"У каждого свой рай" - читать интересную книгу автора (Арноти Кристин)Глава 2МЫ ЖИЛИ в XVI районе, у Порт-д'Отей. Его улицы с церквами печального благоговения, приютами для богатых стариков и довольно-таки мрачными бакалейными лавками вызывали во мне настоящее смятение перед вечностью. Витал какой-то дух святости, иногда встречались монашенки, одетые старомодно, попавшие по недоразумению в наш век. Будучи из семьи скромного достатка, я предпочитала оживленные кварталы, где фрукты были навалены кучей на лотках, выставленных у бакалейных лавок, и овощами торговали прямо на улице. Я хмелела, втягивая носом запах пряностей, прикидывала на руке вес салата, предпочитая салат с лохматыми, как лопнувшие хлопушки, листьями. Я обожала покупать на улице. Рынок вызывал у меня восторг. Я вела себя как шеф-повар. Закупала впрок. Нагрузившись как осел, я расслаблялась и вспоминала, неся в своей кошелке целый огород, что нас только двое. У нас не было ни собаки, ни даже кошки. Я любила собак. Они мне снились. Я бегала с сеттерами красно-бурого окраса по лесным тропам, как по ковровым дорожкам из листьев сиреневого, ярко-желтого, блекло-зеленого цветов. Обувшись в сапоги-скороходы, я оставляла отпечатки ног в напоенной растительным соком земле. Охота за видениями, псовая охота, добычей которой была моя страсть к собакам. Жить на природе, просыпаться ворчливой, но счастливой, вырванной из сна резким петушиным пением. Мне нравились петухи и их смелые подружки, которые спасались бегством от своего властелина, раздуваясь от счастья. Я любила птичий двор, упивалась прозрачным воздухом под высоким небом, насыщалась зеленеющими картинками. Самая смиренная дворняжка с бархатистым от боли и ласки взглядом приводила меня в восторг. Я таяла от умиления, если она мне подавала свою лапу. Моя свекровь исключила из своей жизни одновременно и мужа, и собак. Во время точного и леденящего раздела их имущества она с радостью отдала обеих собак в обмен на сундук и комод. Собаки были породистыми, мебель тоже – эпохи Людовика XIII и Людовика XV. Марк пресек все мои попытки завести собаку: «По воскресеньям мне пришлось бы прогуливать собаку, в то время как ты нежилась бы в постели». – «А если бы у нас был ребенок, ты дал бы ему рожок?» – «Но для этого не надо выходить из дома», – ответил он. Чтобы досадить Марку и его матери, я заявила, что предпочитаю животных детям. Они были шокированы и с неодобрительным видом цокали языком: «Тс…» Они говорили о гигиене и комфорте, я же требовала порцию любви. Моя мать повторяла: «Этим они тебя удивляют? На твоем месте я завела бы кота, не предупредив их». Она любила котов, они были разной окраски, осторожные, беспечные, с надорванными от крика на крыше связками, притворно-тихие, плодовитые, ленивые. Мама никогда не сердилась на них. Ее последнего кота сиамской породы, с сильным косоглазием, украли. Вне себя от ярости на все человечество, мать в запальчивости объявила кошачью забастовку: «Чем больше к ним привязываешься, тем больше потом страдаешь», – заявила она. Я подъехала к дому, находившемуся у небольшого глухого перекрестка. Но эти внешне тихие улочки внезапно становились очень опасными из-за автомобилей, которые давили неосторожного прохожего. Неожиданная смерть, как забравшийся в обувь скорпион, подстерегала на этом перекрестке. Недавно дом подновили, он стал желтым. Мы жили, словно в разбитом яйце. Мы, обитатели этого дома из простонародья, кажущиеся благополучными, были связаны ключами, которые переходили от одного квартиросъемщика к другому, как врожденный порок. Гости сообщали о своем приходе в переговорное устройство. Наша нуждавшаяся в ремонте квартира из трех комнат, кухни и ванной находилась на шестом этаже. Белые стены приобрели желтоватый оттенок. Даже ковровое покрытие пожелтело. Порой я безуспешно искала какое-нибудь зеленое пятно, какое-нибудь дерево, но видела вокруг себя только бетон. Настоящий бункер на шестом этаже. Я замечала износ вещей. Надо было бы все выбросить, и нас тоже. Я осторожно села на диван с гарантией на десять лет. Вскоре я позвоню Элеоноре в Нью-Йорк и вырву у нее приглашение. Сжав колени, поставив сумку у ног, словно незваная гостья, я задумалась. Мы занимались любовью в прошлую субботу. С тех пор мы довольствовались поцелуями, как однокашники. По стеклу одного из окон, назойливо жужжа, прогуливалась огромная муха. Надо ее прикончить, где-то есть баллончик дезинсекталя. Я закурила. Одной рукой искала номер телефона Элеоноры в старой записной книжке. Набрала Нью-Йорк, дрожа от волнения. Номер, безусловно, был подключен к обслуживанию отсутствующих абонентов, оставлю ей сообщение. Лучше действовать постепенно. Я прислушивалась к звонку, раздававшемуся за десять тысяч километров. В Нью-Йорке был полдень. Мне повезло застать ее дома. У нее был серьезный и чувственный голос. С хриплыми интонациями. – Алло, – сказала она, дыша в трубку. – Я тебя беспокою? Извини меня. Это Лоранс, из Парижа. Мне надо было поговорить с тобой. – Лоранс… Лоранс? – Лори. – Ах, Лори. Рада тебя слышать. Что ты хочешь? Я очень спешила, заикалась, краснела. – Элеонора, ты мне сказала, что я могу приехать, когда захочу, и остановиться у тебя… – Когда я это сказала? – Когда ты была у нас… – О Господи, пять лет тому назад… – Время идет так быстро… Я готова была говорить что угодно. Мне было стыдно за свой звонок, я предпочла бы положить трубку и сделать вид, что нас разъединили. – В Нью-Йорке очень жарко, – заметила Элеонора. – Сейчас неподходящее для приезда время. – Что касается меня, то как раз. К тому же я не могу приехать в течение года. Элеонора, Марк мне изменяет. Она воскликнула: – Нет, это неправда… – Да. – С кем? – С очень молодой девицей. Я об этом узнала сегодня пополудни. Но он еще не знает, что я это знаю. Вечером я ему скажу, что я его видела, и одновременно объявлю о своем отъезде. Женская солидарность, сострадание, любопытство превратили Элеонору в ангела-хранителя. – Ну, разумеется, ты можешь приехать… Здесь настоящее общежитие, проходной двор для приятелей. Тебе не будет скучно. Но они никогда подолгу не задерживаются. Одна или две ночевки, чтобы не платить за гостиницу. Знаешь, квартира, в которой я живу, не имеет ничего общего с той берлогой, которую ты знала. – Ты сменила адрес. Три года тому назад, не так ли? – Точно, – сказала она. – И когда ты приезжаешь? У меня не было даже билета. – Через несколько дней… Импровизация на европейский лад ее раздражала. – O'key darling, но в какой день? Я уезжаю послезавтра вечером. Надо, чтобы тебе передали ключи. Внутри меня замигало, как в калькуляторе. Снять деньги 27-го, купить билет, запросить визу. – 1 июля. Я добавила: – В пятницу, 1 июля. – Нет, 1 июля – четверг, – сказала она. – Darling, невозможно попасть сюда без ключа от парадного. Швейцара нет. Позвони мне завтра, чтобы я знала время твоего прибытия в аэропорт Кеннеди. Мне кажется, в 14 часов по местному времени. Чтобы получить багаж и добраться на такси, тебе потребуется больше часа. Дирк, калифорнийский приятель, подождет тебя у дома, чтобы передать тебе ключи. Мы с ним увидимся в Калифорнии. Тебе несказанно повезло, что ты меня застала. Обязательно подтверди мне время прибытия. – Спасибо, Элеонора. – Супругам иногда следует расставаться. Словоохотливая Элеонора высказывала свои соображения по поводу супружеской жизни. Мой отъезд мог быть реальным. Однако совместная жизнь с Марком в течение восьми лет искалечила меня. Женщина с клюкой нуждалась в мужчине с клюкой. – Я жду твоего уточнения завтра в это же время. Затем я тебе позвоню из Сан-Франциско, когда ты будешь уже здесь. Ты можешь оставаться на все лето, если тебе захочется… Мое сердце зашлось от благодарности. – Спасибо, Элеонора. Она добавила: – Что касается Марка, все уладится. Мужчина в процессе мутации становится непредсказуемым. Мысленно я представила Марка, помещенного в колбу. Через прозрачную стенку он мне протягивал счет за телефонный разговор. – Элеонора, я тебе очень признательна, действительно, ты очень… – Не говори ничего. Это могло бы случиться и у меня с моим типом. Я тебе расскажу о нем. Он немного сложный, но приятный. Преданная Элеонора. По улице промчалась пожарная машина. – Надеюсь, это не ваш дом горит? – воскликнула Элеонора. – Нет. Обнимаю тебя. – Чао, дорогая, – сказала она. Я осталась у телефона. У меня была надежная крыша в Нью-Йорке, что мне позволяло с большой легкостью отдать часть денег маме. Несколько лет тому назад Элеонора провела у нас три недели. Благодаря ей мы смогли проверить на практике дорогую нашему сердцу теорию: жить с открытыми дверями и принимать гостей. Элеонора была моей лучшей подругой во время двухлетней учебы в Нью-Йорке. Она жила тогда в комнате, которую ей снимали родители. В Париже позже я рассказала Марку об Элеоноре. Дурочка, какой я была в ту пору, я ему наговорила лишнего. Он был в очень приподнятом настроении, ожидая приезда к нам американки-красавицы. Она приехала на Пасху, волоча свой единственный багаж – огромную сумку из цветной ткани. Я была счастлива и благодаря ей беззаботна, как во время моей учебы в Нью-Йорке. Она нас щедро одарила подарками, я тотчас повесила на дверь ванной комнаты огромный плакат с гориллой. Она привезла мне маленькие флакончики с маслом жожоба и помогала мне на кухне приготовить ужин. Мы смеялись до слез, позабыв о кастрюлях на газовой плите, запах горелого вызвал у нас новый взрыв смеха. – По-французски вы говорите: «Дело дрянь», не так ли? Корчась от смеха, я сказала, что это правильно, но некрасиво. Вначале при появлении Марка мы умолкали, и он чувствовал себя неловко. – Мне бы хотелось тоже посмеяться. Ему доставались небольшие порции вранья вперемешку с правдой. – Он знает о Бенжамине? – спросила у меня Элеонора. – Он подозревает кое о чем, но он не хочет об этом знать. Правда. Он очень ревнив. – Ясное дело. Он боится сравнения. – Не думаю. Он буржуа. – Но все же мужчина. Чем меньше он знает, тем лучше. Элеонора знала меня незамужней, свободной и упрекала меня за верность Бенжамину которую, как она считала, он не заслуживал. – Он тебя бросит, – говорила она. Приехав в Париж, Элеонора видела меня с мужем в обустроенной жизни. Она проявляла научный интерес к нашему браку. С восхищением убеждалась в нашем счастье. – Он, пожалуй, красивый парень, твой Марк, – заметила она однажды. Я не опасалась ее. Мы шли с Марком по накатанной нашими привычками дороге. Мы обращались друг к другу «дорогой», «любовь моя». Элеонора постигала с удовольствием супружескую жизнь французов. Она спросила у нас, не были ли мы «swingers», я не поняла, почему Марк покраснел. Обычно утром и вечером Марк расхаживал голым. В конце первой недели он позабыл о присутствии Элеоноры, однажды я услышала крик. Марк вбежал в спальню. – Ты слышала, как она кричала? – И тем не менее ты совсем не похож на сатира… – Ах так? – произнес он разочарованно. Уверенная в себе, привыкшая обращать на себя внимание и покорять, я не испытала и тени ревности. – Как ты находишь Элеонору? – Приятная кобыла… – Ты преувеличиваешь. Я мурлыкала от удовольствия. Оскорбительный комплимент меня очаровал. Мне нечего было бояться. Постепенно присутствие Элеоноры начало сказываться на наших интимных отношениях. Она занимала маленькую комнату, нас разделяла стена, тонкий слой бетона с хорошей акустикой. Мы слышали, как она чихала вздрагивая. Будучи скромными и стыдливыми, мы не прикасались друг к другу, чтобы не привлекать внимания. Вначале мне было трудно привыкнуть к мужчине в доме. До замужества у меня были короткие связи, за исключением романа с Бенжамином. Акт, который называют любовью, не был обременен обязательством приготовить еду или пить кофе по утрам. Мимолетным увлечением был друг, приятель, соучастник, влюбленный. Но он уходил, или я упаковывала вещи. Радость или разочарование имели одинаково быструю развязку. Марк любил меня такой, какой я была. Этот простой подход был таким же полезным, как и экономным. Позиция Марка располагала к лени. Я не прилагала никаких усилий, чтобы быть соблазнительной. Марк не понимал различия между бюстгальтером для кормилицы и бюстгальтером из черных тонких, как паутина, кружев. Так он говорил, и мне хотелось убедиться, что он не лгал. Однажды из-за забастовки в лицее я оказалась свободной. В результате длительных поисков я смогла купить под испытующим взглядом чересчур накрашенной продавщицы прозрачное дезабийе, бюстгальтер с отделкой из сатина и соответствующие трусики. Вечером я подкрасила глаза, надушилась дорогими духами и вошла в спальню на каблуках в семь сантиметров. Едва удерживая равновесие, я обратилась к нему: – Ну как, дорогой… – В чем дело? Погруженный в чтение английского научного журнала, он даже не взглянул на меня. Он был раздражен чтением. Незнакомые слова он должен был записывать на скорую руку, а потом искать в словаре. – Дорогой… – Да, – сказал он. Он поднял голову. – Уже началась распродажа? Ты покупаешь, что угодно. – Затем добавил: – Я не собираюсь еще спать, я должен закончить эту статью. Если у тебя есть дела… Не тяни… В фильмах после трепетной любовной сцены героиня кладет голову на грудь, часто волосатую, героя и засыпает, обессиленная, камера удаляется. Затем мы их снова видим изысканно одетыми и неутомимыми за завтраком. В реальной жизни супруги, у которых общая спальня, автоматически совершают жертвоприношение. Жертвой становится другой. Тот, кто страдает от газет, которые читаются в кровати, от журналов, которые падают с глухим звуком на пол, от этой лампы, проклятой или благословенной, в зависимости от того, кто ею пользуется. Деньги приносят счастье, если их нет, то у каждого – своя ночь. Мне казались варварскими западноевропейские принципы, которые помещают супругов в одну кровать, как в парный гроб. Я мечтала о квартире с дополнительной спальней, клетушка, в которой спала Элеонора, была нежилым помещением. По мнению Марка, которое он мне высказал когда-то, отдельная спальня является прелюдией к разводу. Однако с тех пор, как я существую, я хотела спать в отдельной комнате. Сегодня вечером отвращение к двуспальной кровати было обоснованным. Марк после объятий с девицей будет спать рядом со мной. Марк? Он должен быть здесь через полчаса. Я его ждала. В тот вечер, когда мне хотелось предстать загадочной женщиной, когда мне пришлось снять соблазнительное облачение, тонкий каблук зацепился за черное кружево. Я скомкала эти тряпки и, разозлившись, не произнося ни слова, голая легла в постель. – Ты простудишься, – сказал он, продолжая читать. Затем он подчеркнуто повернулся ко мне спиной со вздохом. Я ему мешала читать. Временами я слышала его бормотание. Ему надо было поделиться своими замечаниями: «Немцы пытаются имплантировать некоторые генетические элементы, предварительно удаленные из клеток, проникая в зародыш…» – Нет! Я хочу спать. Он начал чихать. – Следовало бы избавить меня от твоих духов по вечерам. Ты же хорошо знаешь, что у меня начинается аллергия, если я нервничаю. Я встала решительно, надела ночную хлопчатобумажную рубашку и улеглась, непреклонная и окоченелая. Мне было любопытно, как Марк будет мне лгать вечером. Ожидая его, приготовила себе ванну. Нырнула в нее, погрузившись в воду до губ. Бедра немного утолщены, что свидетельствовало о недостатке движения. Но остальное было в порядке. Моя фигура была стройной, груди выступали вперед, нигде никаких жировых складок. Внимательно осмотрела правую руку, затем левую. Удлиненные ногти требовали постоянного ухода. Отныне я найду время, чтобы они были ухоженными. Я взбила пену, чтобы снять обручальное кольцо, и вот я уже освободилась от символа. Не буду транжирить деньги в США. По возвращении куплю себе однокомнатную квартиру. Если нет, тем хуже. Сниму что-нибудь вместе с какой-нибудь девицей. Марк, вероятно, проведет лето с матерью. По возвращении изменю свой имидж, будет покончено с женщиной, которая должна все делать, с этой интеллектуалкой, которая превращается то в кухарку, то в любовницу. И еще зарабатывает деньги. По возвращении я буду осторожной, буду продвигаться медленно, как переполненная злобой баржа. Вытерлась, поджидая Марка, надела джинсы и мужскую рубашку. Не его. Я ее купила для себя. С мокрыми волосами, зачесанными назад, с лицом без макияжа и морщин, с серьезным выражением, я выглядела действительно очень молодо. Принялась слушать Каллас. Воинственно настроенная, я усилила звук. Мне хотелось доказать, что я существую. Спустя некоторое время начали появляться соседи из прилегающих квартир. В тот самый момент, когда Каллас воздвигала храм из чистых звуков, сосед справа начал вбивать гвоздь в разделявшую нас стенку. Бормашина против Каллас. Сидя на полу, я ждала. На улице какой-то неврастеник с яростью нажимал на автомобильный сигнал. В квартире этажом выше носились дети. Акустический конфликт набирал силу. Если бы я была японкой, то сделала бы себе харакири. Закурила еще раз трясущимися руками. В преддверии ссоры я чувствовала себя так, как если бы это я, а не Марк, была виноватой. Мне было любопытно узнать, на что способен мой муж. Чем больше он будет врать, тем больше доказательств, что он принимает меня за идиотку. В пылу гнева Каллас возмущалась и оскорбляла гнусного Скарпия. Все мне казалось подозрительным. Марк и Элеонора?! Не занимались ли они любовью здесь, у нас, в мое отсутствие? Однажды я застала их сидящими на диване. На Элеоноре была футболка с надписью: «Я люблю любовь». Она сказала, что я вовремя вернулась. Что им меня не хватало. Без бюстгальтера, босая, чувствуя себя непринужденно, она скручивалась спиралью на диване. – Обожаю Францию. Марк добавил: – Я рассказывал твоей подруге о Третьей республике. – О Третьей республике? Зачем? Какое это имеет значение? – Но ведь это часть истории Франции. Он слегка покраснел, Марк. – Твой муж знает так много, – раскудахталась Элеонора. Она произнесла «Марк» бесстыдно, с растянутым «а» и смягченным «р». Имя моего мужа превращалось в сладенькую вафельку. «Мааа-рр-рк». От дыхания груди Элеоноры перемещались. Как пузыри. Как в комиксах. Она потягивалась. – Хочу есть. Марк помчался на кухню. – Я накрываю на стол. Такая готовность с его стороны меня удивила. За столом Элеонора смаковала вино. – С сыром камамбер вкусно. Она вела себя коварно, растягивала слова, мусолила их, раздевала их, придавала им другое звучание. Ее сиплое дыхание подчеркивало чрезмерную чувственность ее интонаций. – Вы хотите кофе? Она не смогла бы сказать лучше: «Я хочу в ваши объятия». – Ложечку… Долгое и прерывистое дыхание от наслаждения. – Еще сахара? Я представляла ее, обнаженную, в постели, подающую сахар, в белом домино. Она была настолько вызывающей, что я поверила в ее простодушие. – Я очень скучаю по своему возлюбленному. Она бросала на нас взгляды незадачливой нимфоманки, взгляды откровенные и пылкие, на лбу Марка появились капельки пота. – Спокойной ночи, – внезапно сказала Элеонора. И ушла в свою комнатушку. Мы тотчас улеглись. Я прошептала на ухо Марку. – Ты по-прежнему считаешь, что она похожа на кобылу? – Потише, – сказал он. – Она может нас слышать. – Нет. – Да. – Марк? – Да. – Ты думаешь о ней? – Немного. Это нормально. Мне всегда хотелось заниматься любовью сразу с двумя женщинами, одна из которых моя. Я тебя уверяю, если мы постучим в стенку, она прибежит. – Она моя лучшая подруга. Я сходила с ума от ревности. – Тем более, – сказал Марк – Вы не поссоритесь потом. У меня были любовники, но никогда не было двух одновременно. Я всегда находила предлог, чтобы их поменять, но не для того, чтобы их приумножить. Это было нелогично. Не более целомудренно заниматься любовью в понедельник с Пьером, а во вторник с Полем, чем в среду с Пьером и Полем. Я сказала на ухо Марку: – Тогда почему не с двумя мужчинами? – Мне бы это меньше понравилось. Априори. Затем в мое ухо: – Если бы ты не была такой совестливой, такой ревнивой. – Я вышла замуж не для того, чтобы играть в такие игры. Он резко повернулся ко мне спиной, мы не могли уснуть на нашем припае, супружеском ложе. Мы не осмеливались пошевельнуться. В этот вечер я победила, была уверена в своем праве, в своих принципах, до замужества все что угодно, но после: верность. Около часа ночи я попила теплой воды, несколькими минутами позже Марк направился в туалет, затем, вернувшись, тяжело бросился в кровать. Утром Элеонора просила тосты голосом гетеры. И поскольку она была американкой, ей хотелось также фруктов. У меня было лишь два неказистых банана. Она очистила первый банан с таким изяществом, что Марку стало неловко. С того момента, как я узнала об измене Марка, моя память начала заселяться женщинами-воспоминаниями. Лица некоторых старых знакомых оживали в моей памяти, причинили ли зло эти призраки? Испанка из лаборатории. Она готовила диссертацию, Марк руководил ее работой. Я ее приглашала домой, мы бывали у нее чаще, чем мне этого хотелось. Она нас пичкала паэльей. Однажды по возвращении домой я сказала Марку: – Она занимается научной работой, возможно, но я ее представляю скорее с кастаньетами. – Они у нее есть… – Ах да!.. Откуда ты это знаешь? – По совместной работе, – ответил он. И принялся отбивать такт пальцами. Ключ повернулся в замке. Один раз, два… Мое сердце забилось. Дверь открывалась в пространство, которое окрестили прихожей, и дальше в гостиную. – Привет, дорогая, – бросил он. – Какая жарища! Я без сил. И он поставил свой портфель у стойки для зонтов. Я смотрела на этого прямодушного спортивного вида человека. Вечером у него не было уже того налета молодости, который я заметила в полдень, когда он был с девицей. Эта удивительная перемена меня огорчила. Он указал пальцем на проигрыватель. – Прекрати, выключи, сделай что-нибудь. Я остановила пластинку и опустила пластмассовую крышку. Я оробела, мне захотелось избежать объяснений. Марк проявил исключительную неосторожность, поцеловав меня в лоб. В тридцать два года поцелуй в лоб является приговором женщине. Я смотрела на его напряженно и молчала. Ему надо было сказать, что я похожа на девочку. – Ты в ожидании месячных? Я была шокирована, сказала: – Ты мне говоришь неприятные вещи. – Ты угрюма, и у тебя гладкие волосы, – сказал он. – Могут быть другие причины. – Я приму душ, – объявил он. – Что мы едим сегодня вечером? Я объявила войну: – Ничего. – Кажется, в Париже вспышка ангины. У тебя встревоженный вид. Я представляла себя призрачной, нереальной, монашенкой с лицом волнующей средневековой чистоты. Я могла бы быть Антигоной или Электрой. Он же сводил античную драму до уровня яичников или гриппа. Я объявила с глухим удовольствием: – Еды нет. У меня не было времени зайти в супермаркет или к ближайшему бакалейщику. Постепенно он становился недоверчивым, нагнетаемая недомолвками скрытая напряженность действовала на нервы. Если бы он осмелился, он бы сбежал с большого супружеского представления. Затравленный, он был согласен пойти на любые уступки. Только бы не ссориться. Оставить эти проблемы на некоторое время, как выдерживают мясо дичи, и, когда они станут неудобоваримыми, наконец покончить с ними. Если я хотела представить, что с меня содрали шкуру, то мне не следовало медлить, чтобы сыграть аллегро на тему ревности. Я видела себя выходящей на сцену в роли пианиста в боксерских перчатках, приветствующей публику и дирижера. Затем я пытаюсь установить дурацкую круглую табуретку. Верчу ее. Я должна быть на высоте. – Стало быть, ты без сил? Марк посмотрел на меня обеспокоенно, он не предвидел такого представления вечером. – Мне не по себе, – сказал он. – Жарко. Невыносимо жарко. Перед отпуском все взвинчены. При малейшем замечании люди взрываются. – Потом добавил: – Я хочу подольше постоять под душем. Я знаю, что остался салат. – Твой салат сгнил… – Ты считаешь? Утром он был еще съедобным. – Я не буду его мыть… – Ладно, – сказал он. – Хорошо. Ты купила минеральной воды, надеюсь? Низведенная в ранг бравой домработницы, я произнесла тихим и ласковым голосом. – Купить воды? Ты же на машине. Очень тяжело таскать бутылки. – Я? – заартачился он. – Я это делаю по субботам. На прошлой неделе я принес двенадцать бутылок. Ты готовишь кофе на минеральной воде. Но не осмелился добавить «и свой чай тоже». Уточнил: – Сегодня утром оставалась только одна бутылка воды. – Ты можешь спуститься и купить. Бакалейная лавка открыта. При слове «бакалея» я ощутила знакомый запах, отдающий перезрелыми фруктами, с преобладанием ананаса, и мылом. – Я буду пить воду из крана, – сказал Марк – Как большинство людей. Они от этого не умирают. Но прежде всего я иду под душ. – Ты так устал? Он повернулся, прежде чем скрыться в ванной комнате. Он приготовил к бою старое ржавое оружие – чувство оскорбленного достоинства. – Ты никогда не давала себе труда понять «мышиную» возню в лаборатории. Что значит «каждый за себя». Никогда не знаешь, что свалится на голову – продвижение по службе или увольнение. Иногда приходится осыпать комплиментами посредственного специалиста, потому что у него звание. Потом он претендует на руководство. А я должен горбатиться на него. Два раза в неделю, особенно по понедельникам и пятницам, дни комплиментов. «Какой у вас прекрасный дом! Как замечательно мы провели уикэнд!.. Ваша супруга очаровательна!..» «Супруга», ты представляешь этот набор слов? Отчаянные попытки вспомнить имя их мальчишки, этого поганца. Я улыбалась, этот славный малый измазал чернилами теннисные туфли Марка, когда мы проводили уикенд у них. Я не отвечала, застыла в позе мадонны на иконе. Скорбная и отрешенная. Марк скрылся в ванной комнате. В квартире под нами кто-то передвигал стулья. Я ждала. Марк просунул голову в дверной проем гостиной. – Мыла… тоже больше нет? – Есть, в ящике слева. Обмылок. Следовало бы купить в субботу. Я пользуюсь обмылком. – Который ты прячешь? – Нет, но если ты оставишь его, как обычно, в воде, то ничего не будет. – Сколько же у меня недостатков сегодня, – воскликнул он… – Так жить нельзя… Тебе все не нравится… – Хочешь виски до душа? Он надеялся на перемирие, с удовольствием принял предложение. Через несколько минут вернулся с полотенцем, повязанным вокруг талии. Каким образом ему удалось снять брюки, оставаясь в обуви? – Если ты мне приготовишь! – сказал он ласково и рухнул в кресло. Я направилась в кухню сражаться с накопителем льда. Стукнула его о раковину. Окатила горячей водой. Наконец, кубики льда начали отделяться, наполнила наполовину большой бокал льдом, который залила виски. Потом отлила виски. Он не должен опьянеть. Это было бы слишком просто. Я принесла ему напиток, полный ненависти. – Спасибо, очень мило с твоей стороны. Он охлаждал свои руки о стакан. Пил маленькими глотками. Я смотрела на него, как удав на козу. – Звонила Элеонора. – Кто? – Элеонора. Из Нью-Йорка, не делай вид, что ты забыл Элеонору… Ты вел себя в ее присутствии, как пудель, уповающий на лакомство. Ты красовался… – Ах да, конечно, Элеонора. Его колебание должно было заставить меня поверить в то, что он забыл Элеонору. Это усиливало мои подозрения. – Что ей надо было? – Меня пригласить. – Нас пригласить? – Нет. Меня. – Куда? – В Нью-Йорк. – Придумала же. Абсурд. Поехать в Нью-Йорк! – сказал Марк. – Я хочу поехать в Нью-Йорк. – Зачем ты поедешь в Нью-Йорк? – Для удовольствия. Он дотронулся до лба. – Что-то там не так? Ты отдаешь себе отчет, сколько стоит билет? – Представляю… – Тогда? Наклонившись вперед, Марк пытался развязать шнурок. – Я не люблю, когда разуваются при мне. – С тех пор, как ты видишь меня, как я разоблачаюсь… – Вот именно. Мне надоело смотреть, как ты раздеваешься. – Куда мне деваться? – В клетушку, если Элеонора могла там жить, то для тебя достаточно места, чтобы разуться. – Ты не имеешь права нервировать меня до такой степени, – воскликнул он. – Нет, имею. И я уезжаю. В Нью-Йорк. – На какие деньги? – На свои. – У тебя их нет. – Есть. Деньги на квартиру. – Ты собираешься растратить деньги, предназначенные для покупки квартиры? – Да, наплевать мне на квартиру. Я уезжаю в Америку в следующий четверг, 1 июля. – Франция в кризисе, мир в огне, Европа агонизирует. А тебе приспичило ехать в Америку? – воскликнул он. – Ты спятила? Достаточно, чтобы какая-то девица позвонила. И ты бежишь? Но это никуда не годится. Совсем… – Нет, годится… – Но, нет. Надо оставаться дома. Нам повезло, что мы можем поехать к маме, пляж в десяти минутах от дома. – На машине. – В нашей стране мы имеем все, – продолжал он, держа туфли в одной руке. – Ты собираешься их выставить на аукцион? Кто больше? Поставь их. Ты смешон. – Ну и что же… Подумай, оставь эту американскую идиотку. Я знаю его монолог об ущельях Тарн. Мне он представляется в красных штанах в Вердене, готовый погибнуть за родину, я его вижу патриархом, отшельником или гидом, сопровождающим туристские группы по замкам Луары. – Но я люблю Америку… – Надо было оставаться там, моя дорогая, – сказал он довольно нагло. Ему уже не было так страшно, как при возвращении. Я прошептала: – Совершенно верно. Мне следовало бы остаться там. Я совершила самую страшную глупость, когда отказалась от американского образа жизни. – Твоему типу следовало бы тебя удержать. Я бросилась на него и начала его тузить. – Свинья. Ты не имеешь права. Он защищался, полушутя, полусерьезно. – Успокойся. Уже нельзя и пошутить. Он нарушил наш молчаливый договор: хранить молчание по поводу некоторых событий прошлого. К счастью, он мало что знал. Он отступил, и я закурила. За отсутствием гашиша мне оставался только этот обычный яд. Я злилась, мне не хотелось расстраиваться, погасила сигарету. До меня доносился шум воды. После долгого бесславного отсутствия Марк появился в банном халате. Чтобы выжить в этот вечер, он начал светский разговор. – Ты действительно хочешь уехать? – Да. – Это твое право, моя дорогая, но что мы скажем маме? – Ей надо что-то говорить? – Она ждет нас с такой радостью… – Перестань! – Увы, это так… – Но разве она оправдывается перед нами по поводу своих путешествий? Антильские острова, мыс Скирринг, остров Морис… А? – Это ее дело, но она всегда дома, чтобы нас принять летом. Мы – ее счастье. – Подумать только! Она принимает своих любовников, а мы нужны, чтобы создавать свиту. Чтобы восхищаться ею. Ей нужна публика. Твоей матери. Она любит демонстрировать свой дом. Марк возвел руки к небу. – Что же я сделала Господу Богу, чтобы жена и мать презирали друг друга до такой степени? – Мы не презираем друг друга. Мы действуем на нервы друг другу. А ты, ты любишь мою мать? Он пожал плечами. – Она из другого века. Неожиданно я перешла на крик Резкие звуки собственного голоса меня удивляли. – Моя мама моложе твоей на девять лет. На девять! Ей еще нет пятидесяти. – Она выглядит скорее как пожилая дама, – сказал неосторожно Марк. – Ты никогда на нее не смотрел, на маму. Она не показывается обнаженной на три четверти, как твоя. Это правда. Но она красива. Вы ее пригласили хоть раз летом? Хотя бы один раз? Марк заартачился. – Без твоего отца, это непросто. Представить гостям свекровь без свекра. – Лицемер! Людям на это наплевать. – Неправда! Их это интересует! – А твоя мать, которая так часто меняет любовников? – Она вправе это делать, она разведена. Я дошла до белого каления. – 1968 год вас не изменил. Ты, наверно, был славным негодяйчиком. – Я был с мамой в Ландах. – Дезертир. – Дура. Я продолжила: – К тому же твоя мать… – Следи за тем, что говоришь. – Представь себе, я уверена, что ты стесняешь ее, свою мать. Ты, единственный, неповторимый. Напрасно она надевает бикини, обнажая безупречные ляжки, обвинительный акт при ней: трудно играть молодуху рядом с тридцатишестилетним мальчуганом, своим сыном. – Я, – произнес Марк, – я ее стесняю? Да я – ее смысл жизни. Элиан объедалась таблетками каротина, чтобы получше загореть. Ее кожа поглощала солнце, как промокашка. В конце сезона она могла сойти за индианку. Марк ходил взад-вперед. В ярости мы становимся целомудренными. Марк остановился перед барометром, стукнул по нему указательным пальцем. С тех пор как я его знаю, он играл с этим прибором, подражая постукиванию дятла. Что за мания. – Земля, кажется, нагревается. Я подняла глаза на него. – Ты обедал в столовой? – Это уже вошло в привычку, не так ли? Но кому захочется есть в такую жару? Он ханжески улыбался. Он, должно быть, входил в роль послушного мальчика, когда хотел добиться расположения своей матери. Но я не была его матерью. Он полюбопытствовал в свою очередь. – В кафе лицея кормят теперь получше? Мне было понятно удовольствие, которое испытывает кот, глядя на мышь перед тем, как он вцепится в нее зубами. – Я не обедала. Директору лицея нужен был мой класс. Для выпускного экзамена. Он меня отпустил с обеда. Я прошлась по улице Буасси-д'Англа. Его адамово яблоко быстро задвигалось. – Ага… По улице Буасси-д'Англа… И когда ты там была? – Между тринадцатью и пятнадцатью часами. – Где же мои сигареты? – спросил он. Настроенная воинственно, но достойная жалости, я принесла ему пачку, оставленную в спальне. – Возьми… Я не решалась причинить ему боль. Он казался беззащитным. Он будет мне врать. Плохо. Мне стало страшно. А что, если сегодня вечером ничего не говорить. Сказать завтра? Чтобы иметь время на размышления, я предложила ему вместе помыть салат. – Прекрасная мысль! – воскликнул он с облегчением. Марк был не в ладах с психологией. Он дал бы соску Федре. Несчастный, он чмокнул меня в правую щеку, как старый садист. Позже, в кухне, мы открыли холодильник, и Марк, заглянув через мое плечо, обнаружил несколько просроченных йогуртов, шесть штук садового цикория с позеленевшими концами, забытую открытую пачку молока. Результат раскопок. Я поклонилась двум надутым помидорам, пристроившимся, как пара сплетниц, на решетке под морозилкой. Они прижились там давно. Мы не прикасались к ним, поскольку убывало желание их использовать и недоставало решимости их выбросить. Кусок пожелтевшего масла покоился на блюдечке. А что до салата, то он годился для посадки за пределами земной жизни. Непригодный. Уже две недели, поддавшись лени, я брала полуфабрикаты у итальянского бакалейщика. Я больше не была домохозяйкой, которая избавляется от комплекса, приготавливая массу овощей, чтобы пища была здоровой. Священный огонь погас, у меня не было желания проявлять свои достоинства. Мне не хотелось больше, чтобы меня похлопывали по плечу: «Ты все умеешь делать, любовь моя», «Ты фантастическая женщина». «Знаете, моя жена делает одинаково хорошо и диссертацию, и треску по-провансальски…» Я отказывалась быть женой-экономкой. Благодаря моим покупкам у бакалейщика мы познакомились с кулинарным искусством Италии, словно прошлись по стране, с севера на юг и с запада на восток Мы объедались превосходными блюдами с макаронами, а Марк без труда опустошал бутылку кьянти за каждым ужином. Легким опьянением он пытался оживить нашу супружескую жизнь. – Это будет прекрасный вечер для похудения! – воскликнул Марк. – Мне надо похудеть хотя бы на три килограмма. И быстро… Я должен ехать в Милан… Перед расстрелом он сам себе рыл могилу. – Тебе надо очень быстро похудеть, чтобы поехать в Милан? – Я сделала паузу, а затем добавила: – Мы едем в Милан, когда? – Не мы. Я. – Ты собираешься ехать туда один? – Я еду туда один. – Почему? – Поездка утомительная, скучная. Милан – большой опасный город, по вечерам пустеет. Не стоит туда ехать. Он говорил излишне просто. Он рылся в одном из встроенных довольно высоко шкафов, чтобы отыскать средство для похудения. Мой порошок. Он взял столовую ложку порошка и развел его в чашке. Ему хотелось похудеть с помощью моего средства. Чтобы еще больше нравиться девице. Он встряхнул густой раствор, затем перемешал его. Мое молчание встревожило его. – Что хорошего ты купила? А если бы я купила что-то плохое, неудачное, плохо скроенное, очень дорогое… – Ничего, просто гуляла… Он пытался протереть комки своего пойла через очень частое сито. Я сухо произнесла: – Я тебя видела на улице Буасси-д'Англа. С девицей. Он замер. Затем глубоко вздохнул и снова принялся за работу. – Досадно. Я предполагал, что мне удастся продержаться, по крайней мере до сентября. Он смотрел на меня снисходительно. – Тебя это потрясло… – Спасибо, да. Он добавил: – Это вынужденно… Не забывай, мы женаты уже восемь лет, Лоранс. Он меня привел в замешательство. – И что же? – Восемь лет, это много. Я начал ржаветь. Не следить за собой. Не бриться по воскресеньям. Когда однажды, в воскресенье, во второй половине дня, я обнаружил щетину, я понял, что это никуда не годится. Мы слишком привыкли друг к другу. Я была как громом поражена. Марк был спокоен, он говорил хорошо, должно быть, предусмотрел такого рода объяснение. Ему было неловко, когда надо было врать нашим матерям, сбивался, и я его пинала ногой под столом. «Что с тобой? Ты мне делаешь больно», – восклицал он тогда. Он опустил ложечку в смесь. – Надо признать старую истину. По натуре мужчина – многоженец. Жить с одной женщиной, даже такой исключительной, как ты, надоедает. Неизбежно. Я попыталась восстановить свои позиции. – А жить с одним и тем же мужчиной? Не надоедает? – Мне кажется, что у женщины от природы другие потребности. – Потребности? – Фантазии, возбуждения, сексуальная нервозность. Мы скроены по-разному, – объяснил он мне. Вот так открытие. Он попробовал то, что приготовил. – Невкусно, но полезно. Его самоуверенность действовала на меня успокаивающе. В свою очередь, я приготовила себе пойло с комками. Отнесла эту замазку в гостиную, чтобы наполнить желудок и таким образом утолить чувство голода. Марк, устроившись на диване, закурил. – Брак подходит не всем. Если бы ты поступилась… Я отпила два глотка, поставила чашку. – Тебе следовало бы рассказать мне об этой девице, признаться… – Признаться? Я не преступник. До сих пор мне везло. Через неделю я бы поехал с ней в Италию. Я придумал Милан для тебя. Милан – слишком серьезно. Сорренто. Туда едут влюбленные. Я не испытывала злости. Мы говорили спокойно, чувствовали себя почти непринужденно. – Как бы то ни было, я должен тебе сказать, Лоранс. Я тебя очень люблю. Я тебя уважаю. – Ты меня уважаешь. – Ну да, не все мужчины действуют так осторожно, как я, чтобы не оскорбить свою жену. У тебя никогда не было ни малейшего подозрения. – Не было. Ну так что же? Я должна была оценить искусство его вранья. Даже поаплодировать. – Что ты собираешься делать после поездки в Италию? – Как всегда, отправиться к маме. – Она в курсе? – Что ты! Нет. Я продолжила: – Теперь, когда нарыв созрел, я в курсе событий, ты чувствуешь облегчение и свободу? Не так ли? – Свободу? – Да, свободу. – Наша жизнь не изменится, – сказал он. – Но мы будем не так напряжены. Нет нужды говорить, что я предлагаю тебе жить лучше. Спи с кем хочешь. Я не против. Я тебе буду способствовать в этом. Я не узнавала Марка. Я его теряла. Это был кто-то чужой. Я возразила. – Я вышла замуж не для того, чтобы искать приключений. Но чтобы быть верной. Единственное, что я ценю в браке, – это верность. Он поставил чашку с кашей. – Лори, – сказал он, как говорил в минуты нежности. – У тебя была довольно бурная жизнь до того, как мы встретились… – К счастью. – Вот… Но не у меня. Две или три краткие интрижки, потом девица, с которой я жил. Затем я встретил тебя. Он встал, вышел и вернулся с очками в золоченой оправе на носу. – Ты собираешься читать? – Нет, у меня болит голова. Очки мне помогают. Мне придется носить их постоянно. Мне нравилась его голова интеллектуала. Он вздохнул с облегчением. – Лори, уверяю тебя, я не изменял тебе на протяжении четырех лет. – Четыре года? – Да. Ни одного взгляда на другую женщину, ни одного тайного желания, никакого волнения. – А по истечении четырех лет… Кто была первой? – Девушка на пляже, в семь утра. Наполовину в воде, в двухстах метрах от ночующих в палатке. Я встала. То, что я узнала, было хуже того, что увидела на Буасси-д'Англа. Я подошла к Марку, надеясь оказаться в его объятиях, села рядом с ним. Мы молчали. Потом он спросил с нежностью: – Может быть, откроем бутылку вина? Это лучше, чем шампанское или виски. – Нет. Мне противен алкоголь. Ты хочешь захмелеть, чтобы легче меня обвести вокруг пальца, чтобы подбодрить себя. Уже давно тебе надо выпить перед тем, как заняться со мной любовью. – Это правда, – сказал он. – Мне это помогает. Что-то надо. Я воскликнула: – А любовь? – Нужна определенная доза ее, чтобы это получалось, Лори. Ты же любишь сладкое… – Тебе это хорошо известно. – Ты очень любишь профитроли в шоколаде и лимонный пирог… Я попала в западню. – Пирог с лимоном люблю. В этот момент на его лице появилось незнакомое выражение. – Кусок лимонного пирога каждый день, летом и зимой, в Париже, за городом, в поездке, целых восемь лет. Пирог с лимоном постоянно. Прекрасно знаешь, что никогда не сможешь доесть. Никогда. Это отбивает аппетит. Нет? – Ты меня сравниваешь с лимонным пирогом? Я даже не могла расплакаться. По-видимому, я была похожа на сову в солнечный день. – Тебе воды? – спросил он. – Да. Но очень холодной. – Постараюсь принести. Несколько кубиков льда оставалось в холодильнике. Марк принес два стакана холодной воды. – Скажи… – Да. – Где ты подобрал эту девицу? – Подобрал? Это задело его мужское самолюбие. – Девушка. Неопытная… Она была девственницей. – Жалкий тип, – воскликнула я. – Она тебя заставила поверить в то, что была девственницей. – Какими бы ни были времена, но всегда есть период, когда девушка целомудренна, – сказал он, раздуваясь от волнения, как петух, у которого смяли гребешок. Я произнесла со злостью: – Дев-ствен-ни-ца. Мне даже было смешно. От отчаяния. Марк, шокированный моим смехом, босой, в распахнутом халате, терял свое достоинство и походил на эти гигантские статуи во Флоренции, где мраморные самцы, прикрываясь фиговым листком, выставляются на обозрение посетителей. Значит, можно внушить все, что угодно, тридцатишестилетнему типу, который так и не сумел избавиться от своих юношеских комплексов. – Но почему тебе так смешно? Я представила Марка изображенным на монументальной фреске. Марк на плафоне Сикстинской капеллы. Он мстительно грозит пальцем дьяволу, а внизу, вытянув шеи, им любуются японские туристы. – Ты прекратишь смеяться? – Да. Я не осмеливалась посмотреть на него. Уставилась на свои ноги. – Лоранс… Я подняла голову, представила, как он сражается со своей девственницей, изображая героя в духе Гарри Купера, предпочитающего альковы пивнушкам в ковбойских фильмах, я представляла, как он демонстрирует запятнанную кровью простыню шепчущейся толпе, собравшейся под балконом дворца. Сеньор лишил девственницу целомудрия. Я каталась от смеха по полу. Он наклонился надо мной. – Это – нервный смех. Тебе положить компресс на лоб? Я поднялась и направилась бегом в ванную комнату. Умыла лицо и вернулась, успокоившись. Но, посмотрев на него, снова зашлась от смеха. – Я ничего не могу поделать, я тут совершенно бессильна. Запахни хотя бы халат. Послушай, Марк… Такому типу, как ты, можно рассказывать что угодно. – Мне ясно, что ты ревнуешь. Она красива, Джеки. Он выделил слово «красива». Мне слышалось «beautiful, carissima, lovely, прекрасная». Я вернулась к действительности. – Иностранка? – Нет, француженка. – Почему Джеки? – Жаклин на современный лад. На англосаксонский манер. Ее мать «in». – В курсе чего? – Всего. Она держит нос по ветру. – Где она тусуется? – Кто? – Марк был в трансе. – Мать? В лаборатории. – В лаборатории? – Я спал сначала с ней. Я перестала смеяться. – Ты изменял мне с матерью? – Она примерно твоего возраста… – Тридцать два года? – Нет, тридцать пять. Но это одно и то же. – Это совсем не одно и то же. А дочери сколько лет? – Шестнадцать. – Продолжай… – Я познакомился с Джеки у них дома. Я ей сразу понравился. Отнять у матери любовника всегда приятно девице в этом возрасте… – Что ты можешь об этом знать? Теперь смеялся он. – Я где-то читал об этом. – Негодяй! – О нет. – Продолжай. – Ее тянуло ко мне. Но тридцатишестилетний мужчина в ее глазах – старик. – Ее просвещенная мать с рогами в курсе? – Нет… Вот так. Семья очень строгих правил… – А отец? Хорошо он выглядит, отец. Ты отнял у него жену, а потом и дочь. – Да, очень хороший человек, отец. В повседневной жизни принимает мало участия. Вдали от семьи, от Парижа тоже. Он эксперт по токсичным веществам. По продовольствию. Его вызывают то туда, то сюда, он часто в разъездах. Мне удалось не расплакаться. Я предложила: – А что, если нам пойти спать? Не знаю, сумею ли я уснуть. Завтра у меня очень много работы, Марк… А у меня даже помыслов не было относительно кого бы то ни было. И взгляда. Все восемь лет. Он огорчился. – Ты знаешь, Лори, мы жили неправильно, я не смел тебе сказать, но я представлял брак как законное стремление к взаимопониманию. Говорить обо всем без стыда и страха. Но, выйдя из мэрии, моя Лори изменилась. Маргиналка крайне левых взглядов превратилась в сознательную дамочку, возгордившуюся оттого, что вышла замуж Строгая мещанка, зажатая воскрешенными принципами. Я называл наш союз браком-безбрачием. Я недостаточно жил до того, как заперся с тобой. Дело не в сексе, а в самой идее познания других миров, других людей, другого самовыражения. Я ответила довольно сухо: – Замораживание моего счета заканчивается 27 июня. Я снимаю свои деньги и уезжаю в Соединенные Штаты. Вернусь к началу учебного года. Что касается развода, найди адвоката. Твоя мать порекомендует, конечно, самого лучшего. От удивления он воскликнул: – Разводиться? Зачем? Нам ведь очень хорошо, как есть. – Тебе… – Да… Мне… Я представила себя, как открываю конверты с ответами на объявление: «Молодая пара подыскивает молодую пару для времяпрепровождения. Имеются в виду уикенды». Я покачала головой. – Но не мне… – Твои принципы? – Да. Он был в нерешительности. – Тогда поезжай в Америку, у тебя будет время все обдумать. Элеонора даст тебе хороший совет. Навязчивый вопрос, который я никогда не задала бы ему, возник сам по себе? – Ты спал с Элеонорой? – Какое значение это имеет сегодня? – Ты не отрицаешь? – Послушай, Лори, в тот вечер, когда мы были немного взвинчены, ты это хорошо помнишь, она была расположена, я был возбужден, но ты уперлась, как осел. – Я против групповых актов. – Ты настаиваешь на этом выражении… – Увы… Он продолжал: – Наша жизнь могла бы быть другой, если бы ты была менее строгой. Мне никогда так не хотелось двух женщин, как вас обеих, в тот вечер… Вместе. – Ты порочный. – Нет, мужественный. Потому что сознаюсь в этом… В полночь, обессиленные, мы все еще бродили по квартире, обмениваясь замечаниями. Кровать нам внушала страх. Когда же мы оказались в ней, Марк сумел избежать даже малейшего соприкосновения. Мы плыли молча в темной воде времени; скорее из трусости, чем самонадеянности, мы оба медлили оставить судно, которое дало течь. Мы разоружились и вели себя корректно. Он симулировал ровное дыхание. Делал вид, что засыпает. Он не протягивал мне руку, потому что я не была более уязвимой; я не поворачивалась к нему, испытывая желание, чтобы меня унижали, снисходили ко мне. Нет, он не был менее уязвим, мы были на равных, следовательно, беспомощными друг перед другом. Голая, лежа в постели, я пыталась успокоиться, у меня больше не было снотворного. Затем, содрогаясь от горя, осторожно натянула простыню, чтобы укрыться. Он шевельнулся. Я спросила шепотом: – Ты спишь? – Нет. – Мы очень возбуждены. Мы потерпели полное поражение, удостоверенное, скрепленное печатью, оставалось поместить в рамку свидетельство о крушении нашего супружества. – Не волнуйся, – сказал он – Все уладится. Я не знаю как. У меня нет рецепта. Я тебя люблю, честно. Но я тоже в растерянности. Нам нужна была няня. Прижаться бы к ее пышной груди. Снова стать детьми. Я решила соврать ему, чтобы спасти свое достоинство. – Марк? – Да. – Я встретила очень симпатичного человека. Американец. Его сын в моем классе. История становилась обыденной. Я начинала в нее верить. – Завтра ты мне расскажешь об этом, – пробормотал он. – Ты не ревнуешь? – В столь поздний час? Он зевал. Дикий зверь, которого дразнят вилами. – Завтра уже наступило, Марк. И я отправляюсь в Нью-Йорк, к нему. Он возвращался в этот гнусный мир, в котором пробуждения были неизбежны, потому что они происходили от раздражения. – Ты мне говорила о приглашении Элеоноры. – Я остановлюсь у нее, чтобы быть свободной. – А также предоставить свободу американцу. Ты становишься разумной. Элеонора в курсе? – Нет. Она никогда не задает вопросов. Она слышит только то, что ей хотят сказать. – Элеонора – замечательная женщина, – сказал Марк – А если мы поспим немного… Мы уснули. Когда Марк с усилием поднялся, я проснулась. На ощупь нашла будильник. Было пять часов. Занимался рассвет. Сквозь плохо задернутые занавески в спальню проникал свет раннего утра. Я опрокинула стакан с водой на тумбочке. Едва успела спасти часы-браслет от наводнения. Вытерла их и прислушалась к знакомым звукам, доносившимся из кухни. Марк открывал настенный шкаф и сражался с кофемолкой. Я слышала, как булькала кофеварка. Убежавшее молоко распространяло запах горелого. У меня навернулись слезы. Мы разбазарили восемь лет нашей жизни. Даже сквозь подушку, в которую я уткнулась лицом, Марк услышал мои рыдания. Он пришел из кухни, нескладный, тяжеловатый. Сел на кровать, положил руку мне на спину и произнес: – Моя бедняжка. Я не отворачивалась. Мне доставляло удовольствие выглядеть безобразной, с заплаканным лицом. Словно на него опрокинули чашу слез. – Я не твоя «бедняжка». Я уезжаю. Я плакала, уткнувшись лицом в грудь Марка. Как в добрые старые времена. Он не переносил слез. – Мы любим друг друга, Лори. Мы прожили вместе восемь лет. Нашей дружбе нет цены. – Мне не нужна дружба, я хочу любви. Я гналась, гналась за мечтой о совершенном браке. Мне казалось, что я превосходна в своей роли. Я сделала все, чтобы наш брак состоялся. Он прибегнул к осторожному молчанию. Я утерла лицо простыней. Эта скомканная смятая простыня будет скоро вращаться в стиральной машине. Я буду наблюдать за ней через люк Марк подошел к окну. Раздвинул шторы. – Нам необходим воздух, – сказал он. – Мы жили, как в заточении, приклеенными друг к другу. Я говорила громко, как глухонемому. – Это и есть семья. Это коллаж из лиц на социальной канве. Жена, муж, свекровь, теща. Мне нужна семья, я… – Лори, не я ли тебе напоминал о существовании твоей матери. «Сходи к ней, позвони ей…» Мои слезы никогда не просохнут. Я пройду по жизни с мокрым лицом. Он прав. Еще несколько лет назад я не ладила с мамой. Я была эгоисткой, «у каждого своя жизнь». Я высморкалась. – Ты мне подашь кофе в кровать? – Конечно. Лучшего он не мог придумать, чтобы меня утешить. – Я должна присутствовать на экзамене тридцати пяти учеников. Последний день зачетов по физике. Я устала… – Лежи, я принесу тебе кофе… Мне нужны были внимание, ласковые слова, что-нибудь приятное. Чтобы меня пожалели, занимались мной. Мне хотелось говорить или дуться, разразиться словесным неистовством или замкнуться в горестном молчании. Но только бы он занимался мною! Я его любила и продолжала еще любить. Он мне был нужен. Сколько раз я представляла нас старыми и улыбающимися, прогуливающимися, держась за руку… «Вы знаете, сколько им лет?» – шепотом спрашивали бы люди вокруг нас… «Девяносто… ему… Она, ей всего лишь восемьдесят шесть…» Марк был смыслом моей жизни. Сегодня утром сознаюсь ему, что придумала историю с американцем. Маме тоже скажу об этом. Наша квартира совсем не годилась для меланхолии. Сосед сверху шлепал по ванной комнате, журчание воды резонировало по стенам. В квартире рядом орал ребенок. Не было никакой надежды, что он прекратит рев. Кухню соседей и нашу спальню разделяла общая стенка. До меня доносился стук посуды. Как больная, которую впервые кормят после операции, я приняла кофе с радостью. Мне было безразлично, что я была безобразна, плохо причесана, с заплаканными глазами и ненакрашенными ресницами. Он меня больше не любил. Я грызла печенье. – Лори, ты в состоянии… Расскажи мне про твой флирт с отцом ученика… Я пожала плечами. – Я люблю только тебя. Он столько не требовал. – Не надо. Мир велик. На свете много мужчин и женщин. Я отодвинула поднос. Мы были посыпаны пеплом супружеского износа. – О чем ты думаешь? – спросил Марк. – О катехизисе… Он посмотрел с тревогой. – Тебе дать аспирин? Мне захотелось вырваться из постели. – Пусти… Он посторонился, я встала, быстро заворачиваясь в простыню. Мне было бы невыносимо, если бы он видел меня обнаженной. – О каком катехизисе ты говоришь? – Ох, это лишь совокупность тягостных представлений о воспитании, которое я получила. Которое я отбросила. Но следы которого сохранились. Я думаю также о слезах мамы. О верности, которую не ценят. Я пошла под душ… – Мне надо побриться, – сказал он. – Поторопись. Машинально жестом, знакомым до боли, он провел ладонью по щекам справа налево. Эта проклятущая ванная комната напоминала ежедневно, что нужны деньги, чтобы жизнь вдвоем была приятной. Нужно иметь пространство. Много места. Две спальни, две ванные комнаты, два отдельных счета. Автономию. Я зарабатывала на жизнь и не зависела от него. Я не совсем понимала почему… Наши дела были взаимосвязаны. Мелочность в расчетах порождает большую неприязнь. Именно я вела счета по хозяйству, таким образом, я превратилась в деда с розгами. – Я должен быть в лаборатории в девять часов, – сказал он. – А я – в лицее в восемь. – Иди, только быстро… Я искала в шкафу платье, которое приподняло бы мне настроение. Я не допускала фантазий в одежде: кофты, отделанной золотой нитью, брюк из топорщащейся ткани, лиловых туфель. «Безделицы, которую надеваете иногда». Я была зажата в тисках «достаточности». Вынула темно-синее платье, задохнувшееся в целлофановом чехле после химчистки. У меня также не было времени просушить лак на ногтях. Надо было изменить ритм жизни. Это было ясно. Наконец, одевшись, я заметила, что платье было слишком длинным, оно было двухлетней давности. Мне было досадно. Будет ли когда-нибудь у меня время, чтобы привести в порядок свою одежду. Наверно, никогда. Чуть подкрасившись, я разглядывала себя в зеркале пудреницы. Выглядела лучше, чем накануне, но меня никто не остановил бы на улице. На четвереньках искала синие туфли на высоком каблуке и наткнулась на последнюю пару чулок. Я не смогла удалить волосы на ногах, надо было их скрыть. Сидя неподвижно на кафедре, я опасалась замечаний, отпускаемых учениками. Оставалась лишь неделя до моего предполагаемого отъезда. Мне нужны были наличные деньги и большее покрытие моей кредитной карточки, которая служила скорее для покупки продуктов, чем для крупных расходов. Надо было раздобыть подходящий чемодан и поспешить в американское посольство со старым студенческим билетом Колумбийского университета в качестве гаранта. Или справки. Мне хотелось привезти Элеоноре флакон знаменитых духов. Я должна была снять деньги для мамы. Я не могла их перечислить: у мамы не было счета в банке. Дожив до сорока девяти лет, она еще ни разу не расписалась на чеке. Надо было отыскать отца и поставить его в известность о моем отъезде и напомнить ему о существовании мамы, поискать просроченный старый сертификат о прививке. Взять его с собой на всякий случай. Найти записную книжку с адресами, которые я с удовольствием вписывала в Нью-Йорке. Мне казалось, что наличие адресов в записной книжке означало, что у тебя есть друзья. Но в Нью-Йорке все меняется так быстро. Если бы Элеонора не приехала к нам несколько лет назад, то я и с ней потеряла бы связь. Мне надо было снова позвонить ей сегодня вечером около девятнадцати часов. Я спрашивала себя, действительно ли мне было горько… |
||
|