Елена Прекрасная

— Скорее, писатель, выручай, — вызывает меня по телефону Алена. — У нас за дверью три плеваки. Такой беспорядок наделали... Ужас!

— Вы сами справиться не можете? — удивился я.

— Так они ж плюются! Я еле удрала... А Кир и Ветер заявили, что с верблюдами они не воюют. Мы заперлись в квартире.

— Кто они такие?

— Семенов. Семенов. И еще Семенов.

— Братья, что ли?

— Нет, просто однофамильцы и одноклассники.

— Ну и одноклассники. — Я покачал головой. — Сейчас приду на помощь.

Я проковылял с палкой до такси, доехал до арбатского переулка, поднялся в лифте.

Действительно, три толстяка из пятого класса старательно оплевывали черную клеенку двери.

— Наших бьют! — сказал я грозным шепотом, преграждая палкой путь к отступлению. — А ну, замри! — Толстяки опешили, замерли. Я позвонил, дверь тут же открылась. — Заходи по одному в квартиру! Суд и расправа у нас справедливые и короткие...

Квартира напоминала поле боя. В гостиной раскиданы книги. В спальне гора подушек и одеял на полу. В кухне сломан самый высокий кактус.

— Ты, Семенов, — я указал пальцем на первого попавшегося толстяка, — уложи на место книги и вытри пыль. Ты, Семенов, застели постели и пропылесось ковер. А ты, третий Семенов, как самый старательный плевака, возьми в ванной тряпку, мыло, таз, отмой дверь. Ребята, — обратился я к своим, — помогите этим штрафникам.

Толстяки, выпучив глаза, молча и старательно принялись за дело. Кровати были застланы с солдатской добросовестностью. Энциклопедия встала в порядке алфавита. Дверь сияла мокрой чистотой.

Сам я забинтовал клейкой лентой кактус, придал ему прежний вид.

Вся эта свалка, как выяснилось, случилась из-за Гаврика.

Семеновы пришли взглянуть на спасенного пса, их чинно и благородно впустили, продемонстрировали экстерьер собаки. И тут один из Семеновых заявил, что это его пропавшая собака. И началась потасовка.

— Сейчас состоится суд. А потом расправа. — Я сел на стул посреди гостиной. Трое моих стали по одну сторону стула, трое Семеновых по другую. — Где пес? — спросил я. — Приведите.

Кир бросился на балкон и вернулся с рыжим сеттером. Глаза его сияли. Я догадался, чья куртка согревала больного пса в ящике.

Пес метнулся туда-сюда, изучая обстановку, и замер на крепких лапах, высунув мокрый горячий язык. Казалось, узкая его мордочка растянута смущенной улыбкой.

— Какой он породы, Семенов? — спросил я бывшего «владельца» собаки.

— Как какой? — Семенов поскреб затылок. — Домашней...

— А ты что скажешь, Кир?

— Это сеттер! — гордо произнес Кир. — Замечательный охотничий пес.

— Что ж ты выгнал такую редкую собаку из дома, Семенов?

— Я не выгнал, — нагло отвечал Семенов. — Она потерялась...

— А ну прикажи ей что-нибудь...

— Джим, — Семенов присел на корточки, протянул руку, — иди сюда.

Сеттер покосился на него коричневым глазом, но с места не двинулся.

— Теперь ты, Кир.

Кир хлопнул себя по коленке.

— Ко мне, Гаврик!

И Гаврик тотчас подскочил к нему, радостно залаял.

Я встал, громогласно объявил:

— Приговор суда. Семенов, зачем ты всем морочишь голову? Ты увидел хорошую собаку и решил присвоить.

Семенов насупился, засопел.

— Да, он мне понравился, — признался лжевладелец и оглянулся на приятелей.

— Да вы пираты, Семеновы! Пираты двадцатого века, — презрительно произнес я. Пираты покраснели. — Что же вы так, а?

И тут пираты заговорили горячо и с обидой в голосе, указывая на Алену, Кира и Ветра.

— А что ж они не хотят с нами дружить?... И играть во дворе... И научить летать над крышами...

— Как это летать? — удивился я. Молчаливый Ветер улыбнулся голубой загадочной улыбкой.

— Потом покажем... — И обратился как старший к Семеновым: — Эй, вы, болтуны и слюнтяи! Вы даже учительнице пожаловались, что мы летаем... А как я могу вас взять с собой? Еще вздумаете плеваться сверху на прохожих!..

— Не доросли еще, — отрывисто бросил Кир.

— Идите и дорастите! — завершила суд Алена. Семеновы попятились задом к двери. Лица у них были растерянные. Они были готовы дорасти хоть сейчас, но чувствовали, что сделать это за одну минуту после всего содеянного никак не удастся. Они молча вышли на площадку и с топотом бросились вниз.

Мы вдоволь нахохотались, поиграли с послушным, ласковым Гавриком и спустились во двор, оставив пса сторожить квартиру.

— В вашем классе были такие противные люди, как Семеновы? — спросила меня Алена.

— У нас? Да никогда! У нас во класс был! — Я крепко сжал кулак, потряс им в воздухе. — Один за всех, все за одного!

— Так не бывает, — вздохнул Ветер.

— Еще как бывает! Мы все сплачивались против Елены, но она, как правило, побеждала.

— Кто она, Елена? — живо обернулась Алена. — Интересно знать...

— Наша учительница по-немецкому. Она, правда, армянка — Арзуманян. Елена Григорьевна. Елена Яга. Она же Елена Прекрасная...

— Так хочется увидеть настоящих людей, — вздохнула Алена. — Вашу Елену, ваших ребят...

«В самом деле, — подумал я, — было бы здорово заглянуть в дверь класса, увидеть, как командует Елена, и тотчас вернуться». Я выбрал в череде лет 1946 год, когда я был восьмиклассником, и назвал адрес нашей 265-й школы.

— Я готов, — отозвался Кир. — Делай, как я! Через минуту мы были в знакомом школьном дворе. Нога моя не болела. На мне были потрепанные ботинки и серый школьный китель тех лет со стоячим воротом, который ребята с интересом осмотрели.

— Какой ты взрослый, писатель! — торжественно объявила Алена и, приподнявшись на цыпочках, коснулась моих волос. — Оказывается, они у тебя вьются.

Я представил себя со стороны: длинные руки и ноги торчат из формы, а волосы закручиваются в завитки, хотя по утрам я старательно обрабатывал их мыльной расческой.

Я показал на значок третьеразрядника по бегу, похвастал:

— Между прочим, чемпион среди юниоров на восемьсот метров. — И справедливости ради добавил: — Правда, сейчас мой рекорд побивают даже девчонки.

Мы поднялись по ступенькам, вошли в вестибюль и увидели дежурную нянечку под часами с маятником. Возле нее на тумбочке горка мела, тряпки и колокольчик, которым она оповещала на всех четырех этажах о начале и конце урока.

— Поспешай, хлопцы, — строго велела нянечка, взглянув на часы. — Урок-то идет.

Мы чинно проследовали на третий этаж, в огромный пустой зал. Когда-то школа была гимназией, и наши учителя, почти все с гимназическим образованием, гордились тем, что здание школы нестандартное. На первом и втором трудилась малышня, на третьем и четвертом занимались в кабинетах старшеклассники. Переселения на переменах из кабинета в кабинет носили характер военных экспедиций с боями местного значения.

Но где здесь наши? Сердце громко застучало. Где-то должны быть наши! Я принялся тихонько отворять двери, заглядывать в классы. Разноголосье вырывалось ненадолго в пустой зал, оживляло прошлое.

— Наш физик, — прошептал я и дал ребятам полюбоваться грузной фигурой на костылях. — Евгений Евграфович. А проще, Эф-Эс.

Физик ходил вдоль рядов, мерно взмахивая костылями, заглядывал в тетради, где писалась контрольная, и, отдуваясь как паровоз привычно гудел на каждом шагу: «Эф-Эс, Эф-Эс, Эф-Эс... Внимательнее, молодые люди, глядите на доску!..»

— Что такое Эф-Эс? — прошептал Ветер, поедая взглядом блестящие приборы и машинки.

— FS — формула работы, — пояснил я по учебнику. — Сила, помноженная на расстояние, — это работа. Любимая формула физика.

— Смотрите, кто-то ползет, — прошептала Алена. Между партами на четвереньках двигался школьник, зорко наблюдая за Евграфычем. — Куда он?

— За шпаргалкой, — ответил я.

— Какой смелый!..

— Да не смелый он, а нахал.

Я знал, что будет на уроке завтра. Физик принесет пачку контрольных. Торжественно взгромоздится на кафедре, поставив рядом костыли, и начнет раздавать сначала работы с оценкой «5», набрасывая верное решение на доске. Отличник передает тетрадь соседу-двоечнику, тот жирно пишет на ней свою фамилию и, пока кто-то отвлекает Эф-Эс у доски, изымает из пачки свою тетрадь, а фальшивку кладет сверху. Через минуту добродушный Эф-Эс называет его фамилию и поздравляет двоечника с «заслуженной пятеркой», не понимая, почему взрывается весельем весь класс. Он подслеповато щурится у доски и снова что-то чертит, а по проходу осторожно следует новый кандидат в «отличники» все с той же тетрадью... А на другой день «отличник» будет «плавать» у доски, и Эф-Эс с огорчением поставит ему «пару».

В следующий кабинет я не рискнул открыть дверь, ожидая быстрой реакции химика, и приник к замочной скважине. Но Николай Георгиевич настиг меня и здесь. Пронесся из учительской к классу на такой скорости, что синий халат раздулся парашютом. Он огрел меня по спине, громыхнул дверью: «Не мешай работать! » И сразу же за стеклом двери что-то яркое вспыхнуло — наверное, свершилась реакция в колбе, и раздался пронзительно-резкий голос химика, диктовавшего конспект урока. Все остальные голоса оборвались до самой переменки: ребята быстро и сосредоточенно строчили в тетрадях.

— Диффузия, — объяснил я приятелям поступок химика, потирая нывшую спину. — Он у нас нервный.

Зато к историку Ивану Павловичу я заглянул свободно и нахально. Но и здесь сидел не наш класс. В комнате творилось черт знает что, а маленький Павлыч в темных очках невозмутимо повествовал о какой-то эпохе. Можно было заниматься чем угодно, лишь бы он был у карты с указкой, а мы на своих местах. Зато когда однажды Павлыч вышел на минутку и мы рванули через окна по приставленным заранее лестницам, он, вернувшись, был сильно озабочен пустотой комнаты и впервые направился с жалобой к директору. Они вскоре оба явились в класс и увидели привычный набор серьезных физиономий. Директор покачал головой, просил продолжать урок, и снова вокруг историка вспыхнула веселая чехарда.

Учителя, конечно, все знали о нас, знали даже подстрекателей каждой дерзкой затеи, но не выдавали начальству. Выдать кого-либо без особой нужды считалось неприличным в неписаных правилах школы. Помню, я гонялся в пустом классе за приятелем Юркой. Обидчик успел выскочить в коридор, я притаился у двери с тяжеленным портфелем и, когда она отворилась, на радостях огрел приятеля по загривку. С изумлением и растерянностью обнаружил я, что на пол мягко опускается не Юрка, а молодая учительница — физичка. Она тоже глядела на меня с удивлением, соображая, что к чему. Быстро поднялась, прижала палец к губам, прошептала: «Только не говори никому...» И не вспоминала больше об этом казусе. Кира Витаминовна ее звали, виноват, Вениаминовна.

А ведь нас была целая тысяча — тысяча диких, жизнерадостных, не объезженных жизнью жеребят. Я только теперь, в пустом и гулком зале, представил, как нелегко приходилось учителям управлять этим «непредсказуемым народом». Нас называли «товарищами», «разбойниками», «прохиндеями», «милостивыми государями», нас обильно одаривали, не смущаясь снижением процента успеваемости, двойками, единицами и даже нулями. Но в нас верили, как верят в будущее. Ведь каждый должен был унести в себе частицу учителя.

И я прочитал вслух и объяснил ребятам пароль нашей 265-й школы:

Здорово! — вспыхнул Ветер. — Просто и мудро, как таблица умножения.

Я не успел ответить. Услышал знакомый гортанный голос за спиной:

— Ты почему здесь, а не в классе?

От неожиданности вздрогнул. Точно, это она, Елена, Елена Григорьевна, худощавая, живая, быстрая. Вьющиеся волосы встрепаны, нос торчит любопытным крючком, а глаза, как два обжигающих солнца, как две черные дыры в незнакомый, тревожно-радостный мир Вселенной.

— Марш в класс! — продолжала Елена, видя меня насквозь. — А это кто?

— Мои двоюродные... — пролепетал я. — Не с кем оставить...

— Ладно. Идем со мной.

Класс вскочил, хлопнув крышками парт, торжественно умолк и снова зажужжал, когда по указанию Елены моя троица устроилась на последней парте, а я занял свое место рядом с Витькой Махмутовым на предпоследней.

— Вы что, отвыкли от общества дам? — съязвила Елена, проследив всеобщее направление взглядов. — Сестра вашего товарища позанимается вместе с нами.

Кто-то дернул меня за рукав. Алена выглядела растерянной.

— У вас одни мальчишки? — полувопросительно произнесла она.

— Девчонки в соседней школе, — ответил я. Совсем забыл объяснить, что у нас раздельное обучение!

Да и возбуждение одноклассников я понимал: они впервые видели девчонку не в юбке, а в джинсах. Попробуй разберись с ходу, что это за интуристка! Придется отвечать на записки...

— Руих! Тихо! — призывала Елена по-немецки и по-русски. — Повторяем «Лорелею».

И класс саркастически заулыбался, завздыхал. Как надоела она нам — эта рейнская русалка Лорелея, завлекающая в прохладные бездны рыбаков-простофиль! Мы мгновенно сплотились единым фронтом против Елены.

А Елена вела наступление, как боевой маневренный танк на пехоту. Команды так и сыпались на наши головы: читай... продолжай... исправь ударение... разбери порядок слов... назови суффиксы, префиксы, склонение, спряжение, окончание. За урок Елена успевала спросить весь класс, а иных — по нескольку раз.

Я чувствовал, как замерли за моей спиной Алена, Кир и Ветер. Они наблюдали впервые подобный натиск, шквал, атаку. Раз уж решили заглянуть в наш класс, пусть знают Елену, эту бабу-ягу в юбке, стремительно летающую между рядами.

Я склонился над партой, отвечая на записки одинакового содержания: «Признайся, что за кадр в майке и штанах ты привел?» Отвечал односложно: «Иностранка. Зовут Алена». И снова вопросы: «Заграничный дворник, что ли, в штанах?» «Сказано: двоюродная сестра. Заткнись!»

Елена в один миг уловила и пресекла мою деятельность, подняла меня с места, велев читать «Лорелею» сначала. Я не мог припомнить ни одной строки, стоял и молчал, как дубина. И тут сзади раздался шепот-подсказка:

«Их вайс нихт, вас золь эс бедойтен...» Строка, произнесенная Аленой, обожгла меня: «Не знаю, что стало со мною, душа моя грусти полна...» Я мгновенно вспомнил весь текст Гейне до конца.

— Молодец, девочка! — громко похвалила Елена Григорьевна. — Ты изучаешь немецкий?

Алена встала.

— Нет, английский. Но знаю немножко немецкий, французский, испанский...

— Садись, — усадила ее мягко Елена и обратилась к классу: — Учитесь, неучи, у дамы! А ты, — она опустила взмахом ладони и меня, — скажи спасибо за подсказку.

— Спасибо, — улыбнулся я Алене. Теперь никто не сомневался, что она иностранка. — «Спасибо», — повторил я про себя, обращаясь уже к учительнице.

Елена никогда не отвергала подсказки, вообще ничего полезного, что могло бы пригодиться нам в будущем. Она мудро, исподволь учила нас уму-разуму, учила разбираться в текучке жизни, учила искусству жить. Учила, как надо воевать и одерживать победы.

— Сегодня репетиция «Ревизора», — прошипел мне в ухо сосед по парте Витька Махмутов. До сих пор он сидел как истукан, не обращая внимания ни на меня, ни на «пришельцев» на задней парте. И вот очнулся. — Роль выучил?

— Успею, — ответил я.

— Не подведи! — изрек классный худрук.

Я играю Хлестакова, Витька — городничего, женские роли дублируют наши одноклассники. Позже, для настоящего представления, мы пригласим актрис из соседней школы.

Витька сквозь щель на парте изучает текст пьесы. После второго прочтения — я знал это — он помнит любой текст наизусть.

Тут-то его и настигла Елена. Выросла рядом с партой, Махмут едва успел задвинуть книгу в ящик.

— Махмутов, отвечай!

Витька встал, огорченно развел руками, произнес фразу с первой страницы старого учебника.

— Анна унд Марта баден...

Все так и покатились... Вот отмочил: вспомнил, как купались в прошлом веке Анна унд Марта!

— Ну, Махмутов, быть тебе циркачом! — весело напророчила Елена. — Пересядь-ка на свободную парту подальше от соблазнов. Пиши в тетради «Лорелею»...

Витька перешел на другое место, замер в классической позе мыслителя, потом зацарапал пером в тетради.

— Может, ему подсказать? — заволновалась Алена.

— Не надо. Он знает наизусть. Успел прочитать, — ответил я.

Елена не ошиблась и на этот раз. После школы Витька окончил цирковое училище, некоторое время выступал на манеже и подался в мимансы театра оперы и балета. Мы точно но представляли, что делает миманс на сцене, знали только, что он не на первом плане. И все же Махмутов — выдающаяся личность: никто из нас не стал мимансом, а он стал.

Я продолжал получать записки. «Сегодня в «Соколе» — «Джордж из Динки-джаза». «В «Заре» — «Истребители», в «Эрмитаже» — джаз-оркестр Утесова... в оперетте — «Летучая мышь»... Рискнем, писатель?»

Я передал записки друзьям на заднюю парту — для расширения кругозора. Там сразу загорелись, стали меня теребить: «Рванем, писатель?» Я покачал головой. Разве можнно все сразу переварить? Для этого придется застрять в прошлом надолго, а это не отвечает правилам игры.

Я вгляделся в одноклассников: Костя, он же Кот, по фамилии Куликов, Жора Левин, Юля Семенов, Юра Редькин, Леня Могила... Мы увлекались всем, что подсовывала нам жизнь. Поглощали фильмы, спектакли, книги, пластинки. Мастерили радиоприемники, сажали на пустыре картошку, играли в хоккей, бренчали на гитаре. Возрождалось довоенное время для тех, кто выжил, вернулся с фронта или просто подрос за годы войны, кто мог наслаждаться тишиной ласкового осеннего вечера, мог в кругу друзей петь, танцевать, шутить, мечтать. Счастливое послевоенное мирное время.

Пройдут годы, и Костя будет строить заводы в Алжире, а Жора — БАМ, доктор наук Семенов — работать со сплавами металлов, Юра Редькин станет инженером-железнодорожником, а Леня, как известно, медиком. Да и все остальные не отстанут: кто подастся на космодром, кто на завод, кто на научные кафедры. А Витька — в мимансы. Об этом мы узнаем, встретившись вместе на юбилее Елены Григорьевны. Будут там и три доживших до пенсии школьных учителя, и наш строжайший директор Николай Семенович...

— Пап-ра-шу всех вста-ать! — раздался вдруг в классе громкий артистический баритон директора, и все мгновенно вскочили, громыхнув крышками, уставились на дверь. Дверь не шелохнулась.

— Левин, — сурово произнесла Елена, — опять ты безобразничаешь?

Класс хохочет: да, это Жорка Левин, его штучки со звуковой имитацией.

— Иди к доске, — велит немка, — спрягай «Их вайс нихт».

Крепкий паренек с цыганским лицом невозмутимо скребет мелом по доске. Оставшийся в войну сиротой, бывший детдомовец, принят в нашу школу с испытательным сроком, под ответственность комсомольской ячейки. Жора прекрасно знает об этом и позволяет себе безобидные шутки крайне редко. Да и много лет спустя на семейном празднике Елены Григорьевны боевой заместитель начальника строительства БАМа Георгий Маркович Левин, все такой же заводной, всего один раз и рявкнул: «Пап-ра-шу!» И все расхохотались, а директор, отвыкший уже командовать учениками, растерянно оглянулся, пока не сообразил, что это опять он, Жорка. И погрозил ему пальцем...

Елена, привычно управляя классом, то и дело бросает испытующий взгляд на меня и моих «родственников». Глаза ее вспыхивают загадочным светом. Неужели о чем-то догадывается?

Я оглянулся, увидел лукавый огонек Алениных глаз, устремленных на учительницу. Они, наверное, вели немой диалог.

«Девочка, признайся, ведь ты не его родственница...»

«Да, признаюсь...»

«И он не совсем такой, каким я его знаю. В чем тут дело?»

«Не могу вам ответить. Ведь я его не видела таким, как вы...»

«Я догадываюсь... Ты — девочка из будущего, и он оттуда же. Он всегда ловко играл свои роли...»

Лицо Алены вспыхнуло золотым отблеском: она полюбила нашу Елену.

А ее братья — вот лопухи! — достали карманный компьютер, принялись задавать друг другу разные задачки. Я зашипел, как горячая сковорода, на которую плеснули воду: «Уберите машинку! » Они удивились, но убрали. Чудаки, чего доброго, объявят о всеобщей компьютеризации, потребуют дисплей. А у нас не только дисплеи, но и первые телевизоры с крохотным экраном и водяной линзой еще не появились. Мы лопаем на обед суп из крапивы и оладьи из картофельных очисток, а не всякие там деликатесы. Нет, пора смываться!..

Серебряной трелью прозвенел колокольчик: по этажам шла дежурная нянечка, оповещая всех о конце урока.

Восьмой «А» громким пушечным ядром вылетел из двери в зал. У доски Елена объяснялась с Жорой. Я сказал как можно спокойнее:

— До свидания, Елена Григорьевна!

— До свидания, — ответила она. Черные глаза вспыхнули прощальным салютом.

— Спасибо за подсказку. — Я взял за руку Алену. — Мне ведь весной на экзамене «Лорелея» достанется.

Алена улыбнулась:

— Но мы не останемся здесь до весны!

Я продолжал развивать свою мысль, прокладывая путь в толпе ребят, спешащих в раздевалку:

— Вам хорошо, вы всего два экзамена в школе сдаете. А мы — каждый год. Разве тут все запомнишь!

Сама Елена передавала в случае крайней необходимости завернутую в тряпочку шпаргалку тому, кто «горел» у доски. И отворачивалась к окну.

— Она добрая, — сказал Кир.

А Ветер молча кивнул.

Среди суматохи мы незаметно скрылись в стене, вернулись в свой двор. Долго молчали, сидя на лавочке, переживая недавний урок.

— Я все видела, — сказала Алена. — Вашу Елену. Елену Григорьевну. А когда вы назвали ее Еленой Прекрасной?

— К сожалению, после смерти.

Мы осознали все слишком поздно. К ней обращались за советом и помощью все бывшие ученики: кто женился, кто разводился, у кого были трудности на работе. И когда кто-нибудь улетал в командировку и не с кем было оставить детей, он звонил Елене: «Елена Григорьевна, я в цейтноте...» И она всегда бросалась на помощь. Мы вспоминали о ней, сухонькой, седой, неизменно веселой и мудрой Елене, как о палочке-выручалочке, в самую трудную, самую последнюю минуту, не осознавая до конца, что живем под ее щедрым покровительством. Мы, взрослые, были для нее всегда учениками — Юрой, Женей, Леней...

— У нас не будет Елены Прекрасной, — вздохнула Алена.

— Будет другая, — ответил я.

— И Кота. И Жоры. И миманса...

— Будет, все будет. Я вас с ними познакомлю. Нужны только терпение и полет фантазии.

— В полет! — Кир вдруг соскочил со скамьи. — Ветрогон, ты готов?

— Готов!

— Мы немножко полетаем и вернемся, — пояснила мне Алена.

— Вы правда умеете летать? — спросил я без всякой иронии. Я уже ничему не удивлялся.

— Умеем, — смешно прошлепал губами Ветрогон. — Когда ты снимешь гипс, мы возьмем тебя с собой. А так можешь разбиться!

Я нагнулся, ощупывая тяжелую гипсовую ногу. А когда поднял голову, ребята уже бежали по солнечной стороне улицы.

— Не скучай, писатель!

Тут я запаниковал, стал лихорадочно анализировать все происшедшее со мной. Зря я не дождался отца, когда был в нашем дворе, забыл, что он возвращался с работы поздно. Встречаясь, мы разговаривали кратко, по-мужски скупо: «Ты ужинал?» «Ужинал». «А где мама?» «На кухне. Ждет тебя».

Бывший купеческий двухэтажный дом был переполнен семьями, в кухне горели с десяток керосинок с разнобокими кастрюлями, великой интуиции требовал поход в туалет. Время и пространство нашей жизни были расписаны точно и скупо наперед.

Я и сейчас, среди великолепия жизни, сказал бы отцу, если б случайно встретил его на улице: «Мама ждет тебя. Она на кухне».

Но отца нет. Нет и той общественной кухни.

Есть новые дома, квартиры, гостиные, спальни, кабинеты.

Я оглядел двор, улицу, небо. Все было пустынно. Ребята не торопились возвращаться из своего загадочного полета.