"Реквием для свидетеля" - читать интересную книгу автора (Приходько Олег Игоревич)

20

Андрей Глебович Шувалов принял Першина в своем кабинете в Московском НИИ психиатрии Минздрава. Непрерывно глядя на собеседника, профессор лишь изредка позволял себе кивнуть, что-то пометить на листке одному ему понятным значком, но за все время ни разу не перебил его и не задал ни одного вопроса.

— Мне не хотелось бы быть голословным, коллега, — сказал он, выдержав глубокомысленную паузу после окончания рассказа Першина. — Вы уверены, что девочка не состояла на учете у нарколога?

— Нарколога? — удивился Першин. — Почему вы об этом спрашиваете?

До сих пор ему не приходило в голову поинтересоваться возможным пристрастием Кати к наркотикам.

— Посудите сами. Морфологических изменений не обнаружено, гистологический анализ наличия характерных для шизофрении отклонений не выявил. Тоска, скука, ипохондрические высказывания, которые можно принять за внешние проявления депрессивной фазы, сочетались с маниакальными признаками — эмоциональным подъемом, эксцентризмом, ночными бдениями за сочинительством музыки, насыщенной суицидальными мотивами. Едва ли циркулярный тип маниакально-депрессивного психоза в смешанном состоянии возник в той степени, при которой возможен суицид, мгновенно. Мне, по крайней мере, такие случаи неизвестны. Скорее всего речь идет об аффективно-лабильном темпераменте. Для таких людей характерна смена гипертимических и дистимических состояний, на передний план выступает то один, то другой из этих полюсов, иногда безо всяких видимых мотивов. Таких людей сколько угодно, и этиологическая связь с МДП вовсе не обязательна.

— Можно было обойтись без спецучета при МДП? Что назначают обычно в амбулаторных условиях?

— В зависимости от фазы. При депрессии — препараты с седативным эффектом: амитриптилин, азафен. При маниакальных возбуждениях — инъекции аминазина. Вы же понимаете, что эти препараты может назначить только врач при скрупулезном и длительном осмотре в стационаре.

Першин согласно кивнул, побарабанил пальцами по столу.

— Вы полагаете, что можно возбуждать дело по обвинению в убийстве?

— Убийстве?.. А… обвинению кого?

— Родителей, наверно? Ведь никого, кроме них, в доме не было. Девочка взобралась на перила и бросилась вниз. Просто так, без причины. Может такое быть? Вдруг вообразила себя пушинкой, захотела полетать…

— Простите, коллега, но если ее не наблюдал нарколог, я не смогу вам помочь. Давайте все же спустимся вниз и взглянем на компьютер. Слишком мало времени, чтобы строить замки на песке.

Першин шел за Шуваловым и думал: как ему объяснить то, что он почувствовал, когда оперировал Катю? Как объяснить, что от четы Масличкиных тянется нехороший, жирный след к банде Графа — они знакомы с его подручным, и Катя могла узнать нечто такое, что обрекло ее на гибель? Как, наконец, не вызвав профессиональных подозрений психиатра, объяснить ему, что она думала так же и жила тем же, чем жил он, — об этом говорил Моцарт, избранный ею для конкурса, об этом говорили написанные набело ноты, звуки, утверждавшие жизнь. И вдруг…

Где реальные, земные границы этого пресловутого «вдруг»?

В информационном отделе. Шувалов нашел нужный файл.

Катя ни у психиатра, ни у нарколога не лечилась. Не состоял на учете и Виктор Петрович. И все же нужно было отдать должное профессиональному чутью и дотошности Шувалова. После третьей попытки на экране замерцал текст:

МАСЛИЧКИНА НАТАЛЬЯ ИОСИФОВНА

21 ИЮН 1958

18 НОЯ 1989 ОБРАЩЕНИЕ 291.51

ПОВТОРНО — 3 ОКТ 1988

ПОСТ УЧ СМОЛЕНСКОЙ ПНД

АМБУЛАТ

6 ЯНВ 1992 НЕ СОСТОИТ

— Что это? — спросил Першин, почувствовав, как оживилось сердце.

— 291.51 — это шифр болезни, коллега, — усмехнулся Шувалов, торжествуя. — Алкогольный параноид. Вам это о чем-нибудь говорит?

— Бред преследования?

— Острый чувственный бред преследования, физического уничтожения, сопровождающийся страхом, тревогой, вербальными иллюзиями и галлюцинациями.

— А какое отношение это может иметь к суициду дочери? Тем более что мать снята с учета в девяносто втором?

— Да, через три года после повторного обращения. Больные, перенесшие психозы, должны посещать врача не менее года с целью коррекции лечения. — Шувалов прошелся по клавишам компьютера пальцами. — Посмотрим ее назначения…

МАСЛИЧКИНА Н.И. 291.51

СЕДУКСЕН 14 мл 0,5 ПРОЦ

СТЕЛАЗИН — ПАРЕНТЕРАЛЬНО — 1 КР

ПСИХОЛИТИЧ ТЕРАП ЛСД

— Замечательно, — ткнул Шувалов в нижнюю строку. — Откровенно говоря, я так и думал. Диэтиламид лизергиновой кислоты, коллега, вещь в терапевтической практике весьма полезная. Загадку этого препарата никто до сих пор не разгадал, но в лечении тяжелых форм алкоголизма он особенно эффективен. Разумеется, если врач, который его применяет, отдает себе отчет в таком назначении. Как убедить пациента, перенесшего приступ алкогольного параноида, что его никто не преследует и не собирается убивать? Только заставить вернуться к истокам своего пьянства и вспомнить, что побудило его взяться за рюмку. Для этого нужно полное доверие врачу. Но что делать, если такого доверия не возникает? А память упорно не хочет возвращаться к часто постыдным, угнетающим моментам жизни?.. Вот тут-то мы и применяем так называемую психолитическую форму использования ЛСД-25, способного как бы катализировать память — возрождать даже те моменты, которые относятся к периоду раннего детства. Во время приема вводятся малые дозы раствора, реже — порошка. Это называется наркопсихотерапия. Примерно пятнадцать сеансов два раза в неделю, и больной начинает осознавать природу своих неудовлетворенных комплексов.

— Было бы понятнее, если бы все, что приключилось с Масличкиной-старшей, относилось ко времени до Катиного рождения, — заметил Першин.

— Ну, еще бы!.. Однако попробуем подобраться к этой связи постепенно. Погрязший в собственной ничтожности алкоголик, движимый, как правило, страхом перед протрезвлением, вдруг находит некий заменитель, который не унижает, а, наоборот, возвышает его над миром. ЛСД-25 дает ощущение целостности личности, эмоционального подъема, радость существования. Вы, наверно, слышали о том, что ЛСД нередко употребляют творческие люди, чтобы повысить свои возможности, усовершенствовать исполнительские способности: художники видят новые краски, музыканты вдруг начинают слышать необычные звуковые сочетания. Как правило, ЛСД утоляет жажду самовыражения, с которой начинается алкоголизм. Но эта «медаль», к сожалению, имеет и оборотную сторону. Исполнительское искусство кажется совершенным, а краски — неповторимыми, как у Куинджи, только самим авторам. Увы! На самом деле это обман. Счастлив бывает только сумевший вовремя и трезво оценить то, что на самом деле сотворил ЛСД. Не знаю, как этот наркотик попал к Кате, но, положим, его дали ей как лекарство от депрессии, приняв за таковую выраженный аффективно-лабильный темперамент. Не нужно забывать также, что ЛСД легко возгоняется даже при комнатной температуре, так что если он, паче чаяния, хранился в доступном для нее месте, она могла просто вдохнуть рискованную для нее дозу.

— Но я слышал ее музыку в исполнении совершенно постороннего исполнителя. И видел ноты, записанные на одном дыхании и без единой помарки.

— Вы уверены?

— Абсолютно! Все очень осмысленно, гармонично, без примеси эпатажа или шизофренического налета.

Шувалов покивал, поднял на Першина светящиеся открытием глаза:

— Что ж, если бы это было иначе, то я, пожалуй, не рискнул высказать свое предположение. Дело в том, коллега, что знакомство дочери — не знаю, каким образом и по какой причине — с ЛСД, которым лечили когда-то ее мать от алкоголизма, состоялось задолго до того, как расстояние до земли сократилось в ее сознании до одного шага.

— «Флэш-блэк»? — догадался Першин. — Отголоски инъекции?

— Он самый. По крайней мере, я изучаю суицидальные мании девятнадцать лет, и этот случай более всего похож на явление эха. Через несколько месяцев после попадания в организм ЛСД психоделическое изменение сознания повторилось в чрезвычайно острой форме. Не случайно на момент операции анализ не выявил в крови наркотика. То, что было показано матери в присутствии квалифицированного специалиста, было категорически противопоказано несовершеннолетней акцентуированной личности, балансировавшей между сумасшествием и психическим здоровьем. Таким достаточно однократного приема ЛСД в дозе, измеряемой миллионными долями грамма, чтобы у них развился психоз. — Шувалов посмотрел в окно и сочувственно вздохнул: — Боюсь только, что доказать это будет невозможно, если сами родители на захотят рассказать правды.

Першин вышел от него в полдень и сразу же позвонил в офис Масличкину, но секретарь ответила, что его нет и сегодня не будет. Домашний телефон молчал. Вспомнив, что сегодня хоронят Градиевскую, Першин решился ехать на кладбище, чего делать не планировал, но рассудил, что Масличкины могут оказаться там, а кроме того, стоит посмотреть на всех остальных, кто придет проститься с телом коммерческого директора «Спецтранса».

Чувство жалости к ней, которое он испытывал еще вчера, неожиданно угасло; осталась обида на самого себя за то, что не сумел подобрать ключика к сердцу этой некогда красивой, холодной и высокомерной женщины, так навсегда и оставшейся для него загадкой. Может, прояви он больше настойчивости, и сложилась бы по-иному их жизнь, и была бы теперь Алоизия жива, не попал бы он под это кошмарное, угнетающее подозрение, и, как знать, налета на караван тоже бы не было… А теперь вот он едет на похороны чужой, как оказалось, совсем незнакомой ему женщины, и даже не к ней вовсе, а совсем по другим, корыстным соображениям — глазами постороннего высмотреть в среде тех, кто станет опускать гроб, ее убийцу с одной лишь прагматической целью: снять подозрения с себя.

Заправившись «под пробку» где-то в Бирюлеве, он выехал за Кольцевую и покатил по запруженной большегрузами трассе. Подмывало повернуть назад, не связываться более с теми, кто милостиво отпустил его на свободу да еще денег дал — особенно теперь, после признания Веры о ребенке, когда он утром отвез ее на работу, как будет делать это впредь ежедневно, из года в год. Жизнь менялась, воля рока уже выносила его на другой, противоположный берег озера — тихий, спокойный и безветренный, и он с удивлением думал, что вовсе не ищет покоя, как сказал об этом давеча Савве, а идет наперекор здравому смыслу, и ловил себя на том, что заметила Вера, но в чем не признавался себе он сам: от сострадания страждущим, от духовной связи с пациентами через величественную музыку вечности оставалось все меньше и меньше следа в его душе, и самой души оставалось все меньше, и едет он хоронить Алоизию, ничего к ней не испытывая, против нужды и своей воли, точно слепая сила инерции подхватила его и несет навстречу неизвестности. Необычное заключалось в том, что покрывшаяся черствой корочкой, обветрившаяся душа его не всколыхнулась, когда он узнал о ребенке, и сердце не екнуло; он расценил это известие как очередное препятствие на пути и только потом умозрительно заключил, что вовсе не препятствие, а закономерность, что вот сидит напротив красивая молодая женщина, которая его любит и которую следует расценивать как некую компенсацию за избиение судьбой; ничего плохого в этом нет, а есть только хорошее — во всяком случае, плюсов здесь больше, чем минусов, значит, следует принять все как есть и не противиться больше року. Вот ведь по дороге на кладбище едут все, соблюдая правила и следуя единым потоком, и никому в голову не взбредет повернуть остальным навстречу или съехать в кювет; все едут и он едет, Першин, такой же, как все, — без дьявольских рожек, ангельских крылышек и прочих других видимых и невидимых оснований на свою исключительность.

Но именно это «как все» и пугало, и рисовало картины пустынной будущности: что он без особой чувствительности души, что он без Моцарта, куда — без апостольского дара и миссии исцелять?

А из Москвы, конечно, прочь! Что, как не она, пресыщенная, населенная роботами — фоном для правителей, изменила его? Зачем он решил, что столица и есть та самая вершина, на которой человек «введен во владение свободами»? Как раз здесь и ощущается более всего несвобода, а забраться в глушь и пользовать больных там и хорошо, и благодарно. Когда ему была предоставлена эта благодать, он не воспринял, не оценил ее и только теперь, вкусив всех прелестей стояния на «ведьминой горе», понял: тесно там, на сияющей вершине, — всем сластолюбцам не устоять. Бежать, бежать, как только все это кончится! Взять Веру, махнуть к ее тетке в Калугу или того дальше — на какое-нибудь Гусиное озеро, вырастить сына в не вычерпанном до дна пространстве нравственной чистоты. Но это лишь после того, как он отыщет бациллу, воцарившуюся в его душе, породившую червоточинку, которая пустила метастазы и разрастается, лишая способности чувствовать и слышать то, что дано чувствовать и слышать лишь ему одному. Если в мирозданье порядок превалирует над хаосом, то потому только, что каждая песчинка, каждое живое существо наделено строго индивидуальным, неповторимым, одному ему присущим даром, на развитие которого отводится время длиною в жизнь. Не найти, не ощутить в себе этого призвания, этой отличительной особенности мировосприятия, наверное, не страшно: не нашедших только то и ожидает, что проживут они, как все, не хуже и не лучше других, иногда отдавая, иногда выхватывая — по случаю и наважденью. А вот иметь, взрастить и потерять — кощунственно и непростительно, и не то чтобы обидно, словно лишиться денег, но смертельно, потому что по-иному уже не наладиться, не вписаться в бытие, не обрести ни Веры, ни Надежды, ни Любви.

К двум он въехал на площадку у центрального входа, сплошь заставленную катафалками и автобусами. Огромное, испещренное холмиками поле простиралось до самого горизонта; там вдалеке терзали землю экскаваторы, завершая обрядовый цикл. Via delorosa тянулся по разветвлению грунтовок и асфальта, секторы, означенные крестами, камнями, тумбами, табличками, пестрели пластмассовым разноцветьем. Высоко в чистом, без единого облачка небе метались жаворонки, ярко светило солнце, торопя живых избавляться от своих мертвецов.

«Заботы о погребении, устройство гробницы, пышность похорон — все это скорее утешение живым, чем помощь мертвым», — заметил еще Августин. Из кладбищенской конторы выходили люди с какими-то прейскурантами; скрежеща лопатами об асфальт, разбредались усталые, всеми презираемые и оттого готовые захоронить целый свет могильщики; толпы в ожидании церемониймейстерских распоряжений курили, не отходя от катафалков, и женщины успокаивали себя протяжным воем по усопшим.

Першин покрутился у одной группы, перешел к другой, к третьей, поспешил навстречу подъезжавшей колонне из десятка разновеликих машин, стараясь, впрочем, оставаться незамеченным, и только пятая процессия оказалась с нужным ему гробом.

Красная обивка с черной траурной лентой притягивала взор. Десятка три «акционеров» без тени скорби на лицах сопровождали гроб, будто попросту не преминули воспользоваться случаем выехать за город в рабочий день — и только; из знакомых Першин обнаружил разве толстую хромую сестру Алоизии, бывшего своего пациента, разрумянившегося на жаре или от вина, да еще в одном из шедших обочь узнал переодетого в цивильное милицейского капитана. По всему, органы тот представлял не в единственном числе, а было здесь человек пять зорких и дотошных, коль даже газета подозревала во всеуслышанье связь убийства Алоизии с ограблением на дороге, из-за которого все спецслужбы России были обращены в зрение и слух. Окажись Першин причастным к нему, ни за что не появился бы здесь — лучше было пойти на Петровку и сдаться сразу, но сейчас он даже воодушевился, оказавшись на верном пути: уж эти-то службу знают, и раз они здесь, то не исключена и его встреча с Высоким или кем-то из других криминальных знакомцев.

Он остановился, чтобы увеличить дистанцию до медленно продвигавшейся по центральной дороге процессии, отвернулся к аллее, вдоль которой — сколько хватало глаз — простирались старые могилы. «ПУСТЬ ЗЕМЛЯ ТЕБЕ БУДЕТ ПУХОМ», — написано было на ближайшем к нему памятнике из серой мраморной крошки, установленном на неимоверно громоздкой и тяжелой цементной плите.

Выждав, пока процессия отойдет метров на пятьдесят, Першин поплелся следом. И еще одно лицо показалось ему странно знакомым, но человек, шедший навстречу, вдруг свернул и исчез за оградами, и как ни силился Першин припомнить, где видел его раньше, не мог. По дороге промчал большой лакированный «форд», и он тут же позабыл о встреченном человеке, стараясь не выпустить из виду «свою» процессию: вдруг в этом «форде» окажется кто-нибудь из тех, кто ему нужен?

«Если они увидят здесь кого-нибудь подозрительного, — думал он о переодетых милиционерах, — то станут за ним следить, а может, даже арестуют или стрелять начнут. А что буду делать я, попадись мне Высокий или даже сам Граф? Кричать: «Караул! Держите его! Он бандит!»? Или пойду к нему и стану увещевать сознаться в содеянном? Пожалуюсь, что меня подозревают, и попрошу замолвить за меня словечко? А может, в глотку ему вцеплюсь? Догоню этого капитана и сообщу, что видел его на какой-то даче у какого-то озера? Глупо, как глупо все!.. Мальчишество какое-то, Вера права. Господи, зачем я здесь? Чего ищу?..»

Он несказанно изумился, вдруг обнаружив, что и в самом деле не знает, что собирается предпринять в случае искомой встречи, и именно так живет все последнее время — по наитию, не имея конечной цели, осязаемой и реальной, способной привести к результату, повинуясь исключительно инстинкту самосохранения и понимая, что должен что-то делать, но не имея представления, что именно и как.

Чтобы чем-то занять себя, пока придет решение, Першин закурил. Процессия свернула на окольцевавший старое кладбище тракт, крытый выдолбленным тут и там асфальтом. Дальше шла пустынная территория в безобразных ссохшихся комьях глины, с тесно прижатыми друг к другу холмиками необустроенных могил.

Машина остановилась. Мужчины взяли на руки гроб и понесли, лавируя между оградами и наступая на неогражденные плиты. Першин увидел издалека, как все остановились и опустили гроб, и долго стояли, прощаясь с Алоизией и произнося какие-то речи, которых он слышать не мог: по центральной аллее шествовала следующая процессия с громогласным, донельзя фальшивым оркестром. Горько было, что он стоит здесь, в стороне, не решаясь подойти и взглянуть в последний раз на ту, с которой они были как-никак знакомы и даже сиживали за одним столом. Но сестра ее видела в лице Першина злодея и претендента на недвижимость, подозревали и остальные — как тут было подойти? Хотелось завыть волком, выкричать им всем, что наболело и что он думает обо всех этих «акционерах» и их азартных играх.

Справа за соседней оградой промелькнул невысокий человечишко в клетчатом пиджаке, и Першин тут же узнал в нем Масличкина. Сжимая в руке хлипкий букетик белых хризантем, Виктор Петрович устремился к застывшей у могилы группе, протиснулся вовнутрь, так и не заметив одиноко стоявшего за высоким чужим памятником Першина. Музыка оборвалась на полутакте, как жизнь. Наступила тишина, прерываемая вначале мерным, а потом все убыстряющимся шарканьем лопат; комья земли и камни падали на крышку гроба, и их гулкие удары долетали до Першина.

«Вот и все, — думал он, — вот и все… «Пусть мирно покоятся твои кости в хранящей их урне, и да будет легка земля твоему праху».

Алоизия убита. У-би-та! Точно так же, как убиты Антонина, Авдеич и Дьяков, и Ковалев, и двенадцать спецназовцев на Можайском шоссе, и Катя — да, Катя Масличкина — убита тоже, и еще неизвестно, сколько и каких людей стали и станут жертвами разгулявшейся банды. И какой бы ни казалась ему Алоизия — алчной, неприступной, холодной — была она женщиной. Но кто-то ворвался в ее одинокую вдовью ночь и пытал ее — бил, резал, ломал кости, колол ножом, залепив пластырем рот, а потом убил и скрылся, поспешно затерев следы. А он, Першин, ходит и рассуждает о душе, о своем предназначении, думает, как ему выпутаться из подозрений прокурорского следователя, вернуть свое достоинство… Да нельзя его вернуть! Нельзя! Можно обрести вновь и не позволять попирать. И бессмысленно исцелять, пока рядом убивают, пока не истреблено зло, о котором тебе выпало быть поставленным в известность больше других.

Першин понял, что именно угнетало его все это время, начиная с такой далекой и такой близкой, словно это произошло вчера, ночи своего пленения: все эти смерти повисают на нем, это он повинен в сиротстве детей Антонины, и в злодеянии на Можайском шоссе близ Дорохова, и будет ответствен за смерть, которую еще предстоит рассеять превращенному в бомбы урану, потому что это он, Першин, спас убийцу, а сам бежал, и не сделал ничего, чтобы пресечь кровавый путь исцеленного им дьявола, да еще получил в награду тридцать сребреников.

С того часа, как его выволокли из дома, угрожали убить — будто он со всею своей жизнью, талантом, опытом был тлей, козявкой, — с того времени, как прыщавый мордоворот избил его у двери клозета, как Граф, спасенный им от смерти, подбросил ему подачку, превратив в своего наемника, с того часа, когда Першин узнал о страшной участи, постигшей 126-ю бригаду «скорой», Моцарт стал угасать в нем. Ни милиция, ни Черное море, ни перемена места жительства не смогли избавить его от ощущения униженности и вины, не искупить которую значило бы продолжать этот стайерский бег до скончания века.

Провожавшие, побросав в яму пригоршни земли, стали потихоньку расходиться. Першин отпрянул вглубь и встал за фигуру из красного гранита, мемориал, увековечивший в полный рост какого-то кинорежиссера, фамилию которого он никогда не слышал. Отсюда видно его не было, зато он хорошо видел и капитана, и сестру покойной, задержавшуюся у могилы дольше других, и Масличкина, по-президентски поправившего траурную ленточку на венке от акционеров «Ноя».

«Значит, он приехал не со всеми, — сообразил Першин. — Уж не в сопровождении ли Высокого пожаловал сюда?.. А Наталья Иосифовна, стало быть, проводить Луизу не пожелала?.. Если Высокий ждет в машине… что тогда? Сообщить капитану?.. Нет, нет, только не это — все они могут быть повязаны одной веревочкой, а веревочка, покуда отыщется конец, будет виться бесконечно долго.

Дождавшись, когда все разбредутся, он пошел следом, но пройти мимо могилы Алоизии не смог — свернул с аллеи и, аккуратно пробравшись между вразнобой крашенными оградами, остановился у свеженасыпанного, заваленного венками и цветами холма с воткнутой в него металлической табличкой: «ГРАДИЕВСКАЯ ЛУИЗА ИВАНОВНА 1960–1996»г

Похоронили ее рядом с мужем, которому она успела поставить недорогой стандартный памятник — плиту и ромбовидный камень с высеченными на отшлифованной грани мужским профилем и буквами: «ГРАДИЕВСКИЙ ФЕДОР БОРИСОВИЧ 1952–1994 NON OMNIS MORIAR»[4]. Графический профиль был безобразным — ни одной выдающейся, сколько-нибудь запоминающейся черты, будто ничей и всех сразу — общий абрис такого, как все, человека. Судить о том, что нашла в этом нейтральном типе Алоизия, было совершенно невозможно, просто вспомнилась явно неслучайная, специально для него произнесенная фраза: «Он Луизу обожал, и она его… Душа в душу жили», и Першин поймал себя если не на ревности, то на сиюминутном, запоздалом желании понять, почему она не восприняла его и как должен был выглядеть в ее представлении мужчина. То ли портрет был плохо исполнен, то ли Першину не хотелось видеть в нем что-то, отличающее его от других, то ли Алоизия любила его за иные качества, которые абрису передать не под силу, теперь уже значения не имело: высеченные по распоряжению вдовы слова, очевидно предполагавшие, что частичка покойного мужа остается жить, пока жива она, с ее смертью утрачивали суть. Першин с особой остротой почувствовал себя лишним: эти люди вместе жили и вместе лежали теперь; чьи-то слова о том, что деньги — великий апостол равенства, обретали здесь зловещий, саркастический смысл.

Постояв в раздумье минуты две, он упустил из виду людей, хоронивших Алоизию, а вместе с ними и Масличкина, говорить с которым намеревался решительно — как с единственным, кто мог привести к скорейшей развязке.

Виктор Петрович куда-то спешил. Наскоро распрощавшись с акционерами и родственниками, он приобнял сестру Алоизии, выговорил припасенные слова утешения и, неожиданно для Першина, сев в желтые «жигули», удалился с такой поспешностью, что тот не успел ни догнать, ни даже окликнуть его.

Уже нисколько не таясь, Першин добежал до «фольксвагена», вывел автомобиль со стоянки, беспардонно въехав левыми колесами на газон, и обогнул автобусы и катафалки по встречной полосе.

Засечь желтые «жигули» на оживленной трассе ему удалось километра через четыре; нещадно нарушая правила обгона, выжимая из «фолькса» предельную скорость, он не сводил с приметной машины цепкого взгляда до тех пор, пока дистанция не сократилась, и когда перед стационарным постом ГАИ уже можно было разглядеть водителя, с отчаяньем обнаружил, что это не те «жигули», и за рулем сидит вовсе не Масличкин, а женщина. Это походило уже на откровенную издевку судьбы. От досады Першин пролетел пост, не сбавляя скорость, но постовой был занят перегонщиками на новеньких «тойотах» с транзитными номерами и оставил его невзрачный старенький «фолькс» без внимания.

Видимо, колесо судьбы вертится и в самом деле быстрее крыльев мельницы: на окраине Видного, съехав на полосу замедления, «голосовал» Масличкин, выставив перед капотом «жигулей» пустую канистру. Першин резко затормозил, остановился впритирку и, заглушив двигатель, сидел, не в состоянии разжать пальцев на руле и неподвижно глядя на верхушки придорожных деревьев, пока Масличкин приближался к нему мелкими, осторожными шажками.

— Доктор? — явно растерялся он, но тут же овладел собою: — Вот не ожидал… Спасибо, мне буквально самую малость — трех километров до заправки не дотянул.

Першин медленно повернул к нему голову, опустил стекло.

— У меня дизтопливо, — ответил, не подавая руки. — Впрочем, вы ведь привыкли к услугам частников, в машинах не разбираетесь.

— Почему же? — помрачнел Масличкин. — Я езжу на служебной машине.

— На «форде»? — Не дожидаясь ответа, Першин распахнул пассажирскую дверцу: — Сядьте, Виктор Петрович, нам нужно поговорить.

— Я тороплюсь.

— Я тоже! — мгновенно преобразился Першин, давая понять, что ни шутить, ни разглагольствовать не намерен и разговор предстоит без обиняков.

Мимо, шелестя шинами, пролетали автомобили; гонимые ветром рваные клочья наплывающих с севера облаков то и дело перекрывали солнце; промельки с неба и в просветах между машинами, будто пульсация гигантского стробоскопа, порывы путавшегося в транспортном потоке ветра привносили тревожный ритм.

Масличкин сел рядом, раздраженно захлопнул за собой дверцу.

— Чего вы, в конце концов, от меня хотите? — бегло осмотрев салон, уставился на Першина немигающим взглядом.

Першин досчитал до пяти: вполне хватило, чтобы настроиться на нужную тональность.

— Виктор Петрович, вы кому-нибудь давали мой домашний адрес?

— Адрес?

— Да, домашний?.. Или, может быть, говорили обо мне и называли больницу, где я работаю?

Масличкин был откровенно удивлен.

— Я не мог никому давать вашего адреса, потому что я его не знаю, — заверил он. — И о вас меня никто не спрашивал. А что, разве место вашей работы — секрет?

«Нет, не то, не так… Мелю какую-то чушь… — запоздало сработало в мозгу Першина. — Причем тут он? О том, где я работаю, знают сотни людей».

— Если это все, что вас интересует…

— Нет, не все, Виктор Петрович. Меня подозревают в убийстве Луизы Градиевской.

— Вас?

— Она моя законная жена… в некотором роде.

— ???

— Вижу, вы не знали об этом?

— Нет… Конечно же нет!

— Теперь это уже не имеет значения, — вздохнул Першин. — Скажите только, кто знал о том, что я был у вас накануне ее убийства?

Масличкин развел руками:

— Никто. Кроме моей жены, разумеется. А почему вы об этом спрашиваете?

— Потому что через несколько часов после моего визита к вам Луизу убили.

— Не понимаю, какая связь между вашим визитом ко мне и…

— А вы не догадываетесь?

— Почему я должен догадываться?

«Хреновый из меня следователь», — подумал Першин, осознав, что ничего из его потуг не получается и к роли следователя он совершенно не готов.

— А о причинах убийства у вас есть какие-нибудь соображения?

Очевидная озабоченность Першина не позволила Масличкину отмахнуться от него, хотя чувствовалось, что разговаривать на эту тему он не хочет.

— Н-не знаю… Говорят, ее пытали. Типичные методы рэкетиров.

— Бросьте, — с откровенным недоверием заговорил Першин. — Либо вы действительно не задумываетесь о том, что произошло, либо, извините, кривите душой. Даже если речь идет о ста миллионах долларов — зачем они мертвецу?.. Если бы ее пытали с целью выведать, где она прячет деньги, она призналась бы в этом в обмен на жизнь. Тем более что нигде она их не прятала, а хранила на своем счете в «Лефко-банке».

— Точно не знаю, — заерзал на сиденье Масличкин. — Нужно дождаться, пока закончится расследование.

— Это вы можете дожидаться, а я — нет. Потому что, как изъясняются репортеры, «щупальца спрута» тянутся к государственным мужам, которых за решетку не сажают. А я уже там побывал и выпущен под подписку о невыезде, пока они стряпают обвинение. О чем ее могли спрашивать, господин Масличкин? О маршруте колонны с ураном?

— Да я-то тут при чем, черт возьми?! — вспылил Масличкин. — Что вы ко мне привязались?

— Да притом, что вы вместе работали, в одной системе. И не валяйте «ваньку»! Вы — председатель совета акционеров «Ноя», который, так же как и «Спецтранс», учрежден «Ладьей» и «Росконверсией». Вы что, вчерашнего выпуска «Подробностей» не читали? Зачем вы ягненком прикидываетесь, будто не знаете, чем занимается…

— Во-первых, я действительно не знаю, — железным голосом заговорил Масличкин, и в глазах его блеснули злобные искорки. — Мое предприятие — Институт навигационного оборудования, этим я и занимаюсь, и только!.. А во-вторых, кто вам дал право разговаривать со мной тоном обвинителя?!

Першин понял, что еще секунда — и он выйдет из машины, и тогда уже никакая сила не окажется способной вернуть его к этому разговору.

— Ладно, Виктор Петрович. Давайте поговорим о том, на что у меня есть право. Вы не знаете, кто и за что убил мою жену, зато я знаю, кто и как убил вашу дочь.

— Что вы… что вы такое несете, доктор?! Ее никто не убивал! Это был несчастный случай! Вы ответите…

— Отвечу, — опустил стекло Першин и полез в карман за сигаретами. — А сейчас наберитесь терпения и послушайте… Вам известно, что такое «флэш-блэк»?

— Нет!

— Сейчас расскажу. Так называют психоделическое изменение сознания в результате употребления одного наркотического вещества — диэтиламида лизергиновой кислоты. Проще — ЛСД, слышали о таком?

— Слышал, но это не имеет ровным счетом никакого отношения ни ко мне, ни к моей дочери.

— Может быть. Зато к вашей жене — самое непосредственное.

— Чушь! Моя жена никогда не употребляла наркотиков! — снова вскричал Масличкин и потянулся к двери.

— Ваша жена — алкоголичка, Виктор Петрович, — спокойно сказал Першин, и этих слов оказалось достаточно, чтобы превратить собеседника в каменное изваяние. — Сейчас она не пьет, но в свое время допилась до того, что ее выгнали из театра оперетты и поставили на учет в наркологическом диспансере. Так?

Масличкин буквально приклеился к сиденью. Уверенность, с которой говорил Першин, делала отрицание этого факта явно бессмысленным.

— Ее не выгоняли из театра, — сказал он после долгой паузы упавшим голосом. — Я настоял, чтобы она ушла и лечилась.

— Как?

— Что «как»?

— Как лечилась? В ЛТП? У нее были приступы, сопровождавшиеся бредом преследования. Возможно даже — попытки суицида. Таких больных содержат в стационаре под наблюдением.

Масличкин тяжело вздохнул и, закрыв глаза, запрокинул голову. Выглядел он неважно.

— Ну, что ж, тогда я вам расскажу. Вы нашли способ избавить жену от принудительного лечения в профилактории. Наверно, это стоило вам немалых затрат. И договорились с врачом-психиатром об избавлении ее от алкогольной зависимости амбулаторно. Методы, которые он применял, вам известны?

— Мне — нет. А откуда вам известно то, что представляет собой, насколько я понимаю, врачебную тайну?

— А вы полагали, что, сняв ее за взятку с учета, сохраните это в тайне?.. Те, как сейчас принято говорить, нетрадиционные методы, а именно — кодирование, которое, возможно, пытался применить в лечении врач, в ее стадии оказались неэффективными: тяга к спиртному сохранялась, наверняка продолжались галлюцинации. И тогда он — или другой врач, вам это должно быть известно лучше — прибегнул к использованию ЛСД-25. Постепенно раскрепощая психику, он заставил ее осознать пагубность своей привычки, и через год она перестала пить, еще через пару лет ее сняли с учета. Будучи натурой творческой, она ощутила в себе нерастраченное дарование, возврат былых способностей и даже пыталась вернуться в театр. Но ее не приняли. Сослались на отсутствие вакансии скорее всего. На самом же деле причиной отказа послужило другое: и пела, и танцевала Наталья Масличкина уже плохо. Только никто не сумел бы убедить ее в этом, потому что в собственных глазах она была гениальной артисткой. Это пела уже не она. Это «пел» в ней, фигурально выражаясь, наркотик. Увы, избавившись от алкоголизма, она пристрастилась к другому зелью. Не получая очередной дозы, испытывала угнетенное состояние, зато когда находила порошок, пребывала в приподнятом настроении. ЛСД распространен и сравнительно недорог. Микроскопическая доза, которую иногда бывает достаточно вдохнуть или лизнуть, приводит к самым неожиданным сюрпризам. В среде творческих людей и даже по мнению некоторых наркологов ЛСД считается сравнительно безобидным препаратом. Знаете, Виктор Петрович, что такое нереализованная творческая личность? Знаете, не мне вам об этом рассказывать. Это — ядерная бомба! Самое большое количество шизофреников — среди творцов и преступников, но в отличие от последних первые не крадут и не убивают: все их отклонения и инстинкты находят выражение в предмете их творчества. Отнимите у артиста сцену, и он станет опасным. Ему срочно понадобится проявить себя в чем-то другом. Иногда они развивают бурную предпринимательскую деятельность, реже находят замену в семье, в воспитании детей. За те три года, которые ушли на лечение, Наталья Иосифовна «выпала из жизни». Да и жизнь, которую она знала плохо, все время проводя в театре и предаваясь бахусу, сильно изменилась. В предпринимательстве у нее не было нужды — достаточно, что вы занимались этим и неплохо обеспечивали семью. Оставалась Катя. Она занималась в музыкальной школе, имела абсолютный слух и подавала надежды, но в целом была ребенком таким, как все. Наталью Иосифовну, направившую на нее все свои нерастраченные дарования, это не устраивало — она решила сделать из ребенка «гения, Моцарта», отдать в колледж при консерватории, выставить на конкурс юных дарований… На себе испытав магическое действие «безвредного», как ей кто-то объяснил, ЛСД, в очередной период Катиной депрессии она добавила в ее питье или пищу незначительную дозу якобы раскрывающего творческие способности порошка — возможно, без ее ведома. И эффект не замедлил сказаться. Не знаю, как часто повторялась эта «подпитка» в дальнейшем. Возможно, это и было всего один раз или даже не было вообще, а Катя сама каким-то образом добралась до хранившегося в маминой шкатулке наркотика. Но даже один-единственный раз умышленного или неумышленного его употребления может вызвать явление эха, причем даже спустя продолжительное время. Тогда человек чувствует себя мотыльком, ему хочется взлететь. Или расстояние от перил балкона на шестом этаже до асфальта кажется ему мизерным — не больше одного шага…

Масличкин сидел неподвижно, обливаясь потом. Руки его дрожали. Першин выбросил сигарету в окно и замолчал, ожидая, пока он очухается от обрушившейся на него информации — либо неизвестной ему, либо той, которую он желал скрыть.

— Вы можете это доказать? — шевельнул губами Масличкин.

— Не знаю. В клетках ее мозга обнаружены некоторые гистопатологические изменения, которые не могли образоваться вследствие удара. Положим, их вызывает не только ЛСД и они не выходят за пределы допустимых. Но вот незаконное изъятие дискеты из картотеки психоневрологического диспансера назавтра после Катиной смерти свидетельствует о том, что причина этого «несчастного случая» вам или вашей жене вполне ясна. Вы не учли единой компьютерной системы, объединяющей все психоневродиспансеры и наркологические учреждения. НИИ психиатрии отслеживает и анализирует состояние всех поставленных на учет больных. Тем более назначения такого рода, как ЛСД. Ни один здравомыслящий врач не рискнет применять в лечении наркотик неофициально, если, конечно, он не хочет понести ответственность по статье 224, части 2 «Склонение к потреблению наркотических средств». Сколько, интересно, сейчас стоит выкрасть дискету?.. Впрочем, какое это имеет значение. Я не собираюсь ни обращаться в суд, ни тем более шантажировать вас.

— Зачем… зачем тогда вы мне все это рассказали? — воскликнул Масличкин.

— А разве вы не знали об этом?

— Нет… я — нет… честное слово, не знал… И о том, что ее лечили с помощью наркотика, не имел представления. — Виктор Петрович зажмурился, потряс головой, словно хотел освободиться от наваждения, и порывисто вышел из машины.

Першин на сей раз не пытался остановить его, зная, что никуда он не уйдет, и будет лучше, если он сам расскажет то, что сочтет нужным. Никаких других способов добиться откровенности от этого несчастного все равно не было.

Шел шестой час вечера. На севере сгущались тучи. Масличкин, пошатываясь, дошел до лесопосадки и опустился на бревно, приспособленное под скамью в отведенном для отдыха месте. Походило, он и в самом деле знал далеко не все из услышанного.

Минут через пятнадцать Першин подошел к нему и сел рядом.

— Зачем вы рассказали мне все это? — глядя в пространство, риторически проговорил Масличкин. — Как я теперь буду с ней жить?

— В конце концов, это моя версия, Виктор Петрович, — можете ее не принимать. Но одно я знаю точно: несмотря на серьезные увечья, Катя должна была жить. Я вполне ответственно обещал вам это. Я чувствовал ее, понимаете? Знал, где у нее болит, что нужно держать под особым контролем. Вы же помните, я двое суток не отходил от нее ни на шаг, обмениваясь с ней мыслями и ощущениями… впрочем, вам трудно понять это, а мне трудно объяснить. Я попросил Шахову подменить меня на одну только ночь — когда убедился, что жизнь Кати вне опасности. Но в эту ночь меня под дулом пистолета увели из дома и заставили извлечь пулю из легкого какого-то бандита. А потом привезли в его логово с завязанными глазами для послеоперационного ухода и продержали там два дня. Мне удалось бежать, и первое, что я сделал, был звонок в больницу по поводу Катиного самочувствия. Доктор Шахова сказала, что она умерла. Тогда я уехал, опасаясь преследования бандитов — ведь им был известен мой адрес. Так что не нужно думать, что я бросил вашу дочь, а сам укатил на юг. Зачем я говорю вам все это? Пока я сидел у постели раненого, который оказался их главарем, всем распоряжался гот самый человек, с которым я видел вас в аэропорту. Поймите, Виктор Петрович, мой интерес не праздный, я очень далек от всего этого. Но так сложилось, что теперь меня вызывают на допросы, сажают в тюрьму, явно подтасовывают факты, выискивают улики, берут подписку о невыезде — делают все, чтобы списать на меня убийство Луизы. После этой статьи в «Подробностях» у меня появились основания думать, что между тем человеком и убийцей Градиевской существует какая-то связь.

Масличкин смотрел на него с изумлением и недоверием, но вскоре недоверие сменилось сочувствием. Он окончательно, казалось, вышел из шокового состояния, в которое его поверг Першин.

— Этого не может быть, доктор, — твердо заверил он и даже попытался улыбнуться, демонстрируя, сколь нелепы его догадки. — Вы ошиблись. Обознались просто. Простите, конечно, что я сказал вам неправду в прошлый раз — не из желания скрыть что-то, а полагая, что это не может иметь к вам отношения — вы ведь тогда просто поинтересовались, не является ли он моим телохранителем. Этот человек не может иметь никакого отношения к банде.

— Он ваш сотрудник?

— Он координирует взаимоотношения нашей фирмы и одного из заказчиков по договоренности с учредителем. Очень порядочный, интеллигентный человек.

— Как его фамилия?

— Епифанов. Генерал-лейтенант Епифанов Александр Ильич.

— Как?..

— Из Министерства обороны. А что?

Першину стоило немалых усилий совладать с собою и не выказать охватившего его волнения.

— Вы не знаете… не знаете, где он живет?

— Понятия не имею. Сейчас его нет в Москве. По крайней мере, он собирался лететь куда-то за границу.

Оба надолго замолчали, занятые каждый своими мыслями.

— Конечно, все это должно было рано или поздно кончиться, — заговорил Масличкин едва слышно, будто сам с собою. — Сколько сил, сколько нервов, сколько денег!..

— О чем вы? — не сразу понял Першин.

— Нужно было бросить ее к чертовой матери, лишить материнских прав, оградить от нее ребенка! А я не решился, пожалел. Не Катю жалел, а ее, понимаете? Все-таки десять лет прожили вместе… Институт развален, зарплаты никакой, стали расходиться специалисты. Какие-то коммерческие структуры отняли здание — прекрасное здание на Сиреневом бульваре. С трудом удалось арендовать помещение на два года — у черта на куличках, в Микулине, чтобы спасти оставшееся оборудование. Тех крох, которые выделяло государство, едва хватало на оплату аренды и охрану. К девяносто второму году из ста пятидесяти сотрудников осталось двадцать три энтузиаста — остальные разбрелись кто куда. Я тоже не раз порывался все бросить. В долгах по уши — нужно было кормить семью, уйма денег уходила на Наташу — на врачей, лекарства… которые, как теперь оказалось, на самом деле были наркотиками… Катя без присмотра росла. Слава Богу, пристрастилась к музыке, мы отдали ее учиться. Даже не столько для того, чтобы развить ее способности, сколько чтобы спрятать от каждодневных семейных концертов, которые устраивала эта, как вы сказали, нереализованная артистка. Конечно, девочка все видела, понимала и переживала и оттого росла нервозной, неуравновешенной, молчала целыми днями, на любое замечание реагировала как на ожог… Не знаю, зачем она давала ей этот ЛСД — развить или успокоить… Сволочь!.. Звезда оперетты… шестиконечная!.. Сволочь и дура к тому же!.. Я ни за что не допустил бы этого, уж поверьте. Хлебнул я с нею по самое «не хочу»! Бросил бы тогда все — и жену-алкашку, и лабораторию, — никто бы не осудил, все видели, во что превратилась моя жизнь. Только как-то я по-дурацки устроен — мне никогда не нравилось идти по пути наименьшего сопротивления. А потом… новая жена, новая работа… Я консерватор. И, наверное, трус. Вот и получил… Вы можете поверить в то, что когда-то я весил сто десять килограммов?.. Смешно!.. И вот, году в девяносто втором… да, точно, в сентябре… все начало меняться, благодаря знакомству с Градиевскими. Он был предприимчивым и энергичным человеком, имел свою фирму за рубежом, связи в правительстве — когда-то работал в КГБ, охранял не то МГК КПСС, не то самого Ельцина… И его наша продукция заинтересовала, особенно новейшие опытные образцы. Он нашел деньги на их серийное производство, предложил мне организовать акционерное общество, договорился с военным заводом о предоставлении нам в аренду цеха. Потом этот завод совместно с производственным объединением «Росконверсия» стал нашим учредителем, мы стали выпускать очень ценные приборы «НОИ-2», появился рынок сбыта, укомплектовали кадры, закупили за границей оборудование, а главное — в семье моей все пошло на лад. Наташа бросила пить, у Кати появились первые успехи в музыке. Сам Федор Борисович в России почти не бывал, а Луиза Ивановна оказывала на Наташу очень большое влияние, опекала ее… Но эта светлая полоса как-то очень скоро закончилась, сменилась черной. Градиевский погиб, вы, наверно, знаете эту историю. Убийц не нашли и, я думаю, не найдут. А теперь вот и Луиза… Отказываюсь верить, отказываюсь что-нибудь понимать! Кати… Кати больше нет… — Масличкин сглотнул и отвернулся, подавляя готовые прорваться рыдания. — Странно, — справившись с собой, посмотрел он на Першина, — мы столько лет были знакомы с Луизой, а она скрыла от нас свое замужество… Да и вас я никогда не видел с нею.

— Это был фиктивный брак, — признался Першин в ответ на его исповедь. — Мне нужна была прописка, ей — деньги.

— Деньги Луизе?.. — недоверчиво усмехнулся Масличкин. — Не думаю. Впрочем, не хочу вторгаться в чужие отношения. Извините. Мне очень жаль, что так получилось и вы попали под подозрение. Если бы я мог чем-то помочь…

— Виктор Петрович, а фамилия Малышевский вам ни о чем не говорит? Андрей Григорьевич Малышевский?

Масличкин задумался на несколько секунд, покачал головой:

— Нет.

— А чем занимается та организация, в которой работала Луиза?

— «Спецтранс»?.. Закупкой за рубежом и у отечественных поставщиков специализированной техники: машин для транспортировки негабаритных грузов, автоцистерн, предоставляет ее заинтересованным организациям, налаживает ремонт по всей России. В свое время эта техника принадлежала разрозненным АТП, ее парк находился в плачевном состоянии, а Граф сумел централизовать…

— Как вы сказали? — Першину показалось, что он ослышался. — Граф?!

— А, это… — улыбнулся Масличкин. — Так его называли за глаза. Первые три буквы фамилии и одна — имени: ГРА-диевский Ф-едор. Он так расписывался — Граф…

Страшный образ черного человека потерял свою таинственность. Незнакомец оказался слугой композитора-дилетанта графа Вальзегга цу Штуппаха и появился после кончины жены графа: «Реквием» предназначался для ее поминовения. Но подлинный автор к заупокойной обедне должен был умереть…

Першин был потрясен. Простая эта аббревиатура никогда бы не пришла ему в голову. Теперь все, происшедшее с ним, представало в новом свете. Судя по тому, как запросто рассказал ему Масличкин о человеке, которого за глаза называли Графом, он вообще ничего не знал. Скорее всего его использовали как «подсадную утку», не посвящая в отношения, которые координировал генерал Епифанов.

— А почему вы сказали, что его убийц не найдут?

Масличкин помолчал.

— Вы же читали вчерашнюю статью, — ответил нехотя. — Речь ведь идет не об убийстве директора комиссионного магазина, отказавшегося платить дань рэкетирам.

— Так, значит, вы догадываетесь…

— Нет. Не догадываюсь! — неожиданно жестко ответил Масличкин и в упор посмотрел на Першина: — И вам не советую. Как только я начну «догадываться» — самое малое, что меня ждет, это потеря работы. А может постигнуть и участь Градиевского. Я занимаюсь конструированием и производством опытных образцов навигационного оборудования. Это мой профиль. В прошлом я защитил по нему диссертацию, стал кандидатом наук, возглавил лабораторию, сейчас — директор акционерного предприятия. Ни во что другое меня не посвящали!

— Кто не посвящал?

— Те, кто взял брошенное, никому не нужное, развалившееся производство, которому я отдал жизнь, под свое крыло. И позволил мне делать то, что я умею и люблю.

— Значит, вас не интересует, кто убил Графа и Алоизию?

— Кого?

— Луизу, Алоизией я ее называл… за глаза.

— Представьте себе. Пусть это интересует следственные органы. У каждого свое предназначение, доктор.

Першин понял, что больше из него ничего выжать не удастся — чего-то говорить не станет, опасаясь своих покровителей, а чего-то попросту не знает. Он встал и, кивнув Масличкину, не спеша пошел к машине. Но потом все же не удержался — повернувшись к нему вполоборота, спросил:

— И как там, под крылом? Тепло?

— Не жалуюсь. И вы напрасно иронизируете — меня не в чем упрекнуть. Я не произвожу ни атомные бомбы, ни даже патроны. И не краду у нищих — мне достаточно платят. А не станет меня — придет другой. Только и всего.

Говорить с ним было не о чем, как не за что и осуждать. Таких масличкиных в России расплодилось великое множество. В газетных объявлениях о найме на работу их называли «людьми без комплексов».

«А платят тебе все-таки за молчание, — подумал Першин, выруливая на трассу. — Впрочем, так же, как и мне».

На въезде в Москву стал накрапывать дождь. Солнце уже, должно быть, приближалось к закату, но небо затянули тучи, и Першин теперь не знал, с какой стороны оно находится.