Станислав Куняев ОТКРОВЕНИЯ ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ИСТОРИКА

Наконец-то вышла в свет "книга-исповедь" Ильи Глазунова "Россия распятая". Пока только лишь первый том неописуемой красоты: в темно-синем сафьяне, с золоченым тиснением, на веленевой бумаге цвета слоновой кости, с множеством редчайших иллюстраций и фотографий эпохи, охватывающей полтора столетия… Читаю, листаю, думаю, спорю…

О творчестве художника говорить не буду. Ну, какой из меня искусствовед! А вот нечто другое — изображение исторической жизни — меня взволновало по-настоящему. Всё-таки мы прожили жизнь в одно и то же время. К тому же сам Глазунов летом 2004 года в "Московском комсомольце" заявил о себе: "Я считаю себя, после художника, профессиональным историком, который оперирует не идеологическими постулатами, а реальностью, фактами и документами". Смело сказано…

Но, прочитав "книгу-исповедь", я подумал: "Люди сильны, но ход времени сильнее". Даже таким крупным и внешне независимым фигурам, как Илья Сергеевич, приходится склонять перед ним голову, соответствовать новой рыночной идеологии, присягать новым отношениям художника с властью, благодарить ее за такое переустройство жизни, которое осыпало художника всяческими благами. И эта благодарность проявилась у него в том, чтобы советскую эпоху унизить и "коммуняк опустить" как можно ниже. Размашисто и страстно выполняет эту социальную задачу потомственный дворянин Илья Сергеевич.

То заявит в телепередаче у Караулова, что "в первые два месяца войны пять миллионов советских солдат попало в плен". Но даже Адольф Гитлер, выступая в августе 1941 года в штабе группы армий "Центр" с восторгом говорил о "наличии 900 тысяч пленных после шести недель боев" (В.Дашичев, "Банкротство стратегии германского фашизма", книга документов).

То историк Глазунов объяснит, что "реформы Столыпина дали возможность нам выиграть войну 1941 года" (а почему же тогда не выиграли войну 1914-го?). То, чтобы мы не очень-то гордились "сталинским выкормышем" маршалом Жуковым, ошарашит доверчивых телезрителей историческим открытием, будто бы "Жуков, мне говорили (кто говорил? — Ст. К.), не начинал сражения, если на одного немецкого солдата у него не были десяти советских".

Особенно смешно было глядеть, как во время телеэфира он вдруг ни с того ни с сего, прерывая разговор с дотошным Карауловым, вскидывал руку и вскрикивал не своим голосом: "Слава России!" Я говорю "не своим", потому что приветствие это с эсэсовским театральным выбросом прямой руки и воплями "Слава Украине!" было узаконено, как ритуальное, у бандеровцев и оуновцев на Западной Украине. Впрочем, идеологу единой и неделимой России и русскому монархисту простительно не знать таких мелочей из советской истории…

Каковы же "факты и документы", на которые опирается профессиональный историк Глазунов? Вот несколько отрывков из его книги "Россия распятая".

"Уже с февраля-октября по 1923 год были уничтожены 18 миллионов человек".

Но этого Глазунову показалось мало, и на стр.184 он пишет: "Подсчитано, что в ХХ веке около двухсот миллионов человеческих жизней, включая победоносную войну Сталина и его союзников против Гитлера, потерял русский народ и народы России".

Кем подсчитано?.. Здесь он переплюнул самого Солженицына. Тот говорил "всего лишь" о 60 миллионах!..

"Говорят (кто говорит? — Ст. К.), однажды Сталин ночью вызвал к себе Ягоду и приказал создать тюрьму для личных врагов Сталина".

"Рассказывают (кто рассказывает? — Ст. К.), что годами позже Берия и Сталин любили вызывать из "зверинца" гигантского роста шведа Валленберга… Кто-то (кто именно? — Ст. К.) из бывшей обслуги "сухановки" видел его, превратившегося в скрюченного, словно от ревматизма, старика".

"В конце 40-х годов в бериевском корпусе, по слухам, еще существовала каптёрка, где висели костюмы и маршальские кители с бирками фамилий врагов народа".

"Утверждают (кто? — Ст. К.), между прочим, что даже в день внезапного и вероломного нападения немецкой армии из СССР в Германию шли эшелоны с зерном".

"У западных исследователей (у каких? — Ст. К.) я читал, что Ленин, Горький, Луначарский и другие были приняты еще до революции в ложу "Великого Востока".

И так — до бесконечности: "говорят", "рассказывают", "по слухам", "как пишут военные историки", "у западных исследователей" — вот все "факты и документы" профессионального историка Глазунова.

А вот еще один исторический перл: "Многие историки (кто? — Ст. К.) доказывают, что он (Керенский. — Ст. К.) родился в тюрьме, будучи сыном цареубийцы Геси Гельфман […] и казнённого народовольца Александра Ульянова". То есть Керенский — родной племянник В.И.Ленина.

Когда я писал эти строки, то услышал, как по "Радио России" некий доктор Дубровин рекламирует чудодейственные капли "Князь Серебряный", лечащие якобы от всех болезней: "препарат проверен во многих ведущих клиниках!" — и понял, что эта фраза — родная сестра глазуновской: "многие историки"; от обеих пахнет вольным или невольным мошенничеством.

Об уничтоженных Сталиным "60 миллионах" русских людей Глазунов вычитал у Солженицына. "Исторический факт", свидетельствующий о том, что в 30-е годы из ленинградской Лубянки на Литейном спускали по канализации столько крови расстрелянных за ночь жертв, что "с моста в Неве было видно красное пятно, которое разгонял специально прибывший катер", Глазунову по секрету сообщил сам Аркадий Райкин.

Обо всех ужасах "сталинского зверинца" в подмосковной Сухановке, где сидели якобы только высокопоставленные враги народа, личные враги Сталина, художнику рассказал некий реставратор-архитектор, который тоже пользовался слухами.

"Меня уверяли (кто? — Ст. К.), что еще до войны были живы Зиновьев, Рыков, Бухарин и другие. В подземелье сделали железные клетки, приблизительно в высоту один, а в ширину два метра… Отсюда и определение Сталина "мой зверинец"…

Бывших наркомов и товарищей по партии приводили из клеток, и Сталин любил с ними беседовать за роскошным столом".

"Рассказывали (кто? — Ст. К.) также, что Сталин любил через глазок в стене наблюдать за допросами".

Вся восьмисотстраничная книга воспоминаний И.С.Глазунова наполнена слухами, сплетнями, анекдотами, фантастическими сюжетами. Один из главных его информаторов — тот же Аркадий Райкин — поведал профессиональному историку о некоем таинственном человеке, который в довоенные годы за пять минут до отхода "Красной стрелы" появлялся на перроне Московского вокзала — дальше цитирую по книге Ильи Сергеевича: "Проводники с затаенным ужасом смотрели, к какому вагону он напраляется. Называли они его между собой "товарищ Смерть". Он садился, предъявив проводнику билет на одно из мест мягкого двухместного купе. Заказывал чай, читал газету, с улыбкой беседовал со своим визави по купе. Но проводник знал, что на станции Бологое, единственной остановке между Москвой и Ленинградом, он постучится в дверь к проводнику и скажет, что с его соседом по купе плохо. И самое удивительное, — внимательно посмотрел на меня Аркадий Исаакович, — что всякий раз санитары с носилками уже ожидали на перроне. Они аккуратно клали умершего человека на носилки, покрывали простынёй, а поезд продолжал стремительно мчаться в ночи…" Эту жуткую историю поведал Райкину какой-то "последний из могикан", старый проводник — естественно, безымянный…

Ну, как не расписать подобный сюжет, достойный фильма ужасов, о палаче сталинской эпохи, лицо и деяния которого, оказывается, знали проводники всех поездов, уходивших с Московского вокзала!

Но даже эта история бледнеет перед событием, которое якобы сохранилось в памяти еще одного безымянного очевидца.

"Позволю себе, — пишет Илья Сергеевич, — впервые опубликовать для нашего широкого читателя леденящую душу статью "Венец злодеяния" из журнала "Двуглавый орел" (№ 24, январь 1924 года), издававшегося русской эмиграцией в Париже. Скажу откровенно: лично мне содержание этой статьи представляется наиболее достоверным. В основу ее положен рассказ очевидца, записанный немецким пастором Купч-Ризенбургом и опубликованный в газете "Войхсель цайтунг" 16 ноября 1928 года".

Суть статьи состоит в том, что большевистская верхушка через 10 дней после расстрела на Урале царской семьи решила устроить на одной из кремлевских кухонь ритуальное сожжение головы Николая Второго.

"По приказанию Ленина" все вожди собрались в Кремле, подписали протокол, в котором голова была признана подлинной, и "большинство" проголосовало в ночь с 27 на 28 июля 1918 года эту голову сжечь. Безымянный очевидец, сохранивший историю злодеяния в своей памяти, сообщает, что помимо вождей свидетелями события было множество народа: "комендант", "караульный начальник", "у входа сидит часовой", "куча людей" рядом с кухней "курит, разговаривает вполголоса"…

В "небольшой комнате" с "растопленной печью" сидели "около двадцати человек, в их числе Эйцух, Смирнов, Бухарин, Радек с сестрой и некоторые другие. Потом появляются Петерс с Балабановой; за ними следуют: Коллонтай, Лацис, Дзержинский и Каменев".

Коллонтай стало жарко, и она вскоре исчезла. "Появились зато другие любопытствующие. Среди них я видел Крестинского, Полякова, несколько матросов и женщин". И, наконец, наступил торжественный момент: Троцкий приказал перенести сосуд с царской головой "к пылающей печи".

"Пламя охватывает голову Царя Николая, и невыносимый запах горящего человеческого тела наполняет душную комнатку".

С этой историей может соперничать только следующее повествование, не менее мистическое, — о том, куда исчезали после убийства Кирова из Ленинграда остатки несчастного дворянства: "Говорили (? — Ст. К.), что путь "дворянских поездов", идущих из бывшего Петербурга в Азию по специально построенным (! — Ст. К.) веткам железной дороги, обрывался в песках Кара-Кумов. Заключённых выкидывали на раскалённый песок, а пустые составы возвращались за новыми жертвами в Ленинград…" ("Россия распятая", стр.121). Археологам остается только найти шпалы и рельсы этой фантастической дороги.

Вот такими бульварными "двуглавыми утками" и сплетнями, почерпнутыми из самых что ни на есть желтых эмигрантских изданий 20-х годов таких же "профессиональных историков", как и сам Илья Сергеевич ("Сатанисты ХХ века" З.Шабельской, "КПСС у власти" Н.Рутченко, "Крестный путь" Ф.Винберга), изобилует эпохальный труд художника. Глазунов горюет по поводу того, что эти книги до сих пор не изданы в нынешней России. Но почему? Столько антисоветских "исторических исследований" пылятся ныне на книжных развалах? И, однако, всему есть предел: истории, подобные той, что "произошла на кремлёвской кухне", даже нынешние "отвязанные" демократические издательства, видимо, стесняются печатать.

Феноменальное невежество знаменитого художника сыграло с ним злую шутку. Каждую бульварную антисоветскую книгу, каждый разговор с каким-нибудь эмигрантом 1-й или 2-й волны, каждую кухонную политическую сплетню о Сталине он встречал с экзальтированным восторгом, как великую истину, ему чудесно открывшуюся. Именно ему, великому художнику, человеку голубой крови, отпрыску славной фамилии, поклонники и единомышленники доверяли сокровенные тайны:

"Слова старого Вржосека… потрясли до основания мою душу" (старый писатель Вржосек, знавший Ленина, поведал Глазунову свои впечатления о нем).

"Придя домой, я долго не мог заснуть, потрясённый словами друга" (друг его юности Костя рассказал Илье Сергеевичу о том, какой негодяй Сталин).

"Меня потрясло стихотворение никому не известного поэта Н.Воробьёва "Кадету" (Н.Воробьёв — поэт 1-й эмиграции).

"Его книга ошеломила меня, я дотоле не читал ничего подобного… Вот почему, рискуя многим, я провёз ее через границу под рубашкой на животе… Она ответила на многие мои исторические вопросы" (речь идёт о книге эмигранта Н.Н.Рутченко "КПСС у власти").

И такими гимназическими эмоциями: "потрясло", "ошеломило", "поразило", — переполнены страницы повествования И.Глазунова. Ещё бы! Ведь с ним доверительно разговаривали не кто-нибудь, а Василий Шульгин, сын Петра Столыпина — Аркадий, активист Народно-Трудового Союза Николай Рутченко, основатель журнала "Вече" Олег Красовский. Как тут не "потрясаться"!

Профессиональный историк Илья Глазунов был потрясён, прочитав "кодекс чести белого движения", написанный В.Шульгиным, и, как страницу из Евангелия, коленопреклоненно процитировал его в своей книге: "Белые честные до донкихотства. Грабёж у них несмываемый позор… Белые убивают только в бою. Белые рыцарски вежливые с мирным населением… Белые тверды как алмаз, но так же чисты… Карающий меч в белых руках неумолим, как судьба, но ни единый волос не спадёт с головы человека безвинно. Белые имеют Бога в сердце. Белых тошнит от рыгательного пьянства, от плевания и от матерщины… Они рассматривают врага холодными бесстрастными глазами… и ищут сердце… И, если нужно, убивают его сразу… чтобы легче было для них и для него…

Разве это люди?.. Это почти что святые".

Ну что тут сказать? Почитал бы лучше Илья Сергеевич дополнительно к шульгинской характеристике этих святых, или почти ангелов, страницы из книги члена поместного Собора Православной Российской Церкви (1917 г.), епископа Севастопольского (1919 г.), епископа армии и флота при Врангеле — владыки Вениамина, который в воспоминаниях "На рубеже двух эпох" пишет о своих впечатлениях участника гражданской войны на стороне белого движения: "Слышу, как он самой площадной матерной бранью ругает и Бога, и Божью Матерь, и всех святых. Я ушам своим не верю. Добровольцы, белые — и такое богохульство!"

"Помню, как в Александровске при крестном ходе в штабе стояли офицеры и небрежно курили, смотря на процессию с абсолютным равнодушием, думали, что их никто снаружи не замечает".

Это писал не "профессиональный историк", а выдающийся церковный деятель, свидетель и участник белого движения и трагического русского исхода, просто честный русский человек. Но, может быть, Глазунов не поверит митрополиту Вениамину, выходцу из крестьян, из народных низов?

Тогда надо будет познакомить его с дневниками человека дворянского сословия — барона Будберга, министра в правительстве Колчака, которому недавно демократическая власть Иркутска поставила памятник на берегу Ангары: "Год тому назад население видело в нас избавителей от тяжкого комиссарского плена, а ныне оно нас ненавидит так же, как ненавидело комиссаров, если не больше; и, что еще хуже ненависти, оно нам уже не верит, не ждёт от нас ничего доброго… Мальчики думают, что если они убили и замучили несколько сотен и тысяч большевиков, то сделали этим великое дело, нанесли большевизму решительный удар и приблизили восстановление старого порядка вещей… Мальчики не понимают, что если они без разбора и удержу насильничают, грабят, мучают и убивают, то этим они насаждают такую ненависть к представляемой ими власти, что большевики могут только радоваться наличию столь старательных, ценных и благодарных для них союзников".

Если это не убедит Илью Сергеевича в том, что белые не ангелы Божии, то советую ему прочитать страничку из воспоминаний штаб-ротмистра Фролова, командира драгунского эскадрона в корпусе Каппеля: "Развесив на воротах Кустаная несколько сот человек, мы перекинулись в деревню. Деревни Жаровка и Каргалинск были разделаны под орех, где за сочувствие большевикам пришлось расстрелять всех мужиков от 18 до 55-летнего возраста, после чего "пустить петуха". Убедившись, что от Каргалинска осталось пепелище, мы пошли в церковь… Был страстной четверг. На второй день Пасхи эскадрон ротмистра Касимова вступил в богатое село Боровое. На улицах чувствовалось праздничное настроение. Мужики вывесили белые флаги и вышли с хлебом-солью. Запоров несколько баб, расстреляв по доносу два-три десятка мужиков, Касимов собирался покинуть Боровое, но его "излишняя мягкость" была исправлена адъютантами начальника отряда поручиками Кумовым и Зыбиным. По их приказу была открыта по селу ружейная стрельба и часть села предана огню".

Ну и напоследок отрывок из книги Николая Росса "Врангель в Крыму", изданной эмигрантским издательством "Посев" еще в 1982 году, которую Илья Сергеевич так же, как книгу Н.Рутченко, мог бы тайно провезти в СССР на животе под рубахой: "…грабежи, разбои и другие имущественные преступления не подвергались надлежащему преследованию, стали в войсках обыденным явлением. Честный солдат обращался в гнусного мародёра, исчезала всякая идейность и даже простая порядочность и на смену им приходили низкие корыстные мотивы и грубый произвол. Население, восторженно встречавшее войска, вскоре с ужасом отшатывалось от грубых пришельцев…"

Владыка Вениамин в своей горестной и правдивой книге честно признался: "Мы не белые, мы — серые". Может статься, что и Вы, Илья Сергеевич, совсем не белый, как Вам это кажется, а серый историк?

Главная историческая фигура, вызывающая у Глазунова судорожные приступы ненависти, — конечно же, Сталин. "Я всей своей генной и жизненной памятью ненавижу пресловутого Кобу, а затем Сталина".

Чего только не наговорил "профессиональный историк" о Сталине, собрав в своей книге все слухи, всю ложь, все сплетни прошлых времён. И о том, что гражданской женой Сталина была Роза Каганович; и о том, что рост его был всего 165 сантиметров; и о том, что по сообщению "Вестника Бнай-Брит" от 3 марта 1950 года, Сталин был евреем; и о том, что Сталин, произнесший в 1945 году знаменитый тост за здоровье русского народа, тут же добавил на грузинском языке какому-то безымянному "своему соплеменнику": "Если хочешь, чтобы шакал съел своё говно, надо его похвалить". Чего здесь больше, пошлости или невежества — трудно сказать.

"Сталин расстрелял замечательного актёра Михоэлса…" Историк даже не знает, какой смертью погиб Михоэлс.

Эти исторические изыскания недостойны того, чтобы их опровергать. Но когда Глазунов пишет о Сталине: "Его обращение к памяти великих предков было, когда немцы стояли под Москвой и Ленинградом", — то он, как унтер-офицерская вдова, сечёт сам себя, потому что в своей же книге пишет о том, как его поразили идеологические перемены предвоенных лет: "Вспоминается, как впервые в жизни еще до войны, после увиденных мною спектаклей "Суворов" и "Иван Сусанин", я был потрясён…"

Потрясён был и его отец: "Придя однажды домой, помню, сказал, что его просили сделать доклад о "Науке побеждать" Суворова. "Странно, — комментировал он. — Десять лет назад за такой доклад с работы бы сняли и в Соловки отправили". Так что Сталин обратился "к памяти великих предков" не тогда, "когда немцы стояли под Москвой и Ленинградом", а за два, а то и за три года до начала войны.

Только после того, как из высших эшелонов власти: политической, военной, чекистской, — ему удалось вычистить всех идеологов мировой революции, всех воспитанников Троцкого, всех фанатиков-интернационалистов, страна смогла вспомнить Александра Невского, Ивана Сусанина, Александра Суворова… Отец Глазунова удивился этой перемене, но не понял ее смысла. А сын до сих пор не понял, и всё талдычит о том, что Сталин вспомнил о героях русской истории лишь в ноябре 1941 года. Я понимаю, что Глазунов имеет право ненавидеть Сталина… Но врать-то зачем? Надо всё-таки помнить и о своей дворянской чести.

Родня Глазунова так или иначе была ущемлена в правах, особенно в первые послереволюционные годы. Кто-то сидел, кто-то был сослан. Роптали. Осуждали. Терпели. Но время делало свое дело. В тридцатые годы отец художника, несмотря на то, что в гражданскую воевал с красными, получил серьёзную должность в наркомате пищевой промышленности, без защиты диссертации был удостоен учёной степени кандидата наук, читал лекции по истории и экономике России в институте имени Энгельса, был доцентом географического факультета Ленинградского университета.

Его старший брат Михаил после Военно-медицинской Академии служил во время гражданской войны на стороне красных, а в 1941-45 годах был главным патологоанатомом Советской Армии. Даже в партии состоял и умер в звании действительного члена Академии медицинских наук СССР.

Так что дворянское происхождение Глазуновых в 30-е годы, которые хорошо помнит Илюша, уже не мешало им жить и работать. Откуда в таком случае взялась его патологическая ненависть к Сталину?

Сам Глазунов умеет и любит властвовать над людьми — тому я свидетель! Он знает, как подчинить их своей воле, обладает обаянием и почти мистической силой внушения. То есть он — человек авторитарного склада, умеющий во что бы то ни стало добиваться своих целей, человек, создавший, по словам Проханова, свою "империю". "Я люблю, — пишет Глазунов, — время Грозного царя Ивана. Оно требует глубокого изучения, а не идеологических ярлыков". Он преклоняется перед деспотом Петром Первым. И, по всей логике, должен понимать Сталина. Ан нет! И у меня есть некоторая догадка — почему…

Однажды, лет пятнадцать тому назад, мы втроем: хозяин, Татьяна Доронина и я, — ужинали на Арбате в глазуновской Башне, в главном ее зале, обрамлённом бесценными иконами.

Разговор шёл о разном, но хорошо помню страстные речи Ильи Сергеевича об арийских корнях европейской культуры, о сакральных смыслах свастики, расовых тайнах человечества и о трагической ошибке истории — войне двух великих народов Европы: немецкого и русского.

Много раз до и после этого вечера Глазунов, когда прямо, а когда таинственными намёками, обозначал свой пиетет перед автором книги "Майн кампф". Свято место пусто не бывает. Там, где оно занято Адольфом Гитлером, — там нечего делать его победителю Иосифу Сталину. И недаром в бессильном желании отомстить истории художник в "Мистерии ХХ века" поместил в гробу на катафалке у Бранденбургских ворот Сталина, а не Гитлера, обгоревшие останки которого рядом с этими воротами были закопаны в воронке из-под советского снаряда.

Из глазуновской книги явствует, что больше всего интереса и внимания ему оказывала антисоветская русская эмиграция ещё и потому, что один из старших братьев его отца Борис Фёдорович, будучи в оккупации в Царском Селе, пошёл в услужение к немцам и стал работать в комендатуре переводчиком и делопроизводителем. Он был и одним из активных деятелей Народно-Трудового Союза (НТС).

"В семье при мне не поднимали тему, где семья дяди Бори — его жена и две моих двоюродных сестры, Таня и Наташа, хотя я и знал, что он, как и многие тогда, ушёл в потоке отступавшей немецкой армии на запад".

Когда Илья Глазунов встретился в Париже с историком-эмигрантом Н.Н.Рутченко и тот узнал, что Борис Глазунов — родной дядя художника, то воскликнул: "Дорогой Илюша, я хочу поздравить тебя, что у тебя такой дядя. Он такой яростный антикоммунист и великий патриот России".

В нашей калужской семье была похожая беда. Сестра моей матери тетя Дуся до войны вышла замуж за дядю Женю — сына церковного старосты. Брат дяди Жени, Валентин, во время короткой двухмесячной оккупации Калуги пошёл работать помощником к калужскому бургомистру, назначенному немцами… Калугу освободили под новый 1942 год внезапно, и почти все, кто сотрудничал с оккупантами, убежать не успели. Валентина поймали и расстреляли безо всякого суда на опушке Калужского Бора.

Тётя Дуся, вернувшаяся из эвакуации, узнала о семейной драме и тут же развелась с братом расстрелянного предателя. Помню, как мы забивали дверь, идущую в комнату, где остался муж тёти Дуси. В нашей семье к этому времени уже погибло двое мужчин: мой отец и дядя Серёжа, военный лётчик, младший брат моей матери… Быть в родственных отношениях с семьей пособника фашистов наша семья не пожелала.

В декабре 2004 года я приехал на несколько дней в родную Калугу и встретил своего старого товарища, которого знаю — страшно сказать! — более шестидесяти лет, с десятилетнего возраста.

Он рос, как и я, без отца, но его отец, как я помню по рассказам, в начале войны то ли проворовался, то ли растратил казённые деньги, был осуждён и сгинул в северных краях… Мой друг, встретив меня, неожиданно разволновался, сказал, что ему надо срочно поговорить со мной, и буквально затащил к себе в гости. И рассказал душераздирающую историю о том, что его отец не проворовался и не присвоил никаких денег. А случилось то, что осенью 1941 года он, семилетний мальчик, с отцом и матерью, выехал из Калуги в маленький посёлок, куда вскоре вошли немцы, и его отец сам пришёл к ним наниматься на работу в управу. Через два месяца его расстреляли так же беспощадно и скоро, как и нашего Валентина, на опушке леса.

Мой однокашник с матерью вернулся в Калугу, где никто не знал, что случилось с его отцом. На всякий случай они придумали историю об уголовном деле и всю жизнь хранили семейную тайну. Мать моего друга несколько лет тому назад умерла.

— Что мне делать, Станислав?! — с надрывом спросил меня мой ровесник, прораб-пенсионер, небритый беззубый старик с провалившимся ртом. — Я один знаю правду. Я для внучки всю жизнь свою описал: как рос, как учился, как в армии служил, как для родины газовые трубы по полям и болотам прокладывал… Но вдруг она спросит: "Дедушка, а кем был твой отец?" Да и дочь моя — тоже о нём ничего не знает. Что мне им сказать? Правду писать стыдно — к немцам пошёл служить, думал, что они нас завоюют… А неправду писать — не хочу…

Сотрудничество с оккупантами считалось в наших семьях позором. Подобного рода факты люди скрывали не только потому, что это было опасно, но потому, что — стыдно…

Борис Фёдорович Глазунов в 1945 году был выдан союзниками нашему СМЕРШу, получил десять лет (по горячим следам расстреливали на месте!), в лагерях работал по специальности и, вопреки всем ужасам ГУЛАГа, о которых пишет его племянник, отсидел свой срок весьма вольготно. Получал с воли от родных книги, "заказывал папиросы, чай, печенье, консервы и т. п. обязательно определённых сортов и в определённой упаковке" ("Россия распятая", стр.427), занимался математикой — решал теорему Ферма, изучал астрономию, увлёкся физикой — развенчивал теорию относительности, посылал свои работы в Академию наук и даже на имя Сталина, после чего "к нему в лагерь приезжали специалисты с воли".

Вышел на свободу после смерти Сталина.

А тщеславный племянник дяди-коллаборациониста посвятил ему в книге воспоминаний целую главу, где, по словам поэта, "не отличая славы от позора", попытался изобразить этого своего родственника борцом с тиранией и чуть ли не героем. Совершить такой подлог в стране, которая вечно будет считать 9 мая самым великим днём своей истории, по-моему, дело не только постыдное, но и безнадёжное.

Во время нашей совместной работы над журнальным вариантом книги "Россия распятая" Илья Сергеевич не раз, обращаясь ко мне и Геннадию Гусеву, воздевал руки к небесам и трагически восклицал:

— Ну скажите мне, за что меня патриоты не любят?!

А за что любить?

За глумление над памятью великого полководца Георгия Жукова?

За повторение солженицынской лжи о "шестидесяти миллионах", уничтоженных при Сталине?

За галерею портретов приватизаторов и олигархов?

За то, что в разговоре с полковником Ю.Петровым, сказавшим, что Чубайс — "это же главный преступник", наш "профессиональный историк" ответил: "Нет, я так не считаю. Государственные преступники появились в 1917 году" ("Московский комсомолец", 30.08.2004)…

За клевету на великое государство: "СССР стал действительно тюрьмой для народов" ("Россия распятая", стр.209)? Да под такими словами с радостью подпишется любая Новодворская и любой Сванидзе. Так что, как бы ни проклинал Глазунов "рынок демократии", когда речь заходит о Советском Союзе — он всегда рядом с идеологами и основателями этого рынка.

В 1996 году, к 80-летию Георгия Васильевича Свиридова, мы напечатали на обложке "Нашего современника" фотографию композитора, сидящего на скамейке в валенках, в старом поношенном пальто с палкой в руках на чужой даче, которую он снимал в Подмосковье.

Под фотографией были слова Распутина и заголовок "Повелитель мелодий". Я подарил этот номер Глазунову. Художник буквально впился в распутинский текст: "Повелитель мелодий! Рождён в курской деревне, обновлённой революцией!"

Лицо его налилось гневом, в словах и междометиях кипела ревность художника, который жизнь свою всегда соотносил с властью, рассчитывал и выстраивал отношения с ней, обслуживал её, одновременно ненавидя, торговался, выкраивал льготы, и вдруг увидел, что есть и другая слава — слава творца, равнодушного к власти, поглощённого лишь творчеством, не жаждущего скандалов и денег, сидящего на скамейке в старом пальто, в валенках, без галстука…

А я глядел на беснующегося художника и сравнивал две этих судьбы…

В одном из глазуновских особняков, построенных между двумя полюсами власти: московской мэрией и американским посольством, — я побывал в 1995 году. За узорной чугунной оградой стоял охранник в бронежилете с автоматом. У его ног сидела овчарка… В обеденном зале, обрамлённом мраморной лестницей и портретами российских императоров (в подлинниках!) меня встретил хозяин с Дмитрием Васильевым, вождём общества "Память", ныне, как некий морок, исчезнувшего из нашей политической жизни.

— Что, старичок? — набросился на меня Илья Сергеевич, увидевший, как я ошеломлён всей этой роскошью. — Художник должен быть богатым. К чёрту эту русскую нищету, эту пьянь в грязных рубахах и валенках!

При этом он картинно перекосил лицо, растрепал ладонью волосы и вытаращил глаза, как бы изображая русскую пьянь — бедную, немытую, завистливую.

— Все эти Ваши поэты — рубцовы, тряпкины, пупкины!

Я хотел было прервать эту много раз разыгрываемую на моих глазах мизансцену и сказать, что — да, среди русских писателей и художников были люди богатые: Лев Толстой, Иван Тургенев, Василий Суриков, Карл Брюллов, Сергей Аксаков, — но была и "русская нищая пьянь": Мусоргский, Саврасов, Иванов, Аполлон Григорьев, Сергей Есенин… Да и Гоголь умер в бедности и безбытности. Но Глазунов не дал мне ни на мгновение вклиниться в поток его негодующей речи.

— Напьются, бородами в винегрет упадут, языки высунут (Глазунов высунул язык набок) и плачут о судьбе России! Упиваются своей независимостью от денег! Нет! — сверкнул очами Илья Сергеевич. — Художник должен быть богат! Знатен! Должен хорошо жить, хорошо одеваться! Ты что пришёл в каком-то рабоче-крестьянском костюмчике? И ворот нараспашку!

Он потащил меня в соседнюю комнату — спальню, распахнул дверцы какого-то немыслимого по красоте шифоньера, вывалил из него груду галстуков, хищно впился в них взглядом и точным движением руки, словно заклинатель змей, вытащил один из них из клубка за хвост.

— Вот тебе на память! Носи каждый день! Шелковый! Пятьдесят долларов стоит!..

Многие мои товарищи по литературной судьбе стали писателями, выбившись из полной бедности, нищеты, безотцовщины. Борьба за кусок хлеба, за крышу над головой, за одёжку и обувку были для нас обычным и необходимым делом. Мы повторяли горьковский, народный путь в литературу: из детдома, русской колхозной избы, рабочего общежития, солдатской казармы, коммунальной квартиры. Вспомним хотя бы Василия Белова, Владимира Личутина, Валентина Распутина, Николая Рубцова, Игоря Шкляревского, Александра Вампилова, Анатолия Передреева, Виктора Лихоносова, композитора Валерия Гаврилина, скульптора Вячеслава Клыкова, народную певицу Татьяну Петрову и многих других, ныне славных, наших современников.

Что и говорить: их судьба, их путь к признанию и честной славе были иными, нежели судьба детей из партийной номенклатуры (Юлиана Семёнова, Булата Окуджавы, Василия Аксёнова) или из высокой кагэбешной среды (поэтессы Беллы Ахмадулиной, кинорежиссера Сергея Соловьева) или из семьи карьерных дипломатов (Виктора Ерофеева). Да и Михалковым-Кончаловским с Ильёй Глазуновым куда легче было обрести себя, нежели Василию Шукшину или Сергею Бондарчуку… Конечно, "вышли мы все из народа" и "без меня народ неполный", но, как сказал крестьянский сын Александр Твардовский, "и всё же, всё же, всё же…" У одних общенародные боли и заботы, у других если не классовые, то сословные или кастовые интересы.

Сталин очень хорошо чувствовал желание советской бюрократии встать над народом, отделиться от него, превратиться в новое дворянство, и не раз повторял: "Каста проклятая!" И, как это ни парадоксально, порой русские таланты, выраставшие в атмосфере "сословного", "кастового" воздуха, насыщенного вирусами социального расизма, легче сближались с родившимися в 20-х—30-х годах еврейскими сверстниками, нежели с родными по крови беловыми, шукшиными, рубцовыми. И вполне закономерно, что в наше "новорусское" время бывшие еврейские или космополитические диссиденты, вроде Войновича или Аксёнова, и потомки дворянских родов, Глазуновы и Михалковы, — стали людьми общей касты, которую, условно говоря, можно назвать "детьми нового Арбата". Отныне их объединяет общая неприязнь к русскому простонародью. У одних — социальная, у других — национальная…

Слепая сословная ненависть к "низам" не раз выплёскивается на страницы глазуновской книги: "Шудры — рабы, слуги общества"; "именно из шудр, черни — отбросов сословного общества, всегда готовых грабить и убивать, во все времена формировались легионы "сознательных пролетариев", рушащих алтари и троны"; "пролетарии и шудры — это фактически одно и то же".

А что, разве с этой точки зрения нынешние несчастные скинхеды, выброшенные из общества, не являются шудрами? Так же, как нищие подростки, которых на знаменитых бразильских пляжах Копакабаны время от времени отстреливали специальные отряды, как бы очищающие от этих париев город, как от бродячих собак.

Забыл Илья Сергеевич, называющий себя христианином, что всё окружение Христа: от апостолов до Марии Магдалины и разбойника, висевшего на кресте рядом со спасителем, — были для римской и иерусалим- ской знати своеобразными "шудрами" той эпохи; забыл о том, что мы все равны перед Богом… А вспомним великую картину Иванова "Явление Христа народу": вокруг Спасителя почти все — шудры, "мир голодных и рабов", у одного даже обрывок верёвки на шее…

Наверное, и Сталина он ненавидит за то, что выходец из самых что ни на есть низов, из сословия шудр поднялся к высотам власти.

Впрочем, в "России распятой" есть немало замечательных страниц. Прежде всего, это скорбное повествование о великой ленинградской блокаде, которая стала и моей трагедией. Родители Глазунова похоронены на Серафимовском кладбище, а мой отец, умерший от голода в феврале 1942 года, — на Пискарёвском.

Нельзя без волнения читать письма, посланные одиннадцатилетним мальчиком своей умирающей матери в Ленинград из новгородской деревни Гребло.

Полны чистой и печальной правды его воспоминания о сиротской жизни среди крестьян этой деревни.

Подлинностью суровой эпохи дышат страницы дневников двоюродного деда художника — генерал-лейтенанта Ф.А.Григорьева.

И, конечно же, интереснейшее чтение представляют главы "России распятой", в которых речь идёт о великих русских и европейских художниках, о сущности искусства.

Я жалею лишь о том, и даже раскаиваюсь, что когда в 1996 году первая книга "России распятой" публиковалась в журнале, мы с моим заместителем Геннадием Гусевым, не выдержав "торга" с Глазуновым, его истерического напора, его артистического шантажа, иногда сдавались и позволили ему на страницах "Нашего современника" опубликовать две-три пошлые и лживые сплетни о советской эпохе.

Впрочем, именно после таких яростных идеологических споров мы решили печатать главы из "России распятой" в конце журнала, после его последней страницы, в виде приложения, как бы показывая читателям, что мы во многом не согласны с автором. И всё равно чувствую себя перед читателями виноватым.

Не могу в заключение не процитировать ещё два отрывка из размышлений Глазунова о творчестве:

"Художник создан для того, чтобы откликаться на предложения, и, если ваш банк закажет портреты ваших президентов… я с удовольствием соглашусь".

"Говоря о предательстве, я имею в виду самую страшную суть этого понятия: когда человек, а мы говорим о художнике, предаёт в силу тех или иных обстоятельств самого себя. Предательство страшно тем, что художник, попирая святые и незыблемые истины творчества, перестаёт быть художником, меняя на чечевичную похлёбку свой Божий дар… Предательство — когда художник, изменяя себе, на деле становится рвущейся к карьере и материальным благам проституткой. Предательство — это продажа вдохновения…" Всё ведь понимает…

Полностью глава будет напечатана в ближайших номерах журнала «Наш современник»