"Реквием для свидетеля" - читать интересную книгу автора (Приходько Олег Игоревич)

15

Квартира в Глазовском никогда еще не казалась ему такой неуютной. В холодильнике оставались в вакуумной упаковке сыр и бутылка армянского коньяка, но о еде не хотелось даже думать. Он позвонил Нонне, но трубку никто не снял. В редакции ответили, что Вера не появлялась. Першин выждал еще некоторое время, потом все же позвонил ей домой.

— Она здесь больше не живет, — ответил один из братьев.

— А где она живет?

— Она нам не сообщила. А кто ее спрашивает?

— Моцарт.

— Кто?.. Какой еще…

— Иоганн Христозом Вольфганг Теофиль Амадей, — ответил Першин и отключился.

Приняв душ и переодевшись, он все же выпил сладкого чая с сыром и отправился в больницу. По пути купил «МК», «Мегаполис-экспресс», бюллетень по обмену жилплощади и еще несколько газет и рекламных листков, обещавших выгодно «сдать-снять» квартиры.

В больнице его не ждали, особой радости по случаю его возвращения никто не выказал. Разве что операционная сестра Леночка Очарес «охами» и «ахами» восторгалась его загаром. Бронзовый Першин среди бледных, под цвет халатов, коллег и больных чувствовал себя неловко.

Зайцев уже ушел домой. Взяв в ординаторской ключ от его кабинета, Першин уединился и позвонил однокашнику.

— Привет, пропащий! Если в течение часа ты явишься ко мне, мы успеем в «Арагви» на юбилей. Обещаю море водки и общество симпатичных дам!» — однокашник явно был уже навеселе, и это нарушало планы Першина.

— Спасибо, Савва, сегодня я уже приглашен. Когда тебе позвонить по делу?

— Извини, брат, по делу лучше завтра. Если оно не срочное, конечно.

— До завтра терпит, пока!..

Проклятый юбилей сводил на нет весь остаток дня. Клиника, где работал Савва Нифонтов, находилась в Больничном переулке, и если бы удалось туда устроиться, то и квартиру нужно было бы искать поблизости — где-нибудь в районе Рижского или ВДНХ. Теперь же звонки по объявлениям откладывались. Першин позвонил в комиссионный автомагазин на Варшавку, но звонок ничего не дал — там предстояло побывать.

Шахову он нашел в девятой палате. Дождавшись в коридоре окончания осмотра послеоперационной больной, отозвал ее на лестничную площадку и угостил сигаретой.

— Нина Васильевна, я опять по поводу Масличкиной…

— А, это которая суицид?

— Ну да. Вы присутствовали в момент смерти?

— Вас интересует клиническая картина?

— Если можно.

— Сдавление, необратимые изменения в стволе. Как следствие — паралич сердца.

— Но рентгенография в обеих проекциях обнадеживала, несмотря на закрытую травму? Некоторое сдавление и ушиб с легким повреждением мягких тканей.

— А причина сдавления?.. Вы не учитываете эпидуральной гематомы.

— Но в цереброспинальной жидкости не было примесей, я смотрел заключение лаборатории!

— Все очень относительно.

— Что значит — относительно? И обломков не было!

— Compressio cerebri за счет увеличения объема мозга вследствие травматического отека при массивных ушибах, — уверенно сказала Шахова. — Может, стоит поговорить с патологоанатомом? Гистопатологические изменения в заключении должны быть. А что вас интересует?

Першин нервно отщелкнул сигарету, но в урну не попал, пришлось спуститься на пролет по ступенькам.

— Интересует, почему она умерла, — негромко, точно себе самому, сказал он, наклонившись за окурком. — Если бы еще грудная клетка!.. Но мы ведь с нейрохирургом в вашем присутствии не обнаружили некротизированных тканей и решили не трепанировать!

— Владимир Дмитриевич, девочка упала с шестого этажа на асфальт. Меня больше занимает, отчего она не умерла на месте. Не мучайте себя понапрасну, мы сделали все.

— Вы — да, я — нет. Зачем ей было падать с балкона?

— То есть?.. Не понимаю…

Он взял ее под локоть и повел в направлении ординаторской по коридору, точно собирался с духом перед тем, как сообщить нечто важное. Окончательно сбитая с толку Шахова замедлила шаг, то и дело бросая на не, го встревоженные взгляды.

— Операция была паллиативной, ее доставили под капельницей, — первой заговорила она, точно ища оправдания.

— Да нет, нет, это я помню… Жаль девочку, — вздохнул Першин, решив все-таки не посвящать ее в свои подозрения. — Из хорошей, обеспеченной семьи. Талантливая скрипачка. Говорят, подавала большие надежды.

Шахова, бывшая дважды свидетельницей смерти его пациентов, знала, что оба случая были решительно безнадежны. Разделяя мнение о нем как о враче от Бога, она догадывалась, что беспокойство Першина вызвано не профессиональными сомнениями, а скорее повышенным честолюбием, жаждой самореабилитации: операцию он провел блестяще, и упрекать его никому бы не пришло в голову.

— Я понимаю, доктор Моцарт, — не без умысла назвала его Шахова по прозвищу, — но, ей-Богу, не нужно убиваться — поберегите нервы для живых. Девочку не вернуть, как это ни печально.

— Н-да… — сдавил ее локоть Першин, остановившись у двери и глядя в пол. — Спасибо, Нина Васильевна. Извините за назойливость.

Он спустился в регистратуру, уговорил дежурную открыть архив, взял карту Масличкиной Екатерины Викторовны, 1979 года рождения, проживавшей на Пречистенке. Выписав в книжку адрес и телефон колледжа, где училась девочка, еще раз пролистал уже знакомую историю болезни. Несколько обращений в поликлинику по месту жительства по поводу ангин, пищевого отравления, отметка о стационарном лечении мелкоочаговой катаральной бронхопневмонии в возрасте двух лет вследствие стафилококковой инфекции, в девять лет удален аппендикс… Все, что связано с операцией, заполнено его, Першина, рукой. Двумя днями позднее указывалась причина летального исхода: паралич сердца. Подробные результаты вскрытия должны были храниться в архиве бюро судебно-медицинской экспертизы, и Першин, недолго думая, отправился во внутренний двор больницы.

Впритык к распахнутой настежь железной двери стоял зеленый фургон «труповозки». У мусорных ящиков топтались бомжи в ожидании, покуда санитары вынесут снятую с какого-нибудь мертвеца одежду.

Першин спустился в полуподвальное, пропитанное приторным запахом помещение, вошел в кабинет заведующего моргом.

За обшарпанным столом сидел Митрофан Коновалов, плутоватый, но грамотный судмедэксперт, с которым они выпили не один литр водки.

— Это где ж ты такой загариус подхватил? — обнажил старик гнилые зубы, поднявшись Першину навстречу.

— Привет, трудоголик, — опустился Першин на табуретку у стола и брезгливо отодвинул засиженный мухами чайный стакан. — Ты чего домой-то не идешь? Они что, до завтра подождать не могут?

— А запах? — скривился Коновалов. — Лето, едрен корень. Портятся клиенты на глазах. Открытые окна не помогают, родственники ругаются. Тридцать лет работаю, а все привыкнуть не могу.

— Ладно, Митрофан, — прервал Першин надоевшие за год знакомства с экспертом стенания, — я по делу. Масличкину ты вскрывал?

— Ага, я. А то кто ж!

— Заключение подробное есть?

— Что за вопрос! Она ж самоубийца. У нас к ним отношение особое, над душой следователь прокуратуры висит: вдруг убийство окажется?

— И что, над тобой тоже висели?

— А то как же!.. Что я, хуже других?.. Отработали твою Масличкину по всем правилам — мало ли! Мне потом эксгумация дороже станет. — Коновалов выдвинул железный ящик, порылся в бумагах, нашел нужную. — На вот, смотри.

Он был слишком стар и слишком опытен, чтобы утруждать себя лишней работой, но, судя по сплошь испещренному мелким почерком листку со штампом бюро судмедэкспертизы, в данном случае ко вскрытию отнесся скрупулезно.

— «…выраженная гиперемия мягких мозговых оболочек и вещества, точечные кровоизлияния», — дочитал Першин вслух и посмотрел на Коновалова: — А отек точно травматический?

— Милый, скажи, чего тебе надо, и я скажу, кто ты, — поморщился Коновалов. — Ты ж талант, а значит, краткость — твоя сестра.

В кабинет вошел санитар, достал из кармана халата бумаги и пришлепнул к столу.

— Что злой, Саша? Много? — спросил Коновалов, надев очки и размашисто расписываясь.

— Десять!

— Мелочи жизни.

— А лифт?.. Долго еще вручную таскать?

— Не бухти. Таскай молча. Они этого не любят, — по-отечески похлопал Коновалов санитара по плечу и крикнул, когда тот вышел, с грохотом затворив дверь: — Пилу мне наточи!..

Першин еще раз перечитал заключение, закурил.

— Что тебя гложет, Моцарт? Если чего непонятно — ты спроси, не держи в себе. Ум, как мочевой пузырь, нужно опорожнять своевременно и регулярно.

— Мне непонятно, почему семнадцатилетняя девочка бросилась с балкона, — серьезно сказал Першин.

— А тебе это и не может быть понятно. Ты еще не дошел до кондиции, при которой это происходит.

— А как ты эту кондицию определяешь, Митрофан?

— Я?.. Ах, вон ты о чем, — посерьезнел старик и задумался. — На глазок тут не шибко, конечно, различишь. Иногда есть набухание и резкое полнокровие, но это — в случае гипертрофической шизофрении. До нее Масличкина не доросла, я такие изменения у стариков наблюдал, когда в Сербского работал.

— А юношеские манифестации встречаются?

— Зачем тебе ориентироваться на исключения? К тому же гистологи ни сморщивания, ни атрофии не нашли.

— Значит, никаких не может быть сомнений?

— Честно сказать, я в этом направлении не думал. Что было, то и написал: травматический отек при массивных ушибах. А сомнения всегда есть. Несомневающийся врач — даже если он трупорез вроде меня — говно! Что же до вас, то тут все чисто: и у тебя, и у Нины — высший пилотаж. Ну, допустим, был у девочки рецидив под воздействием какого-то внешнего раздражителя…

— Какого? — насторожился Першин.

— А что это меняет? Для суицида есть тысяча причин. Устанавливать их не в моей компетенции.

Першин встал, протянул ему руку.

— Выпить хочешь? — спросил Коновалов.

— Спасибо, не хочу.

— Да не терзай ты себя, Моцарт. Если бы вот здесь… — Коновалов постучал себя по темени костяшками пальцев, — был «черный ящик» и можно было бы вскрыть его и послушать разговор человека с самим собой перед смертью… Но его там нет.

Вернувшись в стационар, Першин не стал подниматься в отделение, а позвонил из приемного покоя. На сей раз Нонна оказалась дома.

— Привет. Вера у тебя?

Ответ последовал не сразу, из чего Першин заключил, что попал в точку и Вера у нее, и сейчас они, поди, перемигиваются и перешептываются, вырабатывая бесхитростную бабью тактику поведения с ним.

— Нет, — соврала Нонна неуверенно. — Ты ей домой звонил?

— Звонил домой. Звонил в редакцию. Сейчас собираюсь идти с заявлением в милицию, — разозлился Першин. — Если ее нигде нет, значит, она пропала.

— Разве вы летели не вместе?

— Нонна, не притворяйся! Она сидит у тебя на кухне, курит и просит молчать. Если это не так — я иду в милицию! — В трубке опять воцарилась тишина. — Ну?

— Не надо идти в милицию, — сдалась Нонна.

— Тогда дай ей трубку!

— Погоди, Моцарт. Не сейчас, ладно?

— Черт с вами!.. Впрочем, передай… — Он искренне хотел сказать: «Передай, что я ее люблю», потому что окончательно пришел к этому, но потом спохватился: делать Нонну посредницей в их отношениях было бы верхом нетактичности. — Передай, что ее материал о выставке мне очень понравился.

Если бы у него спросили, чего ему больше всего сейчас не хочется, он не задумываясь ответил бы: возвращаться домой. Но время было позднее и делать ничего не оставалось…

На Остоженке он заправил машину, пересек Сеченовский переулок и оказался на Пречистенке. Дом, в котором проживали Масличкины, нашел сразу, но близко подъезжать к нему не стал, а припарковал машину в тупичке возле овощного магазина и отправился пешком.

Сорок восьмая квартира находилась во втором подъезде. Окна ее выходили на улицу и во двор, но балкон был только во дворе. С балкона четвертого этажа торчали длинные прутья старой антенны; до самого третьего этажа тянулась пышная молодая березка. Если легкая, худенькая Катя падала вниз не оттолкнувшись, то наверняка зацепила антенну, и тогда ее отбросило на нижние ветки березы. Это в какой-то степени смягчило удар, в противном случае она действительно умерла бы на месте. Антенну уже починили, ветви березы оставались несломанными — спружинили скорее всего, — но чем еще можно было объяснить рассечение внутренней поверхности бедра, на которые Першину пришлось накладывать швы?

Балконы отстояли друг от друга на расстоянии трех метров — допустить, что девочка таким образом пыталась перейти к соседям, было просто невозможно. Перила высокие — Кате по грудь. Застеклен балкон Масличкиных не был, так что окна она мыть не могла. Могло быть что-нибудь из двух: либо она выбросилась сознательно, либо… ее выбросили! Это второе допущение было кощунственно не обоснованным.

«Крыша поехала? — сплюнул Першин. — После стычки с Графом вокруг преступники мерещатся?.. Может, тебе лучше в милиционеры податься?»

Он еще потоптался во дворе, несмотря на позднее время заполненном детворой и пенсионерами, обошел вокруг дома, мучительно ища ответ на вопрос, что ему, собственно, здесь нужно, что направило сюда врача, призванного лечить, а не расследовать обстоятельства смерти. В милицейских протоколах наверняка было записано «несчастный случай», да и какие основания что-то подозревать? Встреча в аэропорту?

Раньше его интересовали обстоятельства смерти Моцарта.

Першин побрел прочь. Перед глазами все стояла картина того разговора с полусумасшедшими от испуга родителями Кати перед операцией…

Отец сидел на кушетке, обхватив голову руками, и, раскачиваясь из стороны в сторону, причитал: «Боже!.. Как же это? За что?.. Я виноват, я!.. — А потом вскакивал и хватал Першина за рукава халата: — Сделайте же что-нибудь, доктор!.. Ведь вы же можете!..»

Он бы смог. Он бы выходил Катю, непременно выходил, когда бы был рядом. Он чувствовал ее душу: их связывал Моцарт.

«А может, не стоит взламывать дверь, если есть возможность отпереть ее ключом? — остановился он посреди улицы. — Почему и в чем я подозреваю людей, которые не сделали мне ничего дурного? В конце концов, я ведь ничего не украл, стадия, при которой возникает потребность прятать глаза, еще не наступила».

Он повернул назад…

Пуленепробиваемую дверь сорок восьмой квартиры, обитую лакированными рейками, отворила хозяйка. Разглядев в полутьме синеватые льдинки ее глаз, Першин усомнился в правильности своего шага, но шаг был уже сделан.

— Добрый вечер, Наталья Иосифовна, — с предательской хрипотцой в голосе произнес он.

— Добрый…

Весь облик ее источал испуг, словно сама смерть стояла на пороге.

— Кто там, Наташа? — спросил из комнаты мужской голос.

— Входите, — сделала хозяйка попытку подавить смятение и отступила в глубину прихожей.

Вышел Масличкин с чайной чашкой в руке.

— Доктор?!

— Здравствуйте, Виктор Петрович. — Першин переступил порог. — Извините за поздний визит.

— Ничего… прошу.

Убранство сияющей светом хрусталя квартиры — зеркала, импортная мебель, зеленый, под цвет травы, палас, задрапированная бархатом стена прихожей с деревянными панелями — все было новым, холодным, претенциозным, словно он вошел не в жилище, а в преддверие ритуального зала или какой-нибудь офис.

— Наташа, поставь чайник, — проговорил Масличкин с отчетливым подтекстом: «Возьми себя в руки». Поручение имело целью скорее отослать жену, чем проявить гостеприимство: полная дымящаяся чашка в руке хозяина свидетельствовала о том, что чай только что вскипел.

— Спасибо, не беспокойтесь, я ненадолго.

Наталья Иосифовна проскользнула на кухню, притворила за собою дверь. Першин вошел вслед за хозяином в гостиную, сел на краешек кожаного дивана и оказался напротив большого черно-белого фотопортрета Кати, висевшего над пианино цвета слоновой кости.

— Позвольте выразить вам мое сочувствие, — тихо сказал он, стараясь поймать ускользающий взгляд Масличкина.

Тот кивнул, расслабленно опустился на круглый вертящийся стульчик.

— Виктор Петрович, — выдержав для приличия паузу, начал Першин, — я встретил в Сочи Наталью Иосифовну. Мне показалось, она обижена на меня?

— Не будем об этом, — сухо ответил Масличкин.

— Чем же я виноват перед вами?

— Вас никто ни в чем не обвиняет.

— Кто вам посоветовал обратиться ко мне, если не секрет?

— Одна наша знакомая.

— Вы что же, позвонили знакомой…

— Нет. Раньше. Когда вы спасли онкологического больного, обреченного на смерть, многие говорили о вашем божественном даре.

— Выходит, это наша общая знакомая? — насторожился Першин. — Могу я в таком случае спросить, кто она?

— Некто Градиевская. Это имеет значение?

Появление в этой истории Алоизии было и вовсе неожиданным.

— Для меня имеет, — промямлил Першин, силясь выстроить логическую последовательность вопросов. — Так или иначе, я не заслужил вашей обиды.

— О какой обиде вы говорите? — посмотрел Масличкин на гостя, но тут же отвел взгляд и уставился в пол, найдя в своем отражении более достойного собеседника. — Наташа — женщина, ее можно понять.

— В чем?

— Послушайте!.. Мы, конечно, знали, что Катины шансы невелики, но ведь вы сами пообещали, что она выживет? Ваш главврач Кошкин…

— Зайцев.

— Что?.. Да, Зайцев… Он сказал, что вас в срочном порядке откомандировали куда-то по настоянию министерского начальства. Представьте, каково ей было видеть вас на южном курорте!

Попытка объяснить свое исчезновение несомненно была бы истолкована Масличкиным как попытка оправдаться, а история с похищением и вовсе бы выглядела несуразицей.

— Виктор Петрович, — помолчав, заговорил Першин, — что все-таки толкнуло Катю на такой шаг?

Масличкин не ответил. Плечи его вдруг содрогнулись в беззвучном рыдании, и Першин нисколько бы не удивился, если бы он потребовал выйти вон. Но, справившись с собою, Масличкин поднял на него неожиданно злые глаза:

— Меня достаточно спрашивали об этом в милиции. Вы что, хотите найти виновника? Вам от этого станет легче?

— Я же не из милиции, Виктор Петрович, — как можно мягче ответил Першин. — Есть некоторые детали прозекторского обследования, которые не укладываются в классическую картину посттравматической гематомы.

— Не понимаю!

— Мне бы хотелось выяснить, насколько… насколько уравновешенным человеком была Катя?

— То есть не была ли она сумасшедшей? Это вы хотите узнать?.. Нет, не была! Тихая, скромная девочка. Во всяком случае, обращаться к невропатологу повода не давала.

— Вы говорили, она ощущала необычную легкость?

— Я говорил?

— Там, в приемной.

— Не помню. Хотя она действительно смеялась, подпрыгивала, называла себя «мыльным пузырем», пребывала в приподнятом настроении…

— Давно?

— Что «давно»?

— Когда вы заметили эту страсть к преодолению гравитации?

— Вероятно, весной… Да, весной. Весной все чувствуют прилив сил. Я не знаю, как это произошло. Мы находились в соседней комнате, когда услышали крик. — Масличкин снова замолчал. Совсем непохожая на него Катя весело смотрела на Першина с траурного портрета. — Послушайте, доктор, чего вы хотите? Нас уже допрашивали — порознь и вместе. Никаких причин для самоубийства у Кати не было и быть не могло, это был несчастный случай. Она полезла на балкон, у нас там стол-«книга» стоит, поскользнулась или споткнулась… Да зачем теперь устанавливать причину, зачем вы льете уксус мне на рану, вы что, получаете от этого удовольствие, черт возьми?!

Першин сделал успокаивающий жест обеими ладонями и поспешно встал:

— Простите, простите меня. — Оставаться здесь дольше было бы кощунством. — Понимаю вашу боль, но поверьте, мне тоже искренне жаль Катю.

Масличкин снова кивнул и поднялся, опасаясь, что непрошеный гость задержится с уходом.

И все же, взявшись за ручку двери, Першин как бы невзначай задал вопрос, ради которого пришел:

— Мы возвращались с Натальей Иосифовной одним самолетом. Я хотел подвезти вас на своей машине, но вы приехали на «форде» с каким-то высоким мужчиной. Это ваш телохранитель?

Вопрос явно застал Масличкина врасплох.

— Это не моя машина, — ответил он после секундного замешательства. — И у меня нег телохранителя. Я спешил и нанял частника. Почему вас это интересует?

Для того чтобы уличить его во лжи, у Першина не было аргументов.

— Дело в том, что этот «частник» мог бы дать вам некоторые разъяснения по поводу моей «командировки». Чтобы у вас не осталось мысли, будто я бросил Катю и отправился отдыхать на курорт! — резче, чем следовало, сказал он.

— Не нужно мне никаких разъяснений, доктор. У меня нет к вам претензий. Всего хорошего.

Тем не менее руки Масличкин не подал, и Наталья Иосифовна, чей силуэт виднелся за матовым стеклом кухонной двери, проводить его не вышла.

Оказавшись в темном, внезапно опустевшем дворе, Першин закурил. Угнетало чувство, будто ему наплевали в душу, причем сделали это не из мести или злых побуждений, а походя — не принимая в расчет существования в нем души как таковой. Но делать ничего не оставалось, кроме как проглотить незаслуженную обиду. Мимикрия рыжей Масличкиной — все это театральное заламывание рук, патетическое восклицание о гениальности, экзальтированное поведение на сочинском рынке, — которую Першин принимал за издержки характера несостоявшейся опереточной актрисы, получила объяснение, его не удовлетворявшее, но теперь ему стало решительно безразлично, что думает и как относится к нему эта вздорная мещаночка, отправившаяся на курорт назавтра после похорон дочери, дабы не пропала путевка, и притащившая оттуда ящик с фруктами, потому что купила их на рубль дешевле.

Подчеркнутая неприветливость директора МО АПЗТ «Ной», как значилось в визитке Масличкина, его откровенная ложь о якобы случайно остановленном в аэропорту частнике занимали теперь Першина куда больше. Но не хватать же его было за грудки, требуя правдивого ответа. Да и отвечать на вопросы врача Масличкин вовсе не был обязан.

И все же визит к нему не прошел без пользы — мостик к спасительному островку был переброшен: рассказать о Масличкине, роде его деятельности, возможной связи с Графом могла Алоизия. Першин дошел до гастронома на углу, снял трубку таксофона, но, несмотря на поздний час, законной супруги не оказалось дома.

Он купил в ночном ларьке пару пачек сигарет. Одну распечатал тут же и сунул в карман, другую положил про запас в перчаточный ящик «фолькса», где лежали «Атлас автомобильных дорог СССР», руководство по ремонту «фольксвагена» на русском языке и газета «Подробности» с материалом Веры. Он достал газету и положил в кипу других, купленных сегодня в киоске, снова возвращаясь мыслями к Вере и ее звуковому посланию на кассете.

«Твой Моцарт не любил Констанцу…» Не Моцарт, а именно «твой Моцарт». Была ли это случайная оговорка? «Ухожу, чтобы не мешать тебе опять стать тем, кем ты был до меня… Ты должен быть свободным от реальности…» Из чего она сделала такой вывод? Он всегда жил на земле и никому себя не противопоставлял. Что она имела в виду, обвиняя его в «исцелении палача»? Что эта девчонка могла знать об операции под дулом автомата, да еще когда на тебя смотрят большие серые глаза и просят сделать хоть что-нибудь во имя спасения детей пяти и восьми лет?! Кому бы стало легче, не извлеки он ту пулю?..

Заперев машину, Першин поднялся домой и еще раз позвонил Алоизии, но она еще не вернулась, а может, и не собиралась возвращаться, пользуясь свободой, дарованной смертью одного мужа и непритязательностью другого.

Газеты, которые он просматривал в поисках нужных объявлений, кричали о жестокости мира — небывалом размахе преступности, коррупции, экологической загрязненности, непрекращающейся драке за портфели в правительственных кругах, бесконечном воровстве, экономических нарушениях, невыплатах, бедности, безработице, забастовках; со всех полос смотрели «фотороботы» и портреты убийц, насильников, грабителей, раздавались призывы помочь в их розыске и задержании, указывались телефоны, по которым следовало доносить в обмен на «крупное денежное вознаграждение»…

От такой реальности ему действительно хотелось быть свободным. От реальности, в которой тебя могут поднять ночью с постели и, досчитав до пяти, превратить в ничто, хотелось бежать, бежать без оглядки — такая реальность пачкала душу. Униженным и оскорбленным не дано исцелять.

«Почему мы так старательно оттираем перед операциями руки, и никого не заботит асептика души?.. — размышлял Першин, листая газеты и машинально отчеркивая объявления карандашом. — Почему для рук непременно нужны сулема, спирт или церигель, а Моцарт для души называется «свободой от реальности»?..»

Во всех портретах преступников он видел Графа, ставшего его антагонистом, заклятым врагом, виновником всех его несчастий. Парики, усы, бороды, очки, блайзеры, кепки представлялись снятыми с «отрубленных голов» в его кабинете. Но свое вознаграждение Першин уже получил. Граф опередил органы, готовые оплатить его поимку. От этой реальности не мог спасти даже Моцарт.

Пометив десятка полтора объявлений, по которым следовало позвонить с утра, Першин развернул «Подробности» и погрузился в чтение.

Вера обозревала выставки-дебюты молодых живописцев, открывшиеся в выставочных залах Союза художников на Кузнецком Мосту и 1-й Тверской-Ямской: анализировала, сравнивала, брала интервью у художников и посетителей. Писала она увлеченно и, судя по всему, честно, и обе выставки представали в ее описании важнейшими событиями в Москве, России, а может быть, и в целом мире. К удовольствию Першина, художнику Зуйкову посвящался всего один абзац, в котором Вера двусмысленно сравнивала его с Шишкиным, но уверяла, что от написанных им полотен «Сад» и «Краснотал» пахнет яблоками и озоном. Досталось за эпигонство некоему Анатолию Саруханову — «потенциально одаренному, но не сумевшему определиться в границах жанра и потому погрязшему в эклектике». Более всего посетители выставки на Тверской-Ямской уделяли внимание работам Владимира Маковеева «Вешние воды» и «Ночная охота» — Вера хвалила его за самобытность и отмечала связь с лучшими традициями передвижников…

По сравнению с остальным, происходившим в столице, выставки дебютантов и в самом деле представлялись чем-то значительным и заманчивым, а рассказ о них собкора «Подробностей» Веры Сорокиной — глотком родниковой воды.

«Почему же она не предложила мне пойти с нею? — обиженно подумал Першин, засыпая. — Кто я в ее глазах? Ведь я же ее в Рахманиновский зал консерватории на Моцарта водил…»

Этой ночью во сне, в который уже раз, он переплывал озеро без берегов.