"Год Крысы. Путница" - читать интересную книгу автора (Громыко Ольга)

ГЛАВА 26

У тсарских покоев стояла стража, но при появлении Кастия тсецы даже не шелохнулись. Наоборот — старательно остекленели глазами, будто коридор внезапно утонул во тьме.

Впрочем, начальник хорьков не стал злоупотреблять доверием, постучал и дождался ответа.

Тсарь уже два дня как слег, и только Кастий знал: не оттого, что стало плохо, а чтобы не стало. Даже сына запретил к себе пускать, дабы лишний раз не тревожить изношенное сердце — в ближайшие несколько месяцев ему предстояло слишком много работы.

— Ну, с чем явился? — Витор уже знал, что услышит. Дурные вести начальник тайной стражи приносил с иным выражением лица, эдаким задумчиво-печальным: мол, и рад бы сказать что-нибудь хорошее, да куда ж против Сашия…

— Все готово, ваше величество. — Кастий непроизвольно перевел взгляд на висящую напротив кровати карту. В тсарском хранилище их было множество — и более красочных, и подробных до холмика, но Витор предпочел взять эту, прилагавшуюся к мирному договору с саврянами. Она не менялась уже семнадцать лет, хотя одно отличие с действительностью у нее было. Но такое маленькое и несущественное, что им вечно пренебрегали. — Ждем только вашего приказа.

— Вот он. — Витор протянул руку и вынул из щели между подушками свиток, еще не запечатанный.

Если приглядеться, то посреди Рыбки неподалеку от Йожыга можно было заметить дырочку от испачканного чернилами пера, в запале воткнутого тсарем во время обсуждения плана. Река была темно-синяя, чернила тоже, однако пятно притягивало Кастия, как убийцу — капелька крови, которую прочие считают просто грязью. Но он-то знает, что здесь произошло…

— Эй! На что ты там уставился? — Тсарь нетерпеливо тряхнул бумагой и бросил ее на прикроватный столик, где уже горела свеча и лежал красно-коричневый ломтик сургуча.

Начальник тайной стражи сморгнул, извинился за нерасторопность (проклятый недосып!) и поспешно развернул свиток.

Впрочем, для Кастия там новостей тоже не было, его интересовала только дата.

— Может, стоит перенести ее на пару дней вперед? — ненавязчиво намекнул он. — Или назад — гонец еще успеет…

— Нет.

— Савряне догадаются. Верхушка — так точно.

— Плевать, — жестко отрезал тсарь, растапливая сургуч. — В этот день они убили моего сына. Пусть знают, за что платят.

— Леваш!

— Мих! Какими судьбами?!

Батрак и лесоруб смачно обнялись. Со стороны это выглядело как схватка двух медведей — кто кого заломает.

— Да по тсарскому созыву, чтоб его! — Старые друзья наконец разлепились. — То палками махали, то вон камни да бревна возим, Йожыг латаем.

— А мы их для вас рубим! — хохотнул Леваш, поворачиваясь спиной, на которой висел в петлях огромный топор с изогнутой ручкой. Другой человек рад бы бросить такую дуру после трудового дня, но лесоруб привык к его немаленькому весу, как привыкают к тяжелым сапогам-грязеступам или тулупу. Леваш и двуручник когда-то так тягал, казавшийся полуторником за его широкими плечами. — Давно вы здесь?

— Третий день.

— И только сейчас встретились?! Ну молодцы-ы-ы! — укоризненно протянул лесоруб, хотя разминуться на длинной прибрежной порубке было немудрено: все завалено охапками веток, голоса забиваются стуком топоров и треском оседающих деревьев, а народу суетится несколько сотен.

— Так не разгибаемся с утра до вечера, куда там по сторонам глядеть! Садись, поговорим!

— Да я к реке за водой шел, — лесоруб показал пустой котелок, — парни там мои голодные сидят.

— Ничего, за лучинку не окочурятся! А хочешь — сюда их зови, в нашу похлебку воды дольем. Далеко стоите?

— Ща, может, докрикну. — Леваш повернулся к темноте, приложил руки ко рту и зычно заорал: — Эй! Робя! Айда сюда, тут угощают!

— А нам можно? — захохотали сразу от нескольких костров.

— А вам только за деньги! — не растерялся лесоруб.

— У-у-у, жлоб!

— От таковских слышу! К девкам в гости тоже с пустыми руками ходите?

Темнота не осталась в долгу:

— Тю, нашлась красота с бородой до живота!

— Такая сама платить должна!

— Девкам подарки не в руках, а в штанах носят!

— Гы-гы-гы!

— Ах-ха-ха!

Один зубоскал все-таки пришел, с бутылью вместо монет. Его с радостью приняли, как и подтянувшихся лесорубов. В костер подбросили дров, в котел не только долили воды, но и досыпали муки скалом.

Подошел один из тсецов-охранников, покрутился вокруг, неодобрительно зыркая на шумную компанию, однако крамолы не усмотрел и вернулся к своим.

— Ишь какие у вас браслетки знатные! — заметил Леваш, хватая друга за руку, чтоб разглядеть поближе.

— Тсарь одарил, — невесело хмыкнул Мих. — Вы тоже по приказу?

— Не, мы птицы вольные — по найму. А ты чего, весчанином заделался? Ну даешь!

— Батрачу помаленьку… Гляжу, и ты из Рыжих волков ушел?

— Да они через год после тебя и распались. Мавей с Дримом погибли, по дурости — в разбойничью засаду угодили, Сива без них заскучал и откололся, Лысый хворать часто стал, ну и я решил: побаловался, и хватит. Отец старый уже стал, пора было дело принимать. Во, познакомься с моими ребятами…

Леваш представил остальных лесорубов, Мих — весчан, зубоскал назвался сам. За такое дело тут же выпили, благо бутыль была не одна: покуда телеги разгружались в городе, Цыка успел сбегать на йожыгский рынок и прикупить чего надо. Мих с Колаем прикрывали — точнее, Мих прикрывал, работая за обоих, а Колай причитал, что вот заметят и всыплют всем троим!. Не заметили, и теперь Рыскин отчим, гордо выпятив грудь, хвастался, с каким трудом было добыто ими (изо всех сил намекая — по большей части им) это вино. Одновесчане только посмеивались.

— А я сегодня нашего мольца видел! — неожиданно вспомнил Цыка. — Страшный стал, зарос весь, я его еле узнал. Стоял на пароме у пристани, вокруг толпа, как на ярмарке. Повез, видать, саврянам свои проповеди.

Батраки гнусно захихикали, радуясь, будто кринку закваски соседу в сортир подлили.

— Так им и надо!

Объяснили лесорубам, в чем соль, те тоже посмеялись. Пару лучин Мих с Левашом наперебой вспоминали молодость, потом разговор потихоньку увял. Поговорить было о чем, но лучше б послушать — устали. Прочие костры один за другим превращались из желтых лепестков в алые пятнышки, народ засыпал. Ярко горели только сторожевые, но краям и у воды. Хольгин Пуп, травянистый остров ближе к ринтарскому берегу, казался мохнатой великаньей шапкой, оброненной в реку.

— Эх, — вздохнул лесоруб, — сказочницу бы сюда.

— Угу, — поддакнул Мих. — Эх, была у нас на хуторе одна девчонка, так соловьем разливалась, что до вторых петухов с открытыми ртами сидели!

— О, к нам пару недель назад прибилась такая же! — оживился Леваш. — Бойкая, что синичка, худенькая, зеленоглазая….

— Прям как наша, — удивленно заметил Цыка.

— Как же ее звали-то? — принялся натужно вспоминать лесоруб. — Что-то звонкое, звучное…

— Рыска?

— Точно, Рыска!

— Да ты что?! — Батраки придвинулись поближе, сгорая от любопытства: как это их тихоню Рысочку угораздило заделаться бродячей сказительницей?!

— С ней еще два мужика было, — продолжал Леваш, — один ничего такой, рубаха-парень, хоть и жуликоват с рожи, а другой саврянин…

— Не, — разочарованно перебил Цыка. — Это не наша. Наша Рыска нипочем бы с белокосым не спуталась.

— Ой, Альк, что это? — Дорога шла в гору; шла долго и упорно, последнюю лучину коров вели под уздцы, и Рыска уже так устала, что по сторонам почти не смотрела. А сейчас вдруг подняла голову и увидела: на вершине холма, куда они так стремились, торчал из леса серый клык башни.

— Развалины замка, — равнодушно ответил саврянин, перешагивая через обломок валуна. Дорога была неважной, наполовину заросшей, но еще вполне проходимой. На объезд больше бы потратили.

— А почему он развалился?

— Междоусобица. Защитники сопротивлялись до последнего, так что уцелела только эта башня. Впрочем, за годы и она сзади осыпалась.

— А почему заново не отстроили?

— Кто? Хозяева и стража погибли, слуги разбежались.

— Ну те, кто победил?

— На кой он им? Выгребли, что поценнее, и вернулись домой.

— Эх, а я бы не отказался от такого замочка, — завистливо сказал Жар. Спутники как раз добрались до полуразрушенной арки, но заходить во двор не стали: месиво из обломков и бурьяна. Поехали вдоль стены. — Небось толпы слуг, обед с тридцатью переменами блюд, право первой ночи…

— Куча воинственных соседей, которым все это мозолит глаза, — буркнул Альк.

— Так у них же небось свои замки есть!

— Когда у остальных их нет, это куда приятнее.

Рыска остановилась, зачарованно разглядывая цветок, проросший между камнями кладки. На вид хрупкий, с веточками-паутинками и резными листиками, он все-таки умудрился зацепиться за отвесную стену, найти достаточно земли и влаги в трещинах строительного раствора. Издалека казалось, будто цветок растет прямо из камня. А если отойти еще дальше — будто стена забрызгана капельками крови.

Девушка протянула руку, чтобы проверить стебелек на прочность, но не решилась даже коснуться. Это… словно прийти в молельню и изваяние Хольги за нос подергать!

— Да, — ответил Альк на ее мысли, — когда-то здесь жили люди. Вон там, в долине, была веска, откуда сгоняли мужичье строить эту громаду — десяток, а то и десятки лет. Приглашали знаменитых зодчих, возили издалека особый гранит с золотой искрой… А потом за неделю все разрушили, разграбили, пожгли и ушли отсюда навсегда.

— Жалко, — вздохнула Рыска.

Жар поглядел вниз с холма, представил, что чувствовали защитники замка, видя неспешно стекающееся к нему вражеское войско, содрогнулся и отпрянул. Над полуразрушенной башней писклявыми стрелами летали стрижи, солнце обливало камни кипящей смолой закатных лучей, ветер отголосками криков бродил по лабиринту лестниц. Один раз словно бы даже стон послышался, но быстро перешел в издевательский посвист.

— Жалко, — согласился саврянин. — Но, может, оно и к лучшему. Нет замка — не за что и воевать.

— Так ведь и людей тоже нет!

— Значит, и некому. Еще лучше. Сколько их ни дели — на две страны, четыре, двадцать, — все равно найдут за что сцепиться. Одна веска на другую и то с вилами за задавленную телегой курицу пойдет.

Но Жар все не унимался:

— Слышь, Альк. — Вор сблизился с белокосым и заговорщически ткнул его локтем. — А у вас в замке право первой брачной ночи было?

— Ну было, — нехотя подтвердил тот.

— И как?!

— Да никак. От тех, кто не против, потом не отвяжешься — маячат весь день в замке, вместо того чтобы работать. А кто против, никакого удовольствия.

— То бишь тяжелая, нудная обязанность? — фыркнул Жар.

— Ну не то чтобы тяжелая и нудная, — признал Альк. — Попадались вполне себе… затейливые. Но там о первой ночи разговор уже не шел. А однажды такая бабища заявилась, что нам с отцом до утра пришлось в башне отсиживаться…

— А кому-то, между прочим, с ней всю жизнь, — в шутку упрекнул вор недобросовестных господ, пренебрегающих священным долгом перед подданными.

— За приданое из десятка коров и не такое можно потерпеть. — Альк ехидно посмотрел на Рыску.

— Нельзя, — проворчала девушка себе под нос.

— Что-что?

— Нельзя! — погромче повторила Рыска. — Чего ты меня вечно этими коровами дразнишь? Думаешь, если я весчанка, то для меня скотина главное?! Я замуж по любви хочу выйти, а не по расчету!

— О-о-о, — в один голос протянули ее спутники. Особенно Жар, прекрасно помнивший ночной разговор на чердаке.

— Ну или хотя бы по приязни, — поправилась девушка.

— Долго искать будешь, — сочувственно заметил Альк.

— Почему? — озадачилась Рыска. — Что, я так много требую?

— Ты — нет, а вот от тебя — только в башню.

Мужчины (оба!) гнусно захихикали. Девушка насупилась и вздрагивающим от обиды голосом залепила:

— Да ты без своего замка никому не то что на первую, но и на десятую ночь не нужен! И вообще, может, ты в башне не потому прятался!

— А почему? — удивился Альк.

— Потому… — Рыска покраснела, но все-таки нашла в себе силы договорить: — Потому что все равно у тебя ничего не вышло бы!

— Ты это слышал? — Саврянин изумленно поглядел на вора. — Теперь я просто обязан доказать ей обратное, иначе мое достоинство непоправимо пострадает! Подержишь коров?

— А ты им размахивай поменьше, — огрызнулась выведенная из себя Рыска, — тогда никто и не прищемит! А корову тебе и я могу подержать. Даже отвернусь.

Теперь хихикал один Жар.

— Все, девка, доигралась. — Альк бросил поводья и с серьезным донельзя лицом пошел на Рыску. Вся удаль с нее тут же схлынула. Девушка с писком метнулась в сторону, с холма, не видя, что саврянин сделал всего пару шагов и остановился, самодовольно ухмыляясь.

— Если берешься на кого-то тявкать, то будь готов, что и кусаться придется, — нравоучительно сообщил он Жару.

— Таки уела она тебя, — фыркнул тот.

— Уела — это если б я от нее удирал.

Рыска наконец остановилась, обернулась и поняла, что ее обдурили, — а теперь еще и вверх по крутизне карабкаться! Ну Альк!!

— Вот посильнее разозлится — и удерешь, — посулил Жар. — Видел бы ты, как она в детстве на одного мальчишку бросилась, меня защищая! Именно что покусала.

— И что? Он сбесился и начал творить добрые дела? — скептически спросил саврянин.

— По крайней мере, больше к нам не приставал. — Вор посмотрел на поднимающуюся, сердитую и запыхавшуюся подружку и вспомнил, как они лезли ночью по оврагу, спасая такку. Жалко, что путь на хутор Жару заказан. Интересно б было глянуть, кто и что там изменилось.

С обеда у Фесси начало прихватывать живот. Несильно, но часто, противно потягивая на низ. Особенно тяжело было почему-то сидеть.

Муха заметила, как она мается, и досадливо (опять самой ужин готовить придется!) велела:

— Пойди ляг да ноги на стенку задери! Сколько тебе тамо сталось? Месяц? Не, надо еще хоть пару неделек поносить. Оно самое гадкое для дитяти — на восьмом, у меня так сестра вторую дочку потеряла.

Сама женка отчего-то не беременела, чему втайне радовалась, в молодости ежемесячно ставя Хольге благодарственную коптилочку: мать Мухи умерла третьими родами, и женка долгое время опасалась того же. Детей она не хотела: хватило младших сестренок, а потом Масены с Пасилкой и Дишей.

Служанка все-таки почистила еще одну свеколку, передала нож Мухе и легла на лавку за занавеской — влезать на печь было уже трудно. Схватки помаленьку стали утихать. Это случалось не впервые, до серьезной боли не доходило, но чем больше становился срок, тем тяжелее Фессе было работать. Ведро пару раз поднимешь — уже чрево каменеет, так что будущая мать охотно пользовалась любой возможностью передохнуть.

Живот расслабился, и притихший было ребенок снова начал пинаться в правый бок. Женщина с улыбкой положила на него руку, с умилением нащупав бугорок пяточки. Вот бы действительно мальчик! Она уже и имя придумала…

Денек у бродяги выдался удачным: подвезли на почтовой карете. Даже упрашивать не пришлось, сама остановилась! Оказалось, старый дружок правит, Одноглазый. Да располнел как, одежда на нем добротная, башмаки по ноге! Правда, на обувь бродяге тоже грех было жаловаться: удачненько в Лосиных Ямах разжился, а что велики, так и к лучшему — не натирают.

— Раньше угонял коров, а теперь просто гоняешь? — шутливо спросил он, плюхаясь рядом с возницей.

— Дык надо ж когда-нибудь остепениться, — хмыкнул тот, тряхнув вожжами.

— Чего, неужто и бабу завел? — изумился бродяга, внезапно почувствовав укол зависти. То-то на рубахе ни дырочки и рожа масленится!

— Жену, — строго поправил Одноглазый. — Двое дитенков уже, вот гостинчики везу. — Щетинистое, перепаханное шрамами лицо возницы расплылось в непривычно душевной улыбке.

Тряпка! — презрительно подумал про себя побирушка, вслух же понимающе, вроде как и одобрительно поцокал языком. Хуже нет, чем к бабской юбке прилипнуть, не говоря уж о спиногрызах! Покуда стакана воды от них дождешься, тыщу бочек перетаскать придется. Да и жена у него, наверное, страшная и злющая — кто ж еще за старого одноглазого разбойника пойдет?

Придавленная доводами зависть переродилась в глухую досаду, и разговор не клеился. К тому же вспоминать прошлое Одноглазый не желал, упорно переводил тему, а его настоящее бродягу не интересовало — как в луже после морского простора барахтаться!

Карета ехала быстро. К обеду были в Макополе, на ночь остановились в какой-то веске. Одноглазый, похоже, рассчитывал, что в городе они уже расстанутся, — однако нищий увязался за ним и в кормильню (а дорожное братство надо уважать, кто нынче на подъеме, тот и платит!), и обратно к карете. Прогонять же стыдно было.

Но в веске, когда пришло время проситься на постой к знакомой бабке, а попутчик все не отлипал, терпение возницы лопнуло.

— Ты, это, дальше уже сам, — смущенно покряхтывая, сказал он, становясь поперек порога. — И рад бы попотчевать, да нечем: свои развел, только семейные в кошеле остались. Жена заругает.

— Получше приласкаешь — простит! — хохотнул бродяга, ободряюще хлопая Одноглазого по плечу.

Но уставившийся под ноги приятель упрямо замотал головой:

— Не, никак. Мы поросенка на откорм берем, сторговали уже. Надо зимой хоть сальца детишкам на хлеб положить, а то прошлую еле пережили…

— Ничего, других настрогаете! Невелик труд, — беззаботно возразил побирушка и внезапно ощутил — между ними будто крыса прошмыгнула.

— Ты, это… бывай, — уже не виновато, а будто даже с оттенком неприязни буркнул возница и скрылся за дверью, захлопнув ее перед носом друга.

Бродяга озадаченно поскреб голову, пытаясь если не выловить, так хоть раздавить назойливую вошь. Эх, портят бабы нашего брата! Какой человечище был: как выйдет на дорогу, как гаркнет: Кошелек или жизнь! так у купчишек эта жизнь от страху сама выпорхнуть норовит. А тут — поросенок, детишки… Тьфу.

Веска уже спала, окна светились только в паре избушек, таких приземистых и обветшалых, что нищему стучаться нет смысла: как бы хозяева подаяния не попросили. Даже в молельне почему-то темно было. Проще всего съесть припрятанную в суме краюху и заночевать в стогу, но побирушка уже настроился на пиво-колбаску и мягкую постель, а тут такая невезуха!

— Вот жадоба! — костерил он бывшего друга, спотыкаясь на темной, колдобистой улице. Кобели за плетнями заходились яростным лаем, одна мелкая собачонка даже выскочила из подворотни, но огребла палкой поперек хребта. — Ладно, схожу на хутора, там народ побогаче, пощедрее. И не спит еще — вон огоньки мерцают.

Ночлег устроили на лесной поляне. Хотели на опушке, но оттуда, пока не стемнело, еще был виден замок — будто памятник на жальнике. Пришлось зайти поглубже. Оно и к лучшему оказалось: деревья сдерживали ветер, а на поваленном стволе у дороги Рыска обнаружила и наломала целый букет грибов-шатунов. Длинные ножки уже зачерствели, как прутики, и стали несъедобными, зато за них очень удобно держаться, обжаривая шляпки на костре: когда растрескаются и свернутся лепестками, готовы. Но это так, баловство. Все равно похлебку варить надо.

— Пока девочки переплетают косички, схожу-ка я за водой. — Жар за ручку притянул к себе котелок и встал.

Альк и Рыска дивно смотрелись рядом: с одинаково склоненными к плечам головами, сосредоточенно разбирающие на пряди длинные волосы, белые и черные. Саврянин на миг оторвал от косы руку и показал вору неприличный знак.

— Слыхал, как у нас в Ринтаре девки приговаривают, чтоб волос гуще был? — не унимался Жар, передохнув, перекусив грибочком и расшалившись. — Расти, коса, — будет за что мужу тягать!

— Никогда я такого не приговаривала! — обиделась вместо Алька Рыска. Отчим в свое время столько натягал девочку за косы, что муж за такое обращение живо огреб бы сковородкой по темечку! Рыска вообще не любила, когда к ее волосам прикасался кто-то другой, разве что… но тогда, видно, она была так напугана грядущими выступлением и балом, что на недовольство сил не оставалось.

— У нас другое присловье есть. — Саврянин выпустил готовую косу и наклонил голову к другому плечу. — Косы обрезал — и ум с ними.

— Да у меня их и не было никогда! — подбоченился вор.

— Так и ума-то тоже, — Альк вздрогнул и чуть отодвинулся от костра. Над полянкой шныряла большая летучая мышь — сначала высоко, потом, осмелев, над самым огнем, хватая привлеченных им мошек.

— О, закуска сама прилетела! — Жар, дурачась, подпрыгнул и попытался сбить ее котелком. Разумеется, безуспешно.

— Ты что, рехнулся?! — неожиданно свирепо для такого мелкого проступка рыкнул на него Альк, привскакивая. — Это же плевун!

— Твой родич?

— Он ядовитый, дурак! И харкает подальше тебя. Если слюна в ранку попадет, рука на несколько лучин отнимется. В глаза — ослепнешь.

— Да нет у меня вроде ранок. — Вор заморгал и на всякий случай одернул рукава.

— Если попробуешь схватить плевуна — будут. — Саврянин, успокоившись, сел на место.

— Их и у Рыбки много было, — вспомнила Рыска, протягивая ноги к костру — вечерок выдался зябковатый. Или они в Саврии все такие? — Я сначала даже подумала — птицы, целая стая над деревьями шла.

— Наверное, на ночную охоту летели. Напротив Хольгиного Пупа какие-то пещеры есть. — Альк снова занялся косой.

Плевун, не обидевшись на нерадушный прием, тоже вернулся, но смущенный Жар теперь старался держаться от него подальше.

— И что тут у вас еще такого-эдакого водится?

— Ничего особенного. Обычные волки, медведи и кабаны. Иди, не бойся.

Вор уже пожалел, что вызвался, но праздновать труса не стал: пошел, размахивая котелком и фальшиво насвистывая для храбрости.

Батраки так сдружились с лесорубами, что уже четвертую ночь коротали у одного костра, делясь припасами, байками и свежими новостями, привозимыми из Йожыга взамен бревен.

Колай, трепло дурное, рассказал лесорубам о жеребьевке, и они теперь подтрунивали над Викием:

— Так ты у нас, оказывается, знатный хуторчанин? Коров не по головам, а по стадам считаешь?

— Отвяжитесь, — досадливо огрызался Цыка, помешивая сытную, но надоевшую похлебку. — Достали уже.

— А жена, наверное, дома курочку в печке тушит… с блинцами… — продолжал дразниться самый молодой из лесорубов.

— Да отцепитесь вы! — Цыку и без того все сильнее грызла тоска по дому, по жене, по будущему ребенку. Сбегать бы хоть на денек, проведать… — Своих небось вообще по году не видите.

— Так у нас работа такая — девки сразу знали, за кого шли!

— Ну и моя привыкнет.

— И то верно — бабы, они такие, привыкучие! — притворно согласился лесоруб. — Вернешься домой, а она тебя уже с ребеночком встречает. А то и с двумя.

Не успел батрак заносчиво возразить, что двойне он вдвое рад будет, как зубоскал добавил:

— Один в пеленках, другой за подол цепляется. Цыка упустил ложку:

— Да я тебе щас… — Батрак начал с угрозой подниматься. Лесоруб тоже не струсил, сжал кулаки.

— Но-но! — вмешался Леваш, вклиниваясь между забияками. — Лай лаем, а грызни нам тут не надо! Было бы из-за чего…

Парни нехотя расступились, разгородились костром и замолчали.

— Завтра последний день в Йожыг возим, — сообщил Мих, вернувшись от знаменного. — Две-три ходки, и все.

— А потом чего?

— А потом сказали просто на берегу складывать, напротив Хольгиного Пупа. И камни туда же.

— Зачем?

— Видать, еще одну сторожевую башню строить будем, — предположил Мих. — Рыбка-то возле острова все мельчает и мельчает, скоро савряне к нам пешком ходить начнут.

Цыка вздохнул. Башню! Эдак точно: вернется домой — а там уже не сын, а внуки… Чтоб ему хоть икалось, этому Сурку!

Хозяин вернулся на хутор поздно и сильно навеселе. Это Корова еще стерпела бы, но повод у гулянки был печальный: торговец, с которым Сурок уже год вел дела, оказался нечист на руку и успел обдурить хуторянина почти на полсотни златов, продавая скот дороже, чем говорил владельцу. Обман, разумеется, в конце концов открылся, но вернуть удалось только тридцать сребров — за ту корову, покупатель которой наябедничал Сурку. Все остальное по бумагам было шито-крыто, и один злат хуторчанин потратил на подкуп слуги торгаша, который выложил размер истинного ущерба, а половину — на лихую гулянку в кормильне.

От воплей Коровы (Вот, так я и знала! До седин дожил, а всякому жулью верит — нет бы жену послушать! С котомкой по миру пустишь! Еще и напился, боров старый!) утонувшая было в вине печаль снова всплыла. Сурок с горя добавил еще полкружки из своих запасов и пошел налево, к женке, громко хлопнув дверью. Муха в отличие от жены знала, когда можно браниться, а когда стоит промолчать и покорно снять с мужа сапоги. Потом, правда, тоже пилить будет, но это уже не так обидно.

Только Сурок собрался воспользоваться благосклонностью женки — то бишь завалиться на ее кровать и захрапеть, как раздался громкий стук и во дворе забрехали собаки.

— Кого там Саший принес?! — раздраженно выглянул в окошко хозяин.

— Да побирушка какой-то, — с запозданием крикнул от ворот батрак. — Переночевать просится.

— Гони его в шею! — рявкнул Сурок, так захлопывая ставень, что тот чуть не отвалился. Хуторчанин терпеть не мог попрошаек, к тому же этого угораздило выбрать самое неудачное время.

— Слыхал? — с ухмылкой поинтересовался батрак, которому незваный гость тоже не понравился: не старый еще, руки-ноги на месте, мог бы и на работу наняться, как все честные люди. — Вот и топай себе.

— Пода-айте хоть медечку на пропитание, с голоду помираю, — заскулил нищий, норовя проскользнуть-таки во двор, но батрак решительно выпихнул его обратно.

— Башмаки продай, дядя, — ехидно посоветовал он. — Таких и у меня нету!

Утонув в темноте за забором, бродяга беззвучно выругался. Башмаки и впрямь стоило бы загодя снять и спрятать в котомку. И ведь хотел — да решил, что ночью все равно не разглядят. У-у-у, гады, убогого обидели! Ну погодите, Хольга вам напомнит, что творить добро хоть и трудно, зато безопасно…

Для виду отойдя по тропе на полвешки, бродяга дал кругаля и вернулся к хутору с другой стороны. Отыскал щель в заборе и увидел, что в доме как раз погас последний огонек, в кухонном окне. Выждав еще лучинку (собаки за забором вначале надрывались в три голоса, потом привыкли и тявкали всплесками), нищий вытащил из котомки промасленный обрывок мешковины, обмотал ею подобранный на дороге камень и зачиркал кресалом. Искры золотым снегом сыпались на тряпку, но та никак не загоралась, только начала дымиться и чернеть. Эдак без пламени в пепел превратится… Бродяга покрутил комок в руке, подул — тот отозвался алыми прожилками, но, когда ветерок стих, снова почернел.

А нищему внезапно почудилось, будто кто-то пристально за ним наблюдает — так и царапает взглядом.

Струхнув, бродяга заозирался, но обнаружил зрителя, только когда догадался поднять голову.

На заборе сидела крыса. Большая, в темноте кажущаяся черной, только глазки-звездочки горят.

— Пшла вон! — шикнул на нее нищий, топнул ногой для убедительности. Собаки подскочили, залаяли снова — не хватало еще, чтобы хозяев перебудили!

Крыса, не шелохнувшись, еще полщепки глядела на него, будто запоминая, потом неторопливо развернулась и, пробежав верхом забора, спряталась в тень.

Бродяге отчего-то стало жутко. Захотелось плюнуть на дурацкую месть и убраться куда подальше из дурного места, как будто охраняемого самим Сашием. Но тут чадящий комок наконец-то вспыхнул, опаливая руку, и нищий, широко размахнувшись, зашвырнул его на соломенную крышу ближайшего коровника.

Рыска как раз доплела косу (Альк управился первым), когда со стороны, куда ушел Жар, донеслось измятое эхом:

— Эге-е-ей! Ры-ы-ысь! А-а-альк!

— Он свалился в овраг, сломал спину и просит его добить? — с надеждой предположил саврянин.

Надежда, увы, быстро угасла: крики были истошные, но не мученические и тем более не предсмертные.

— Чего тебе?! — заорал Альк в ответ.

— Идите сюда! Помощь нужна! — Вор понял, что друзья сидят ближе, чем ему казалось, и стал звать тише, зато четче.

— Схожу погляжу. — Саврянин нехотя поднялся, вытащил из костра горящий сук подлиннее и поярче.

— Он же обоих зовет! — Рыска вскочила еще раньше.

— Любопытно или одной оставаться страшно?

Альк, впрочем, не возражал и даже позволил смутившейся (угадал, причем дважды!) девушке уцепиться за свой рукав. За ладонь Рыска до сих пор стеснялась — почему-то мигом в жар бросало, будто она делает что-то неприличное.

Оврага в лесу не оказалось, да и вообще Жар ждал их на опушке, смущенно топчась возле чего-то белого, распростертого на земле и слабо стонущего. Женщина, саврянка! Как Рыске вначале показалось — жутко уродливая, толстая (да еще в каком-то балахоне!), с короткими всклокоченными волосами и опухшим лицом.

Потом девушка сообразила: да она же просто беременная и зареванная!

Альк сунул факел Жару, знаком показал — подсобирай дровишек! — и присел на корточки рядом с саврянкой. Спокойно, но напористо спросил:

— Тше издеща?

Женщина, приподнявшись, вцепилась в его колено тонкими и жилистыми, как воробьиные лапки, пальцами. И быстро-быстро заговорила, мешая слова со всхлипами, даже саврянину трудно понять.

— Она жена сапожника, живет в веске вешек за пять отсюда, — начал переводить Альк, опуская большую часть слов. — Он повез товар на рынок и должен был вернуться к обеду, но не вернулся. Утром она запрягла корову и поехала за ним. Корова молодая, поскакала с горки, попала в кротовину и сломала ногу. Эта дура, вместо того чтобы подождать попутчика, бросила телегу и пошла пешком. Шла-шла, потом внезапно потекло по ногам, и вскоре сильно заболел живот. Она прошла еще немного и поняла, что умирает.

— Умирает или рожает? — непонимающе уточнила Рыска. Саврянка осеклась на полуслове, запрокинула голову и тоненько завыла, так стиснув пальцы, что Альк поморщился.

— Ей очень страшно, и она убеждена, что это одно и то же.

— Так скажи ей, что это неправда!

— Она все равно не поверит, пока ребенка не увидит. — Саврянин стоически переждал потугу, но, когда она закончилась, тут же отодвинулся. — Ты когда-нибудь роды принимала?

— Только у коров… — Девушка с ужасом глядела на корчащуюся женщину. Вот, значит, как оно у людей происходит?! Рождение братика прошло мимо Рыски, тем более что роды у ее матери были вторыми, быстрыми. Утром девочку услали к бабке Шуле, будто бы проросшую картошку перебирать, а к вечеру вернулась — лежит уже в колыбели, пищит, чистенький, розовый. А тут — темные пятна на подоле, обезображенное болью лицо с искусанными губами и провалами глаз, мученические стоны и истошные вскрики, будто саврянка действительно вот-вот переступит на небесную Дорогу.

— Ну попроси ее встать на четвереньки, будет похоже.

— Альк!!! — задохнулась от столь бесстыжего цинизма Рыска, не догадываясь, что белокосый того и добивается: двух паникующих женщин на одного младенца было многовато. — Так… так нельзя! Люди — не коровы, и не смей их сравнивать!

— Почему? Коровы обидятся?

— Она же твоя соотечественница! — Рыска попробовала зайти в тыл к Альковой совести — вдруг там на ней осталось уязвимое местечко?

— В первую очередь она бестолковая баба, которая наделала кучу глупостей, — легко отразил атаку саврянин. — Впрочем, все вы такие.

Рыска возмущенно ахнула. Нашелся толковый! Бабы хоть сами от своих глупостей страдают, а не остальных заставляют! Пусть бы попробовал родить, а потом нос задирал! Мужику-то легко героем быть — занимайся, чем тебе любо, а тебя тем временем и обстирают, и накормят, и ублажат!

— И вообще, почему вы стоите и ничего не делаете?! — напустилась девушка на спутников. — Разведите наконец костер, воды нагрейте, в сумках поройтесь — поглядите, чего не жалко на тряпки пустить!

Альк довольно ухмыльнулся, встал и пошел к коровам — перегнать на новую стоянку.

Если бы не сильный ветер, вмиг раздувший огонь по соломе и заглушивший ее треск…

Если бы Сурок спал у жены, в комнате с окошком на коровник… Или вообще не спал, а таскал бревна где-нибудь под Йожыгом…

Если бы именно Цыка, самый чуткий и подозрительный из батраков, вышел проведать не унимающихся собак… А может, все было бы точно так же — кто знает?

— Пожа-а-ар!!!

Тонкий срывающийся голосок вышедшего по нужде дедка набатным колоколом всколыхнул дом. Батраки наперебой кинулись к дверям, самый ловкий и догадливый сиганул через окно. Выбежала Корова в наброшенном на плечи одеяле, волоча за руку упирающуюся Дишу — девка не успела даже шкатулочку с бусами из ларя достать. Выскочила служанка-вдова, босоногая, в ночной рубахе, прижимая к себе самое ценное — заспанных детишек. Оба рыдали: в кровати осталась теплая, недоуменно проводившая их взглядом кошка.

Последним, с гудящей от похмелья головой, вывалился на крыльцо хозяин.

Горел главный коровник, где держали лучшую часть скакового стада. Да как горел — уже в черный контур превратился, жирно закрашенный огнем. На крыше соседнего сарая тоже плясало несколько алых лепестков, искры семенами разлетались во все стороны. Рев пламени заглушал даже рев запертых внутри животных — если те еще ревели…

Увидев такое дело, Сурок испустил хриплый вопль и бросился к дверям коровника.

— Хозяин, стой! — заорали ему вслед батраки, сами спешно выпускавшие из хлевов скотину. Пришлось открыть ворота и гнать прямо в поле, иначе во дворе началось бы столпотворение из перепуганных коров, овец и свиней. Тушить уже полыхающее не было смысла, выстроившаяся к колодцу цепочка передавала воду для дома и тех сараев, что подальше: намочить, чтобы искры не прилипали. Помогали и дети, и Фесся — но надолго ее не хватило, охнула и, придерживая одной рукой живот, а другой поясницу, отошла в сторону.

Сурок, не слушая и не обращая внимания на жар и едкий дым, ухватился за раскаленную ручку, дернул на себя — и дверь словно оказалась последним, что удерживало коровник от обрушения.

Ребенок был худенький и длинный, голова и та какая-то вытянутая. С ней роженица мучилась не меньше лучины, но стоило прорезаться плечам, как младенец выскользнул за одну потугу. Рыска приняла его в первую попавшуюся тряпку и теперь держала в охапке, понятия не имея, что делать дальше. Младенец лежал на ее руках расслабленно, как перевернутая на спину лягушка, только кулачки стиснуты. Макушку, будто мокрые перышки, облепляли короткие волосенки. Светлые глаза бессмысленно двигались туда-сюда, но новорожденный молчал, словно огорошенный открывшейся ему картиной.

Его вроде бы шлепнуть надо, вспомнила девушка, но тут ребенок сам округлил беззубый ротик и вякнул, как котенок. Скорее требовательно, чем испуганно.

Альк щепку подержал нож над костром, поворачивая лезвие в пламени, и протянул Рыске.

— Ты чего?! — шарахнулась та.

— Ну, можешь зубами перегрызть.

Девушка с задержкой сообразила, что это он о пуповине.

— Погоди, сначала ж перевязать надо! Жар! Нащипи ниточек!

Нитки у вора были в сумке, чистый льняной клубочек — вещь нужная не только в повитушьем деле. Оторвав два куска, Жар принялся за перевязку, стараясь не думать, что это и куда ведет.

— У нас принято, что это делает отец — прядью своих волос, — с усмешкой заметил Альк.

Вор метнул на него убийственный взгляд, но торжественность момента нарушать не стал и накрепко затянул последний узел. Саврянин чиркнул между ними ножом, и Рыска торопливо прикрыла ребенка свисающим краем тряпки.

Женщина перестала стонать, приподнялась на локтях и что-то пролепетала срывающимся от волнения голосом.

— Дай ей ребенка, — подсказал Альк.

Вытягивать руки девушка побоялась, придвинулась поближе, наклонилась и медленно, осторожно переложила дитя на грудь матери. Та вцепилась в него так же судорожно и бестолково, всмотрелась — и осунувшееся лицо озарилось такой улыбкой, что у Рыски слезы на глаза навернулись. Она отступила назад и прижалась к кому-то спиной — к Альку, к Жару? — неважно, главное, почувствовать чье-то тепло, понять, что ты тоже не одна в этом мире.

Альк положил руку ей на плечо, и девушка благодарно накрыла ее своей. Тишину нарушало только чмоканье — ребенок сосал, еще неумело, но старательно.

— А это мальчик или девочка? — поинтересовался Жар.

— Не знаю, — растерянно отозвалась Рыска. — Не посмотрела…

— Ну-у-у, самое главное забыла, — разочарованно протянул вор, запоздало пытаясь разглядеть младенца, но из пеленки торчала только голова и одна ножка до колена, то и дело умилительно пинающая воздух.

Девушка сердито ткнула друга локтем: самое главное, что все хорошо закончилось. А мальчик-девочка — такая на самом деле ерунда!

По двору бестолково бродили одуревшие от темноты и суматохи куры, путаясь у всех под ногами. Петух с оголенным огнем задом сидел, нахохлившись, на обломке забора. Гусиный сарайчик, примыкавший к коровнику, открыть не успели.

Батраки хмуро (а кто и злорадно) шушукались, прикидывая размер ущерба. Вдова отвела детишек в дом, чтоб не простудились, сдала под кошачью опеку и вернулась, на пару с дедком заливать и затаптывать разбросанные по двору угли.

Напоказ голосила-убивалась Корова, наговорив о муже больше хорошего, чем за всю совместную жизнь. Куда искреннее рыдала Диша, осознав, что никто больше не привезет ей из города новых нарядов, и как теперь искать жениха, с отцом которого вроде бы начал сговариваться Сурок, — непонятно.

Муха стояла молча, с застывшим лицом, и копоть на нем еще резче обозначила свежие морщины.

Угрюмый, растерянный Пасилка безостановочно бродил вокруг пепелища, зачем-то трогая обугленные, еще дымящиеся бревна и с шипением отдергивая обожженные пальцы. Искать тело отца, пока все не остынет, было бесполезно.

Конечно, концом хутора пожар не стал. Большую часть скота спасли (теперь бы еще поймать!), один коровник уцелел, другой придется наполовину перебрать. Подкоптившийся с одной стороны дом провонял дымом, но три кубышки, зарытые в разных углах подвала, никуда не делись — как и засаженные поля, и воронья делянка, и доходный домик в городе, прикупленный Сурком этой весной. Для хорошего хозяина все поправимо — посокрушаться, побранить Сашия и заново засучить рукава.

Только не было его больше, хозяина. И оттого хутор тоже казался покойником.

А на рассвете Фесся родила мертвого ребенка. Мальчика.