"Катастрофа на шоссе" - читать интересную книгу автора (Ваг Юрай)

6

Они вошли в темную неуютную прихожую. Анна Голианова зажгла свет, и они смогли разглядеть ее: стареющая женщина с глубоко запавшими испуганными глазами. Она, вероятно, стеснялась своей робости и, стараясь подавить ее, улыбнулась.

– Что вам угодно? – прошептала она, не поднимая глаз.

Казалось, женщина едва держится на ногах. Словно все уже знает. Шимчик подумал: вероятно, директор живет в этом же доме.

Он спросил:

– Вы уже знаете?

Взгляд женщины не поднялся выше его груди.

– Нет. А что я должна знать?

– Относительно вашего брата.

– Что-нибудь случилось?

Капитан все еще не мог допустить, что Голианова ничего не знает. Он спросил:

– Кто вам сообщил? – И хотя она отрицательно качала головой, продолжал настаивать: – Директор Сага?

– Нет, – ответила женщина. – Я его не видела.

Он никак не мог понять ее испуга, и вдруг его осенило: виной всему их удостоверения!

Когда-то, когда ее брат сбежал, наверняка к ней изо дня в день ходили, расспрашивали, делали обыски…

Шимчик решил сказать ей правду:

– Ваш брат погиб. Его машина налетела на дерево, на старую черешню. За Михалянами. Возле распятия, может быть, вы знаете эти места…

Прихожая была маленькая, без окон. Анна Голианова стояла под равнодушной лампой, заключенной в шар из молочного стекла. Плечи ее тряслись. Прошло несколько секунд, и капитану казалось, будто он слышит, как их отстукивают чьи-то часы – Лазинского или его – на запястье женщины не было ничего, даже дешевого браслета.

– Очень сожалеем, но это так, – добавил Лазинский. – Смерть наступила мгновенно, он не страдал… Тело находится в прозекторской.

Анна Голианова кивнула. Глаза ее были сухими.

– Это была авария, несчастный случай. Возможно, он был чем-то взволнован или…

Они смотрели на женщину. Та опустила голову и, снова кивнув, застыла на месте.

– Вы не знаете?… – несмело спросил Шимчик, – почему?

– Нет, – ответила женщина. – Не знаю, я ничего не знаю.

Ее сразу бессильно повисшие но по-женски грубые руки торчали из коротких рукавов темно-красного платья.

– Утром он сказал мне, что ночью выпил. Завтракать не стал, только молока… И еще сказал, что в столовой поест рыбы… Сказал, что, когда вернулся, хотел и со мной чокнуться, но в моей комнате уже не было света… Что вам еще угодно?

– Да, мы понимаем, – извинился Шимчик, – вы хотите остаться одна, но у нас к вам есть несколько вопросов. – С кем он ночью пил?

– Он встречался с некой Бачовой… Зубной врач из Михалян, сказал, что выпил с ней. Где – не упоминал, но наверняка у нее.

– Часто они там выпивали?

Анна ответила, что не знает.

– Пожалуйста, – настаивал Шимчик, – припомните.

– Не помню.

– Вы не знаете, по какому поводу он пил именно вчера?

Она снова хотела ответить «нет», но потом передумала, повернулась и растворила узкие, когда-то белые, давно не крашенные двери.

– Войдите, – попросила она, – я должна сесть.

Они вошли в комнату, женщина предложила им кресла, а сама опустилась на кровать. Комната была маленькая с низким длинным окном, за окном – яблоня и два куста смородины, шиповник, на клумбе стоял глиняный улыбающийся гном в красной шапочке. В комнате – шкаф, комод, на нем салфеточки и транзистор, керамика и резная деревянная тарелочка. Несколько книг, табуретка, фотография в серебряной рамке: уголок сада, забор, домик, пестрый луг. Ретушированные облака. Прозрачный полдень ранней осени; от фотографии исходило умиротворение, которое обычно сопровождает прошлое.

– Мне кажется, я знаю, что его взволновало, – выдавила Анна Голианова, голос ее стал хриплым. – Брат получил открытку от бывшей жены. Они разошлись… Она писала, что тоскует, хочет вернуться. Может быть, брат все еще любил ее, он никогда ни с кем об этом не говорил, и со мной тоже, но я убеждена, что он думал о ней часто – скрывал это, делал вид… Вчера приехал с работы, и я тут же сказала про открытку, сначала он притворялся, что это его не интересует, прочтет, мол, потом, но я ему выпалила, о чем Вера пишет, и он ушел, сказав, что на почту… В полночь его еще дома не было, до половины десятого его здесь ждал пан директор Сага… Брат вернулся около часа, я не спала…

Женщина умолкла. Плотно сжатые бледные губы, около носа и рта четко проступали морщины – горькие и преждевременные.

– Вы не любите ее, не так ли? – спросил Шимчик.

– Это не имеет значения.

– За то, что она осталась, – Лазинский сделал паузу, – осталась там?

Голианова молчала, потом шепнула:

– Наоборот. Это меня радовало.

– Она иногда писала? С тех пор, как ваш брат вернулся?

– Да, сначала. Когда Дежо сообщил ей, что хочет подать на развод, она настаивала, чтоб он не делал этого, просила, долго не хотела согласиться… И позже иногда писала, но только поздравительные открытки к рождеству, изредка из поездок, но последние четыре года писать совсем перестала.

Она заметила, что Лазинский кивнул.

– Вы эту открытку читали? Она была у пана инженера с собой, – объяснил Шимчик.

– Дёжо держался так, будто ничего не произошло, – прошептала Анна. – В моем присутствии – я ведь боялась… Еще утром он утверждал, что Вера не приедет, раздумает… Мне казалось, он верит своим словам, теперь я вижу, нет, не верил. Мучился, потому и выпил. С Бачовой, конечно. Вероятно, его чувство к ней было более серьезным, чем я предполагала… хотя он давал мне это понять, когда говорил о ней.

– Он часто вспоминал о бывшей жене?

Женщина достала платок.

– Нет, совсем не вспоминал. Он был человеком не скрытным, но не терпел, чтобы вмешивались в его интимную жизнь – интимным он считал все, что касается женщин. Особенно с тех пор, как развелся. Словно, – она колебалась или не смогла сразу найти слово и умолкла, – словно извинялся перед Верой, что разошелся с ней и бросил ее в Германии.

– Ваш брат настаивал, чтобы она вернулась?

Анна вытерла глаза и ответила:

– Нет. Может быть, он хотел этого, наверняка хотел. Но в то время они уже вместе не жили.

– Следовательно, вы полагаете, – обобщил Шимчик, – что единственной причиной его волнения была открытка?

– Думаю, что да.

– Как он держался, когда прочел ее?

– Я не видела, я ушла. Сказала, что открытка лежит на столе, но Дежо только заглянул в свою комнату, даже в руки ее не взял и ушел.

– И больше не возвращался?

– Нет, только ночью.

– Но ее содержание было инженеру Голиану известно?

Анна кивнула в знак согласия.

– Куда он направился? На почту?

– Да, хотел отправить телеграмму.

– Не говорил, какого содержания и кому?

– Нет. – В голосе ее была беспомощность. – Но вы ведь можете выяснить…

– Да, – согласился Шимчик, а Лазинский поднялся. Его невозмутимое лицо сейчас казалось печальным, как лицо участливого доброго соседа, готового понять и помочь.

«Из тебя получился бы неплохой артист, – мелькнула у Шимчика злорадная мысль, – хотя и переигрываешь, когда, склонясь, подаешь ей руку и говоришь: „Примите наше искреннее соболезнование. То, что случилось с вашим братом…“

Анна Голианова, поспешно выдавив «благодарю», отвернулась. Они вышли в прихожую. Шимчик, указав на двери, спросил:

– Это его комната?

– Да. Хотите посмотреть?

Он кивнул и, войдя, спросил:

– Где лежала открытка?

– Там. – Голианова показала на письменный стол, стоящий метрах в трех от двери. – Еще утром она там была, в полдень уже нет. Я звонила ему из школы, мне сказали – ушел, я решила, что домой, и поторопилась вернуться. Когда это случилось?…

– В половине двенадцатого, – ответил Лазинский.

– Я звонила без малого в двенадцать, значит, его уже… Я вернулась домой в час… В кухне, в сумке у меня лососевые консервы… купила… Дежо их любил…

Комната инженера Голиана была больше и светлее, чем комната сестры. За окном – садовая калитка, улица, дом, в нижнем этаже которого был магазинчик. Шимчик представил себе погибшего. Он, вероятно, сиживал здесь, на единственном стуле у письменного стола, лицом к окну. Что он видел перед собой? Здесь всегда так сыро и холодно? Полка с книгами в потрепанных переплетах, дешевый чернильный прибор, медное пресс-папье и неожиданно светлый среди темной мебели ящик для постельного белья. «Комната ожидания, – подумал Шимчик, – чего же он ждал? Чего? Или это было убежище человека, замкнувшегося в себе, которого ничто уже больше не интересует?…»

На стене олеографии: сидящий на скале Иисус, на другой – Юдифь, в ее руках отсеченная голова в шлеме. Юдифь улыбается кому-то. Христос тоже.

Стареющему Шимчику вдруг стало казаться, что ему. Он переступил с ноги на ногу и нарушил тишину:

– Извините. Откуда пан Голиан родом?

– Из Гемера.

– Из Тисовца?

– Да.

– Я об этом не знал, – удивился он, будто что-то припоминая. – Он никогда мне об этом не говорил. Странно.

Женщина удивленно спросила:

– Вы знали Дежо?

– Да, когда-то мы встречались. Я знаю многих с химзавода, товарища Сагу, Бауманна…

Капитан заметил: на имя Бауманн она не обратила особого внимания.

– Поэтому меня и послали к вам. Поверьте, тяжелая обязанность приносить людям горькие сообщения.

Он простился и направился к выходу, Лазинский еще раз пробормотал: «…искренние соболезнования…», женщина проводила их и захлопнула дверь. Шимчик остановился и прислушался: в квартире стояла тишина. И вдруг раздались прерывистые рыдания, страшный нечеловеческий крик.

Внизу, у машины, капитан сказал Лазинскому:

– В присутствии сестры он на открытку не реагировал. У Бачовой, вероятно, да…

Было без четверти три. Жара и безветрие. Деревья застыли как памятники.