"У каждого свой рай" - читать интересную книгу автора (Арноти Кристин)Глава 1ИТАК, у моего мужа есть двойник. Я улыбалась. Со спины сходство было невероятным. Я смотрела на мужчину, идущего в толпе с белокурой девицей, которая опиралась на его правую руку. Улица копошилась, был полдень, конторы выплескивали своих служащих. Распространявшийся из булочных-кондитерских запах теплого хлеба и свежего кофе пополудни притягивал к ним проголодавшихся. Я следила за мужчиной, одолжившим силуэт у моего мужа. Одновременно такой чужой и родной, он шагал под солнцем, теперь он держал девушку за руку. Менее часа тому назад в лицее, где я преподаю английский язык, директор сказал мне: – Нам нужно помещение для выпускного экзамена. Скажите своим ученикам, чтобы они шли домой. Я даже не успела его поблагодарить за несколько часов свободы. Это было так неожиданно, как если бы я получила охапку цветов. Выйдя из лицея, я втиснулась в автобус, мне нужно было зайти в магазин на улице Буасси-д'Англа. В течение многих недель мне не удавалось это сделать. От разгоряченного в этот час Парижа, дышавшего душным воздухом из солнца и пыли, разило окисью углерода. Я любила Париж. Я намеревалась купить мужу роскошный банный халат, очень дорогой, что было настоящим безумием. Этим поступком я, вероятно, привела бы в замешательство свою свекровь, это насекомое, которое чувствует себя непринужденно лишь в постели под балдахином. На душе было радостно, я наслаждалась этими несколькими часами, полученными в подарок. Я напевала. Назойливый мотив, как репей, застрял в памяти: «Горячо, горячо, горячо, и любовь горяча. Нежно, нежно, нежно, и любовь нежна». Мне был непонятен смысл этого надоедливого припева, возникшего в чьей-то голове. У меня не было больше времени следить за шлягерами. Раскрасневшаяся от солнца, увлекаемая потоком пожирателей бутербродов, я постепенно продвигалась к магазину. Я видела, как пара появлялась и исчезала в толпе, подхваченная людской волной. Мой муж обедал в этот час в столовой научно-исследовательского центра, где он работал уже десять лет. Я нагло рассматривала силуэт мужчины: такое же уплотнение между лопатками, такой же цвет волос, как у Марка, настоящее генетическое совпадение. Под руку, плотно прижавшись друг к другу, они шагали в ногу. Девица пыталась произвести впечатление, играя волосами, их золотистость бросалась в глаза, поскольку была явно естественного происхождения. Время от времени она отбрасывала их назад, отводила от лица. Хрупкая, стройная, с узким станом, она выглядела очень эффектно, иногда она наклонялась к нему и шептала на ухо. Так близко, что могла бы откусить мочку уха. В порыве нежности мужчина обнял ее за плечи и повернулся к ней. Они остановились, и мое дыхание тоже. Я дрожала, задохнувшись, словно вынутая из воды рыба. Я узнала Марка, моего мужа. Я вышла за него замуж восемь лет назад, я вступила в добропорядочный брак с явным удовольствием. Мне казалось, что наш брак был исключительно удачным. Остановившись на тротуаре как вкопанная, я мешала прохожим. Меня слегка подталкивали. Я считала Марка искренним и не способным лгать. Как в дурном сне, я прошла мимо нищенки, которая протягивала ко мне потемневшую от грязи руку. Я пожала плечами. Она тотчас поняла, что мое дело плохо. Что делать? Захватить их врасплох? Окликнуть? Обратить все в шутку или заплакать? По характеру я была сдержанной. Но может быть, лучше объясниться немедленно? Мы решили прожить нашу совместную жизнь без всякого обмана: «Если однажды тебе кто-то понравится, ты мне скажешь». «Если какая-то девица начнет тебя провоцировать, ты меня поставишь в известность, и мы обсудим эту проблему вместе». У входной двери нашей квартиры было вывешено расписание нашей работы. В любой момент дня каждый знал, где находится другой. Для него я была в лицее. Марк, в рубашке с засученными рукавами (что же он сделал со своим полотняным пиджаком?), не чувствовал опасности. Он поцеловал девицу в висок. У этой мадонны в джинсах был ангельский вид. Зачем молчать и лгать? Чтобы пощадить себя, может быть? Я по-прежнему шла за ними. Жизнь принадлежала им, я была из нее исключена. Они прогуливались, держась за руки. Она разглядывала выставленные в витрине булочной пирожные, искусно разыгрывая девочку-сладкоежку. Она выбрала пирожное. И мой муж польстился на этот вздор. Наивная уловка действовала на него. Он был влюблен. Мне стало нехорошо. Он смотрел на девицу, его лицо от радости расплылось в глупой улыбке. Он вошел в булочную и вышел с видом победителя. Тут же на улице этот кретин принялся ее кормить. Она откусывала от наполеона. Бедный Марк вытирал губки «девочки» носовым платком, который он вынул из груды моих платков сегодня утром. Расслабившись, он балансировал в остановившемся времени. Девица ломалась. Это было бы слишком даже для Лолиты. Его одолевали беспорядочные чувства, в которых присутствовала неудовлетворенность обманутого отца с привкусом кровосмесительного крема. Этот идиот вел себя как настоящий папа-супермен. Она проглотила последний кусок пирожного, которое насытило бы грузчика. Собиралась облизать пальцы. Я была уверена в этом. И она это сделала. Я была готова расплакаться. Я искала солнцезащитные очки в сумке, набитой разными вещами. Настоящий восточный базар: зажатый между коробкой сахарина и ключами кошелек раскрылся, вывалив разом все монеты, как игровой автомат при выигрыше. Наконец я вытащила свои очки с искривленными дужками и очень темными стеклами. Я укрылась за этим экраном и, невидимая, продолжала идти. Моя жизнь, немного скучноватая, но казавшаяся прочной и надежной, рушилась. В течение восьми лет я была сама верность. Перед свадьбой я отказалась от своего свободного образа жизни, от свободного времени, от последних капризов ради этого типа. И была счастлива. Сегодня я поняла, что он лгал. Рядом с ним слишком юная девица была похожа на искусную безделушку в рождественской витрине. Ангел на новогодней елке с золоченой трубочкой в руке. Я тоже прошла мимо булочной, в витрине которой в желтых отблесках увидела свое отражение. Я бросила взгляд на пироги, торты, ржаные хлебцы, наполеоны, плотно уложенные в ряд, но, будучи непримиримой по характеру, сосредоточилась на своем отражении. Круги под глазами, зачесанные назад, туго стянутые на затылке в узел волосы. Без макияжа, с белесыми ресницами я выглядела непривлекательно. У меня не было времени следить за собой, в лицее шли экзамены. Глубокая морщина посредине лба напоминала мне о начале преподавательской деятельности. Однако я преображалась от малейшего макияжа. Чуточку румян, чтоб подчеркнуть скулы, легкое прикосновение зеленого карандаша к векам, черная тушь на ресницах придавали мне загадочный, даже таинственный вид. Девица откидывала назад волосы, струившиеся каскадом по спине. Мой муж поцеловал ее в шею. «Итак, ты мне изменяешь?» – Мне было противно. Молчаливые слезы? Это был удел моей мамы. Похлопать его по плечу: «Приятная встреча!» Мне было не до игры. Она… она смеялась. Обессиленная от смеха, она повисла на Марке. Я и не знала, что мой муж может быть таким шутником. Мы приближались к улице Руаяль. Они направлялись к площади Согласия. Почему еще одна блондинка? Я бы признала его право на южанку с черными бархатистыми глазами, но еще блондинка! Ведь мне только тридцать два года. Марку исполнилось тридцать шесть, и ему уже нужна молодая девица. Я отказалась от свободного образа жизни, чтобы прийти к такому результату. Прекрасный итог. Практически мы никуда не ездили, каждый год нас поглощала ужасная усадьба, принадлежавшая семье Марка. Она заглатывала нас в июле, и мы покидали ее, пропущенные через курортную мясорубку, но загорелые в середине августа. Мы были французами-домоседами. Вернее, Марк. Я бы отправилась на штурм мира. Но я смирилась с этим, и мне казалось, что мы составляли счастливую пару. Они не торопились, им не мешала жара. Девица была нежной, как музыка вальса. Как и я когда-то. Я изменилась. Обеспеченная супружеская жизнь отразилась на моей женственности. Иудейско-христианская мораль заставила благонамеренных супругов экономить гораздо больше, чем любой международный кризис. Я не была ни иудейкой, ни христианкой, я была лишь верной женой по убеждению и решению. Из принципа. Я искала такси. Мне необходимо было поговорить с мамой. Она пожалеет меня, эта свежая, еще хрустящая драма отвлечет ее. Ведь она знала только свои драмы, притупленные временем. Я любила свою мать со смешанным чувством раздражения и нежности. Она была очень уязвимой, ее душа была обнажена. Она никогда не знала, то ли ей плакать, то ли смеяться. Робкая по натуре, она не знала, как быть, и тешила себя накопившимися в памяти, как в картотеке, невеселыми воспоминаниями. В сорок девять лет она замкнулась в ватной лени в ожидании старости. Мой отец мало тратил на ее содержание. Как все матери, она казалась бессмертной, постоянно жаловалась на одни и те же болячки. Я любила ее временами и в пору экзаменов старалась встречаться с нею. Она могла рассчитывать на меня. Я заботилась о ней весьма эгоистично. Если бы я относилась к ней плохо, то со временем я бы испытывала чувство стыда и раскаяния. Я слишком дорожила своим моральным комфортом, чтобы позволить себе быть дрянью. Не веря ни на секунду, что это возможно, я мечтала о том, чтобы ее жизнь стала обеспеченной и счастливой. Если бы я не вторгалась бесцеремонно в ее жизнь, она бы никогда не напомнила о себе. Мать Марка была способна постоять за себя. У нее были деньги, а следовательно, и друзья. В своем огромном доме в Ландах, облаченная в бикини, яркая расцветка которого воскрешала в памяти недавно обретенную независимость некоторых малых стран, она старательно перемешивала в мисках из оливкового дерева салаты с острыми приправами. Она меняла любовников в зависимости от сезона и городов, которые она посещала. Она отправлялась в Зальцбург послушать музыку Моцарта в сопровождении седеющего экс-пианиста, который незаметно отбивал такт. Для поездки в Нью-Йорк, куда она наведывалась иногда, кабину-люкс ей оплачивал молодой финансист, который был моложе ее на десять лет. Прошлым летом ее любовник, настоящий плейбой, теннисист, променявший спорт на мужской конфекцион, морочил нам голову светскими сплетнями. Высокомерная Элиан снисходила до этих разговоров, затем приглашала его разделить с ней сиесту. Мне было необходимо как можно быстрее броситься в объятия мамы. Пусть она пожалеет меня и утрет мои слезы, снимая их двумя пальцами, как бы это меня ни раздражало. «Оставь меня в покое. Не прикасайся к моей щеке. Не надо. Не трогай мой лоб. Нет. У меня нет температуры». С момента моего рождения я наполнила ее жизнь тревогами. Мир для нее был полон опасностей. Огромный пирог, начиненный динамитом. Когда я была подростком, она изводила себя мыслями о том, что могло бы случиться со мной: любовные переживания, венерические болезни, слишком поздно обнаруженная беременность, простуды, употребление наркотиков. Все ей внушало страх. Быть дочерью женщины, которая обрекла себя на ожидание блудного мужа, не лучший подарок, который может преподнести жизнь. Но бывает и похуже… Я бежала к маме. Забралась на заднее сиденье такси, облепленного запретами. Назвала водителю адрес. Предупредила его об одностороннем движении. Приветливый пес, сидевший подле него, приподнялся и начал за мной наблюдать, уткнувшись в спинку сиденья. – Итак, скоро отпуск? – бросил мне водитель. – Н…да. Тон, которым я ответила, обескуражил водителя, и он умолк. Утратив всякий интерес, он вел автомобиль как автомат. Знойный город таял под шинами. Отвратительный район, в котором жила мама, пропах фритюром. Пяти– и семиэтажные дома с заставленными подоконниками, часто без лифта, с узкими тротуарами и вечными пробками на улицах. Эта невзрачная улица стала такой же незаменимой, как Суэцкий канал. Было невозможно проехать, минуя ее. Такси остановилось возле дома… Никогда не попадут в число архитектурных памятников ни эти ворота, ни этот узкий двор с мусорными бачками с перекошенными крышками. Слева на стене несколько объявлений, написанных на скорую руку, и металлический улей для почтовых ящиков с фамилиями, которые подчас было очень трудно расшифровать. На своем почтовом ящике мама написала: «Г-жа вдова Жирарден». Она предпочитала слыть вдовой, нежели быть брошенной или разведенной. Мне, по-видимому, было десять лет, когда мы поселились в этом доме. Обращавшие на нас внимание люди принимали моего отца, который периодически наведывался к нам, за маминого любовника. Я поднималась с трудом. Часто останавливалась. Мне хотелось плакать. У двери на шестом этаже перевела дыхание и позвонила. Мама откликнулась: – Иду… С раздражением я прислушивалась к глухому шарканью домашних туфель. Она спросила по другую сторону двери: – Кто там? Я начала стучать ногами: – Это я. – Я? Кто это? – Я, Лоранс. Она открыла. Я увидела ее синие глаза на взволнованном, слегка увядшем, нежном, очень бледном лице. Я ее чуть не сшибла с ног входя. – Ты уже не узнаешь мой голос? – Сначала поздоровайся. Не нервничай так… Что происходит? Ты знаешь, я не должна быть дома. Ты меня застала случайно. Я ее слушала, едва сдерживаясь. – Здравствуй, мама… Поцелуй в левую, потом в правую щеку. Затем я попыталась избежать ритуального осмотра. Она обхватывала мою голову руками и внимательно разглядывала лицо, чтобы определить мое настроение, как арбуз на рынке. – Тебе нужен отдых, моя девочка. Ты устала. Я высвободилась из ее рук. – Ох, мама… – Ты груба, – сказал она. – Почему ты пришла? Чтобы обидеть меня или чтобы сделать мне приятное? Я тебе говорила: не приходи, не предупредив по телефону. Теперь я работаю в ювелирном магазине каждый день. Сегодня господин Берри занимается инвентаризацией. У меня не хватало слов, я задыхалась от досады. – Ладно, ладно… Твой шестой этаж меня доконал. Прихожая была узкой, настоящий пенал. – Хочешь чашку кофе? – спросила она. – Даже две… У меня пересохло в горле и душа изнывала от горя. Мы направились в кухню. Она остановилась и сказала: – Ты всегда сердишься, если я не открываю в ту же секунду. В Париже следует быть осмотрительным. На третьем этаже опустошили квартиру. Вывезли все… – Вывезли? – Даже канарейку прихватили… Я не могла больше сдерживаться. – Обворовали? Но что можно украсть в этом доме? Стоя по-прежнему в полутемном узком проходе, он догадалась: – Ты плакала? Броситься бы к ней, излить море слез на ее блузку, рыдая на ее груди, протягивая руку к носовому платку, как утопленница, голова которой все еще выступает из воды, к спасательному кругу. Плакать, чтобы утешили. Услышать, что я самая красивая, самая умная, самая достойная женщина в мире и что лишь неотесанный мужлан мог причинить мне зло. Мама обожала меня почти с религиозным фанатизмом. Я упивалась ее любовью. Будучи злым, неуклюжим подростком, я делала ей больно, но она всегда утешала меня. Я ревновала ее. Я не хотела, чтобы какой-то мужчина отнял у меня маму, и страдала, когда возвращался отец. Сегодня мама узнает, что ее несравненная замечательная дочь обманута. – Скажи, что ты любишь меня, мама. Она сощурила глаза. – Ты заболела? Ее ласка, я нуждалась в ней, но я не принимала ее, когда она для меня была обременительной. Мама должна была проявлять открыто свою любовь только тогда, когда она мне была необходима. – Тебя уволили? – Нет. – Беременна? – Нет. – Почему ты не в лицее? – Директор отпустил меня на полдня, ему нужен был мой класс для экзамена на степень бакалавра. Я воспользовалась этим случаем, чтобы сделать кое-какие покупки. – Ты ела? Нет, ничего! Глядя на тебя… «Мама, я случайно наткнулась на Марка. Он прогуливался с девицей. Он мне изменяет». Мне хотелось все это сказать. Слова застряли в горле, я лишилась дара речи. – Ну вот, ты, должно быть, голодна. Когда ты была ребенком, ты плакала, когда хотела есть. – Возможно. Я пошла за мамой. Сколько себя помню, мы ели на кухне. Наша социальная среда была неопределенной. Мы не принадлежали ни к рабочим, ни к буржуа, ни к интеллигенции. Мы страдали от постоянной нехватки денег. Очень часто я помогала маме приводить в порядок ее бюджет. Впервые в жизни я обедала в настоящей столовой у своей школьной подруги, когда я ходила в начальную школу. Смущаясь, подражая другим, я положила слегка накрахмаленную салфетку себе на колени. Я не смела смотреть на прислугу, она подносила блюдо каждому. Я не знала, как пользоваться столовыми приборами. Я зажала их в кулаке. Мать моей подружки воскликнула: – Никогда не накладывают себе на тарелку одной рукой, малышка. Сервировочные приборы держат в обеих руках. Я сильно покраснела и взяла вилкой несколько зеленых фасолин. Я заметила, что эти люди пили кофе из маленьких чашек в гостиной. Сидя, они держали блюдце, не роняя маленькую ложечку, и курили. «Значит, богатые обладают также и сноровкой». Я понимала, что мы другие, и одергивала маму, когда она накладывала себе салат одной рукой. Окно маминой кухни выходило на небольшой двор, посредине которого возвышался каштан с густой листвой. Как затерянная в пространстве космическая капсула, кухня плыла в этом мире. Серые крыши Парижа тянулись, насколько хватало глаз. Помятые, покрытые скользящей черепицей, эти крыши, над которыми возвышались трубы с ободками сажи, давали приют почтовым голубям, безучастным антеннам и накопившимся мечтам. Над нашим домом солнце описывало полукруг. Его желтые лучи, как горящие фитили, прорезали крону каштана. Случалось также, что солнце, перекрывая нарастающую тень, рассыпало по нашим лицам зеленые и желтые блики. – Жалюзи по-прежнему не починены? – Нет. Они даже не отвечают… Они даже не появлялись. «Они» для мамы представляли высшую власть, могущественную и капризную. Группа, состоящая из лиц, которых следовало уважать: синдик жилого дома, политические деятели, лавочники, полицейские, почтальоны, доставляющие ордера, участковые врачи или во время обстоятельных обследований врачи из ближайшей больницы, а также некоторые журналисты, выступавшие по телевидению. «Они сделали», «они сказали», «они обещают». Как мини-паровоз, кофеварка с шумом распространяла аромат. У нас все было дешевым, кроме кофе. – Подогреть немного молока? – Мама… – Или ты предпочитаешь холодное? – Мама… Марк… – Ты пьешь с сахаром или без? Я взорвалась, освобождаясь от чувства неудовлетворенности: – В три часа дня ты в домашних туфлях и переднике. Почему? Красивая женщина, как ты… Мать посмотрела на себя с виноватым видом, как ребенок, испачкавшийся вареньем. – Чем он плох, мой передник? – Ты похожа на официантку из столовой. Но никто не заходит поесть… Мне бы следовало откусить себе язык. Я обидела маму. – Ты мне делаешь больно, значит, ты несчастна, – сказала она слегка металлическим голосом. – Зачем ты пришла?.. Я больше не верю приступам дочерней любви. Она пригвоздила меня своим обволакивающим чистым взглядом, словно синей рукой. Эта лазурь неба, эта лазурь Нила, эта лазурь незабудки, эта лазурь, достойная воображения поэта, жаждущего искренности, околдовала меня. Мама смывала эту бесподобную лазурь потоками слез. Я вздрагивала от мысли, что однажды ко мне явится призрак мамы. На заре, кажущейся спокойной, когда перламутровая непроницаемость освещает погребальную серость конца ночи, мама наклонится надо мной, чтобы посмотреть на меня, чтобы свести меня с ума терзаниями оттого, что я не выполнила своего долга перед ней. Она требовала для себя так мало. – Твой кофе… Присутствие мамы помогало мне разобраться в происходящем. Если я отправлюсь путешествовать, чтобы отомстить? У меня были небольшие сбережения, которые предназначались для покупки квартиры совместно с Марком. Но я отказывалась от мысли строить жизнь на обмане. Подружки у него, дружки у меня. Если мы не подходим больше друг другу, зачем жить вместе? – Мама… – Ты хочешь поджаренного хлеба? У меня очень свежее масло… Я никогда не могла устоять перед хлебом, поджаренным на масле. Я похрустывала им с безумным удовольствием и опорожняла вторую чашку кофе. – У меня есть еще банка прошлогоднего вишневого варенья. Тебе оно нравилось… Я открою? – Мама? – Сейчас… Она поставила передо мной банку, которую она только что открыла. Я объедалась с горя. – Мама, я должна тебе сказать… – Иду. Наконец, она села, но смотрела на кастрюльку, чтобы молоко не убежало. Мама никогда не слушала. Ей хотелось кормить свою семью. Я чувствовала себя в зародышевом состоянии. – Знаешь, мама, Марк… Я давилась слезами. – Сначала поешь, наберись сил… Любое волнение отнимало у нее много сил. Мама налила мне еще кофе. Я смотрела на допотопную кастрюльку с молоком, она была такой древней, как будто ее извлекли из римских раскопок. Безразличие моей матери к недостатку комфорта удручало меня. Я набрала целую ложку вишневого варенья с тремя почти нетронутыми ягодами. Настоящий восторг. Я начала разбираться в своих ощущениях, я выходила из шока. Смешались ярость, гнев, отчаяние, месть, надежда сделать что-нибудь в возмещение обиды. Я сосредоточилась на сложных расчетах. А если поехать в Соединенные Штаты… – Осторожно с косточками, – сказала мама. Мне принадлежала половина денег, предназначенных для покупки квартиры. А если бы я растратила эти деньги? Если вместо половины крова я бы подарила себе целый мир. Авиабилет первого класса, гостиница люкс в Нью-Йорке или на Карибских островах. Мало-помалу я представляла непостижимое: промотать все, что у меня было. Я должна сохранить работу, но подарить себе два месяца шикарной жизни. А что потом? Я предпочитала об этом не думать. Я не верила в это. Но эта мысль не покидала меня… – Что с тобой случилось? – Это связано с Марком. – Проблемы в конторе… Я повторила: – Научно-исследовательский институт – не контора… Марк работает в лаборатории. Мама пожала плечами. – Какая разница… По моей просьбе она сняла передник, завязала бант на своей блузке и провела машинально по юбке. – Мам, у тебя замечательная фигура… – Одинокая женщина живет на йогуртах, – сказала она. – Тебе следует изменить образ жизни, мама. – Ты пришла, чтобы мне это сказать? – Нет, но я решила в будущем уделять тебе больше внимания… – В этом нет нужды. Я больше не считаю годы, вы забыли о моем дне рождения. Мое столетие? Вы узнаете о нем из газет. Я буду гордостью квартала. Так что с Марком? – Он… Слова застряли в горле. Мне хотелось, чтобы меня успокоили, но не жалели. Без всяких сравнений. Я была согласна на все, но только не участь мамы. Мне не хотелось бы пополнить компанию обманутых женщин, которую возглавляла мама. Я предприняла отвлекающий маневр, чтобы выиграть время. – У тебя нет ни одной морщины, мама… Она улыбнулась. – Ты скрываешь от меня что-то очень важное… – Нет. Светло-каштановые волосы с проступающей кое-где сединой, длинные, загнутые черные ресницы. Тонкий нос придавал детскую невинность лицу, которое время забыло испортить. Мама была старше меня на семнадцать лет, но мой жизненный опыт был несравненно богаче. – Тебе следует подкрашивать волосы, мама… – Ты насмехаешься надо мной? – Нет, послушай… Она бросила взгляд на свои часы-браслет. – Твой отец должен позвонить мне до отъезда в отпуск. Привыкнув быть жертвой супружеской неверности, мама примирилась со свободой отца, потому что она не могла сделать иначе. Мне было страшно услышать: «Моя бедняжка, ты знаешь, наконец, что такое быть обманутой… Ты увидишь… Ко всему привыкаешь. Вначале это тяжело. Чувствуешь себя униженной, старой, отвергнутой. Мало-помалу приспосабливаешься». – Мне бы хотелось подарить тебе отпуск, мама. – Ты выиграла в лото? – Нет. – Ты собираешься дать мне денег, зачем? Чего ради? – Я так решила. – Интересно, что сказал бы твой отец, если бы я отправилась в отпуск? – Какое ему до этого дело? – Он мне звонит иногда… – Мама, он издевается над тобой. – Но время работает на меня. Твой отец гоняется за молодыми женщинами. Скоро уже будет двадцать пять лет, как он это делает. Когда он начнет выбиваться из сил, он вернется. – И ты его примешь? – Пойми, – мама пустилась в объяснения, ища глазами сигареты, – мне нечего терять. Он вернется помятый, скрученный ревматизмом, на диете, с подозрением на диабет… Но он вернется. Ты представляешь, что у какой-то полюбовницы появится желание готовить ему десерты с заменителем сахара? Для очень богатого мужчины – да. Но не для него. – Ты говоришь, полюбовница? – Да, полюбовница. Мать рассуждала вслух. – Сердце, сосуды, суставы изнашиваются быстро… В пятьдесят пять лет мужчина меньше подвержен влиянию возраста, чем женщина, но он сдает к шестидесяти. И поделом… Я представила отца в кресле-коляске. – Тебе следовало развестись. Найти другого мужчину, чтобы устроить свою жизнь. Она задумчиво смотрела на свою дымящуюся сигарету. – Разрыв происходит сгоряча, – сказала она. – В большом, но красивом гневе. Как только начинаешь размышлять о своем будущем, все кончено. Не осмеливаешься. Хорошего мужчину на улице не найдешь. Поменять плохого на худшего? С какой стати? Я никогда не могла понять причину своего порыва. Зачем я принялась врать маме, единственному существу в мире, которому я могла рассказать все? Чтобы она не сравнивала себя со мной? Неубедительный довод. Я дала волю своему воображению. Вместо того чтобы рассказать о своей беде, я попыталась собраться с духом, рассказывая ей небылицы. – Я собираюсь бросить Марка… – Что ты говоришь? Она распознавала слова по движению моих губ, как глухонемая. – Бросить Марка? Ты шутишь? Порозовев от волнения, она ловко подбирала крошки, чтобы скрыть свою нервозность: – Что-то случилось? Нельзя маме рассказывать все, что придет в голову. Я должна тщательно продумать свое вранье, чтобы оно было правдоподобным. Устав от попыток придумать что-то толковое, я готова была провалиться… Мама воскликнула: – Ты видишь, твою мать бросили, а теперь ты собираешься сделать то же самое со своим мужем? У меня не было другого выхода, как продолжать врать. – Я встретила очень хорошего человека… – Лучше Марка? – Он другой. – Ты сошла с ума, связаться… Бросают в крайнем случае, и к тому же ради лучшего. Но ради «другого». Кто он? – Американец. Я фантазировала с наслаждением. – Американец? – Она помолчала. – Я могла бы поклясться, что первым начнет изменять Марк. Он был слишком хорош. Слишком послушный. Тебя не беспокоило то, что по субботам он ходит по магазинам? В тридцать шесть лет ученый, красавец, погряз в быту, толкает тележку в универсаме и закупает лапшу на неделю… Это страшно… И кроме того, если бы он это делал для сверхсоздания, но не для преподавательницы из лицея!.. – Мама, к сожалению, я работаю. Мне хотелось бы тоже закончить свою работу по Фолкнеру. Но я не успеваю… – Ты же сдала свою тему, чего ты хочешь еще? Еще один диплом – и у тебя вообще не будет мужчины… Я начала злиться. – У тебя нет диплома, мама, и мужчины тоже. Она выдержала удар стойко. Она справилась с собой, чтобы избежать разрыва, который мог бы нас разлучить, учитывая наше упрямство, на годы. – А американец? Чего он хочет? – Я точно не знаю. – А ты? – Побывать в Нью-Йорке. Обрести немного свободы. И самое себя. – Ты мечешься в вакууме, Лоранс. Если бы у тебя были дети… – Чтобы страдать так, как ты? – Я зашла слишком далеко. – Ты все еще сожалеешь о том, что у тебя нет внуков. Займись собой. – Если мы не можем мирно разговаривать, – сказала она усталым голосом, – то нам лучше не встречаться. Некоторое время. – Ты меня спроваживаешь? Она пожала плечами. – Я никогда тебя не пойму. – Мама, я пришла с наилучшими намерениями. Я тебе даже предлагаю деньги, если ты согласишься их принять, на отпуск. Я как бы возвращаю ту сумму, которую дал отец, чтобы я смогла провести два года в Нью-Йорке. Я их возвращаю, но тебе. Согласна? Пожалуйста, не будем ссориться… Она наклонилась ко мне. – Поговорим об американце. – Его сын в моем классе. – Я сгораю от любопытства, – сказала она. Я сочинила красивую, но короткую историю. – Он пришел в школу поговорить со мной. Мать размышляла. – У американского мальчика не должно быть проблем с английским языком во французском лицее. – Но у него были трудности. Мы понравились друг другу. – Сколько ему лет? – Я не знаю. Около сорока или чуть больше. Он мне подарил книгу об Уолте Уитмене… – Машинально добавила: – Американский поэт. Он мне прислал также огромное вечнозеленое растение… Я сказала глупость. Если мать придет, она будет его искать. – …которое я отдала на подкормку. У него на листьях были желтые пятна. Растение у цветочника. Мама наблюдала за мной: – Марк – очень хороший парень. Ты зря его бросаешь. Правда, он немного ленив… Я вскрикнула. – Ленив? – Он производит впечатление ленивого. Он не особенно старается. – Марк работает как сумасшедший, мама. Вечером он валится с ног от усталости. – «Падает от усталости»… Вы всегда «падаете от усталости». Я считаю, что Марк… Я резко оборвала: – Исследователь высокого уровня. – У него астрактная работа. Она произнесла «астрактная», как если бы она сказала «сихиатр» вместо «психиатр». Я никогда не осмеливалась ее поправить. – То, что он делает, не абстрактно. – Я подчеркнуто произнесла «б». – Это полезно для человечества, наука. Кроткая, как агнец, мать продолжила: – Он пополнел. Слегка округлившееся лицо делает его ленивым. На работе отдают предпочтение худым. – И добавила: – Я не сихолог. «П» снова исчезло. Мама была не в ладах с некоторыми сочетаниями согласных. – Мне кажется, что вы живете недостаточно… – Как это? – Я защищалась. – А у тебя, мама, разве не напрасно уходят годы? – Это совсем другое дело, – сказала она. – Я несчастна. Но вы, вы счастливы. В этом вся разница. Я считаю, что для счастливых людей ваш образ жизни не годится. Я субъективна. Мне бы хотелось однажды подарить маме корзиночку согласных. – Вы еще молоды. – К счастью, ты признаешь хоть это… – Но, – продолжала она, – вы делаете все время одно и то же. Зимой в лицее, летом в поместье в Ландах. Никаких путешествий. Однако без детей вы свободны. Мама только что разрушила представление о нашей чете. – Ты мечтала о другом, Лоранс. – Точно. Я хочу изменить свою жизнь, а ты меня распекаешь. Ты не последовательна. – С детства ты постоянно к чему-то стремишься. Я тебя знаю. Фраза, которую никогда нельзя произносить перед своим чадом. Эта сортировочная, которой является чрево, породившее его, не должна объявлять окончательного суждения о нем. – Послушай, мама… – Я тебя слушаю. Я уже представляла свой отъезд в Нью-Йорк. Возможно, существует еще целина, которую можно поднять. Чтобы убедить себя, я повторила: – Я тебе дам денег. – На путешествие, – сказала она. Мне была невыносима ее безучастность, я бы предпочла открытую неприязнь. – Я возвращаю долг, как я тебе сказала… И ты поедешь, куда тебе захочется… – Ты помнишь швейцарского врача? В Ивисе? – спросила она. – Смутно… – Ты сделала все, чтобы это не получилось. – Не получилось что? – Флирт. – Она произнесла это слово с наслаждением. – Ты ревнива… Тебе хотелось, чтобы я принадлежала только тебе. – Стоило тебе лишь освободиться, мама. – Легко сказать. – Ты красивая, мама, видная женщина. Почему ты приняла эту жизнь в осушенном доке? – В чем? – Она морочила мне голову, размышляя вслух – Я гордилась в этом прогнившем мире тем, что я принадлежала только одному мужчине. Я верила в невинность. Она взяла сигарету и закурила рассеянно. Я обратила внимание на ее хрупкую шею и изящные руки. – У тебя никогда не было любовников, мама? – Тебе хочется, чтобы я придумала одного, чтобы возвыситься в твоих глазах? – Я ничего не хочу. Я ухожу. Я приняла решение. Переменю обстановку. Уеду. – Он свободен, твой американец? – Наверно. – Как долго ты будешь с ним? – Не знаю. Мы поедем, скорее всего, в Калифорнию. – А что известно об этом Марку? – Пока ничего. – В сущности, – сказала она переставляя отвратительную пепельницу, – порядочность мужчины тоже не всегда ценится. Его ждет одно из таких потрясений. Мне надо было сказать маме правду. Теперь слишком поздно. Я уткнулась в тарелку, наполненную печеньем, которую она незаметно подсунула мне. – Ешь. – Спасибо. – Если бы я могла дать тебе совет… – Валяй. – Соглашайся только на билет первого класса. Дешевую женщину быстро бросают. Если ты будешь играть в равенство, то проиграешь. – Ты себе этого не советовала? – Я была верна, как осел, – воскликнула она. – Крайне глупа. Если бы мне было сорок, я бы все перевернула. – Еще не слишком поздно, мама. Разведись. Ведь папа только и мечтает об этом. Из религиозных убеждений ты упускаешь достойных мужчин в ожидании, когда он станет старым и больным и вернется к тебе. Конечно, ты хорошая христианка, но живешь мыслью об отмщении. – Я его прощу, – сказала она лицемерно. – Мама, ты действительно веришь в этот цирк? – Цирк? – Брак в церкви и рабство после. Как такая умная и красивая женщина, как ты, могла загубить двадцать лет своей жизни из принципов, придуманных мужчинами, чтобы было легче управлять обществом? Ты пользуешься религией, чтобы удержать отца. Вот и все. – Это касается только меня! – сказала она. Мне было жаль ее. – Я люблю тебя, мама… Она порозовела, стала оживленной, обольстительной, неуловимой, богатой, как Крез, с нежно-розовым цветом лица. Я любила ее. Я сказала: – Папа – урод. – Я не позволю ему освободиться от меня, – сказала мама. – Но вы, вы могли бы иметь детей. Благодаря мне нет нужды ни в няньках, ни в подругах, чтобы кому-то их подбрасывать, я могла бы помочь. Вы могли бы путешествовать, развлекаться вечером, иметь большую семью, оставаясь свободными. – Мы не хотели детей, мама, даже если они могли тебя сделать счастливой. – Тогда зачем появляться перед мэром? – Женитьба нам казалась более рациональной. Она стала серьезной. – Вы даже не соблюдали рождественских условностей. – Условностей? – То, что делают люди. Дети идут к родителям. Собирается семья. Общение по-человечески. – Ты была всегда с Иветт. Она стала очень покорной, но холодной. Меня это пугало. – Иветт не существует. Я ее придумала. Вы меня унизили вашим равнодушием, тогда я решила, что у меня кто-то есть. Другая одинокая женщина. Я похолодела от волнения. – Ты нам лгала? – Чтобы вас избавить от себя… Вы уезжали кататься на лыжах, твоя свекровь – на Антильские острова, твой отец – с любовницей, что же мне оставалось? Мне стало страшно, невыносимо страшно, мне казалось, что я в объятиях скелета, одетого в жилет из стразов, его кости меня холодили. У меня не было больше прав на будущее, так много зла я причинила маме. – Тебе следует знать правду, – сказала она. – Проявлять интерес. Давай выпьем по капельке коньяка… Еще чуточку осталось на дне бутылки. Мы подарили отцу эту бутылку коньяка три года тому назад. Он ее оставил здесь. – Ты в шоке, моя девочка. Но я сказала правду, чтобы ты была более благоразумной… С какой радостью я бы поменяла душу, среду, страну. Мне бы хотелось избавиться от этой боли, которая сжимала мое сердце. Я изводила маму, она терзалась в течение лет. Долгих лет. Она придумала себе подругу. «Надо бы встретиться как-нибудь с твоей подругой», – говорила я, идиотка, лишенная интуиции, такая же бесчувственная, как запасная шина. Избалованная, заласканная матерью, я говорила только о себе и о Марке. «Умирали» мы от усталости или нет. Бездушное отношение, вот что это… Я всему верила, рождественским елкам, на которые приглашала Иветт, настоящая вдова. «Без детей, – замечала мать, – ей повезло». – «Повезло? Почему?» – «Ребенок не всегда бывает подарком. Он может принести больше горя, чем радости». – «Но мы будем и там любить тебя, мама», – повторяла я, бросая ее 22 декабря, и мы втискивались в набитый битком вагон, где приходилось стоять с лыжами у туалета иногда в течение долгих часов. Когда Элиан, моя свекровь, возвращалась с Антильских островов, ее кожа была шоколадного оттенка. «Настоящая антилька», – обычно говорила я, а она, жеманничая, возражала: «Не совсем». Неотразимая Элиан, она ни от кого не зависела. Она любила Марка обычной любовью, которая в случае разрыва вызвала бы лишь незначительную боль. Мама, пока мы ей вручали жалкие подарки, купленные наспех, за десять минут до закрытия в первом попавшемся магазине, улыбалась и говорила, что мы хорошо выглядим. – Когда ты выдумала Иветт? – спросила я, потрясенная услышанным. – После твоего замужества… – А папа этому верил? – Безусловно. Ему только это и требовалось. Я принялась кричать: – Ты еще красива. Ты выглядишь сорокалетней. Почему ты терпишь такую жизнь? Она вздохнула. – У меня странная натура. Мне надо быть привитой на ком-то. – А если бы отец умер? – Было бы по-другому, – сказала она. – Я бы его больше не ждала. – Мама… – Да. – Ты его ждешь из своих святейших принципов? – Я поклялась перед Богом, что нас разлучит только смерть. – Поменяй религию, мама… Разведись… – Ох, – сказала она. – Какое ужасное слово! Тогда я завопила: – Но он фактически разведен. У тебя нет больше мужа. У тебя есть только бумажка. Ты спишь с бумажкой. Ты разговариваешь с бумажкой. Ты безумная. – Ты – тоже: бросить Марка. Твой отец был соблазнительным, я привыкла к нему. Любезен, достаточно предупредителен. Она побледнела. – Если американец не расстанется с тобой, то я тебя больше не увижу. – Ты приедешь ко мне. Так далеко мы еще не зашли. Я вернусь к началу учебного года. А уеду, скорее всего в начале июля. – Сегодня 26 июня, – сказала она угрюмо. Я запуталась во вранье. Я не знала, как выпутаться. А Марк прогуливался с девицей, или они уже были в постели. Скорее всего. Девица овладела моим имуществом, она уже знала повадки Марка, его манеры. Мама нарушила наше молчание: – Возможно, ты права. Лучше поддаться искушению, чем сожалеть… Я знаю, что я должна была поступать по-другому. Я полагаю… Я быстро подсчитывала в уме. – Я тебе принесу тридцать тысяч франков. – Целое состояние, – воскликнула она. – Долг. То, что папа потратил на меня. – Где ты возьмешь эти деньги? – Небольшие сбережения. Мы еще очень молоды, чтобы ввязываться в бесконечную систему кредитов для покупки квартиры. – Тогда у Марка ничего больше не будет? Ни жены, ни квартиры… – Так мы будем более свободными… Я представляла Марка и девицу в постели. Красивые, блестящие от пота, с влажными волосами. – Он не принимает наркотики? – Кто? – Кто? Американец… – Да нет! Нет! Я должна была вырваться из этого карамельного дома, оторваться от материнской ласки. – Так, я ухожу… – Ты придешь завтра? – Послезавтра с деньгами. – Ты уверена, что сможешь без них обойтись? – Уверена, но, если папа тебе позвонит, не говори ему ничего. – Он, возможно, рассердится на меня, если я уеду? – Ты еще не поняла. Папа не обращает внимания на твои разъезды. – Иногда он мне звонит, – сказала она, – перед тем как прийти. Мне надо было вырваться из этой обволакивающей нежности. Наконец я оказалась на узкой лестничной площадке. Мама шла за мной. – Подумай, прежде чем говорить с Марком. Иногда ты бываешь резкой. – Резкой? Я чуть не пропустила первую ступеньку крутой лестницы. – Тебе больно? Она подошла, чтобы меня поддержать. Смотрела на меня с тревогой. Ей, наверно, представлялось, что я спускаюсь по веревочной лестнице. – Если бы ты уехала в Америку, не попрощавшись со мной, то я… – Мама! Я пообещала тебе прийти послезавтра… – Сдержи слово, – сказала она, став внезапно беззащитной. Она снова превращалась в мать-мученицу, безнадежно покинутую, скорбь, упакованную в вату, одинокое дерево, существующее в бетонном пространстве, боль, ходящую на двух ногах, душу нараспашку, мечущуюся в поисках своего передника. Она не была уверена, что ее любят. – Умоляю тебя, не страдай так. Я отвратительное, эгоистичное животное. Она не хотела, чтобы я уехала. Виноватая, больная, счастливая или несчастная, перемешанная в ее чане любви, я была ее вечным ребенком. – Это точно, ты придешь послезавтра? Крепко уцепившись за поручень, я повернулась, чтобы ее лучше разглядеть. Она лишь была переодета в женщину в возрасте. Если бы ей повезло родиться в семье с достатком, она могла бы переходить от одного мужчины к другому и демонстрировать свое красивое тело на пляжах. На мгновение у меня мелькнула мысль: а не превратить ли ее в шикарную маргиналку, не показать ли ей Нью-Йорк. Перевоспитать ее за несколько дней. – Подумай, куда бы тебе хотелось поехать, мама… – Я уже подумала, – сказала она. – Куда? Я была ошарашена. – Ты узнаешь об этом позже. – Послезавтра в это же время… – Позвони предварительно. – Непременно… Мне не хотелось, чтобы она меня критиковала, разоблачала, я спасалась бегством. Скатилась с лестницы, пронеслась по невзрачному подъезду, натолкнулась на женщину, задев ее тучного пекинеса. – Осторожно, – воскликнула женщина. Она наклонилась над собакой. – Малыш, дама сделала тебе больно? Покажи мне твою лапку. – Извините. Надо было поскорее убраться отсюда. Мне стало нестерпимо радостно. Я буду свободной. Рассказывая маме небылицы, я привела в порядок свои мысли. Я вбежала в бакалейную лавку. – Добрый день, мне бы хотелось шоколада. Молочного… – Пожалуйста… – И еще плитку твердого шоколада. – Приятного аппетита, – сказал бакалейщик. На улице я развернула первую плитку и начала есть. Мне показалось, что по моей щеке ползет муха, мне хотелось ее прогнать, но это была слеза. Вечером Марк будет мне врать. Он повернется ко мне спиной в постели: «День был изнурительным. До завтра…» С одной стороны, он меня лишил моего благополучия, убежденности в моем удавшемся замужестве, с другой – как бы это ни было странным, он мне открывал горизонты, которые, как мне казалось, были для меня утрачены. Я упивалась мыслью о предстоящем отъезде. Я распустила свой жалкий узел. Встряхнула волосы. В такси расплачивалась безупречно одетая, напудренная сухопарая дама, она терпеливо ждала, пока шофер ей отсчитает сдачу. – Свободно? – Да. Я опустилась на раскаленное сиденье, покрытое кожзаменителем. – Куда едем? – спросил водитель такси. – Порт д'Отей. Затем я уточнила адрес. Был пятый час, торговцы овощами снимали брезент с выставляемого на тротуаре товара. Около нас упало несколько яблок, ребенок подобрал их и подал продавцу. Я размышляла о том, как мне себя вести вечером. Надменно и холодно? Возбужденно, на грани слез? Скрытно и молча? Угрюмо или с наигранной веселостью? Или же остаться естественной. Естественной? Но какова я на самом деле? Я пыталась понять. Марк разрушил карточный домик нашей супружеской жизни. Мое самолюбие страдало. |
||
|