Туманову, Москвину? Тому же переводчику? И, наконец, Лозинскому, Митрофанову, солдатам их экипажей? Сашка, тот даже носилки уступил. Как будто обязан был это сделать. А теперь Алексей, сам напросившийся в рейд, должен спрятаться за спины других? Нет, ни за что. Это он сказал и Митрофанову.

— А жаль, — вздохнул тот. — Тебе же хотел лучше.

Степанов постоял в нерешительности между машинами Лозинского и Митрофанова, все еще выбирая, в какую же сесть. Воспользоваться приглашением Володи, только пойти потом на перевал? Какая разница, где ехать? А можно с Лозинским. Да, лучше с ним. Он обещал пулемет…

— Саша! — крикнул показавшемуся из командирского люка Лозинскому, проверявшему готовность к маршу, — у тебя как с правым курсовым-то?

— Сейчас освобожу… Сыпь сюда, — ответил ротный и наклонился над люком, видимо, приказывая пулеметчику подвинуться.

Отбросив последние сомнения, взобрался на броню. При этом каска глухо звякнула о корпус машины. Чертыхнувшись, бросил ее и бронежилет вниз, а затем опустился на сидение и cам. Только устроился за пулеметом, как над головой раздался знакомый хрипловатый голос.

— А, это ты, Степанов? Подвинься, я здесь сяду…

— Товарищ майор, — возопил обиженно Алексей, — с таким трудом себе место нашел…

— Ладно, не ворчи. Лезь назад. Ну мне-то ты, лысому майору, можешь уступить?

— Вячеслав Алексеевич… Сели бы в другую машину…

— Считай, договорились. На обратном пути так и сделаю, — обнадежил Москвин.

Степанов, ворча и поругиваясь, перелез на корму, пристраиваясь у задней амбразуры. Зацепившись обожженным плечом, зло скрежетнул зубами: «Нэ було у бабы хлопот…»

Колонна тронулась. Мерно покачиваясь, офицер время от времени посматривал в бойницу. Наблюдал за идущей следом машиной Митрофанова. Все люки в ней были закрыты. Лозинский же сидел на башне, и его длинные ноги, свешенные вниз, почти упирались в самый полик «бээмдэшки». Больше Алексей ничего не видел. У одного из кишлаков колонна стала. Там по договоренности должен был присоединиться проводник.

— Дай глотну свежего воздуха, — пробрался к Лозинскому. — Со вчерашнего вечера мутит. Траванулся чем-то…

— Мы все через это прошли. Лишь бы не гепатит. Живот хватает?

— Да бегаю понемногу. Как у плохого солдата — на того перед боем всегда «медвежья болезнь» нападает…

— Не казнись. На, глотни. Здесь крепкий чай. Поможет, — Лозинский отстегнул с пояса фляжку, подал Степанову.

В это время мимо машины прошли Ивановский, Туманов и переводчик. Афганцы подвели проводника. На вид ему было лет тридцать. Ростом выше среднего, стройный. Строгое выражение лица. Плечи закутаны коричневым покрывалом. Из-за спины торчал ствол карабина.

Говорили недолго. Оказывается, ночью напали на его кишлак. Звуки этого боя и слышал Степанов. А потом уже стрельбу открыл афганский батальон. Для собственной уверенности и острастки душманам. А те, убив шестерых человек, ушли в горы так же внезапно, как и появились. Видно, разведка боем.

Проводника взяли на броню, и колонна пошла дальше. Алексею хотелось тоже, как и Лозинскому, вылезти на броню. Здесь, у самого двигателя боевой машины, изнывал в тесноте. Доводил запах соляра. И без него мутило. Степановым владело какое-то нехорошее чувство, сосущее, угнетащее. Все мешало, раздражало. Желание было одним — побыстрее вылезти из этой консервной банки. Там хоть простор и свежий воздух. Когда ты все видишь и что-то зависит от тебя самого, значительно легче. А тут везут куда-то, как кота в мешке, и кроме ног ротного да задней машины в триплекс не видно ничего.

Грохот, ударивший сжатым воздухом по барабанным перепонкам, был до такой степени сильным, что Степанову показалось, будто выстрелили не из пушки «Гром» боевой машины десанта, а из тяжелой гаубицы. Алексей ничего не видел. Но наверху, без сомнения, что-то случилось. Заметил только, как напряглись ноги ротного.

В бою всегда с особым чувством ждешь первый выстрел, и каждый раз он бывает самым громким и самым сильным. А еще — внезапным, хоть и может прозвучать с минуты на минуту. Потом уже не страшно. Дальше — ты не ты. Кто-то другой. Он выпрыгивает из боевой машины, бросается за какой-нибудь валун, ищет в прорезь прицельной планки того, кто может мелькнуть серым силуэтом между камней… И лишь увидит эту фигурку, начнет зло вбивать одну короткую очередь за другой. В мрачный безжизненный базальт, в темные проемы расщелин, в быстрые призрачные тени… «А орудие ли это выстре…» — все-таки попытался усомниться. Но додумать не успел. Рвануло так, что оглох сразу на оба уха. Ма-шина стала. И вдруг заметил: на бедре у Лозинского появилось кровавое пятно.

— Сашка, ты ранен? — закричал Степанов и еле услышал свой голос. Больно отдало в барабанные перепонки.

Лозинский стремительно упал на сидение и захлопнул за собой люк.

— Ты ранен, Сашка? Да что с тобой? — на этот раз Алексей уже отчетливо услышал свой голос. Только он был каким-то чужим и отдавался звоном под самой черепной коробкой.

Быстро перелез к другу и попытался схватить того за рукав комбинезона. Но тут Сашка обернулся. Даже в полумраке Алексей заметил, какое у того бледное лицо.

— Посмотли назад! — картавя больше обычного, прокричал ротный.

Степанов припал к триплексу. Прямо перед стеклом лежали на броне куски серого шинельного сукна и еще чего-то черного, обугленного… Они дымились. Но взгляд на них не задержался. Скользнул дальше, туда, где шла БМД Митрофанова.

Машины не было. Степанов изумленно уставился на взметнувшуюся поперек дороги стену огня высотой в несколько метров. Там стреляло, щелкало, шипело. Словно догоращий пирофакел, что-то прочертило в сторону от дороги яркую короткую дугу…

«Кумулятивный…» — подумал спокойно. И вдруг сердце рванулось с такой силой, что показалось, сейчас выскочит из груди. Стало душно, невыносимо душно…

— Там Митрофанов! — выдохнул с хрипом. — Сашка, там же Володя!..

— Митрофан?.. — склонился в люк Москвин.

Он только что вылез на броню и хотел уже прыгать вниз, как услышал голос Алексея.

А тот, прислонившись к стенке, откинул назад голову и неподвижным взглядом уставился на Лозинского. Все видел, все понимал, только испытывал безразличие и полную опустошенность. Сашка откинул люк, просунул в проем плечи, осмотрелся. Затем, подтянувшись на руках, рывком выбросил свое тело наружу. Через несколько секунд вверху показалась голова ротного:

— Леша, посмотри направо… Солдат наш…

Степанов не знал, что там, но понял: зрелище не из приятных. «Вырвет, если гляну», — подумал. Но все-таки полез в люк. Яркое солнце ударило в глаза. Не оборачиваясь назад, повернул голову направо. С краю у дороги, чуть дальше их боевой машины, лежал, уткнувшись лицом в каменистый грунт, солдат. Его комбинезон щетинился лоскутками, словно специально кем-то надерганными… Они торчали в разные стороны и дымились… Дымились спина солдата, голова, руки… Дымился он весь до пояса. Дальше ничего не было… Взрывом человека перервало пополам…

Алексей спрыгнул в пыль. Медленно подошел к солдату. Заметил ссадину на левом виске, обратил внимание на неестественно вывернутую и откинутую назад руку. Рядом остановились два десантника. Один осторожно взял за руку убитого, посмотрел на запястье. Увидев разбитые часы, проговорил:

— Сержант Мельниченко… Витя…

Офицер вернулся к машине. Бросил взгляд на механика-водителя. Тот неподвижно сидел за рычагами и смотрел куда-то вдаль. Даже не вылез из «бээмдэшки». И Степанов его понял: ефрейтор не мог поверить в то, что друзья погибли. Полчаса назад с ними курил на дорожку. Запомнит их живыми…

После Алексей с Сашкой будут анализировать причины трагедии. Ясно одно — их экипаж уцелел по чистой случайности. Первыми проехали по мине… Машина Митрофанова шла по их следу… А может, спас всех этот ефрейтор?.. Взял лишний сантиметр вправо или влево?..

— Как тебя зовут? — спросил механика.

— Игорем… — ответил тихим голосом солдат.

— Дембель?

— Да, с ними вот собирался в Союз в одной партии…

— Дай, Игорь, на всякий случай твой адрес. Вдруг доведется встретиться?..

Тот продиктовал:

— Москва, улица Зеленодольская… Тимошину…

А потом попросил:

— Товарищ старший лейтенант, есть у вас сигарета?..

Алексей достал из нагрудного кармана пачку «Охотничьих», протянул механику-водителю:

— Оставь себе…

— Спасибо…

Десантник, склонившись на сидении, затянулся так сильно, что не выдержал и закашлялся. Вытирая тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы, сказал, словно обращаясь не к старшему лейтенанту, а к кому-то невидимому, глядя мимо офицера:

— Утром письмо подобрал. Недописанное… Выпало у Сережки Трофимова… Когда садились по машинам… Хотел отдать после рейда… Что же теперь делать?

— Надо бы отправить…

— Сережка не успел адрес записать… Думали, когда на дембель поедем, обменяемся…

— Кто-то, наверное, в роте знает… Хотя бы зампо… — Степанов начал и сразу осекся. Исполнявший обязанности замполита Митрофанов тоже где-то здесь, среди обломков. Если осталось от него что…

Подошел Москвин.

— Боекомплект сдетонировал… Поэтому и два взрыва… А в машине еще везли «вэвэ»…

— У них люки были закрыты… — эхом откликнулся Степанов.

— Страховались от шальной пули… Кто знал, что налетят на этот проклятый фугас… Избыточное давление… Хоть бы один люк был открыт, кто-нибудь, может, и спасся бы… Не все же, наверное, погибли от взрыва фугаса…

Перешли на левую обочину. Отброшенная взрывом метров на тридцать пять башня боевой машины из темно-зеленой стала бурой. Нагнувшись, Москвин подобрал на ходу смотровой прибор. «Пригодится», — сказал. «Для своего оптического прицела», — догадался Алексей. Показалось странным, что сапер может думать и о чем-то другом, обыденном. Около башни лежал штык. С желтой керамической рукояткой и в таких же ножнах. Степанов поднял. Чехол, обычно твердый, как камень, рассыпался в песок. А нож был цел. Сунул за голенище сапога: все-таки оружие. Повертел в руках согнутый, искареженный ствол ав-томата, обрывок пулеметной ленты. Патроны тоже деформированные, по-черневшие от взрыва. Оплавленные…

— Брось, — посоветовал Москвин. — Их теперь только в костер…

— Смотрите… — Степанов нашел у самого основания башни свернутую вчетверо открытку. — «Дембельский комплект»…

Кто служил в армии, знает: перед увольнением в запас солдаты всеми правдами и неправдами достают новенькие значки, чтобы надеть их на свои парадные кителя перед отъездом домой. У десантников комплект состоял из «Гвардии», отличника, классного специалиста, «Парашютиста-отличника» и «ВСК». «Новье, нулевой вариант, муха еще не сидела», — гордились друг перед другом. И вот один из таких комплектов на ладони у Алексея. Развернув шуршащую открытку, которая, казалось, вот-вот рассыплется в прах — так ее всю искромсало, — посмотрел на привинченные к ней значки. «Гвардия» перегнута пополам. «Отличник-парашютист» избит осколками до такой степени, что отлетели эмаль, закрутка, цифра. Знак словно перекрученный. А ведь был «нулевой вариант»… Комсомольский весь выгнут. Даже ему, самому маленькому, достался не один осколок. А сколько хозяину?! И где он теперь…

— Сохрани, — сказал майор.

Степанов молча кивнул. Он тут же завернул находку в платок и спрятал на груди. Орицер сохранит значки в качестве самой дорогой реликвии. Когда полетит в отпуск, не станет, как некоторые, дрожать на таможне за дубленки, «Шарп» или «Трайдент» и прочую дребедень. Таких вещей у него не будет. Вывезет из Афганистана только эти значки и дневниковые записи — самое ценное.

Алексей пошел к догоравшим обломкам боевой машины. Он ужаснулся силе взрыва — от БМД осталось одно днище с двигателем. Но и оно было перерезано наискось рваной трещиной. Глядя на пробоину, поймал себя на мысли о том, что никогда не подозревал о такой толщине днища… Ожидал увидеть также огромную воронку. Но и ее не нашел. В том месте, где машина наскочила на фугас, по всей вероятности он был кумулятивным, оказалась еле приметная ямка.

В десятке метров в стороне наткнулся на Володю Митрофанова. Тот лежал сбоку у дороги. Лицо и голова были целыми. Лишь темные густые и волнистые волосы опалены взрывом. Нога оторвана по самый пах. Как будто ее и не было. И ни кровинки вокруг… Алексею показалось, что голова у погибшего стала меньше… Засмотрелся в широко раскрытые глаза… Лицо товарища было спокойным. Отсутствовал даже намек на гримасу боли — смерть наступила мгновенно.

Кто-то остановился за спиной. Алексей обернулся и увидел сапера Федорова. Вместе в карты играли два дня назад. Тогда Ивановский возмущался, что Митрофанов не организовал ни одного собрания. Теперь уж он ничего и никогда не проведет…

Старший лейтенант снял каску и тоже молча уставился в лицо замполита. И вдруг сказал тихо и виновато:

— Леш… Сколько были вместе, а только сейчас заметил, что у него глаза голубые… Эх, Вовка, Вовка…

Степанов вздрогнул. Защемило сердце. Глаза… «А у моей дочки такие пушистые ресницы, что кладу на них спичку, и она держится…» Когда это было? — В феврале семьдесят седьмого…

В тот день предстояло десантирование. Начались ученья. Но разыгралась метель. Она бушевала уже вторые сутки. Командование решало: ждать летную погоду или вывозить полк в район эшелоном. Ученья на несколько часов приостановили. Степанов сидел с Алешкой Медведем и Володей Митрофановым в тесной мрачной комнатке комитета комсомола, насквозь прокуренной, и коротал время. За разговорами вспомнили о детях. Наверное, оттого, что впереди были стылые ночи зимних учений в глубоких белорусских снегах, а эта комната, по-казенному неуютная и темная, еще больше навевала тоску по домашнему очагу. Алексей молчал. У него тогда еще не было Маши. Больше говорили Медведь и Митрофанов. И вот тогда, застенчиво улыбнувшись, Володя сказал: «А у моей дочки такие пушистые ресницы…» Нет уже на свете Медведя, сегодня не стало и Митрофанова…

— Он меня приглашал в свою машину… — вспомнил Степанов. — Говорил: «Хочу, как лучше тебе…»

— Значит, повезло вдвойне, ты же у Лозинского ехал?

— У него, у Сашки…

— Я пойду, Леша… Мои впереди ищут мины… Как бы чего-нибудь не случилось…

И сапер ушел в голову колонны, где десантники уже щупами и приборами исследовали каждый метр дороги…

Подошел Лозинский, молча покачал головой. За ним — два солдата с носилками. Алексею показалось, что это те, на которых он спал прошлую ночь. Впрочем, последнее не имело никакого значения…

— Уложите замполита… — сказал Сашка и отвернулся.

Не сговариваясь, офицеры направились к своей машине. Степанов увидел на дороге припавшие пылью человеческие внутренности, куски мяса… Только теперь обратил внимание: солдаты что-то собирали. Он понял, что…

Свернув с дороги, подошли к сидевшему на камне, опустив голову на грудь, врачу батальона. Его помощь сегодня никому не понадобилась. Бугристое красноватое лицо капитана было усталым и хмурым. Степанов тоже присел. Посмотрев в сторону, увидел лежащий рядом какой-то орган.

— Володя… — толкнул он доктора. — Это сердце?

Тот равнодушно проследил за взглядом старшего лейтенанта и коротко ответил:

— Почка…

— Ты знаешь, Лешка, за Митрофановым смерть шла по пятам, — сказал к чему-то Лозинский.

— Она за каждым здесь ходит, — угюмо проговори врач.

— Нет, с Митрофановым было по-другому. Помните, в первый день «Семьдесят шестой» в гору врезался?

— Тот, что с бензозаправщиком?

— Во-во. В самолете летел полковой фотограф с портфелем Митрофанова. Володя все сокрушался: «Бог с ними, с вещами… Человека жалко. Хороший был парнишка…» И вот теперь его самого… Сначала портфель, потом его…

Степанову стало невыносимо. Он поднялся и опять пошел к взорванной «бээмдэшке». Что-то тянуло туда… Убитых уже снесли в одно место. Здесь распоряжался Туманов.

— Олег… Степанов… Да, что вы все стоите там, идите оттуда, — крикнул Ивановский. — Солдаты справятся без вас…

Алексею запомнился молодой солдат механик-водитель Сережка Трофимов. Его, видно, ударило о панель… Потом отбросило и — затылком о что-то острое. Лицо, вернее то, что можно было назвать им лишь условно, было изуродовано до неузнаваемости…

Степанов после удивлялся, как это никто не сошел с ума от всего увиденного. Неверное, потому, что в мозгах словно существовала заслонка. Она прятала в глубину сознания все жуткое, обнаженное, несовместимое с обычными человеческими понятиями. Сам Алексей словно бы раздвоился. Он остался в Кабуле. Со всеми эмоциями, чувствами, переживаниями. А бесстрастный двойник воспринимал действительность спокойно и безучастно. Словно это было не наяву, а в немом кино. Как будто не с ними, погибшими, курил ночью на краю пшеничного поля. Лишь подумал:

«Живет человек… Царапнет руку, заботливо смажет ранку йодом… Бережет себя, лелеет, холит свое тело… И вдруг ту руку, изуродованную до неузнаваемости, бросить на дорогу, в пыль… Это нам кажется, что будем жить вечно, что есть какое-то табу — не убий… А все ведь предельно просто. Даже ничего осознать не успели… Большие куски собрали, маленькие привалили камнями…»

Степанову стали ненавистны эта чужая мутная река Кунар, высокие мрачные горы, знойное афганское солнце… Неужели и частица его тела может остаться здесь, на этой проклятой богом земле? Навеки, навсегда… Подумал:

«Нет, только не это… На Родину! Даже мельчайшая клеточка не должна остаться на чужбине. Если сгореть дотла, и то пусть ветер подует и понесет дым в сторону дома…»

Первый выстрел хлестнул совсем рядом. Казалось, метрах в десяти. Дорога мгновенно опустела. Упал за камень, осмотрелся по сторонам: «Кого на этот раз?» Но не услышал ни крика, ни стона. «Кажется, обошлось», — облегченно вздохнул и снял автомат с предохранителя.

— Наблюдать!.. — донесся обрывок команды Ивановского.

До боли в глазах всматривался в каждый валун на крутом склоне горы. Может, бинокль блеснет, оптический прицел… Ну хотя бы камешек покатится вниз… — Нет. Ни звука…

— Товарищ майор! Вижу пещеру! — крикнул старший лейтенант, замкомроты Лозинского.

— В машину! — скомандовал Ивановский. — Два пристрелочных…

Офицер вскочил на броню, юркнул в люк. Сам сел за наводчика-оператора. Послышался звук включенного привода башни. Довернув ее, замкомроты стал наводить орудие в цель. Ствол хищно дернулся вверх один раз, другой… Прогремел выстрел. Осколочный ударил чуть выше пещеры. Теперь уже ее заметил и Степанов. Короткий хобот орудия еле заметно опустился. И вновь выстрел.

«Недолет, — подумал. — Взял в вилку. Молодец… То, что надо…»

Старший лейтенант вбил две осколочные гранаты в едва заметный проем пещеры. Если кто-то там был, Алексей ему не позавидовал. Развернув башню, офицер прошелся еще длинными очередями по склону горы. Больше никто не стрелял. Степанов по-прежнему высматривал притаившегося противника, но ничего не видел. Горы были безмолвны. Замкомроты выглянул из люка.

— Порядок? — крикнул Ивановский.

— Будем посмотреть, — ответил тот уклончиво.

— Командир, вижу несколько человек за рекой, — заметил Лозинский крошечные фигурки на дальнем берегу. — Дайте, я сейчас…

И ротный хотел броситься к своей машине. Майор быстро определил расстояние.

— Стой! — приказал Лозинскому. — Не достанешь. Черт с ними…

Десантники один за другим начали осторожно выходить из-за укрытий. С гор не стреляли. Успокоившись, вновь принялись собирать обломки машины. Саперы, свалив в кучу обрывки пулеметных лент, зажгли костер. И тут стали взрываться уцелевшие патроны. Что-то с шорохом пролетело над головой у Степанова. Он ругнулся и крикнул Лозинскому:

— Саня, давай за БМД!..

Спрятались за броню. И вовремя. По противоположному борту машины несколько раз звонко щелкнуло.

— Идиоты, — плюнул с досады Лозинский. — Почти и самом центре колонны…

Алексей глянул на бедро ротного. Там, на комбинезоне, кровавое пятно уже высохло.

— Я думал, тебя ранило, — сказал другу. — Особенно, когда ты нырнул вниз и захлопнул люк…

— Видел бы, что творилось вверху… Летели обломки, катки, траки… А это, — Лозинский показал на штанину комбинезона, — долетело с той машины…

Степанов вспомнил кусок обгоревшего сукна и еще что-то обугленное, упавшее прямо перед амбразурой на корму БМД. Догадался задним числом…

Разговор был прерван начавшейся стрельбой. Ее вели опять с гор. На этот раз стреляли и с хребта, и со склонов. Дело заворачивалось круто.

Только что к колонне подошла неимоверно разукрашенная афганская грузовая машина. Несколько человек в своих широких хламидах сыпанули из кабины и крытого кузова.

— Кака, протко! (Дядя, ложись!) — крикнул солдат-афганец пожилому мужчине. И оба упали за камень буквально в нескольких шагах от Степанова.

Алексей выглядывал из-за валуна, тщетно пытаясь увидеть хоть намек на что-то живое в горах. Бьют и спереди, и справа, и слева. Но ни вспышки, ни дымка от выстрела. Да что же это такое?!. Даже не дослал патрон в патронник. Только снял автомат с предохранителя.

Оглянулся на афганцев. Солдат, бросив оружие, спрятался за камень и уткнулся лицом вниз. У Алексея потемнело в глазах. Напружинившись, вскочил на ноги и бросился к афганцу. Схватив за шиворот, рванул что есть силы на себя. Тот испуганно перевернулся на спину.

— Оружие, черт бы тебя побрал… — задохнулся от злости. Пытался вспомнить нужное слово и не мог.

А афганец, вытаращив на шурави округлившиеся от страха глаза, бессмысленно смотрел на того и мычал что-то нечленораздельное.

— Васла!.. васля… — прорычал офицер.

Поняв, наконец, чего от него хотят, солдат вскочил на четвереньки и быстро пополз к автомату. Схватив его, опять упал за камень. Спрятав оружие под себя, втянул голову в плечи, словно ожидая удара сзади.

— Дать бы тебе… — проговорил в сердцах офицер и тут же пригнулся. Рядом в камень ударила пуля и с визгом рикошетом пошла в сторону. Брызнула мелкая крошка…

Алексей понял, что надо укрыться. Но не здесь же. Не по соседству с этим еле живым от страха солдатом. В нескольких десятках метров отдавал приказания Лозинский. Перебежками бросился к нему.

Наводчики-операторы и некоторые офицеры заняли места в боевых машинах и открыли огонь из пулеметов по горам. Степанов опять не стрелял. Он так и не выпустит в тот день ни одной очереди. Что значит — воевать с невидимым противником. Офицеру очень хотелось отомстить за Митрофанова, за ребят. Но ни одного душмана так и не увидел. Были лишь стрелящие горы…

Рейд не удался. На перевал идти уже не имело смысла. Утерян фактор внезапности, взорвана машина, убито семь человек экипажа. Доложив по радио обстановку, Ивановский получил приказ вернуться в ущелье Чоукай. И лишь пере- стрелка затихла, колонна ушла назад.

Дело было к обеду. С минуты на минуту ждали вертолеты. Их вызвали из Кабула для эвакуации убитых. Степанов с щемящей болью в груди смотрел, как в тени «сортировали» погибших: «Это нога Мельниченко… Это — Митрофанова…» Носилки с убитыми накрывали простынями, привязывали синие клеенчатые бирки с надписями: «Старший лейтенант Владимир Митрофанов», «Рядовой Сергей Трофимов», «Сержант Виктор Мельниченко», «Ефрейтор Сергей Трофимович», «Рядовой Валерий Нижегородский», «Рядовой Михаил Жуков», «Старший сержант Валентин Зуев»…

Глядя на останки Зуева, вспомнил разговор накануне рейда. Нет, не так мечталось вернуться в родной дом, ставший за последние годы для них тесным, братьям-близнецам. Не будет радостных возгласов, нетерпеливых беспорядочных распросов, когда все говорят вместе, лишь бы выплеснуть счастье от долгожданной встречи… Не доведется матери прижать к груди голову старшенького, родившегося несколькими минутами раньше… Не соберутся все за одним столом. Братья приедут до обещанного срока. Один останется последним утешением родителям, а другого в цинковом гробу, где даже закрашено окошечко, опустят в глубокую могилу, и глухо стукнут по крышке брошенные прощальные горсти земли. Не довелось ступить на нее гвардии старшему сержанту Валентину Зуеву. А сколько раз видел родную Могилевщину солдат во сне по ночам…

Алексея вызвали к Ивановскому.

— Я связался с Пресняковым, — проговорил майор. — Он приказал лететь в Кабул вам. Будете сопровождать погибших. Вот, передайте полковнику Скворцову полевую сумку Митрофанова. Здесь личные вещи и документы экипажа…

Степанов молча кивнул, дескать, все сделаю. А сам подумал: «Личные вещи… Не много-то их… Вместились в одну сумку… Документы, письма, часы… Какой скарб у солдата? Особенно здесь, в Афганистане…»

Вскоре приземлились два «Ми-восьмых». Убитых грузили при вращающихся винтах. Четверо носилок в один вертолет, трое — в другой. Степанов замешкался. Прощался с Лозинским.

— Саня, может, письмо передать? Матери давно не писал? — спрашивал у друга.

— Лети, Леша, лети… Я потом… — торопил Сашка. — Вертолеты ждут… Опоздаешь…

— Мы с тобой еще увидимся, обязательно увидимся… — крикнул на ходу Алексей.

Его уже ругал последними словами Туманов:

— Да быстрее же! Здесь остаться хочешь?..

Побежал к вертолету, согнувшись навстречу воздушному потоку. В траве заметил проводок… «Мина»… — мелькнула мысль. Хотел переступить, но потерял равновесие и чуть не упал. Мина сработала… «И все-таки мне суждено было сегодня подорваться… — подумал, влезая в кабину винтокрылой машины. — Хорошо, что на сигнальной…»

Вертолетчики с удивлением смотрели на взметнувшуюся словно бы из-под земли серию осветительных ракет. Казалось: само ущелье отдает почести погибшему экипажу, отправляющемуся в свой последний полет… Полет в вечность…

Степанов сел у иллюминатора, осмотрелся. В грузовой кабине было несколько старших офицеров. Скользнув мельком по их лицам, сразу же определил: «Не наши… Из Союза». Чистенькая повседневная форма, тщательно выбриты. Лица упитанные и незагоревшие. «Штабисты», — подумал с неприязнью. В эту минуту он забыл, что сам служит в управлении дивизии. Вывело из себя испуганное, беспомощное выражение, граничащее с паническим ужасом, застывшее на лицах большинства офицеров. А еще — маски неприкрытой откровенной брезгливости. Ну конечно же!.. Вместе с погибшими в кабине появился тяжелый запах. Запах обгоревшего человеческого мяса.

Все отвернулись к иллюминаторам. «А вы что думали, на курорт летите?!.» — мысленно адресовал фразу сидящим в вертолете. Прямо перед Степановым стояли носилки с биркой: «Рядовой Сергей Трофимов». Под грязной простыней что-то покачивалось…

Работали со свистом винты. Внизу извивалась река Кунар. Вертолет шел, чуть не задевая заснеженные вершины гор. Некоторые из них были выше уровня летящей на большой высоте машины.

Алексей тоже посмотрел в иллюминатор. Скользнул взглядом вниз. Но глаза, словно магнитом, вновь потянуло в полумрак грузовой кабины. «Рядовой Сергей Трофимов», — опять прочитал на бирке. Это его письмо нашел перед рейдом в ущелье механик-водитель экипажа Лозинского. А может, тому не следует отправлять? Сам солдат приедет домой раньше… Привезут… И вдруг следом письмо, от Сережки еще живого… Как это вынесут родители? Кажется, что-то рассказывал Туманов. Вроде бы мать Трофимова учительница, приезжала в полк… Степанов тогда пропустил слова замполита батальона мимо ушей. Мало ли к какому солдату приезжают… А теперь силился вспомнить и не мог.

Он не знал в те минуты, что почти ровно через десять лет получит письмо от незнакомой женщины. Его принесет в отдел солдат. Будет оправдываться: «Товарищ подполковник, случайно увидел вашу фамилию на дверях… Вспомнил: уже две недели письмо лежит у нас в роте… Для вас. Мы не знали, кому…»

Степанов глянет на адрес. Там все точно. Возмутится: «Да как жа это оно к вам попало? Не на деревню же дедушке Степану Макарычу. И фамилия верна, и литер тоже. Далеко идти? На второй этаж… Вашему почтальону следовало бы всыпать… Разъелись на штабных харчах, как коты. Такие же ленивые. А может здесь что-то важное…»

Обратит внимание на обратный адрес: «Ростовская область, г. Батайск…» Что-то кольнет в сердце — солдат Тонких был оттуда. А также большая партия из его призыва… На мгновение запнется на фамилии: «Трофимова А.Я.» Подумает: почерк женский. Но почему ему? Кроме сестры и матери Степанову никто не писал. А тут — «Трофимова»…

И вдруг осенит: неужели оттуда, из афганского восьмидесятого? Трофимов… рядовой… Сережка… в ущелье по пояс в воде натягивал с Трофимовичем перебитую гусеницу… под огнем… представляли к награде… Носилки, вертолет…

Быстро распечатает письмо. На тетрадном листе в клеточку прочтет:

Степанов только что вернется из Белоруссии. Они, первые, встретятся в родном городе — «столице ВДВ» — Витебске, откуда взлетали десять лет назад. Немногих Алексей там увидит. Но эти офицеры, прапорщики и гражданские люди будут роднее всех на свете. Они опять словно переживут те суровые два года. А кто и больше…

«Афганистан идет за нами вслед…» — вновь подумает Степанов, прочитав письмо. Он все вспомнит до самой последней мелочи… Впрочем, почему «вспомнит»? — Он этого никогда и не забывал.

Вечером, дождавшись, пока жена накормит детей, выпровадит всех из кухни. Закурит сигарету и примется за письмо. Он все расскажет Ариадне Леонидовне. Подтвердит, что Сережа погиб рано утром четырнадцатого апреля восьмидесятого где-то часов в восемь-девять по Москве. Смерть была мгновенной. Его опознают в лицо, и Степанов сам сопроводит погибших в Кабул. Предложит матери помощь — вдруг в чем-то семья испытывает нужду… Сколько таких случаев… Напишет о найденных после взрыва значках. А вдруг они были Сережины? Потом, в самом конце, вдруг вспомнит адрес механика-водителя. Укорит себя: «Три года жил в Москве. А так и не увидел парня…» Офицер не станет сообщать матери Трофимова про найденное перед рейдом письмо. А вдруг тот его отправил? Или затерялось оно… Даст только адрес: «Москва, улица Зеленодольская, дом 27, корпус 5… квартира… Тимошину Игорю.»

«Может, у Игоря остались какие-то снимки. Десантники ведь любят фотографироваться. Игорь с Сергеем хорошо знали друг друга…» — напишет женщине Алексей.

И она ухватится за эту соломинку. Полетит письмо из Батайска в Москву. И ответ придет сразу же. Вернее, его не будет. Тимошин пришлет Ариадне Леонидовне пожелтевшее, потертое на сгибах и не раз промокшее солдатским потом письмо. Сын напишет матери через десять лет после своей гибели:

«Мамочка, ну что ты так волнуешься… Все у меня нормально. Не так давно командир объявил благодарность и даже пообещал представить к награде. Ничего серьезного не было. Так, поломалась машина в ущелье, а мы быстро все отремонтировали. Вот и поблагодарили за это. У нас уже тепло. Даже жарко. Живем неплохо. Хотел бы привезти подарок, да не знаю, что. Нам недавно начали платить чеки. Это как деньги. На них можно купить заграничные товары. Только дома. Здесь все продается на афгани. А обменять не у кого. Да и платят немного. Тут такие интересные дуканы… Магазины по-нашему… Чего только нет.

Мы сейчас недалеко от Джелалабада. Здесь раньше отдыхали богатые афганцы и иностранцы. Так что живем прекрасно. И попугаи есть, и обе-зьяны… Рядом граница, но у нас все тихо…»

Это случится в январе тысяча девятьсот девяностого года, когда набьют оскомину различные откровения о необъявленной войне, появятся новые пророки, завизжат кликуши… Где же они были в то время, когда за шесть тысяч километров Степанов вез страшный груз — семь изуродованных тел? Семь молодых ребят, погибших с верой в Родину, в Отечество. Выполнивших свой воинский долг до конца… С их смертью на свете станет меньше мужчин. Не на семь, а на семьдесят, семьсот, семь тысяч…

Мог ли тогда представить Алексей, что через десять лет в Москве призывников будут искать с милицией?!. В Армении изобьют военкома-генерала. Толпой, дико. Как в эпоху средневековья. Двадцать минут будут истязать генерала… В Закавказье разнесут восемьсот километров границы. Даже иранцы приведут свои заставы в боеготовность… Родину, самое дорогое и неприкосновенное, попытаются растащить по национальным закуткам. Армянские экстремисты накануне трагедии — ужасного землетрясения, — будут грозить устроить в стране второй Афганистан… Кровью обольется сердце у Степанова. В ярости не раз сожмет кулаки подполковник Пашка Борисов, попавший преподавать после академии в высшее военное училище на Западную Украину, когда назначат сначала один срок «резать москалей», потом другой, а редактор журнала «Жовтень» бросит клич: «Всех православных за Збруч!» Его подхватят националисты: «Москалей за Збруч, жидов в Збруч! Утопим жидов в москальской крови!..»

Крови… Многим захочется увидеть, какой у нее цвет.

Это будет в девяностом. А еще через пять лет начнется такое, о чем и в кошмарном сне не привиделось бы: первая чеченская, вторая… Боевики, наемники, теракты, убийства… И счет жертвам пойдет не на единицы, а на десятки тысяч. Многим захочется посмотреть на бывшего соседа в прорезь прицельной планки… «Люди, — будет думать полковник Степанов, попадая в очередную «горячую» точку, — где же ваш разум? Вы реанимировали религию… Вспомнили об общечеловеческом… Но чем больше о них говорите, тем бесчеловечнее поступаете… Где же ваша религия гуманизма? Будьте добрее! Жизнъ ведь такая короткая…»

Все это еще будет… Будет все… А в тот апрельский день восьмидесятого старший лейтенант Степанов сопровождал погибших и еще верил, что это его первая и единственная война в жизни. Но даже этой войны хватит для того, чтобы испепелить души и изломать судьбы миллионам людей. Афганистан будет идти за ними вслед всю оставшуюся жизнь.

Поначалу Алексей, вернувшийся в Союз, будет стараться как можно реже думать о войне, но она станет напоминать о себе постоянно. Степанов будет мысленно ругать себя, материться, плеваться, но ничего не сможет поделать. Начнет кто-нибудь спрашивать — сначала будет отвечать неохотно, односложно: «да» — «нет». А потом постепенно «заведется». Особенно, если услышит какую-то чушь, вроде той, которую сморозит один хлыщ в отпуске, в восемьдесят первом году…

Степанов с женой и дочкой расположится на скамье у входа в вокзал курского городка Льгова и будет ожидать прибытия поезда. До дома останутся каких-то семьдесят километров, а тут эта вынужденная пересадка… Только через два часа подойдет дизель. Пилить ему до одиннадцати вечера — раскланивается каждому столбу. Будет тихий прекрасный вечер. Маша, уже порядком уставшая, — ехать придется с родителями почти сутки, — начнет похныкивать. То ей захочтся водички, то пирожного, то просто не будет сидеться на месте.

Алексей пройдется по перрону. У киоска, где собирался посмотреть дочке книжечку или детский журнал с картинками, будут торговать местные женщины. Продавать горячую картошку, ранние яблоки, соленые огурцы, вишни, редиску… Одна старушка предложит раков.

— Берите, товарищ старший лейтенант. Видите, какие хорошие, свежие? Только сегодня наловили в речке, — станет расхваливать она свой товар.

— Где наловили-то, — спросит Степанов, — в Сейме, что ли?

— Да, сынок, в Сейме, где же еще… Бери, три штуки рубль.

— Да зачем мне три штуки, бабушка? — покачает головой. Алексей. — Один продайте, покажу дочке…

— Тридцать три копейки… — старушка выберет самого крупного.

Это будет не рак, а целое произведение искусства. Большущий, красный, с выпученными глазами и длиннющими усами…

— Зачем? Спрячь, напугаешь ребенка, — запротестует жена, увидев пресноводное чудовище.

— Лина, это же из нашего Сейма, — одно напоминание о реке, на которой прошло детство обоих, должно было растопить сердце супруги.

Так оно и случится.

Однако Маше рак не понравится. Степанов будет уговаривать прикоснуться к нему пальчиком, потрогать за длинные усы — маленькая девочка ни в какую. Начнет прятать ручки за спиной, отодвигаться на краешек скамейки.

— Хватит, — вмешается жена. — Клади его в сумку. Дома разберемся.

Алексей присядет на корточки к стоящим у скамейки вещам. Мельком посмотрит на теснящихся рядом пожилых женщин, на чисто одетого мужчину, который с упоением что-то будет рассказывать им. С незнакомцем попытается спорить седой водитель автобуса — на пиджаке у него будет «птичка», чем-то смахивающая на авиационную или десантную. Только внутри не звезда, как у военных, а рулевое колесо. По орденским планкам на груди можно будет догадаться о фронтовом прошлом водителя.

До Алексея несколько раз донесется слово «Афганистан». Сразу насторожится — как-никак, неделю назад оттуда.

— Перед тем, как вошли наши, в Кабуле вырезали все советское посольство. Что там делалось… — будет говорить с захлебом мужчина.

Лет тридцати пяти, длинный, тощий, изогнутый, как вопросительный знак, он сразу не понравится Степанову. С первого взгляда. Что-то в его облике будет сквозить фальшивое, скользкое, неприятное.

Женщины, слушая тощего пассажира, начнут сочувственно кивать головами, поддакивая. Лишь фронтовик будет кипятиться, но те станут его успокаивать:

— Человек, наверное, знает, что говорит. Слышали и не такое…

— А он сам был там? Все видел своими глазами? Болтает, как баба, — не захочет сдаваться водитель.

Задетый спором за живое, Степанов начнет терять терпение. «Это же надо, — подумает, — вот такие хлыщи и наводят тень на плетень». Целый год не был в Союзе… Вернее — год и три дня. И вот услышал, наконец, что о них говорят дома. Он не знал еще, что через несколько дней после приезда к родителям встретит одноклассника Федю Калинченко. Тот уставится на него толстыми окулярами своих очков, в которых удивленно округлятся глаза, и ляпнет без обиняков:

— Алешка, а говорили, тебя убили… Вроде бы в живот ранили.

— Иди ты, Федя, — ругнется беззлобно Степанов. И добавит с издевкой:

— Сам ты в одно место раненный. А кто говорил, тот, видно, контужен. Мешком из-за угла…

Конечно, Федя не обидится. Они поговорят как старые школьные товарищи, выпьют за встречу. Только царапнет боль по сердцу острым коготком. Алексей подумает о жене: «Каково-то ей доводилось… Слухи наверняка даходили… Кто-кто, а теща их вряд ли пропустила мимо своих ушей…»

— Не надо, — попытается остановить там, на вокзале, Лина, видя, что у супруга загорятся в глазах злые огоньки, — не обращай на себя внимания. Ты же в форме…

Она еще недостаточно узнает, что же изменилось в характере мужа в Афганистане. Тот всегда старался контролировать свои поступки. Наложила отпечаток армейская служба. Немногие будут знать, что под маской внешнего спокойствия, даже вроде бы равнодушия кроется порой такая пепелящая энергия ярости, что не каждый бы отважился испытывать терпение Степанова. Особенно теперь ЕСЛИ ОНА И БУДЕТ выплескиваться иногда, это окажется всего лишь маленькой частицей неистового порыва, теснящего в груди офицера. Его будет гасить он иронической усмешкой, преувеличенно замедленными движениями, какой-то особенной вежливостью, предупредительностью.

Вот и тогда подойдет к тощему и тихо так, ласково спросит:

— Откуда вы все это взяли?

Тот, увидев человека в форме, заюлит. А фронтовик сразу же при-ободрится. Будет рад нежданной подмоге.

— Так вот, слушайте. И Кабуле даже волос не упал с головы ни у одного из работников нашего посольства, — спокойно проговорит Алексей.

— Откуда вы знаете? — взовьется тощий, словно ужаленный скорпионом.

Он посмотрит на женщин, как бы прося поддержки. Те по-прежнему будут дипломатично кивать головами: «Все может быть, говорят всякое…»

Степанов достанет из нагрудного кармана рубашки удостоверение. Вытащит отпускной билет, протянет тощему:

— Читайте!

— Полевая почта номер 13879… - начнет тот. — Город Кабул…

— Еще есть вопросы?.. Я там с самого первого дня. И все знаю. Не надо говорить того, о чем понятия не имеете. Некрасиво это… Не по-мужски…

Алексей свернет отпускной билет, станет засовывать его в карман и вдруг почувствует, что задрожали руки. Чуть-чуть, совсем незаметно. Подумает: «Нервы…»

Седой водитель будет торжествовать. Для него больше не будет существовать тощего. Фронтовик проникнется симпатией к старшему лейтенанту, начнет расспрашивать его, а тот не сможет ничего рассказать. Не будет иметь права. В то время боевые действия будут еще оставаться тайной, о неразглашении которой все дали подписку сразу же по прибытии в Афганистан, через два дня после переворота. «Особисты» сработали четко.

Тем временем тощий исчезнет. Не уйдет. Просто исчезнет. Как-то незаметно для всех.

— Ходят тут всякие, — примутся судачить между собой женщины. — Болтают бог весть что. Ждут, только бы уши развесили…

Уже перед самой посадкой в поезд Степанов увидит на перроне троих подвыпивших парней. Они то и дело будут поглядывать на загоревшего до черноты офицера. Что говорят о нем, Алексею сомневаться не придется.

— А вот возьму и спрошу… Подойду сейчас… — станет настойчиво рваться один из них к Степанову.

— Да не надо, — будут останавливать его приятели.

— Товарищ старший лейтенат, вы извините… — парень все-таки решится. — Вот спорим. Смотрим, десантник. Я говорю, наверное, в Афганистане служили, угадал?

— Служу, — коротко ответит Степанов.

Не захочется ввязываться в разговор, устанет в дороге до чертиков. Только дай повод, сразу начнется: «А как… Вот мой знакомый… Да я сам…» Один из друзей Алексея, посмеиваясь, рассказывал:

— Когда был лейтенантом, все алкаши, хватающие за рукав, представлялись старшими лейтенантами. Стал капитаном, уже выдают себя за майоров: «Капитан… Нет… Э-э… Ты послушай… Я сам служил… Я майор в запасе…»

Компания придвинется ближе. Один начнет рассказывать о брате, который первым входил в Афганистан. Поведает, как тот выбрасывался с парашютом. А каково там было!.. Почти весь батальон положили в день ввода войск.

Алексей промолчит. Будет неопределенно кивать головой. С облегчением увидит показавшийся из-за поворота поезд. Извинившись, с трудом втиснется в плотную массу тел пассажиров, штурмом берущих открывшиеся двери вагона… Подумает при этом: «Бред сивой кобылы. Врет твой брат, а может ты сам. Развелось героев, плюнуть некуда…»

Афганистан будет глубоко сидеть во многих из тех, кто его прошел на самом деле. Внезапной вспышкой ярости на какую-то несправедливость, презрением к опасности — страшнее смерти ничего нет, а с ней встречались лицом к лицу, фантастически гиперболизированными картинами снов — он будет напоминать о себе постоянно.

Когда станет невыносимо трудно, Степанов будет думать о погибших друзьях. Что бы сказали они, если бы вдруг ожили? Как бы отнеслись к его проблемам? Наверное, грустно усмехнулись бы. Оживить Алешку Медведя, Володю Митрофанова… Поднять их из могилы, предложить: «Вы будете помнить все. То, что были офицерами, имели награды, вас уважали, ценили. Теперь ничего из прежней жизни к вам не вернется. Будете заниматься самой грязной работой. Иметь минимум удобств. Работать от темна до темна. Однако вы все рано будете помнить, что когда-то жили по-другому, но были убиты на войне… Согласны на такие условия?»

Согласились бы они ожить или нет, Степанов не мог ответить однозначно. Да и никто, наверное, не сумел бы…

Вертолеты приземлились на аэродроме в Джелалабаде. Не успел спрыгнуть на бетонку, как подошли солдаты в форме ВДВ. И среди них тот сержант-санинструктор, с которым Степанов летел сюда несколько дней назад. Из десантно-штурмовой бригады.

— Видишь, как довелось встретиться… — грустно покачал головой Алексей, пожимая руку знакомому. — Вас прислали в помощь?

— Так точно, товарищ старший лейтенант. Где убитые?

Степанов кивнул на вертолеты и попросил:

— Вы их в тень от самолетов положите. Печет очень…

Десантники быстро вытащили из грузовых кабин носилки. Поставили рядком в тени «Ан-двенадцатого».

— Какой борт летит в Кабул? — спросил офицер у одного из членов экипажа, наблюдавшего за разгрузкой самолета. Видно, этот «Ан-двенадцатый» только прилетел откуда-то.

— Наш, — ответил пилот, — минут через сорок… А что, хочешь сам или с грузом?

— С убитыми… Семь человек…

— Где они?

— Вон, в тени.

Подошли еще два летчика. Начали расспрашивать, как погибли. Рассказал в нескольких словах.

— А кто офицер из них?

— Там на бирке написано. Старший лейтенант Митрофанов.

— Пойдем, глянем…

— Идите, ребята, я уже насмотрелся.

Летчики ушли. Алексей остался с сержантом. Хотелось на что-нибудь присесть, но рядом ничего не было. Солнце прожигало насквозь ткань комбинезона, палило плечи, шею. Пришлось спрятаться под брюхо самолета.

Вернулись авиаторы. Слов у них не было. Лишь сокрушенно качали головами да горестно вздыхали: «Молодые хлопцы… Жить бы да жить».

К самолету подошла группа афганцев в цивильном. Иногда летчики брали гражданских на борт. Подбрасывали в Кабул, другие провинции. Только закончилась разгрузка, как афганцы по сходням стали подниматься в салон и рассаживаться на сидениях. А солдаты пошли за погибшими. Командир корабля, глядя, как те вносят носилки и ставят их на дюралевый пол у самой рампы, о чем-то напряженно думал. По лицу офицера прошла нервная судорога. Он направился к афганцам и проговорил:

— Нет Кабул. Советский Союз… Летим прямо в Ташкент…

И для пущей убедительности сделал красноречивые жесты руками, требуя, чтобы пассажиры покинули самолет. Среди них нашелся пожилой мужчина, понимавший по-русски. Он перевел слова командира спутникам, и те с явным разочарованием на лицах покинули грузовую кабину.

— Пусть по земле ездят в свой Кабул и сами подрываются на своих минах, — угрюмо пояснил командир Степанову.

Тот промолчал, дескать, ты здесь хозяин. Самому и решать.

Взяли только раненого афганского солдата и сопровождавшего его офицера. Видно, врача. Раненого подвезли за несколько минут до взлета. Уложили на пол, сразу же поставили капельницу.

До Кабула летели чуть более получаса. Когда начали снижение, по грузовой кабине пошел тяжелый трупный запах. Приземлившись, летчики раскрыли рампу. Спускались на бетонку в боковой люк по легкой лесенке, сброшенной вниз борттехником. Через рампу не вышел никто. Для того, чтобы это сделать, надо было пройти мимо погибших…

На аэродроме Степанова встретил капитан из медсанбата дивизии. Венеролог по специальности, здесь он занимался эвакуацией убитых и раненых. Высокий, темноволосый, капитан был очень общительным, наверное, как все представители его профессии. Обычно при встрече со Степановым он всегда настойчиво приглашал его к себе в гости, на что последний отшучивался. Дескать, повода нет для визита к тебе, да и дружбу с венерологом некоторые могут понять не совсем правильно.

Капитан, пожав руку Алексею, попытался и на этот раз пошутить.

— С прибытием тебя на землю обетованную! — весело поприветствовал он Степанова.

— Будь она проклята, эта земля… — хмуро откликнулся Степанов. — Вон я тебе привез… Семь человек…

— Сегодня уже было тринадцать из Баграма… Попали в засаду.

У Алексея учащенно забилось сердце:

— Из офицеров тоже кого-то?..

— Да… Ты его, наверное, не знал. Молодой совсем…

Старший лейтенант вздохнул. Значит, не с Пашкой Борисовым. Впрочем, это сегодня. А завтра?.. Его и так уже один раз приласкала душманская пуля…

Попрощавшись с врачом, сразу пошел в полк. Передал полевую сумку с документами лично командиру — полковнику Скворцову, рассказал обо всем, а затем направился в штаб дивизии. Доложил Преснякову. Тот внимательно выслушал, задал вопросы. Потом отпустил:

— Иди отдохни. Досталось вам…

Подходя к своей палатке, Степанов увидел суетившихся у входа в нее Батурина, Мартынова и Седова.

— Живой? Ну что там? Митрофанов, говорят, подорвался на мине? — встретил вопросами Валентин Батурин.

— Потом, ребята… Все потом. Дайте сначала умыться…

— А мы тут кровати достали… С панцирными сетками… — начал было Мартынов.

Алексей откинул полог:

— Да вы нарыли… В полный профиль…

В палатке чуть ли не впритык одна к другой стояли пять кроватей. Ребята срыли лежанку, углубили яму. Земляной пол посыпали песком.

— Будет прохладно, — сказал Батурин. — Вот эта койка твоя. Достанем еще одеяла, простыни, наволочки. Будем жить, как люди…

Прапорщик указал Алексею на одну из кроватей. Тот положил на матрас автомат, снял с измочаленной портупеи подсумок с магазинами.

— Лешка, здорово! А мы все волновались, мы волновались… — просунулся в палатку Терентьев. — Говорят, ты был в передней машине?.. Да, жаль Володю… Ну расскажи. Как же это?..

Степанов понял, что от него не отвяжутся, пока не узнают подробности. Он присел на матрас. Сетка зашуршала и продавилась чуть ли не до самого пола.

— Черт знает что, — проговорил Алексей. — Будешь спать буквой «зю». То-то вам и сплавили эти сетки…

— Ладно, не ворчи, — перебил Батурин. — Скажи спасибо, что хоть такие есть. А то валялся бы еще на земле. Думаю, на вторую зиму мы здесь уже не останемся. Выведут, может… А летом будет что надо.

— Выведут… Кого выведут, а кого и вывезут, — мрачно проговорил старший лейтенант. — Вон только за сегодняшний день двадцать человек…

— Я сейчас был в медсанбате, — откликнулся Терентьев. — Видел тех, кто попал в засаду. Что с ними сделали душманы… Стрелять их надо, стрелять… Это не люди… Я не знаю, как их назвать… Ты бы только посмотрел… И опарыши уже…

На следующий день, когда Степанов работал в штабе над отчетом о командировке, прибежал расстроенный и запыхавшийся Батурин:

— Лешка, пришли зарывать нашу палатку, идем быстрее…

— Кто пришел? Как это зарывать? — недоумевающе посмотрел на прапорщика офицер. — Что ты мелешь?

Они направились к палатке. Там уже «комендачи» уносили разобранные кровати, матрасы. Мартынов и Седов вытаскивали немудреные пожитки и складывали их в сторонке, чтобы не растащили вездесущие соседи. Солдаты уже начали выдергивать колья. Палатка дрогнула, закачалась.

— Стойте, гвардейцы! — крикнул еще издали офицер.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — подошел к Степанову с сияющей улыбкой, расплывшейся по всему круглому конопатому лицу, сержант, командовавший «комендачами».

— Что-то я не понял ваш маневр… Кто приказал? — строго спросил Алексей.

— Начальник штаба. Лично.

— А где же мы жить будем?

— Офицеры и прапорщик перейдут в большую палатку. Вон ее уже ставят рядом с клубной. А солдаты — к нам, в роту.

— Вот так номер! Подождите, пойду уточню у полковника Преснякова.

Через пять минут Степанов вернулся и безразлично махнул рукой: «Зарывайте». А Батурину сказал:

— Тогда, в декабре, о нас такой заботы не проявляли… Скажите, на милость — разбогатели. Палатки новые привезли. Да нам эта дороже всех вместе взятых. «Вид лагеря портит… Мы — люди военные… Есть приказ…» — в сердцах ворчал Алексей. — Своя семья была, сколько вместе пережили…

— Ладно, пошли в новую палатку. А то лучшие места займут, — предложил Батурин, быстрее товарища оправившийся от свалившегося на их головы несчастья.

— Кстати, а где Терентьев? — вспомнил Степанов.

— С утра в Кабул уехал. Если ночью вернется — умора будет. Пойдет искать палатку, а ее и след простыл.

— Спросит, где мы. Не в лесу, чай…

— Товарищ старший лейтенант… — подошел к Алексею Мартынов. — Мы так привыкли все вместе… Как же теперь — в комендантскую роту?

— Коля, не печалься, — побратим взял за плечо солдата, посмотрел в его обиженное лицо. — Тебе-то осталось две-три недели. Домой полетишь… Дембель. И нас забудешь на «гражданке»…

— Да вы что, Алексей Александрович!.. Зачем так?.. Я писать буду. Вы же еще в гости обещались приехать…

— Ладно, Коля, прости. Неудачно пошутил. Настроение у самого, знаешь… Не расстраивайся. Все будет, как договорились. Переживем. Куда денешься — приказ…

Так Степанов, Терентьев и Батурин оказались в «молодежной» палатке на другом конце лагеря. Там вместе с ними поселились Ласкин, Кожанов, Нечипорук… А еще — та самая беленькая собачонка Кнопка, которую откуда-то притащили ребята…

17.

Бородатый, грязный, в чалме, широких серых штанах и в одной лишь безрукавке на смуглых худых плечах, он подошел к сваленному в кучу оружию. Вяло и нехотя бросил в пыль свой отполированный до металлического блеска ППШ. Во многих руках побывал автомат, прежде чем его хозяином стал этот душман, взятый в плен десантниками.

— Все, что ли? — посмотрел на переводчика ротный. — Спроси еще раз… Знаю я эти штучки — какой-нибудь нож обязательно припрячут.

— Погоди, у него eщe шашка, — ответил тот.

А затем, уже обращаясь к пленному по-афгански:

— Бросай и эту железку, она тебе больше не понадобится…

— Стой, — подошел к переводчику Алексей, — скажи ему, пусть даст мне…

Пленный, услышав, чего от него хотят, повернулся к Алексею и протянул ему клинок острием вперед. Перебросив свой «пять-сорок пять» в левую руку, Степанов шагнул к душману. Переводчик посторонился, уступая дорогу.

«Ишь, гад, мог бы подать и рукояткой, — подумал об афганце Алексей, потянувшись за шашкой. — Впрочем, о чем это я?…»

Переступая через камень, лежавший на пути к сваленному в кучу трофейному оружию, Степанов только на мгновение отвел взгляд от пленного.

— Назад! — раздался вдруг крик ротного.

Алексей увидел перекосившееся лицо афганца, его темные прищуренные глаза и тут же, вскинув на вытянутых руках для защиты от удара автомат, отпрянул в сторону. Споткнувшись о камень, потерял равновесие и упал на землю. Боковым зрением успел заметить: лезвие шашки прошло у самого плеча.

— Стреляй, — как будто издалека донесся голос ротного. — Стреляй же… Зарубит сволочь!..

Катаясь по земле, Алексей парировал вскинутым автоматом сабельные удары. Но не слышно было ни скрежета металла о металл, не видел он уже и лица нападавшего. Под ударами ржавого лезвия автомат прогибался, как резиновый.

«Сейчас он меня достанет, — билась паническая мысль в голове. — Еще немного, и все. Почему жe никто не стреляет, я ведь не могу…Я больше не могу… Я больше…»

Алексей почувствовал теплое и липкое на кисти левой руки.

«Кровь? Но что это такое шершавое?..»

Застонав, окончательно проснулся. Полная луна светила в окошко палатки. Все спали. А рядом с кроватью стояла Кнопка и, виляя хвостом, с каким-то виноватым видом пыталась еще раз лизнуть руку Алексея…