"Реквием для свидетеля" - читать интересную книгу автора (Приходько Олег Игоревич)

14

Комната, где они поселились, выходила окнами на море. Это стоило немалых денег, но поездка себя оправдала: на третьи сутки Першин успокоился, стал забывать все, что связано с Графом, перестал испытывать угрызения совести от ночи, проведенной с Вериной подругой, словно это было не с ним, во всяком случае, не выходило за рамки мелких житейских приключений.

Пребывание в незнакомом городе, ежедневные походы в Хосту, подъемы на Ахун, дендрарий, морские прогулки, купание в море, концерты залетных гастролеров по вечерам не оставляли времени для самоанализа. Першин уже не жалел о том, что взял с собою Веру: она оказалась легкой в общении, на удивление неплохой хозяйкой и управляла их незамысловатым бытом споро и незаметно.

«Чем не жена? — размышлял Першин, чувствуя на себе завистливые взгляды прохожих. — Что тебе еще нужно от жизни? От добра добра не ищут».

Даже Москва, а вместе с нею и Алоизия представлялись ему уже вовсе не обязательными для обустройства, и, может, даже лучше было бы в Москву не возвращаться, а поселиться здесь, у моря, круглый год слушать прибой и принимать мацестинские ванны, жить тем, что Бог пошлет, и ставить перед собой легко достижимые цели.

В пятый день их новой жизни Першин отправился на рынок один. Накануне они поздно вернулись из ресторана, и Веру он будить не стал, а взял корзину для фруктов и пошел по извилистой приморской улочке, поеживаясь от утренней прохлады и напевая арию Дон-Жуана.

Несмотря на раннее время и бешеные цены, рынок кишел покупателями. Першин с удовольствием ходил между прилавками с абрикосами, виноградом, гранатами, перцами, покупал всего понемногу (соблюдая табу на мясные продукты на время отпуска), пробовал и складывал в корзину.

Чья-то огненно-рыжая высокая прическа привлекла его внимание. Протиснувшись к прилавку, сплошь уставленному сотами и банками с медом, он пригляделся к знакомому лицу.

Ничего странного во встрече москвичей на южном курорте не было, но от цветущего вида Натальи Иосифовны Масличкиной, неделю тому схоронившей дочь, Першину стало не по себе. Яркий наряд, шляпа с широкими полями, большие розовые очки в дорогой оправе на полном, покрытом ровным слоем загара лице — все в ней смутило Першина, остановило порыв подойти и выразить соболезнование. Судя по золотозубой улыбке, госпожа Масличкина в участии не нуждалась. Он еще потоптался, понаблюдал за нею искоса и собрался уходить, как она вдруг повернулась в его сторону и задержала на нем растерянный взгляд, и тогда уже ретироваться было невежливо. Першин кивнул, но ответного кивка не дождался: Масличкина гордо вскинула голову и, растолкав покупателей, поспешно удалилась.

«Странно, — направляясь к выходу, думал Першин. — Будто врага увидела».

«Вы же гений, вы Моцарт!» — эхом прозвучали слова Масличкиной, выкрикнутые ею перед операцией. Эти исполненные надежды глаза, заломанные пальцы на уровне декольте, готовность льстить, платить, молить любого из богов о спасении дочери, отчаяние, страх… И теперь — такая метаморфоза?

«Выходит, я больше не гений, не Моцарт… Не оправдываться же перед нею!.. Если больной умирает дома — виновата болезнь; если в больнице — врач. Так было, есть и будет, поиск виновного смягчает горечь утраты. Ну да «injuriarum remedium estoblivio»[2], — пришел к выводу Першин, хотя на душе у него остался осадок: дело было даже не столько в неприязненном взгляде Масличкиной, сколько в шлейфе воспоминаний, потащившемся за этой встречей.

За все время, что они с Верой отдыхали в Сочи, об их совместном будущем не было произнесено ни слова. Даже во время обещанной в Москве прогулки по самшитовой роще она не возвращалась к вопросу, что будет потом, хотя он понимал, как тяготит ее неопределенность, и решаться на что-то нужно было рано или поздно.

«Потом я тебе надоем, моя милая, — разговаривал он сам с собою, когда Вера, насытившись им, засыпала. — Тебе при твоих формах и молодом интересе понадобится кто-нибудь из «новых русских», а у меня в обозримом будущем кончатся силы, деньги и время. — Мысли эти лезли ему в голову, но он не торопился их прогонять, как делал это раньше, потому что однажды уже поступил необдуманно и знал, во что выливаются подобные ошибки. — Девчонка, девчонка и есть… Я теперь для нее все — отец, мать, советчик и любовник… Пора что-то решать…»

Завтракали они во дворе, пили крепкий кофе и уплетали фрукты, а потом уходили до полудня на пляж и возвращались домой — через кафе, забегаловки, экскурсии — к ночи. Першин думал, что, если они поженятся, ничего этого может не быть, «любовная лодка разобьется о быт», будут скучные домашние обеды и взаимные упреки.

На седьмой день в магазине к ним неожиданно подошел молодой человек привлекательной наружности и, не обращая на Першина внимания, распахнул объятия перед Верой:

— Ба-а!.. Знакомые все лица!.. Верочка, рад вас видеть безумно!

— Сережа? Вы не уехали в Японию? А как же цикл «Цветение сакуры»?

Они бесцеремонно расцеловались.

— Подождет! Представился случай оформить Ревматологический институт.

— Фи!

— Ну так уж и «фи», если его не побрезговал воздвигнуть сам академик Щусев! — засмеялся он.

— Да что вы? Я не знала… — Вера вдруг вспомнила о присутствии Першина и поспешила исправить оплошность: — Вот, знакомьтесь… — И запнулась, не зная, как представить Першина. По крайней мере, он так расценил эту заминку.

— Зуйков, — протянул руку Верин знакомый. — У вас очень талантливая дочь.

На Верином лице сквозь загар проступила краска.

— Вы ошиблись, — ответил на рукопожатие Першин, — она моя внучка. Это я так хорошо сохранился.

Вера, а затем и Зуйков, рассмеялись.

— Что ж, рад был познакомиться, — впроброс сказал Зуйков и повернулся к Першину спиной: — Я здесь в «Новой Ривьере». Надеюсь, Верочка, мы еще встретимся?

— Мир тесен, — ответила она, взяв Першина под руку. Что-то пошленькое проскользнуло во взгляде Зуйкова, в прощальном воздушном поцелуе, который он послал не то ей, не то им обоим. Они вышли из магазина и молча направились к морю.

— Ты что, обиделся? — спросила она.

— Знаешь, я хочу сделать тебе предложение.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Поскольку я к тебе испытываю смешанные чувства — отцовства и влечения — оставайся-ка ты моей любовницей, пока я тебе не надоем. А как только это произойдет, ты просто не вернешься домой — и все.

— То есть ты хочешь, чтобы между нами оставалось все так, как есть, я правильно поняла?

Стоило ему ответить «да», и это было бы его последним словом.

— Кто этот Зуйков?

— Ах, вон оно что! Ревнуешь, значит?

— Не нужно пошлостей, Вера! Меня сполна хватало на пару часов в сутки и даже на ночь, но неделя, которую мы провели неразлучно, обязывает рассуждать взвешенно.

— Чего ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты вернулась в родительский дом.

— Возвращение блудной дочери, — усмехнулась она. — Сокращенно — блудницы.

— Да ты понимаешь или нет, черт тебя дери, что я действительно гожусь тебе в отцы?! — сорвался Першин на крик.

Она остановилась, смерив его презрительным взглядом, покачала головой:

— Нет, Владимир Дмитриевич, в отцы вы мне не годитесь. Если бы у меня был такой отец, я бы удавилась с тоски! — И, повернувшись на каблуках подаренных Першиным туфель, пошла через проезжую часть улицы.

Першин хотел остановить ее, но подумал, что если это размолвка, то пусть она лучше произойдет сейчас, чем когда Вера прирастет к нему, станет неотъемлемой его частью.

— А Зуйков — художник, я о нем писала в последнем репортаже! — перекричала она с противоположного тротуара уличный шум. — Ты хотя бы из вежливости почитал!

В этом она была права. Так и не прочитанные «Подробности» остались в бардачке «фольксвагена» на стоянке Внуковского аэропорта.

«Нужно было дать мне по морде, — Першин проводил ее глазами, но следом не пошел. — Лучше сейчас…»

Миновав жилой квартал по какой-то замшелой улице, он свернул в маленький бар в полуподвальном помещении и сел у стойки.

— Что будем пить? — потряс перед его носом шейкером светящийся глупой радостью бармен.

— Две бутылки коньяка.

— У нас бутылками не подают, отец.

Першин медленно досчитал до пяти, чтобы не вспылить.

— Тогда — пять по двести, сынок, — произнес членораздельно и достал из кармана деньги. — И два кусочка льда на закуску. Это тебе за коньяк, это — адрес, а это — за мою доставку… Если у тебя есть ко мне вопросы — задавай их лучше сейчас.

Черное помещение без окон и дверей… Шум в голове… Ребра впились в печенку… Тошнит… Полная амнезия — ничего невозможно вспомнить… Психиатры в таких случаях задают вопрос: «Кто вы такой?» А он не знает, решительно не помнит, кто он… Белковое тело. Homo sapiens — это не про него.

Время — лучший лекарь. Минута способна растягиваться в вечность. Через эту вечность он нашел ответ: «Я — ПЕРШИН». Остальное было следствием этого открытия: «Я лежу на деревянном полу. Шум в голове — это шум моря. Вчера я напился пьян, чтобы разжалобить Веру. Если бы она была здесь, я не лежал бы на полу. Комплекс мер, направленных на восстановление нарушенных функций организма, называется реабилитацией. Главное не перепутать: в другом значении термин означает «восстановление доброго имени». Это другое применительно ко мне — утопия…»

Он встал. Убедился в целости костей. Зажмурившись, включил свет.

Одежда разбросана по комнате… матрац съехал с кровати, оказавшейся для него узкой… Вериной сумки нет… его привезли какие-то люди… кажется, Веры уже не было… или была? Нет, решительно ничего… в маленьком холодильнике «Снайге» — бутылка пива… потрясающе!.. Неужели кто-то позаботился о нем?..

Пиво оказалось именно тем, что требовалось для следующего шага: натянув тренировочные брюки, Першин вышел во двор.

Шумели вовсе не волны — шел дождь. Не дождь даже — ливень! Экскурсовод говорила, здесь выпадает полтора метра осадков в год. Очевидно, все они решили выпасть именно в эту ночь. Вода была добрым знамением или природа оплакивала его потери?.. Тогда осадков в самый раз: потерь слишком много. Першина вырвало, стало легче, но при мысли о возвращении в комнату снова подступила тошнота.

С трудом преодолев саманную изгородь, он направился по узкой тропе к морю. Промокшие под ливнем брюки отяжелели, мешали идти. Он снял их, перебросил через плечо и побрел по каменистому берегу.

Море пенилось, бушевало. Черные стены волн вдребезги разбивались о пирс. Окна не светились из-за позднего времени, или свет не просматривался сквозь тугую пелену дождя, но быстро трезвеющему Першину казалось, что он единственное additus naturae[3] о двух ногах; будто случился всемирный потоп и все, что было когда-то на затопленной Земле, осталось теперь только в его памяти. По этому случаю он расстался с плавками, чтобы уж ничто не напоминало о цивилизации, и вошел в море. Мощная волна накрыла его с головой, сбила с ног, затем — вторая, третья, четвертая… Соленая вода попала в рот, вызвав новый приступ тошноты, но он упорно не выходил на берег до тех пор, пока силы окончательно не покинули его и не возникла угроза утонуть.

Отлежавшись на камнях под дождевыми струями, он подумал о Вере. Обида на самого себя сдавила ему сердце, сонм проклятий по своему адресу он произнес мысленно, а затем и вслух, силясь перекричать стихию и стуча кулаком по валуну. Слезы, жгучая боль осознания, что он не оправдал Вери-ной надежды на счастье, волчья тоска от пожизненной обреченности на одиночество превратили Першина в раненого зверя. Он выл от этой тоски, кричал до хрипоты, рыдал истерично, предоставленный одному лишь себе в чужом пространстве — неверному, никчемному, заплутавшему в грозной ночи, — входил и выходил в пучину, не желавшую принимать его, хлебал соленую воду и корчился от спазмов в опустевшем желудке. И было неясно, сколько времени прошло и скоро ли рассветет, да и неважно это было для Першина — ему даже хотелось, чтобы эта ночь была долгой, очень долгой, самой долгой в его жизни, потому что к рассвету он был еще не готов, не знал, куда идти, и что делать, и как смотреть людям в глаза. Ночь эта становилась для Першина «флэш-блэком» — эхом той, недавней и уже далекой, но все еще остававшейся в памяти сердца ночи, когда в его мир ворвались и попрали его — насильно, грубо, безжалостно, и ни забыть, ни простить этого вероломства он не мог и не хотел.

Обессиленный, разбитый, но вместе с тем умиротворенный до сомнамбулического состояния, он волочился обратно, ни о чем не думая и не чувствуя ничего, словно море и дождь оказались способными вместе с грязью смыть душу.

Дома он тщательно побрился, уложил в сумку вещи. Застилая постель, обнаружил под Вериной подушкой забытый плейер. Вера захватила его специально для Першина, переписав на кассеты несколько произведений Моцарта, которые, по ее наблюдению, он слушал чаще других. Судя по карандашной надписи на кассете, в плейере оставался камерный цикл — фантазия и соната до минор…

Двести десять лет назад он послал эти ноты баронессе Траттнер, ставшей для него многим больше, чем просто ученицей. Сопроводительное письмо содержало странный намек на то, что цикл был создан в минуту большого душевного волнения. Пассаж в финале фантазии до сих пор оставался загадкой: возврат к первоначальной теме — вопросу, атмосфере принятия решения предшествовал ему. И неожиданный этот взлет, и объединение двух вещей не были случайны. Напористые басы в сонате то уступали молящей интонации верхних голосов, то доминировали над нею. Возврат к философскому началу и финальный бросок октавного пассажа не иначе означали призыв от размышлений к действию, а энергичная соната до минор утверждала активность души и переход в наступление.

Не Констанца ли стала причиной такого мятежа?..

Светало, дождь утихал, но хозяйка еще спала, и уезжать, не простившись, было бы невежливо. Першин лег на кровать и надел наушники.

Вместо прелюдии послышалось шипение; ровный, тихий голос Веры заставил его вздрогнуть от неожиданности и обратиться в слух:

«Мой милый Першин. Ужасно хочется назвать тебя как прежде, но, боюсь, это не будет лестным для твоего кумира. Он не убоялся гнева Господня и преступил доверие близких, не задумываясь о благополучии и высшем назначении, а просто обвенчался с Констанцей и увел ее из дома. Я думала, что наша поездка может стать чем-то вроде «похищения из глаза Господня». Боюсь обидеть тебя, поверяя гармонию чувств алгеброй наших отношений. Хочу, чтоб ты знал: я была искренна с тобой, была готова прожить с мужиком чуть ли не вдвое старшим, не рвущимся ни к славе, ни к деньгам, не спекулировавшим своим героическим прошлым — я узнала о нем от твоих коллег на вечеринке у Лены Очарес, помнишь?.. Мне казалось, что жизнь с тобою будет полной и легкой, как музыка Моцарта. Возможно, я видела в тебе продолжение своего отца, который умер, когда мне было семь лет. А может, твой талант жить внушал мне уверенность, которой мне до тебя так не хватало, — не знаю. Знаю только, что чувства не поддаются логическому анализу — тогда возникает скука и желание сделать назло. Свободные отношения мне претят. Я не шлюха. А если у тебя такое представление о женщинах моего возраста, то можешь считать, что я была исключением в твоей жизни. Была, потому что ухожу. Чтобы не мешать тебе опять стать тем, кем ты был до меня. Я ведь все понимаю, Першин! Ты должен быть свободным от реальности. Это условие, которое позволит тебе подняться до моцартовских высот. А я со своими земными притязаниями — жаждой дома, семьи, детей, со своей работой, связанной с трамвайной толпой, мешаю тебе. Ты даже газет не читаешь, чтобы не погрязнуть в рутине земного бытия. Твой Моцарт не любил Констанцу! Она ему была просто нужна, чтобы заполнить пустоту. Представь себе дом, набитый плачущими младенцами, в котором создано семнадцать опер, сорок девять симфоний, тридцать шесть сюит, двадцать шесть струнных квартетов, сорок сонат, пятьдесят пять концертов… и еще сотни полторы хоров, арий, песен, вариаций, серенад и прочего, плюс — концерты, репетиции, бесчисленные гастроли… Бедная женщина бесконечно сказывалась больной, чтобы если не привязать его к себе, то хотя бы обратить на себя внимание. Он плевал на нее, на детей, на безденежье, он попросту не замечал ничего вокруг, даже своей смертельной болезни, иначе он не был бы Моцартом и не остался бы в веках.

Зайцев говорил мне, ты гениальный хирург и способен на чудеса. Во имя этих чудес стоит, конечно, перешагнуть через какую-то Веру или три трупа в «скорой» на дне реки. Чудо-операция, исцелившая палача, стоит того, чтобы не осквернить гения грязной ментовской работой: Богу — Богово, кесарю — кесарево. Ты гений. Ты хорошо набил руку на афганской войне. Твои коллеги удивлены твоей скромностью. Тебя вполне устраивает рядовая больница и рядовая должность, тебе не нужны звания и даже дом не нужен: все это к чему-то обязывает, правда? Ищешь оправдания своим поступкам в жизни Моцарта? Или стараешься оправдать ею свой эгоизм?.. Прости. Я все равно люблю тебя и потому спешу исчезнуть из твоей жизни. Не удивляйся, что в плейере оказалась эта кассета. Я записываю ее в Москве накануне нашей поездки, потому что заранее знаю, что ты не сделаешь мне предложения, и наступит момент, когда я стану откровенно раздражать тебя. И еще… Пожалуйста, не нужно меня искать. Не знаю, будет ли в твоей жизни вера, а Веры будут. Пока!»

За щелчком последовал финальный пассаж фантазии.

Все эти глупости и гадости взбалмошной девчонки во второй раз Першин слушать не стал. Он бросил плейер в сумку и вышел во двор, услыхав шаги проснувшейся хозяйки.

— Доброе утро, Мария Тихоновна. Не знаете, когда уехала Вера?

— Вчера уехала, — отозвалась хозяйка не слишком приветливо. — И правильно сделала. Надо же так назюзюкаться… А еще врач.

— Врачи тоже бывают эгоистами и алкоголиками, — не стал вступать в пререкания Першин. — Спасибо вам за приют. Я уезжаю. Не держите зла. Когда вокруг много злых людей, трудно сосредоточиться на добре.

Он вернулся в комнату, осмотрел шкаф и полки на предмет забытых вещей. Потом присел «на дорожку» и горько пожалел о том единственном дне, которого не хватило, чтобы изменить жизнь.

До Москвы он добрался лишь в три часа. Масличкина летела этим же самолетом, сидела в трех рядах впереди, и перед глазами Першина то и дело мелькала ее немыслимая апельсиновая прическа. За два часа лета Першин основательно выспался, раздражение ушло, Москва не казалась ни чужой, ни своей — просто пункт назначения, словно бы он был не живым человеком, а чемоданом. Такое самочувствие Першину даже нравилось: чемодан, в котором нет места для эмоций.

Госпожу Масличкину встречал супруг Виктор Петрович. На голову ниже супруги, худой и тщедушный человек неопределенного возраста с лицом язвенника или аскета поневоле, Масличкин подхватил дырчатый фанерный ящик с фруктами и большой кожаный чемодан на колесах и поволок все это к выходу из аэровокзала с такой проворностью, что тумба-жена едва поспевала за ним.

Першин плелся в десятке метров позади и раздумывал, не подвезти ли их на машине, и уже было склонился к тому, что это стоит сделать — авось появятся в его московской жизни новые знакомые, к тому же не чуждые музыке: покойная дочь их подавала надежды и даже участвовала в конкурсе юных дарований. Но Масличкины уверенно направились к большой черной машине — кажется, это был «форд» последней модели. Он стоял у самого входа в вокзал, потеснив такси и все другие машины, как будто был самым главным на запруженной донельзя площади.

В следующее мгновение произошло то, что заставило Першина отпрянуть, резко изменить направление и, сделав вид, что он высматривает кого-то в темном витринном стекле, продолжить наблюдение за посадкой четы в машину.

Из салона навстречу пассажирам вышел человек лет сорока пяти на вид, высокого роста и военной выправки, в легкой бежевой курточке поверх футболки. Куртка в такую жару могла понадобиться разве чтобы скрыть под ней кобуру с пистолетом. Но внимание Першина привлекло не это: высокий человек был одним из тех, кого он видел на даче в окружении Графа!

Он осторожно повернулся, проследил за тем, как Масличкины исчезают в красном зеве необъятного салона, как, захлопнув дверцу за ними, Высокий нырнул в передний отсек и машина сорвалась с места. Да, это был тот самый, что оставался за старшего, пока Граф лежал после операции без сознания. Всякий раз, когда Першину было что-нибудь нужно, он имел дело именно с ним, и никакой ошибки тут быть не могло. Першин так растерялся, что даже не сообразил запомнить номер. Потом, наконец опомнившись, стремглав побежал к платной автостоянке, но спешка была уже ни к чему: роскошный «форд» безнадежно растворился в железном потоке.

«Что общего у родителей скрипачки с бандитами?.. Может быть, их подстерегает опасность, а они не знают об этом?..» — задавал себе Першин вопросы, теряясь в догадках.

Машина его оказалась на приколе: правый передний скат был спущен. Было это чьим-то умыслом или случайностью, но провозиться с установкой запаски пришлось минут сорок, прежде чем он, расплатившись за стоянку, выехал на Внуковское шоссе.