Радость поет, как весенний скворец...

— Нет, вы не правы, товарищ писатель! Когда их родители уезжали на отдых, ни о какой собаке и речи не шло. Каждый должен иметь свою прописку. Собака незаконна в этих стенах.

И разгневанная тетка Алены, Ветра и Кира указала квадратным пальцем на сидевшего на паркете подсудимого — задумчивого умного Гаврика. Гаврик и ухом не повел. Он ведать не ведал, что находится без прописки в квартире своих друзей.

— Тогда переселим собаку ко мне, — сказал я.

— Не против. — Тетя Лена уперлась мощным оранжевым затылком в спинку кресла, вытянула толстые ноги, закурила сигарету. — Вы один в квартире, а у меня муж-доцент. Он не переносит лишних звуков.

— Кир, — сказал я, стараясь быть спокойным, — бери Гаврика и мигом переселяйся.

— Есть! — Кир схватил с пола сеттера. Ветер, бросив хмурый взгляд на тетку, встал рядом с ним.

— И я с вами! — Алена распахнула дверь. — Идем, ребята!

Они достали мячики на резинках из карманов и постукали о свою дверь: мол, прощай...

— Американские? — спросила, выглядывая из-за двери любопытная тетя Лена.

— Нет, наши. — Алена изо всех сил ударила мячиком о стену. — Вот он купил. — Она метнула взгляд в мою сторону.

И тут мяч разлетелся. Из него посыпалось что-то желтое.

— Я знала, что этим кончится, — произнесла тетя Лена, взяла щепотку опилок, понюхала. — Странно пахнет...

— За мной! — скомандовал я ребятам.

Мы спустились в вечерний двор. Трудно покидать его так сразу, ни с того ни с сего, трудно менять свои привычки, налаженную жизнь. Даже из-за Гаврика. Но что делать? Однажды приходится совершать неожиданные даже для себя самого шаги...

Я сказал:

— Приглашаю всех на танцы. Алена так и подпрыгнула на месте.

— Вот это человек! Я всегда верила в тебя, писатель!

Я лихорадочно заработал мозгами и произнес:

— Поселок Пушкино, 1 июня 1947 года... — Нет, поправился я, — Ярославский вокзал.

— А что делать с ним? — Ветер указал на сеттера, которого гладил Кир.

— Кир, помести его пока в тот самый ящик, — посоветовал я. — Гаврик, мы потанцуем, проветримся и вернемся.

Определив Гаврика, мы построились привычной колонной у забора с надписью о ремонтных работах. Как вдруг дверь парадного распахнулась, кто-то, тяжело дыша, нагнал нас и у самого забора вцепился мне в спину.

Мы стояли на хорошо освещенной площади трех вокзалов, у необъятной стены Ярославского вокзала, на которой висело расписание электричек. Я сверил часы с расписанием и помчался во главе команды на уходящую через минуту электричку. Едва мы плюхнулись на свободную скамью, как электричка свистнула и тронулась с места, плавно набирая скорость.

Напротив нас уселась рыжая толстая девица, разглядывавшая нас с превеликим нахальством и одновременно с удивлением.

— Дети, — сказала баском девица, — вы куда собрались, на ночь глядя? — Потом она вгляделась в меня, всплеснула руками: — Ой, писатель, неужели это ты?

— Ленка, — узнал я подружку юности, которую давно потерял из вида. — Откуда и куда ты, Лена-полено?

— Я с вами, — отвечала, зардевшись, Лена-полено. — С Аленой, Киром, Ветром. И с тобой.

Ребята таращили на нее глаза, ничего не понимая. Я вспомнил, что кто-то крепко вцепился мне в спину в самый последний момент.

— Это же ваша тетя Лена, — пояснил я. — Мы когда-то жили в одном дачном поселке. А теперь едем туда на танцы.

Племянники с визгом повисли на шее у внезапно помолодевшей тетки.

— Была тетя Лена, — отшутилась рыженькая, — а сейчас Лена-полено. — Она легко расшвыряла ребят, потребовала: — Зеркало!

Алена протянула ей круглое зеркальце.

Лицо нашей спутницы зарумянилось от волнения. Лена ощупала свой сарафан, толстые руки и ноги, призналась с удовлетворением:

— Да, это я. В восьмом классе. И ты, писатель, окончил только что восьмой. Вон у тебя на руке отцовский подарок. Я помню, все помню! — И радостно захохотала баском.

Я так и подскочил, уставившись на здоровенные, будто компас, часы на запястье. Точно! Кировские, первого выпуска! Ходят безупречно. В самые трудные минуты, когда чужаки били наших, я снимал их с руки и пускал в ход. И они не останавливались, шли!

— Мы в самом деле на танцы? — уточнила Лена-полено.

— Да. Только ты, Ленка, никого не поучай, не вздумай рассказывать, как ты шикарно живешь и что у тебя муж-доцент. А то мигом отправим обратно.

— Не надо, ребятки, — взмолилась Лена. Я буду умницей.

Она преобразилась, стала куда симпатичнее злющей тетки Лены.

Ветер снял крышку с моих часов, стал изучать механизм. Крупные шестеренки крутили секунды, минуты, часы лета 1947 года. Начался второй послевоенный год.

— «Я никогда не имел часов, — процитировал я вслух слова знаменитого писателя, — не покупал их, и никогда мне их не дарили! Я иногда говорю красивые слова о том, что мои часы на башнях».

— Кто это? — спросила Алена.

— Юрий Олеша. «Ни дня без строчки».

— А дальше?

— «Правда, — продолжил я по памяти, — какое чудо эти башенные часы! Посмотрите на часы Спасской башни. Кажется, что кто-то плывет в лодке, взмахивая золотыми веслами».

— Здорово! — просияла, зазолотилась Алена. — Писатель, когда вернемся домой, скорее снимай гипс. Мы полетим, и ты нам покажешь золотые весла времени.

— Куда это полетим? — заворчала Лена. — Хватит баловства, а то...

— Не командуй! — остановил я ее. — Ты еще не тетка. Посмотри лучше в окно, вспомни.

Мы проезжали станцию Лосиноостровская.

— Ой, дом твоей бабушки! — всполошилась Ленка. — Все как прежде...

Бревенчатый дом стоял на своем месте в яблоневом саду. По воскресеньям в нем собиралась вся отцовская родня. Пели, шутили, дурачились, читали стихи, фотографировались, танцевали, а дядя Валя, как самый младший, мыл посуду. Через несколько лет бабушка умрет, и дом постепенно опустеет, яблоки собирать будет некому. Теперь на этом месте огромные дома, окраина Москвы.

Я напомнил Лене, как осенью сорок первого наши семьи уезжали в эвакуацию. Тогда Ленка была тоненькая, гибкая, смешливая, это она потом внезапно растолстела, забасила. Наш состав остановился как раз напротив бабкиного дома, и моя мать, выпрыгнув из теплушки, помчалась через сад. Она вернулась с бабушкой и сундуком, и в вагоне с нарами сразу стало уютнее. В селе Долматово Курганской области моя мать и ее подруга — мать Лены — определились в колхозники, мы имели скупой, но достаточный по тем временам харч. А те, кто твердил, что война скоро кончится, и жил на привезенные с собой тряпки, вскоре почувствовал всю суровость уральской зимы.

— А помнишь, как дезертир спалил сельсовет и бабы бежали за ним по снегу с вилами? — спросила Лена.

Я рассказал, как поймали и судили дезертира — из кулаков был он, мстил Советской власти.

Та далекая морозная зима была радостной: немцев разбили под Москвой, погнали прочь, мы могли вернуться в свой двор.

Из тамбура вошел слепой с аккордеоном. Громко пропел, аккомпанируя себе, песню о девушке, которая провожала на позицию бойца. В протянутую кепку посыпалась мелочь. Ребята приутихли, разглядывая шедшего по проходу исполнителя. Война для него не кончилась. Он будет повторять песню в каждом вагоне, пересаживаясь с поезда на поезд.

И замелькали знакомые, радостные станции, где мы снимали дачи до войны: Тарасовская, Клязьма, Мамонтовская. Какая же разноцветная была у нас жизнь — с майскими жуками на цветущих кустах шиповника, притягательной силой спелой чужой малины, юркими головастиками в прозрачной воде. Вот и Акулова гора, у которой Маяковский повстречался с солнцем, и холоднющая родниковая Уча, и необъятная пойма луга. Приехали: Пушкино!

Прошли несколько дачных улиц и сразу — к нашей поляне, окруженной серебристыми в лунном свете соснами. Оттуда летела знакомая мелодия, задушевный голос Клавдии Шульженко:

Нас приветствовали знакомые. Семейство Гусевых — одиннадцать человек братьев и сестер во главе с длинной Наташкой. Светка и Виталий Еремины. Другие дачники.

— Что это? — Ветер указал на незнакомый ему ящик с пластинкой.

— Патефон! Изобретение века!

Я объяснил мальчишке, как крутить ручку, ставить пластинки, менять иглы, доставая их из треугольного пенальчика, и он на весь вечер стал рабом патефона. Ветер сразу оценил всю важность патефона в жизни не одного поколения дачников и поставил его в один ряд с рождением первого парохода, самолета, электролампочки, ракеты. Мы — подростки сорок седьмого — еще не знали как следует музыки Мусоргского, Бетховена, Кальмана, не слышали битлов и Пугачевой, не читали Хемингуэя и Борхеса, но под дребезжание патефона готовились к встрече с ними.

Да, мы жили еще войной. Нас спасли от смертельной опасности такие отчаянные парни, как Саша с «Уралмаша» и одессит Аркадий Дзюбин из фильма «Два бойца».

Фашисты слишком рано представили нас своими рабами, а мы всегда были людьми свободными, людьми нового мира.

Мы выстояли, победили. Но как горьки утраты!

Мягкий, проникающий в душу голос Марка Бернеса разволновал меня, и я почти ничего не замечал вокруг.

По поляне двигались тапочки, тапочки... и пара кедов. По последним я узнал среди танцующих Алену. Поднял глаза и увидел знакомый силуэт, ахнул про себя: Нина!

Окликнул.

Нина услышала, улыбнулась вместе со всеми, подошла.

— Здравствуй, писатель.

— Здравствуй, Нина. — Я видел совсем близко широко открытые, доверчивые глаза, задорно вздернутый носик, каштановые волосы. — Потанцуем? Ветер, что ты тянешь? Заводи!

Запел Утесов:

Вот тебе, Ветерок, фирменная песенка. Смотри, какой я фартовый парень, как легко и точно веду в танце красивую старшеклассницу.

— Как живешь, Нина?

— Хорошо, — сказала она спокойно.

— Какие планы? Нина задумалась.

Я знал, что она ответит через минуту, и не торопил ее.

Не снимая ладони с моего плеча, Нина сказала:

— Через два года я выйду замуж. У меня жених есть.

— Не надо! — крикнул я беззвучно. Я знал этого франтоватого жениха. Брак будет не самый удачный.

Но не стал ничего пророчить: Нина все равно бы меня не послушалась.

Оглянулся на своих, крикнул:

— Алена, Кир, почему вы не танцуете? Гусевы, я вас просто не узнаю!

Алена и Кир с Гусевыми вошли в общий круг. Лена-полено бурно хохотала где-то рядом, наслаждаясь неожиданно вернувшейся молодостью.

Ветер сменил скучную пластинку на бодрую, и мои плясуны «дали» молодежный танец. Все так и уставились на них; никто до сих пор не видел, как можно красиво и индивидуально танцевать, сопровождая ритм разнообразными движениями,

а не просто хватать партнершу «за клешню» и за талию и шептать ей при этом всякие глупости в ухо. Можно вот так: как Алена и Кир — на расстоянии и вместе.

И тут кто-то из моих друзей запел под Утесова:

После слов: «Что-то я тебя, корова, толком не пойму» — раздалось дружное: — Му-у-у...

Захваченная всеобщим легкомыслием Алена созорничала. Прокричала в ночь голосом Аллы Пугачевой песню из ее репертуара:

Сначала все словно онемели, потом опомнились, засмеялись, грянули хором:

А моя-то Пугачиха стоит довольная в окружении Гусевых и других поклонников из сорок седьмого. Я хотел было крикнуть: «Алена, ты что это?» Но передумал. К Алене подошла Нина, попросила: «Повтори, пожалуйста. Я что-то этого номера не знаю...»

Что дальше пел трудяга-патефон?

Помню ликующий, распахнутый мир в песнях Орловой:

Радость-то поет, как скворец, а мне почему-то грустно.

— Грустить не надо... — произнесла шутливо Нина, проходя мимо меня.

— Это пройдет, — ответил я совсем взрослым тоном. — Ностальгия. Ретро...

Она взглянула на меня незащищенно. Мы танцевали с ней последний свой танец.

— Знаешь, — сказал я, заглядывая в Нинины глаза из будущего, — ты станешь хорошей эстрадной певицей, а я — на самом деле — писателем. И мы больше не увидимся.

— Почему? — Она удивилась. Ей дано было заглянуть только на два года вперед.

— Спой, Нина! — попросил я.

Она согласилась. И, едва умолк Утесов, зазвучал над лесом звонкий девичий голос.

Она спела одну строфу. Никто не двинулся с места, не заговорил. Тишина опустилась на поляну. Все замерли, как на старом снимке. Вот он, в памяти и на самом деле: группка застывших в танце юных дачников, патефон на большущем пне, колонны сосен, фонарь луны.

Я просигналил Ветру:

— Собраться всем вместе!

Мы встретились под сосной, озаренной лунным фонарем. С трудом вырвали из круга танцующих Лену-полено. Даже в темноте было видно, какая у нее физиономия.

— Как хорошо, братцы-кролики! Кир, это ты? — тараторила она. — Ветер, почему ты печален? Писатель, успокойся! Алена, прими мои извинения. — И добавила: — Я готова. Я, братцы-кролики, счастлива...

Алена не удержалась, чмокнула тетку в щеку.

— Вот такой я тебя люблю!

Когда мы проникали сквозь толстенную сосну, в середину ее ствола, раздался жизнерадостный голос Лены:

— Как его? Гаврош? А-а, Гаврик! Наверное, он заждался нас в своем ящике.

Слава богу, за вечер хоть одна судьба была решена.