"Катастрофа на шоссе" - читать интересную книгу автора (Ваг Юрай)

7

– Сидит и тянет вторую рюмку рома, – сообщил Станкович.– – Только что позвал официанта и заказал третью.

Они подошли к широким застекленным дверям ресторана и увидели ром на нечистом, в пятнах подносике. Инженер Бауманн медленно отпил и закрыл ладонями лицо, было ясно, что он не слышит объявления о прибытии пражского скорого на второй путь.

– Подождем, – сказал Шимчик и отошел от двери. – Может быть, кого-нибудь встречает или сам куда-нибудь едет.

– Навряд ли, – возразил Лазинский, – тогда бы он уже расплачивался.

– Ему никто не звонил? Он тоже никуда? Все сидел и пил?

– Да, – подтвердил Станкович.

– Вы поинтересовались у официанта, он часто здесь бывает?

– Только собрался, слышу, он спрашивает, где туалет, я решил, что он здесь впервые.

– Он ходил в туалет?

– Да, – ответил Станкович, – я за ним следом, но од меня не заметил, хотя мы там были только вдвоем.

У кассы несколько человек дожидались билетов. Шимчик закурил. Немолодой, но и нестарый человек с плащом через плечо и портфелем в руках подошел и попросил прикурить. Шимчик достал зажигалку, их глаза встретились. Капитан увидел невыразительное, равнодушное лицо. «Ему следовало бы побриться, – мелькнула мысль, – бородой оброс».

– Вы с ним будете говорить? – спросил Лазинский, имея в виду Бауманна, и проводил взглядом уходящего человека с портфелем и плащом.

– Хочу видеть, как он воспримет известие об аварии.

– Удостоверение предъявите?

– Конечно. Не люблю играть в прятки.

Человек с портфелем и плащом вышел из зала и остановился на перроне; в нескольких шагах от него стояли цыганка с красивым саквояжем в руках, рядом парень с девушкой, парень гладил по щеке девушку, девушка пыталась улыбнуться и мяла в руках платочек. Радио вещало: «На второй путь прибывает скорый, следующий до Праги… на второй путь прибывает…»

Станкович сказал:

– В такую жарищу – алкоголь. Я тоже не прочь выпить, но только под рождество. А может, он хочет напиться?

– Возможно, у него запой, – ответил Шимчик. – Кто его знает. У всех свои заботы. Слушайте-ка, оставьте Бауманна и подскочите к Бренчу. В кабинете Лазинского на столе лежит портфель. Мой портфель. Пускай Бренч достанет оттуда папку – в ней пакет с документацией и бумаги Голиана – и отдаст сравнить отпечатки пальцев. Во-первых, будут ли обнаружены одинаковые, во-вторых, есть ли на бумагах, что в пакете, отпечатки пальцев Голиана.

Парень поцеловал девушку, цыганка обогнала человека с портфелем и плащом – она влезла в вагон первая, парень – последний. За ним – проводник. Девушка опустила голову.

– Так, – сказал Лазинский, когда скорый ушел, – вот мы все и прошляпили.

– Что, что же это мы прошляпили? Объясните, пожалуйста. – Шимчик думал сейчас только о Бауманне.

– Я насчет Шнирке, товарищ капитан, о его фотографии и словесном портрете. Я смотрел на человека, который у вас прикуривал, и меня как током ударило… Мысль достаточно наивная, но ведь это мог быть и Шнирке, ведь подобных ординарных физиономий, как у этого, в нашей стране наберется по меньшей мере полмиллиона, и наш словесный портрет сидит как влитой на ком угодно. Наши ребята потеют, а господин Шнирке уходит у них из-под носа!

– А если этот Шнирке пойдет по адресам, известным Вондре и его молодцам?

– Адрес Голиаиа тоже был Шнирке знаком, – сказал Лазинский. – Мог быть по крайней мере…

– Конечно.

Шимчик чему-то усмехнулся и, сказав: «Пошли», отбросил сигарету. В ресторане (Бауманн не заметил, что они остановились перед его столом) тон капитана сразу стал официальным:

– Мы должны вам кое-что сообщить, товарищ Бауманн. Мы из госбезопасности, вот наши документы.

Ответом ему было движение руки перед закрытыми главами, пальцы задрожали, так и не коснувшись рюмки…

– Инженер Голиан попал в аварию. Смерть наступила мгновенно.

Старик, вздрогнув, распрямился. Пальцы схватили рюмку. Он, часто моргая, смотрел на толстого капитана. Поднес рюмку ко рту, но Шимчик его придержал:

– Нет, нет, вам хватит!

– Да, – прошептал Бауманн и опять сгорбился: – Несколько часов назад мы… – Он умолк и отодвинул рюмку.

– Мы знаем, потому и пришли.

– Значит, директор вам все-таки сказал.

– Конечно, – вмешался Лазинский. – Куда вы поехали с завода вместе с Голианом?

– В общем-то никуда, только… Мне надо было поговорить с ним, я нашел его на телефонной станции, он не хотел… Мы ездили по городу, потом он меня высадил, сказал, что поговорим вечером или завтра… Теперь уже никогда…

– И слава богу, не так ли? – холодно спросил Шимчик.

Бауманн покачал головой и жалко улыбнулся. Он не понял, что капитан хотел этим сказать.

– Речь шла о вашем открытии?

– Да.

– Вчера он присвоил вашу формулу?

– Да.

– Это важная формула?

– Пустяк не станут красть, – пробормотал Бауманн.

– Вы хотели, чтобы он вернул вам этот листок или что у вас там было?

– Пожалуй, нет. Сперва хотел, а потом уже нет… – прозвучало приглушенно.

Капитан замолчал и только пристально смотрел на человека, сидящего перед ним. Тот не был пьян, глаза его оставались ясными и прозрачными, но взгляд их был как бы обращен в себя – Бауманн был далеко, в том краю, куда им входа не было. Лазинский понял это раньше, чем Шимчик.

– Вы себя плохо чувствуете? – спросил он.

– Нет, ничего… Последнее время мне постоянно плохо… Даже не в работе дело, поймите, я в ней видел, я искал… Это была навязчивая идея, я, словно мальчишка, сидел над мыльной водой и дул в соломинку, пузырики летели… но потом они стали лопаться и я… но… – Он глубоко вздохнул. – К его смерти это не имеет никакого отношения.

– Выпейте, – предложил Лазинский, – но только глоточек.

Ресторан был высоким, неуютным и грязным. В узких вазочках из дешевого стекла торчали крикливо-красные искусственные маки. На стенах висели виды Татр с озерами, под ними зеркала, в которых отражались лица немногочисленных посетителей и задик официантки. Пахло пивом, салом, капустной похлебкой и подгоревшим бараньим гуляшом.

– Спасибо, – ответил Бауман и отхлебнул из рюмки. – Я хотел Голиану утром все объяснить, просил у него прощения за то, что ходил к Саге, а Сага наверняка… Ведь в его положении, с его прошлым и всем… Он ответил, что поздно. Я никогда не забуду, как он на меня посмотрел…

Бауманн выпрямился и повернулся к Лазинскому.

– У меня не было сил пойти обратно на работу, – прошептал он, – не хватило сил, я бродил по городу, а потом очутился здесь. У меня было плохое предчувствие, Дежо Голиан – истерик… И вот – катастрофа… Вы хотите меня арестовать?

– Ну что вы, – сказал Шимчик. – В котором часу вы расстались?

– Не имею представления, но, кажется, не поздно.

– Не поздно? Как вас понимать?

– Да так. Я не смотрел на часы, – покорно ответил Бауманн.

– Где вы расстались?

– Голиан живет в зеленом районе, кажется, где-то там.

– Недалеко от дома директора?

– Пожалуй, да. Кажется… Ага, припоминаю: он высадил меня на улице Красной Армии, недалеко от закусочной. Да, перед закусочное а потом медленно поехал дальше.

– Медленно?

– Очень медленно.

– Куда?

– Не могу вам сказать, потому что он снова остановился возле бензоколонки и стал заправляться.

– Сколько он набрал бензина? Вы не знаете?

– Я был довольно далеко от колонки, – ответил инженер Бауманн.

Шимчик кивнул. Он был явно доволен.

– Спасибо, – сказал он. – Но вам лучше больше не пить. Вам следовало бы прилечь.

Старый инженер кивнул в знак согласия. Когда за Шимчиком закрывались стеклянные двери, он уже доставал деньги. Подносик с недопитым ромом стоял на противоположном конце длинного пустого стола, накрытого несвежей белой скатертью.

– Может быть, вы напрасно вспугнули его, – заметил Лазинский, – вдруг он замешан в этой катастрофе.

Шимчик молча посмотрел на него. Цирковой тигр прыгал сквозь огненное кольцо. Где-то гудел паровоз. Неподалеку стояли двое, они смеялись; Шимчик услышал обрывок анекдота.

Когда они вернулись, на столе у Шимчика лежало медицинское заключение о результатах вскрытия. Шимчик прочел его вслух и тут же отложил – несколько коротких профессиональных фраз ему ничего не говорили. Он попросил коллегу поторопить криминалистов. Лазинский набирал номер, а капитан разглядывал его небольшие розовые руки с коротко остриженными, ухоженными ногтями. В голосе Лазинского была заинтересованность человека, по уши ушедшего в работу. Шимчик подумал: действительно ли он настолько поглощен делом? Действительно ли он верит, что Шнирке сейчас в Чехословакии? Может быть, это я ошибаюсь, предполагая, что тревога ложная? Смерть Голиана и все, что ей предшествовало… что мне, собственно, об этом известно? Чему приписать безразличие инженера к открытке от бывшей жены? Только лишь исчезновению формулы и ссоре с Бауманном? Не скрывается ли за его поведением что-то совсем иное? Не спугнул ли его вчера Лазинский, договорившись о встрече? А может быть, прав Сага, полагая, что старик Бауманн интриговал против Голиана? Если это так и Голиан поэтому вернул ключ – что значат бумаги в его портфеле, институтский диплом и неотправленные три тысячи сестре? Неотправленные! Почему он собирался отправлять их почтой, ведь проще лично… Может быть, сегодняшний разговор с Бауманном в машине?… Незадолго до этого Голиан разговаривал с Лазинским, вертел в руках коробочку, в которой после его смерти была обнаружена земля – он наверняка положил ее туда сам, после того, как ушел с завода, но почему он захватил эту коробочку с собой? Его нервозность, когда он незадолго перед смертью просил Бачову встретиться с ним? Что он хотел сказать ей, почему не сказал накануне вечером? Может быть, просто забыл, а если нет, то зачем к ней вернулся? Сплошные вопросы: все возможные ответы расплывчаты, лишены логики; он – капитан взглянул на Лазинского, – наверное, уже нашел какую-то взаимосвязь, хотя считает, что за всем этим стоит Шнирке. Или я ошибаюсь?

Лазинский повесил трубку и сказал:

– Сейчас приедет Гаверла из криминального и привезет врача. Он там уже давно сидит, считает, что это убийство.

Лысеющая голова капитана медленно повернулась к говорящему:

– Кто это утверждает? Гаверла или врач?

– Лейтенант Гаверла, товарищ капитан.

– Отравление содержимым ампулы?

– Не могу сказать. Говорит, обнаружены отпечатки пальцев. Вместе с ними приедет лейтенант Бренч.

– Бренч? – обрадовался Шимчик. – Отлично, вероятно, все-таки речь идет о других отпечатках пальцев.

Капитан сидел, как школьник, руки на столе, перед ним – предметы из портфеля погибшего и чашка от кофе, который он выпил по приезде из Михалян. На дне чашки осталась гуща. «На кофейной гуще гадают, – пришла ему в голову мысль, – фантазируют, отыскивают желаемое, принимая его за действительное. Игра… не гадаем ли и мы, смешивая воедино факты, рассуждения и догадки? Но если это убийство, идет ва-банк тот, кто сегодня убил».

Лейтенант Гаверла был долговяз и хил, врач – плечист.

– Разрешите сначала мне, – попросил врач. – У меня еще два вскрытия, а главврач в Болгарии, я в больнице на все летальные случаи один. Вот товарищ лейтенант мне все толкует о какой-то ампуле. Покойный действительно надышался хлора, это вызвало угнетение нервной системы, и он врезался в дерево. Теория неплохая. Я хлор обнаружил, но тут есть и еще кое-что – алкоголь. Ваш Голиан был нетрезв. Он выпил пива и минимум двести граммов крепкого, в такую жару, как сегодня, этого более чем достаточно. Ему не нужно было отравления газом, чтоб задремать за рулем. Он потерял управление, удар – и конец! – Доктор раскинул руки и улыбнулся – его зубы могли бы служить хорошей рекламой зубной пасты.

– Значит, никакого убийства?

– Конечно. Кроме алкоголя, в желудке обнаружены остатки ночного кутежа, остатки скромного завтрака, после попойки едят обычно без аппетита: булка, немного ветчины.

– А молоко?

– Молоко и никотин я в счет не беру. Товарищ капитан, этот парень был заядлым курильщиком. Сердце и легкие – никуда. Кандидат на инфаркт. Протянул бы полгода, год – не больше.

– Что вы имеете в виду? – Шимчик отодвинул чашку.

– Я сказал, – доктор снова сверкнул улыбкой, – возможно, он прожил бы всего несколько месяцев. Даже если б его не свалил инфаркт, его ждала инвалидность; человек стал бы калекой. Разве это жизнь?

– Он мог предполагать, что его ожидает?

– Где он жил?

– На Боттовой.

– Боттова у доктора Фекете. Узнайте у него или у заводского врача, была ли сделана электрокардиограмма. Если его хорошо обследовали, то, безусловно, предупреждали.

Он выжидающе умолк, но вопросов не последовало и доктор встал.

– Не ломайте себе голову, – сказал он, – зимой – дело другое, зимой в автомобиле работает отопление, окна закрыты, и тогда даже небольшое количество хлора может оказать действие. Летом всему виной алкоголь, злодейка с наклейкой. До свидания, товарищ, у меня еще дел по горло.

Он, улыбаясь, удалился. Самоуверенный, довольный своим остроумием.

Шимчик и Лазинский были с ним знакомы шапочно, Гаверла знал хорошо. Он улыбнулся и сказал:

– Ишь, умник!

– Возможно, он прав, – пробормотал Шимчик, перехватив скептический взгляд Лазинского. – Доктор сказал «хлор». Что это такое?

– Этилхлорид, – пояснил лейтенант, – летучая жидкость, действует усыпляюще. Иногда достаточно сто-двести кубиков. Ампула, найденная в портфеле, была на сто кубиков. Ее можно сунуть куда угодно. Когда хотят ее использовать, нажимают кнопочку – и все, если прорезь у кнопки направлена вниз – потечет жидкость, если вверх – газ. В данном случае речь идет о газе, если, конечно… – Он заколебался. – Портфель был внутри сухим?

– Сухим, – подтвердил Лазинский. – Можете посмотреть, – показал он на стол, и Гаверла кивнул.

– Эти бумаги были в портфеле?

– Все было в портфеле, кроме коробочки. Она находилась в кармане пиджака погибшего.

– Для чего применяют этилхлорид? – поинтересовался Шимчик.

– Этот газ используют в больницах. Нечто подобное, но в жидком виде – трихлорэтил, например – выводит жирные пятна. Между прочим, в автомобиле их было полно. Особенно на полу под правым сиденьем спереди. Я обнаружил это во время осмотра.

– На месте аварии?

– Сначала там, а потом здесь, товарищ капитан. Ребята уже привезли «трабант» во двор. Мы его осмотрели, прямо-таки наизнанку вывернули – все свидетельствует об убийстве.

– Это ваше мнение?

– Мнение всех, кто осматривал машину.

Лейтенант выдержал испытующий взгляд капитана Шимчика.

– Вы упомянули отпечатки, – вмешался Лазинский.

– Я из этого исхожу, – спокойно ответил Гаверла, -хотя знаю, что сами по себе они еще ни о чем не говорят. Но мы имеем такой факт: на ампуле никаких следов не обнаружено, а в машине не найдено перчаток. Кроме того, в лаборатории утверждают, что газ из ампулы начал утекать недавно, вероятно около одиннадцати, то есть перед самой аварией. Во время аварии утечка прекратилась, что доказывает деформированная поверхность ампулы. Но вернемся к отпечаткам пальцев: мы нашли свежие следы возле правого переднего сиденья. На дверях. Проверили – они не принадлежат погибшему и никому из наших сотрудников. Следовательно, их оставил кто-то, кто сидел в машине, более того – тот, кто закрывал окно. Все окна в «трабанте» были закрыты довольно тщательно, мы судим по осколкам.

– Это точно? – нагнулся к нему Шимчик.

Лейтенант не отвел глаз от его колючего взгляда.

– Точно, товарищ капитан. Хотя все окна разбиты вдребезги, но из рамок повсюду торчат куски стекла, по всему квадрату рамки. Если принять во внимание, что водитель был⁷выпивши и ему было жарко, но, несмотря на это, он окон не открывал, то следует предположить, что он этого сделать не захотел либо не смог. И не из-за хлора или алкоголя. Если хотите, могу высказаться точнее: по крайней мере сначала не из-за них, пока находился в полном сознании, пока еще твердо держал в руках руль.

– Это надо доказать, – сказал Лазинский. – «Не захотел либо не смог, по крайней мере сначала…» А почему? – Долговязый лейтенант Гаверла не успел ответить; Лазинский продолжил: – А позже, в полубессознательном состоянии, позже-то хотел? Вы так считаете?

– Считаю. Я имею в виду окно влево от руля. На ручке, которой оно открывается, очень явственные отпечатки пальцев. Они принадлежат погибшему. Убежден, что Голиан перед самой смертью хотел открыть окно, но было поздно. Он или был уже не в силах сделать это, или не понимал, что делает. Скорее всего, последнее. Мы обнаружили, что левый ветровик открывается легче остальных. На его ручке тоже видны отпечатки пальцев. Их наличие можно объяснить скорее всего тем, что погибший уже в полубессознательном состоянии пытался открыть и его, но открывал неправильно.

– Как это неправильно?

– Вертел ручку в обратном направлении. Вместо того, чтобы открывать, он закрывал и без того плотно затворенное окно.

– Под влиянием хлора?

– Сто-двести граммов не могут свалить такого здорового парня.

– Но вы слышали, что сказал врач, – настаивал Лазинский. – Он утверждал обратное.

– Да, но он говорил также, что Голиан накануне основательно выпил, – вероятно, выпивал он частенько, – и эти сегодняшние двести граммов были на опохмелку.

– Как же, по-вашему, совершено преступление?

– Очень просто: Голиан кого-то вез. Тот сказал, что не выносит сквозняков. Закрыл окошко возле себя. Голиан же закрыл свое окно. Так они некоторое время и ехали. У убийцы была уже приготовлена ампула, он незаметно сунул ее в портфель, так, чтоб она лежала кнопкой вверх. Затем под каким-то предлогом вылез из автомобиля. Его жертва – Голиан – продолжал свой путь; пиво и водка притупили рефлексы. Находясь в таком состоянии, он не смог сразу осознать, что в машине духота и чем-то пахнет. А когда осознал, было уже поздно. Сначала вместо того, чтоб открыть, он закрывает окно, потом, вероятно, хочет притормозить, но вместо этого прибавляет газ. Это случилось перед самым поворотом. Вы его, этот поворот, знаете – вполне невинный, преодолеть его – пустяк, и рюмка-другая роли здесь не играет, даже для человека физически более слабого это не проблема, а погибший был здоровым мужиком. По крайней мере внешне, хотя я верю врачу насчет инфаркта. Но он-то чувствовал себя здоровым.

Лейтенант говорил флегматично, лениво моргая глазами. Голос у него был глуховатый, руки длинные, на горле явственно выпирал кадык. Лейтенант смотрел на Шимчика.

Капитан молча встал и закурил, он стоял опустив голову.

– Предположим, – рассуждал он, – что вы правы, но в вашей версии имеются пробелы. Например, ампула. Голиан сам химик, он знает, зачем применяют этилхлорид. Он и сам мог достать этот химикалий.

– Где? – спросил Лазинский.

– Затем отпечатки, – продолжал Шимчик, словно не слыша, – на ампуле их нет, допустим – и это логично, – преступник действовал осторожно, он держал ее в носовом платке. Но почему в таком случае он не был осторожен все время? Почему оставил отпечатки на дверцах и на ручке под правым окном?

– Перчатки летом? Слишком нелепо, – спокойно ответил долговязый лейтенант. – Возможно, он не хотел рисковать, кто его знает, побоялся спугнуть Голиана; увидев перчатки, тот насторожился бы и не посадил его в свою машину.

– Как вы считаете, где Голиан взял пассажира? Здесь, в городе?

Гаверла пожал плечами.

– Скорей всего, в Михалянах, – сказал Лазинский.

– После того, как уехал от Бачовой?

– Возможно, все было иначе, версия о пассажире может оказаться несостоятельной.

– Он вез Бауманна, – напомнил Шимчик.

– Но только Бауманн вылез из машины еще на улице Красной Армии.

– Это он так говорит, – пробормотал капитан. – И это надо установить. Если он не лжет и Голиан действительно заправлялся бензином…

– Он действительно заправлялся, – сказал лейтенант. – Бак был полон.

– Для меня Бауманн вне подозрений. Убийцей он не выглядит, – воскликнул Лазинский.

– Не спорю. Уже судя по тому, как он реагировал на сообщение о гибели Голиана. Но это не исключает, что в убийстве он мог принимать участие. Косвенное. Ведь смерть Голиана может быть ему на руку.

Капитан взял телефонную книгу и нашел номер бензоколонки на улице Красной Армии, набрал и услышал низкий, хриплый голос: да, пан инженер – он его знает – заправлялся утром, да, полный бак и канистра. Обычно столько не берет, литров пятнадцать, не больше, раза два в неделю. Почти всегда один, но иногда и с дамочкой, брюнетка с большими глазами. Нет, извините, не знаю, но только не жена…

– Сегодня утром он был один?

– Да, утром он всегда приезжает один.

– Какое у него было настроение?

Низкий, хриплый голос этого не знал.

– В котором часу приезжал?

– После десяти, четверть одиннадцатого или около этого.

Шимчик положил трубку и заметил:

– Бауманн говорил правду, я имею в виду пока только бензоколонку. Потом, обращаясь к Гаверле, поинтересовался: – Вы сравнивали отпечатки пальцев?

– Пока обнаружены отпечатки только Голиана, – ответил лейтенант неохотно, как бы отмахиваясь от ненужного вопроса, и капитан понял его.

– Товарищ Бренч вам ничего не передавал?

– Пришел с какой-то папкой, он ждет результатов из дактилоскопической лаборатории.

Но Бренч, постучавшись, уже входил в комнату. Он доложил, что работа над отпечатками, вероятно, затянется, пока ясность внесена только в двух случаях. Одни принадлежат погибшему, другие…

– Я был без перчаток, – перебил его Шимчик, – вторые мои?

– Да.

– Где в документации научного открытия обнаружены отпечатки пальцев Голиана?

– Практически везде, – ответил лейтенант Бренч. – Их там сотня.

– И на последних страницах тоже?

– И на последних, товарищ капитан, но там есть и другие.

– Скорее всего, Бауманна. – Лазинский засмотрелся на муху, которая лезла вдоль трещинки в стене.

– Два отпечатка, – сказал Бренч, – во всей работе их четыре.

– С моими?

– Без ваших.

Лазинский собрался было что-то сказать, но раздумал. Рука капитана Шимчика потянулась к телефону. Гаверла достал сигарету.

– Еще одни принадлежат Саге. – Шимчик опустил трубку. – А вторые нам… – Он не закончил и улыбнулся. – Если все это не случайность.

Надо сказать, что в случайности он не верил: расследование дела усложнялось. Гримаса, исказившая лицо погибшего, была словно крик отчаяния, как будто Голиан потерял последнюю надежду всего за несколько минут, самое большее за час до смерти. Отпечатки пальцев, неизвестно кому принадлежащие, ведут к прошлому, вероятно, связаны с чем-то давним. Папка с документацией вот уже двадцать часов находилась в сейфе директора, не из-за нее сегодня отчаивался Голиан. Сегодня случилось иное – произошло убийство.

В руках у Бренча был портфель, Шимчик предполагал, что в нем рукопись Бауманна. Он попросил лейтенанта достать ее и положить на стол.

– Это анкеты и личные дела из отдела кадров, – пояснил Бренч. – Не знаю, все ли, что вы велели.

– Кабинет Голиана опечатан?

– Туда пошли Вебер со Смутным. Сообщили, что опечатан.

– Когда они вернулись?

– Только что, – ответил Бренч.

– Где адреса сотрудников Голиана и Бауманна?

Лейтенант молча протянул лист бумаги. Шимчик пробежал его, большинство имен ему ничего не говорило. Он подал бумагу Гаверле и попросил переписать.

– У всех проверить отпечатки пальцев?

– Разумеется. Когда вы сможете их получить?

– Завтра к десяти. – Гаверла погасил сигарету.

– А идентификацию отпечатков в исследовании и в автомобиле?

– Это не так просто. В картотеке их, вероятно, нет.

– Сделайте все, что возможно. – Шимчик подал ему руку и сказал: – Спасибо, ваша версия может нам помочь, хотя я считаю, что и тут не все сходится. Но ваше предположение насчет ветровичка…

Гаверла улыбнулся и тряхнул рукой с длинными костлявыми пальцами.

Капитан улыбался рассеянной улыбкой человека, думающего о чем-то своем. Лазинский наблюдал за ним: «Может быть, его что-то мучает, скорей всего, этот ветрови-чок. Если да – мы идем одним путем, значит, старик понял, что остальные пункты теории Гаверлы не стоят и ломаного гроша, особенно насчет пассажира, ехавшего с ним вместе, Бауманн-то до Михалян не доехал, а оттуда уже…;

Правда, встреча с Бачовой может оказаться ключом ко всей этой запутанной истории: двое в мансарде, «трабант» перед домом – что, если инженер не запер машину? А если и запер – обычный стандартный замок, что стоит его открыть?

Лазинский вздрогнул, капитан говорил громче обычного:

– Послушайте, товарищ лейтенант, вчера Голиан давал телеграмму, отправляйтесь на почту и принесите бланк, я хочу видеть почерк. Просто переписанного текста недостаточно, ясно?

Шимчик уже не улыбался, немолодое, в морщинках лицо стало твердым, серые глаза сузились.

Анна Голианова не удивилась, увидев их. Сказала «пожалуйста» и распахнула двери. С их первого визита прошло немного времени, но она успела слегка привести себя в порядок и надеть черное траурное платье, в котором когда-то проводила на кладбище родителей. Это было вскоре после войны, с тех пор она похудела и платье мешком висело на ее неестественно сгорбленных плечах.

В комнате инженера на письменном столе горела красная свеча.

– Прошу прощения, – извинился капитан Шимчик, – но нам опять придется побеспокоить вас. Возможно, это не был несчастный случай…

Ее руки, вздрогнув, поднялись и снова беспомощно опустились. Шимчик и Лазинский уже прошли в комнату, а женщина все стояла в дверях.

– Не понимаю, – прошептала она так тихо, что произнесенное можно было понять лишь по движению губ.

– Увы, но это так. Мы можем сесть?

Женщина кивнула. Они сели. Анна осталась стоять.

– Садитесь, пожалуйста, – попросил ее Лазинский. Казалось, она не слышит. Пальцы впились в ладони.

Помолчав, она спросила:

– А что… если не авария? Шимчик сказал:

– Еще не знаем, но, думаем, что вы поможете нам разобраться. Постараемся вас не задерживать долго.

Она снова кивнула.

– Попытайтесь вспомнить вчерашний день. Припомните все, что вам говорил брат. Как он себя вел.

– Я уже… Я вам уже все сказала, он пришел, и я ему…

– Будьте любезны, погромче, – попросил Лазинский и посмотрел на магнитофон. Лента бежала с кассеты на кассету.

Женщина вздохнула, в ее покорности было что-то детское: совсем как девочка, ей говорят «сделай» – и она послушно исполняет.

– Я ему говорила, что пришла открытка от жены. Его это как будто не удивило, он только спросил, нет ли дома пива. Я ответила, что нету и что открытка у него на столе, мы в это время находились в кухне. Брат сказал, не бойся – кажется, он спрашивал, не боюсь ли я, и я призналась, что да, действительно боюсь. Ее, невестки, – вы должны понять меня. Тогда Дежо улыбнулся и сказал, что до Вериного возвращения еще много воды утечет, я крикнула, что он бесчувственный. Он погладил меня по плечу и сказал, что идет на почту дать телеграмму, а если кто-нибудь зайдет и спросит его – ответить, что нету, мол, дома…

– Спросит? Он не упоминал, кто может его искать?

– Нет. Но до этого разговора интересовался, не спрашивал ли его кто-нибудь. Я сказала, что нет, по крайней мере после того, как вернулась с работы. Прошло всего полчаса.

– За это время никто не заходил и никто не звонил?

– Нет, и позже никто не звонил, и я была этим обстоятельством очень довольна. Дежо сказал, чтоб я к телефону не подходила.

Шимчик, насторожившись, спросил, случалось ли такое и прежде, чтоб Голиан не велел ей подходить к телефону.

– Нет, вчера в первый раз.

– Он объяснил вам причину?

– Нет.

– Он часто ходил на почту?

– Самое большее раз в неделю – за спортлото, а иногда еще реже, иногда билеты опускала я. И писем последнее время не отправлял, такого я не припомню, чтобы он писал какие-нибудь письма. Может быть, на работе – но этого я не знаю.

– А сам он письма получал?

– Пожалуй, нет, не от кого получать. Вернулся он по собственному желанию, но его отъезд был как клеймо, многие знакомые стали делать вид, что никогда с ним ничего общего не имели, не отвечали на его письма, боялись… Это было уже давно, – вздохнула она. – Потом он понял, перестал о себе напоминать…

– Куда он раньше клал корреспонденцию?

– Сюда, в стол, кажется, во второй ящик справа. Но потом все сжег, даже старые письма жены. Не любил воспоминаний, а она – она ему постоянно припоминала все, что было когда-то… Однажды он сказал, что уже переплыл реку, ту, которую можно переплыть лишь раз, что он – пловец, познавший оба берега.

– Это связано с его женой?

– Думаю, что… – Она колебалась. – Думаю, что нет, ему было очень плохо в Мюнхене. Брат мне никогда не рассказывал подробно, но я поняла, что он хочет все забыть…

Она вытерла глаза и, умолкнув, села на диванчик. Села робко, в уголок, и Шимчик понял: на этом диванчике спал Голиан. Капитан собрался спросить о Мюнхене, но Лазинский опередил его, попросив рассказать подробнее о годах эмиграции.

– Я уже говорила вам, – ответила женщина устало. – Он почти ничего не рассказывал.

– И о жене тоже?

– Нет, о жене иногда упоминал. Последний раз о том, как они разошлись, жаловался, что те несчастные несколько марок пособия, что им давали, Вера тратила на косметику, и он однажды, не выдержав, хлопнул дверью и ушел. Сегодня утром вдруг вспомнил и рассказал. Я принесла ему завтрак, но он не захотел есть.

– Как вы думаете, почему он вдруг вспомнил о ней?

– Сегодня? Не знаю, наверное, я слишком долго смотрела на открытку, лежащую на столе. Вот он и сказал, что Вера наверняка не вернется… Что, если б хотела, могла вернуться с ним вместе, но побоялась, потому что некий… погодите, вспомню, некий Баранок, или какая-то похожая фамилия, вербовал ее…

Шимчик посмотрел на Лазинского; тот сделал вид, что это имя ничего ему не говорит, а потом спросил:

– Какой Баранок? Кто это?

– Один из них, из тех, кто моего брата в Мюнхене… И еще сказал, что этот Баранок как бульдог: вцепится в человека – не оторвать.

– Не оторвать? – Лазинский насторожился. – Он сказал «вцепится» или «вцепился»?

– Нет, «вцепится».

– Вы хорошо помните?

– Да, – твердо сказала Голианова. – Я сегодняшний день буду помнить до самой смерти. Я… Я осталась совсем одна. Это тяжелее, чем когда Дежо был… Ведь та река, за которой он сейчас… Скажите, его убили?

– Почему вы думаете, что его убили?

– Вы сказали, что это не авария.

– Не совсем так, – уточнил Лазинский. – Возможно, что не авария…

Анна Голианова опустила голову, и Шимчик вспомнил свой прошлый визит, рыдания, слышные за дверью. «Когда мы уходили, она была не такой бледной, хотя, может быть, черное платье бледнит…»

– Еще несколько вопросов, – словно извинился он.

Женщина кивнула. В саду гомонили воробьи.

– Ваш брат был верующим?

Она как будто не слышала вопроса, он повторил.

– Когда-то, когда был мальчишкой, юношей. Позже нет.

– Католик?

– Лютеранин. Наш дед был фараром [3].

– А вы верующая? – Капитан взглянул на картины. Она перехватила его взгляд.

– Нет, они уже висели здесь, когда мы переехали. До этого мы жили в подвальном помещении на Кошицкой улице, из этой квартиры хозяева уезжали, Дежо вовремя узнал, и нам удалось получить ее… Тогда у нас еще не было никакой мебели, лишь этот диванчик… Он был доволен, что хоть на стенах что-то висит. А потом так все и осталось.

Она встала, увидев, как поднялся капитан Шимчик, вслед за ним медленно сдвинулся с места и Лазинский. Он попросил:

– Вы позволите осмотреть квартиру?

Женщина явно ждала этого вопроса и безучастно наблюдала, как чужие люди ворошат бумаги в письменном столе ее брата: там были книги, учебники, два густо исписанных блокнота, документы в деревянной шкатулке – результаты удачных технических опытов, паспорт, ордер на квартиру за подписью Саги; в нижних ящиках – чистая бумага, коробка неочиненных цветных карандашей, почти полная подшивка «Технической газеты», в большом конверте – воскресная «Праца» и венская «Фолькс-штимме», обе от первых чисел мая. Венскую газету Шимчик смотреть не стал: его знание немецкого оставляло желать много лучшего; внимание капитана привлекло объявление в «Праце»: «Требуется инженер-химик с многолетней практикой… Оплата по соглашению. Предложения посылать…»

Он взял газету, поднял голову и снова увидел картины на библейские сюжеты, и снова Иисус, сидящий на скале.

Теперь, когда Голианова стояла спиной к окну, глаза уже не казались такими красными, пальцы не вонзались в ладони. «Облегчение»? – промелькнуло в голове, а если облегчение, то почему? Лазинский, закрывавший ящики письменного стола, вдруг сказал:

– Вы упоминали о корреспонденции, но здесь ничего нет.

Женщина ответила, что еще недавно во втором ящике лежал пакет.

– Какой пакет?

– Белый; конверт с каким-то письмом.

– Наш конверт?

Она не поняла вопроса.

– С нашей, чехословацкой, почтовой маркой? – уточнил Шимчик.

– Конечно.

– Вы не помните, от какого числа?

– Не знаю, на квартиру не приходило никаких писем. Наверное, на завод. Я заметила конверт неделю назад. Дежо открыл ящик, когда я вошла…

– Когда он унес это письмо? Случайно не сегодня?

– Не знаю, я не видела, как Дежо уходил. Я крикнула из кухни, чтоб пораньше вернулся.

– А он? Промолчал?

– Да, – выдохнула Анна Голианова.

– У него был диплом инженера в рамке. Где он висел?

– Он не висел_} а лежал на той полке, – показала она и вздрогнула: – Во всяком случае, утром он там лежал.

– · Вы не заглядывали сюда после его ухода?

– Утром нет, а в полдень… Погодите, сдается мне, что тогда диплома здесь уже не было… Может быть, Дежо за ним вернулся и…

Лазинский согласно кивнул.

– Похоже на то. Или скажите, мог он кого-нибудь послать?

– За дипломом?

– За ним, – подтвердил Лазинский хмуро.

Она все поглядывала на полку. Солнечные лучи падали на письменный стол, полка за ним казалась недоступной и темной.

– Брат никогда никому не давал свой ключ, – ответила женщина.

– Никогда? – настаивал Лазинский, подходя к ней ближе.

Он был невысок ростом, но женщина едва была ему по плечо.

– Нет, – выдавила Анна, и в глазах ее появился страх. – Все его ключи были на одном кольце и всегда были при нем – от дома, от рабочего стола, от машины… Скажите, они пропали?

Вмешался Шимчек:

– Нет, они у меня. Мы нашли всю связку.

Затем в разговор вступил Лазинский:

– Вы сказали «ключ от машины», у него действительно был только один ключ?

– Насколько мне известно – да. – Женщина опустила голову.

– Должен быть еще запасной. Или он в гараже? Где находится гараж?

– У нас нет гаража, не было денег. Машина всегда стояла за домом на узкой улочке, и ночью тоже…

– А зимой? – Голос Лазинского скрипел, как ржавая пила.

– И зимой.

– Ваш брат выигрывал что-нибудь существенное в спортлото?

– Раза два, – ответила она обессиленно, – не то сорок, не то пятьдесят крон один раз, другой – двенадцать тысяч с небольшим, тогда-то он и купил машину. И еще одолжил…

– У кого, не скажете?

Она молчала, потом произнесла едва слышно глухим голосом:

– Не знаю…

Они вышли на улицу. Возле голубой служебной «победы» стоял Сага. Он курил, дожидаясь, когда к нему подойдут.

– Жду вот, хочу… – поспешно начал он, обращаясь к Шимчику, – может зайдем?… – Он взглядом показал на коттедж, в окнах которого, как в зеркалах, блестел свет, ультрамариновый, апельсиново-желтый, зеленый. Шимчик спросил:

– Что-нибудь случилось?

– Нет, собственно… ничего не случилось, но я забыл вам сказать, хотя и здесь могу…

Он словно не мог осмелиться и взглядом просил поддержки. Но капитан явно не собирался приходить ему на помощь.

– Это действительно он или?… – Директор опять заколебался. – Я говорю про формулы… – Вам уже известно, кто их списал? Если это действительно сделал Голиан, то…

– Вероятно, он, – ответил спокойно Шимчик. – Ну и?…

– Дело в том, что я был знаком с его женой. – Глаза Саги бегали. – Разумеется, шапочно, это, вероятно, не существенно, но мне пришло в голову… Я тебе тут же позвонил, но тебя не было, и я подумал, что, может быть, ты здесь… Она разыскала меня в прошлом году в Вене, красивая, приятная брюнетка, расспрашивала о муже. Голиан мне как-то говорил, что разошелся с ней, потому что эта женщина осталась за границей. Да, что вам сказать, он делал какие-то туманные намеки, у меня создалось впечатление, что он очень переживает. Короче – она разыскала меня в Вене в отеле, принесла сверток и попросила, чтоб я перевез его через границу и передал – нет, не ему, посылку она посылает его невестке, собственно, и не ей, ее уже нет в живых, а ее дочке, и я… Я долго отказывался, но она раскрыла сверток и показала, что в нем нет ни письма, ни чего-нибудь в этом роде, только свитер и какие-то консервы, шоколад, конфеты… В конце концов я согласился.

– И передал?

– Конечно. – Директор стоял опустив голову р смотрел в землю.

– Ему?

– Нет, какой-то женщине, думаю, что дальней родственнице или хорошей знакомой. Просто людям, у которых живет девочка.

– Девочка? – спросил Лазинский. – Сколько девочке лет?

– Одиннадцать, самое большее одиннадцать. Маленькая, хорошенькая.

– Вы ее видели?

– Конечно, – ответил Сага.

– Где?

– В Братиславе, эти люди живут в Авионе, на улице напротив Дома профсоюзов, вы, наверное, знаете, там когда-то была «Deutsche Partei».

– Знаю, знаю, – кивнул Лазинский.

– Как фамилия этих людей?

– Кажется, Доман или что-то похожее. С тех пор прошло два года, я, понятно, никогда больше туда не заходил, но, по-моему, Доман, если не ошибаюсь… Доман или нет, но фамилия определенно начинается на «До».

– Вы уверены?

– Конечно, – подтвердил Сага.

– Итак, Доман или что-то похожее. Но все-таки попытайтесь припомнить, вдруг удастся.

Он долго молчал. Мимо шел мальчишка и насвистывал песенку. Откуда-то доносился женский крик – женщина кого-то звала. Водитель служебной машины разглядывал журнал. На развороте слева – стишки, справа – девица по колени в воде. Обнаженная.

– Ну как, товарищ директор, не осенило?

Сага замотал головой.

– Не помню.

– Значит, это тебя мучило, – медленно произнес Шимчик, – а почему мучило, ты не можешь объяснить?

– Могу. – Директор докурил и затоптал окурок. – Днем ты спросил меня, не собирался ли Голиан в командировку. Я ответил, что нет, и для верности позвонил к Голиану в отдел – нет, не собирался. И вдруг мне пришло в голову – в связи с этой историей с Бауманном: если формулы действительно списал Голиан, не хотел ли он снова сбежать? Может быть, боялся, что старик уже все знает, весьма возможно, что Бауманн сам ему об этом сказал, специально, чтоб напугать.

– И таким образом принудить удрать за границу!…

– От Бауманна всего можно ожидать.

– Вернуться к жене?

– Повторяю: у меня создалось впечатление, что он все еще любит ее.

– Несмотря на развод?

– Несмотря на это, – настаивал Сага.

– Ты ему когда-нибудь говорил, что встречался с ней в Вене?

– Нет, никогда. Она просила, чтобы я… Чтобы я ничего не говорил ему о нашей встрече, о том, что она приходила ко мне, спрашивала о нем.

– Понятно, – ответил Шимчик, задумчиво глядя на часы и размышляя, какие дела его еще ждут: Бачова и анкеты, разговор с начальством – начальство потребует Письменного рапорта. Придется писать рапорт, выкручиваться – этого н врагу не пожелаешь…

Он спросил:

– Вы у себя на заводе применяете хлорэтан?

– Насколько мне известно, нет.

– А на складе он имеется?

– Надо узнать.

– Утром позвони мне. Если узнаешь сегодня, звони сразу же.

– Ты будешь на работе?

– После семи – непременно. До самой ночи. А может, и до утра. Не знаю.

Они пожали друг другу руки. У Саги ладонь была потная. В тугих переплетениях дикого винограда галдели воробьи, из трубы вился негустой, спокойный дымок. Шимчик подумал: скоро будет ужин, семейство Саги усядется за стол, четыре болтливые некрасивые дочки пристанут к отцу, с кем это он стоял перед домом; меня никто ни о чем не спросит, у нас дома говорят о погоде, о кинофильмах… когда я возвращаюсь. А если меня нет… О чем они говорят, когда меня нет?

– Позвоню, – тихо сказал директор.