"Жестокое море" - читать интересную книгу автора (Монсаррат Николас)

Часть III 1941 год. Схватка

Прошла зима. С начала весны дни стали длиннее. А с наступлением раннего лета для Мореля во многом спало то напряжение, которого требовало бесконечное вглядывание в ночную тьму. Попытки разглядеть таинственные черные тени над водой в течение четырех часов кряду. Ближе к четырем часам утра плотная завеса темноты уже становилась реже на востоке. В бинокль Морель видел, как прочерчивается линия горизонта, а корабли теряют мрачную расплывчатость и становятся вновь объемными телами. Когда его приходил сменять Локкарт, уже можно было различить в рассветных сумерках очертания надстроек "Компас роуз" и даже лица вахтенных на мостике. А через полчаса наступал рассвет нового дня. Новый день уводил их дальше, в открытую Атлантику, или, наоборот, приближал к дому. Локкарт осматривал строй кораблей, а иногда подстегивал отстающих. Потом подходил командир с лицом, серым от беспокойной ночи, проведенной на неудобной койке. Осматривался, втягивал носом воздух и начинал расхаживать взад-вперед с секстаном в руке, готовый поймать блеск гаснущих в первых солнечных лучах звезд. И, наконец, отмечая окончание ночи, старший вестовой Томлинсон взлетал на мостик, собирал блюдца и чашки.

Так уже десятки раз выглядел рассвет на "Компас роуз". Но чаще они были совсем иными. Очень часто день начинался с трагического подсчета потерь, с передачи на «Вайперос» данных о количестве спасенных и числе погибших. С приближением 1941 года они стали на год старше. А вместе с ними — и война. Чем дольше она продолжалась, тем глубже они увязали в потерях и поражениях.

Как им казалось, немцы вели войну только против конвоев союзников. На двух третях Атлантики враг имел инициативу, развивал ее энергично и стремительно. Площадь безопасных вод уменьшалась. А воды, в которых корабль не мог считать себя в безопасности ни единого часа, занимали все большую территорию.

Теперь враг научился планировать нападения. Подлодки стали координировать атаки: они охотились стаями, разделив огромные районы конвойных маршрутов на квадраты и собирая силы в кулак, как только обнаруживали крупную цель. К их услугам были французские, норвежские и балтийские порты, полностью оборудованные как убежища и базы снабжения. Самолеты дальнего действия засекали и опознавали для них цели. На их стороне было численное преимущество. Они были хорошо обучены и имели лучшее вооружение. Они, наконец, были окрылены успехом…

Первая совместная концентрированная атака немцев унесла десять из двадцати двух судов конвоя. Ежемесячные потери кораблей росли: 53 — за один месяц, 57 — за другой. Подлодки расширяли территорию действий на запад до тех пор, пока и в самом центре Атлантики уже не оставалось безопасной для конвоев зоны. Ни из Британии, ни из Канады нельзя было обеспечить полного прикрытия с воздуха. А возможности самих кораблей боевого охранения были ограничены. Корабли все чаще шли ко дну. Принимались и контрмеры. Торговые корабли стали оборудовать истребителями, запускаемыми катапультами. Да и качество вооружения боевого охранения постепенно улучшалось. В результате принятых мер в один из месяцев середины 1941 года семь немецких подлодок пошли ко дну — самое большое число за всю войну. Но всего этого было недостаточно. Слишком много лодок охотилось и наносило удары. Количества кораблей боевого охранения явно не хватало для прикрытия конвоев. Приходилось рассчитывать на удачу и выносливость людей. На "Компас роуз" сигнал боевой тревоги уже никого не заставал врасплох. Никого не приводил в содрогание вид истерзанных человеческих тел, которые поднимали на борт, когда шел ко дну очередной корабль. Уже не трогало зрелище смерти и похорон. Время, проведенное в рассуждениях о жестокости этой войны, считалось потерянным временем, жалость или гнев были чем-то таким, что мешало работе. У них была жизнь в походе. Тяжелая, неудобная, иногда страшная. Была жизнь дома, когда подходил отпуск. Была еще и жизнь в гавани, когда они отдыхали после очередного конвоя и готовились к следующему. Самое большое ощущение того, что они являются частью одного огромного организма, ведущего смертельную борьбу с жестоким врагом, давала жизнь в гавани.

Глэдстоунские причалы, где базировалась флотилия, к которой был приписан "Компас роуз", превратились за два года в огромный военно-морской центр. Битва в Атлантике контролировалась из подземного штаба, разместившегося под одним из зданий в центре Ливерпуля. А на Глэдстоунских и других, более мелких причалах вдоль побережья корабли, которые непосредственно вели эту битву, устало лежали по три-четыре в ряд вдоль стенок, просоленные яростными ветрами, замызганные и натруженные, еще не успевшие обсохнуть после похода, довольные отдыхом… Придет приказ, и снова начнется поход… Корабли были похожи на рабочих. Они не могли похвалиться особой элегантностью, но выглядели крепкими и надежными. Они стояли очень плотно, корма к корме, задрав мачты к небу, возвышаясь полубаками над пирсом, застроенным сараями, заваленным ящиками с оборудованием, бочками с топливом, продуктами и боеприпасами. Но именно корабли привлекали внимание: стройные эсминцы, приземистые корветы, тральщики — спаянный боевой отряд, который собственными руками вел битву. Панцирь конвоев, броня Атлантики. Она не блестела на солнце. На этой броне виднелись вмятины. Броня была очень тонка, а ей приходилось выдерживать изрядное количество ударов. Она продержалась два жестоких года. И выдержит до самого конца войны плюс еще пять минут. Люди с кораблей были созданы по образцу и подобию своих жилищ. Для моряков битва в Атлантике становилась личным делом. Они должны были знать все: как стоять ночные вахты в мерзкую погоду, как подавлять тяжелую усталость, как спасать потерпевших бедствие, как топить подлодки, как хоронить убитых и как самим умирать. Знали они, хотя и не в таких подробностях, как собственную работу, и общий ход битвы. Они знали, как в действительности развиваются события. Знали, к примеру, что счет постоянно растет не в пользу конвоев. Знали общее количество потопленных за месяц кораблей. Знали все о кораблях в различных отрядах сопровождения. Знали даже имена командиров немецких подлодок, которые отличались особой безжалостностью. Моряки, которые участвовали в битве, были сплочены и горды своим делом. Они были знатоками его. Им была ведома смертельная ненависть к фашистам, которая усиливалась из месяца в месяц. Эта ненависть горела в груди каждого. Когда они собирались в гавани после тяжелых конвоев, успешных атак или скорбных потерь, то прекрасно знали о своей славе… Они читали о себе газетах. Они повторяли наивные заголовки, пока еще соответствующие правде. Но глубоко в душе каждый из них понимал, что эта репутация и слава корветов были отражением чего-то

значительно большего. Их служба действительно требовала много от человека, даже для того, чтобы он мог просто выжить… Служба на корветах была особым испытанием, особым отличием. Никто не мог знать этого лучше, чем они сами. Когда корветы стояли в гавани, на борт поднималось много всякого рода специалистов, проверяющих оборудование, специалистов по связи и электронике. Разные были визитеры. Их принимали с радостью, так как большинство было трудолюбиво. Им верили, когда они с грустью и откровением заявляли, что всей душой желают отправиться в плавание, а не сидеть всю войну а конторе на берегу. Но были и другие. Эти надежно устраивались в кают-компании со стаканом в одной и бутылкой в другой руке и оставались в такой позе до тех пор, пока кто-нибудь из хозяев не закрывал бар и не приглашал их к ленчу. Некоторые из таких посетителей явно играли не свою роль. И здесь разговор шел о том, как эти визитеры хотят в море, с каким удовольствием они бы пошли в поход, если бы не проклятый катар. А другие даже этого не говорили, проявляя то благодушие и самодовольство, которые свойственны людям, устроившимся на тепленьком местечке. С такими было очень трудно оставаться вежливыми. Обычно подобных людей встречало молчание, молчаливое презрение. Как-то раз на борту "Компас роуз" один настырный визитер слишком долго сидел за джином. Из-за него ленч был отложен на целый час. Офицеры сидели вокруг стола, а тот и не собирался понимать даже самые прозрачные намеки. Когда визитера спровадили, Локкарт (Эриксон был на берегу), сидя во главе стола и накладывая а тарелку мясной пирог, высказал вслух общее мнение:

— Нахальство этого человека переходит все границы. Он поднимается на борт каждый день. Пока мы стоим в гавани, я не помню случая, чтобы он хоть раз палец о палец ударил. Что он для нас сделал сегодня?

— Выпил шесть рюмок джина, — откликнулся Морель. — Кроме того, он сказал, что наше орудие хорошо вычищено и прекрасно выглядит.

— Флагманский артиллерист флотилии! — свирепо воскликнул Локкарт. — Я бы взял нашу пушку…

— Совершенно верно, — согласился Морель, — но право нажать спуск хочу получить я.

— Меня бесит, — продолжал Локкарт, — его отношение к войне. Он приходит сюда, пьет наш джин. Даже не пытается делать вид, что полезен хоть чем-то. Как будто война идет для того, чтобы дать ему теплое место.

— Этим именно для него и была война все время, — сказал Морель. — Таких, как он, сотни. Они не только не видят благородной цели войны с фашизмом, они и не хотят ее видеть. Они просто получают легкую работу с повышенным окладом. Чем дальше идет война, тем они счастливей. Они сами не воюют и даже не помогают сражаться, так как для них война вовсе не война, а просто маленькая заварушка в масштабе вселенной. Они напялили красивую форму и имеют возможность покупать сигареты по сниженным ценам.

— Но многие ли у нас понимают, что это за война? — Бейкер не часто присоединялся к дискуссиям в кают-компании, но сейчас он осмелился на это и неуверенно оглядел сидящих за столом, — Мы причастны к этой битве, но даже… — Он подумал несколько секунд. — Даже когда мы в походе, трудновато почувствовать, что мы воюем так, чтобы обязательно выиграть войну и победить немцев. Большую часть времени это и на войну-то непохоже. Мы просто выполняем свою работу, так как другие делают то же самое. Если бы вместо немцев были сейчас французы, мы бы продолжали в том же духе, не задавая лишних вопросов.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — после паузы произнес Локкарт. — Иногда действительно очень похоже, что мы лишь винтики в машине, которой управляет кто-то другой. — Он помедлил. — Конечно, правильнее ответить, что политикой нужно было заниматься еще до войны. Тогда бы ты знал, что это за война и против кого она. Тогда будет желание победить в ней. Но для таких, как Бейкер, интересы которого были очень ограниченными, подобный ответ был бы слишком резок. Беда его в духовной незрелости. — И все-таки мы участвуем в этом сражении, — продолжал он, — мы боремся. И если мы даже не кричим громко о "борьбе за демократию", о необходимости "положить конец фашистской тирании", то именно этим мы и занимаемся. И в этом весь смысл нашей работы.

Ливерпуль был моряцким городом. С транспортов, стоявших у причалов и пирсов, с кораблей охранения, скучившихся у Глэдстоунских причалов, каждый вечер сходили на берег сотни моряков с намерением полностью насладиться короткими часами покоя. Они напивались, устраивали дебоши, переполняли улицы и питейные заведения, хватали проституток, соблазняли молоденьких девушек и ублажали замужних женщин. Ливерпуль прощал им все.

Конечно же, и "Компас роуз" тоже приходил сюда получить свою долю этого великодушия. За восемнадцать месяцев базирования в порту большинство команды завело на берегу разного рода знакомых. Кое-кто из команды женился на ливерпульских девушках, кое-кто привез сюда своих жен, Тэллоу (теперь уже главный старшина) положительно располнел на харчах своей сестрицы Глэйдис. И старший механик Уоттс был постоянным и желанным гостем у Глэйдис с того самого времени, как "Компас роуз" впервые стал на якорь в Ливерпуле. Уоттс был вдов. Глэйдис была вдовой. По взаимному согласию они решили вместе устроиться здесь.

Едва корвет зашел в реку возле плавучего маяка Крозби, всем сразу стало ясно; произошло что-то неладное. Они поднимались против течения в самом хвосте конвоя. Свободные от вахты матросы высыпали на верхнюю палубу и, прикрывая глаза от яркого майского солнца, смотрели в сторону города. Морель стоял на полубаке с готовившими швартовые матросами. Он направил бинокль я сторону Лайвер-Билдинга — там стоял густой дым, а знакомый силуэт города стал неузнаваем. Рядом раздалось восклицание старшего матроса Филлипса:

— Боже мой, кажется, здесь устроили разгром!

Морель ощутил приносимый ветром едкий запах гари. Его взгляд остановился на громадном складе, расположенном чуть выше Глэдстоунских причалов. Бетонный монолит был расколот сверху донизу. Шаря биноклем по биркинхедской стороне, Морель стал отчетливее различать множество руин. Кое-где еще дышали пожары. Тяжелый черный шлейф висел над северной частью города. Зияли прорехи стертых с лица земли улиц. Он опустил бинокль, потрясенный размером разрушений, руинами города, который они совсем недавно оставили цветущим и невредимым. Перед ним вырос матрос палубной команды, жена которого совсем недавно перебралась в Ливерпуль.

— Ну и как там? — нерешительно спросил он.

— Кажется, не слишком благополучно, — ответил Морель. — похоже, их бомбили несколько раз.

Ублюдки… — произнес Филлипс, ни к кому не обращаясь, — смотрите на эти дома.

Ветер нес через реку густой дым и хлопья пепла.

— Надеюсь, немцы не попали в наш пирс, — сказал Эриксон. — Он бы сгорел как свечка…

Теперь и командир смотрел в бинокль на биркинхедскую сторону, где был и его дом. Разрушения там особенно большие, словно бомбардировщики приняли аккуратные ряды домиков за линии складов вдоль пирсов. Впрочем, им было плевать, что они бомбят… Вдруг "Компас роуз" резко сошел с курса.

— Ты что, ослеп, рулевой?! — крикнул Эриксон.

— Извините, сэр, — донесся из переговорной трубы голос Тэллоу.

Эриксон подумал, что не он один волнуется, глядя на Биркинхэд. Он приказал сбавить ход.

Корвет подошел к южному причалу. Конец со свистом пролетел в воздухе и упал на берег. Старший матрос Филлипс крикнул с полубака:

— Что здесь было?

— Да, парень, здесь кое-что случилось… Восемь дней подряд, — ответил один из матросов, взглянув на него и криво усмехнувшись. — Эти собачьи бомбардировщики налетали тучей, как воробьи. Они город черт знает во что превратили, вот что я скажу,

— Кому больше досталось? — спросил Филлипс.

— Да всем, пожалуй, — матрос сделал неопределенный жест. — Бутл, Биркинхэд, Уэллеси и центр тоже… От Лорд-стрит вообще ничего не осталось… обеих сторон как не бывало… В газетах пишут, хуже бомбежки за всю войну не случалось. Хуже и не может случиться… Тут рядом стоял корабль с боеприпасами. Его выволокли на середину реки еще до того, как он взлетел на воздух. — Он снова махнул рукой. На этот раз энергичнее:

— Подать носовой!

Пришвартовались. Эриксон, переводя ручку на «стоп-машина», повернулся к Локкарту:

— Старпом.

— Сэр?

— Будет много просьб о внеочередных увольнительных. Вы отложите очередные, дайте увольнительные тем, у кого на берегу семья.

— Есть, сэр.

— Закрепить швартовы!

Желающих позвонить оказалось много: у единственной телефонной будки выстроилась молчаливая очередь. Эриксон немного поговорил с женой. Голос ее дрожал, но капитан был рад тому, что она жива… Ферраби, квартира которого находилась на окраине города, тоже повезло. Подошла очередь Тэллоу, но в трубке долго раздавался длинный гудок, обозначающий, что линия повреждена. Старшина возвратился на борт и стал торопливо собираться.

— Я бы хотел пойти с тобой, Боб, — нерешительно сказал Уоттс.

— Да, Джим, пойдем-ка вместе, — кивнул Тэллоу.

— Может быть, просто линию повредили, — сказал Уоттс.

— Может быть, и так, — снова кивнул Тэллоу.

Они перебрались через реку на пароме, пошли с пристани вверх по склону холма. Им пришлось пробираться через груды битого кирпича и стекла. Они медленно прокладывали себе путь среди руин и искалеченных домов, ощущая едкий запах потушенных пожарищ. Они не разговаривали между собой — все сказала картина жестокого разрушения. Они прошли место, где когда-то был поворот к дому, и перед ними открылась Док-роуд

Два зданий на углу вовсе исчезли, три следующих — тоже. Дальше была огромная яма, прямо посреди улицы. А еще дальше — обломки дома, выброшенные взрывом на середину мостовой. Бомбы упали очень аккуратно, в ряд, как пуговицы, пришитые к платью. Тэллоу посмотрел на обломки и хладнокровно сказал:

— Джим, я не мог ошибиться, — и побежал.

Уоттс после давал за ним рысцой вдоль улицы. Мимо зияющего посреди улицы кратера воронки.

Дом № 27 был полуразрушен взрывной волной. 31-й — тоже, а на 29-й дом обрушилась вся страшная сила прямого попадания.

Док-роуд, 29… Разодранные обои хлопали по ветру. Лестница пьяно перекосилась. Из уцелевшей кирпичной кладки торчала кухонная раковина. Дом обвалился после взрыва, а обломки его разлетелись по саду и улице. Под ногами хрустело битое стекло и кирпичи. Они подошли поближе. Куча обломков, наваленный на фундамент битый кирпич, покрытый пылью и грязью, над которым все еще витал запах недавнего пожара…

Несколько спасателей в запыленных синих комбинезонах копались в обломках. Тэллоу подошел к крупному мужчине в белом стальном шлеме.

— Как это произошло? — спросил он спасателя.

— Не задавай дурацких вопросов. Я занят, — ответил тот, едва взглянув на матроса.

— Это мой дом, — без всякого выражения сказал Тэллоу.

— А… — спасатель выпрямился. — Извини, приятель. Тут вокруг столько слоняется всяких дураков. Никогда не видел столько, — он взглянул на Тэллоу с явным сочувствием. — Прямое попадание, около пяти дней назад. А тебя что, не было?

— Да. Только что пришли.

— Мы об этом не знали, — добавил Уоттс.

Наступило молчание. С усилием Тэллоу задал главный вопрос:

— А что с теми, кто жил в доме? Спасатель отвел взгляд и сказал, указывая направление:

— Спроси-ка лучше вон там, в посту гражданской обороны. Они этим занимаются.

— А что с ними? Знаешь ты или нет? — грубо спросил Тэллоу.

На этот раз спасатель посмотрел ему прямо в глаза, подыскивая слова для ответа:

— Многого не жди, приятель… после такого… Мы их раскопали. Две женщины. Имен не знаю. Спросите штабе.

— Они были мертвы? — спросил Тэллоу. Секунда нерешительности. Потом:

— Да, мертвы…

Направляясь к посту, Тэлооу сказал:

— Наверное, миссис Кроссли. Она обычно заходила к Глэйдис посидеть вечерком.

В помещении поста, уцелевшей комнатке полуразрушенного дома, трое играли в карты. Двое совсем молодых, один — пожилой, с сединой в волосах.

— Берегитесь, ребята. Флот тут как тут!

— Как раз к чаю — сказал пожилой, складывая карты. — Всегда рад видеть флотских.

— Док-роуд, 29, - коротко сказал Тэллоу и кивнул головой в сторону улицы. — Прямо напротив. Что произошло?

Огорошенные, те умолкли. Веселость как рукой сняло. Потом пожилой начал, запинаясь:

М-миссис Б-белл… да… Это был ваш дом? Мне очень жаль. Очень жаль, право же… — он стал рыться в бумагах на столе, стараясь скрыть свое замешательство. — Так. Я, конечно, доложил об этом в ратушу… Да, двое погибших. Да, вот они у меня записаны… "Миссис Белл, миссис Кроссли…" Разве вам не сообщили?

— Мы только что пришли. Были в море полмесяца. Когда это случилось?

— Пятого мая, пять дней назад, так ведь? — он опять прочел имена: — "Миссис Белл, миссис Кроссли…" Ваши родственники?

— Миссис Белл моя сестра, миссис Кроссли ее подруга.

— Мне очень жаль… Мы можем вам чем-нибудь помочь?

— А что сделали с…

Один из молодых, так весело встретивший их, неожиданно поднялся и сказал:

— Ничего, ничего, приятель. Вот, присядь.

— Когда были похороны? — спросил Тэллоу, продолжая стоять.

— Два дня назад, — молодой кашлянул, — Были еще и другие. Двадцать один погибший.

— Двадцать один? И все с Док-роуд?

— Да. Тяжелая выдалась ночь.

— А где, где их похоронили? — спросил Уоттс с порога.

— На Крофт-роуд, на кладбище, — ответил пожилой. — Все было сделано очень торжественно, уверяю вас. Присутствовали мэр и члены муниципалитета. Всех похоронили в братской могиле. Речь произнесли, возложили венки… — Он вдруг заговорил совсем другим тоном: — Они даже ничего не почувствовали, мистер Тэллоу… Им совсем не пришлось страдать.

— Понимаю, — сказал Тэллоу.

После комнатного полумрака их ослепило яркое солнце. Оба молча глядели через улицу на остатки дома, на людей, снующих среди руин. В палисаднике играли дети, строя что-то из обломков кирпича и затем разрушая свои постройки. Над всем царил пыльный и горестный покой.

— Мне очень жаль, Боб, — промолвил Уоттс, — очень жаль.

— И мне тоже, Джим. За тебя. Все это нелепо, честное слово, — продолжал Тэллоу с болью в голосе. — Приходишь из похода, рад возвращению, думаешь, дома все живы-здоровы, счастливы, а их уже два дня как похоронили,… Как нелепо… Джим, я хочу выпить…

Они провели еще четыре конвоя. Тяжелые и напряженные. Такие теперь стали обычными. А потом, потом на их долю выпало то, чего они с нетерпением ожидали столько долгих месяцев. Переоборудование, ремонт и длительный отпуск, какого они не имели с того самого дня, как "Компас роуз" спустили на воду. Отпуск был необходим. Напряжение забирало у людей много нервов и, конечно же, отражалось на корабельной жизни. Проявлялось это в мелочах. В самоволках, в ссорах, вспыхивающих в кают-компании, в эпидемии мелкого воровства среди матросов. Единственным лекарством от всего этого был отдых.

Корвет нуждался в отдыхе не меньше своего экипажа. Первый солидный перерыв со дня спуска на воду на Клайде два года назад. Кроме мелкого необходимого ремонта, нужно было многое модернизировать, так как конструкция корветов изменялась, вооружение улучшилось, а численность команды возросла. На корабле должны сделать новый мостик, более просторный и защищенный. Мачту должны перенести назад, как и полагается по установленной традиции. На корабле оборудуют настоящий лазарет, новые бомбометы, более совершенный гидроакустический аппарат, который может определять буквально все, кроме названия подлодки противника. Полный список различных изменений и дополнений был солидным. "Компас роуз" отдали в руки рабочих. Они проведут шестинедельный курс омолаживания корабля.

Обычно Эриксон проводил большую часть времени на борту. Но в первый раз с начала войны его отпуск совпал с отпуском сына. Теперь ему хотелось чаще бывать дома. Ведь такая встреча едва ли скоро повторится. Или не повторится никогда. Молодой Джон Эриксон, недавний юнга, был уже четвертым помощником. Синяя форма с тоненькой золотой нашивкой неловко сидела на его мальчишеской фигуре. Эриксону не верилось, что его мальчику доверено уже нести бремя взрослого мужчины.

Как-то в конце отпуска Джона Эриксон предложил поехать на автобусе за город, побродить по болотам. Автобус повез их через непривлекательные окраины Биркинхэда, через пригороды, на лоно природы. Сойдя с автобуса, они повернули на северо-запад, к морю и шли часа четыре под лучами яркого солнца, радуясь освежающему лицо бризу. Уединенность, прекрасная местность словно приблизили их друг к другу. Они говорили так, как могли бы говорить в походе, во время совместной ночной вахты на корабельном мостике. Они говорили о своей службе, о том, что случилось с их конвоями. 0 том, что особенно занимало их: о потерянных друзьях и потерянных кораблях. О той правде, которая лежала за статистическими отчетами и дезориентирующе-смелыми газетными заявлениями. А под вечер, когда они вышли к берегу моря и остановились на холме, следя за вереницей уплывающих за горизонт судов, они заговорили, наконец отбросив всякую сдержанность и смущение. Они раскрыли друг другу сокровенные мысли и чувства.

— Это ж просто убийство, отец, — сказал Джон, когда разговор коснулся громадного количества потопленных судов за последние месяцы. — Иначе не назовешь. Одно и то же. Конвой за конвоем. И каждый раз все хуже. Когда они наконец прекратят посылать нас в море с абсолютной уверенностью, что половина кораблей не вернется?

В саду, возле маленького особнячка на окраине Ливерпуля, Ферраби играл с ребенком, шестимесячной девочкой, уже начинающей немного ползать и восторженным писком откликающейся на свое имя. Ферраби нравилось чувствовать себя отцом. Начиная с катания ребенка в коляске по вечерам и кончая приготовлением ванной с точной температурой воды. Но больше всего он любил просто смотреть на ребенка, разговаривать с ним, чувствуя, как маленькие нежные пальчики теребят его руку. Его отпуск проходил в простых радостях. Но он ни на что его не променял бы. Однако сейчас, играя с ребенком на солнышке, держа его теплое тельце, чувствуя под пальцами его нежную розовую ножу, он был мысленно далеко в море, где взрывались и тонули корабли.

Такие мысли приходили к нему периодически. Он ничего не мог с собой поделать. В любое время дня и ночи память могла возвратиться к "Компас роуз". Он начинал с грустью думать о том, что будет после отпуска. Иногда, как, например, сейчас, он поражался контрастам жизни. В один и тот же момент он мог ощущать счастье настоящего здесь, в саду, и угрозу своему будущему там, в Атлантике. Будущее казалось ему слишком страшным. Он ненавидел всей душой это будущее.

Он больше ничего не говорил Мейвис. Зато иногда разговаривал о войне с ребенком. Сейчас, когда его бросило в дрожь от мыслей о будущих страхах, девочка заагукала, подползла к краю коврика и мягко уткнулась носом в траву. Тихий плач прекратился как по мановению волшебной палочки, едва Ферраби взял ребенка на руки и нежно прижал к груди. Мейвис, привлеченная шумом, вышла из дому, с улыбкой любуясь ими, замедлила шаги. Благослови его Бог… Ей было приятно видеть Гордона счастливым, забывшим невзгоды.

Локкарт провел время в Лондоне, хотя и без подобных треволнений. Отпуск его протекал спокойно. Он остановился в квартире своего приятеля, который отправился в Америку в какую-то загадочную командировку. Локкарт мог бы легко почувствовать себя одиноким, но за порогом лежал Лондон.

Его родной, его любимый город, поврежденный бомбами, но сохранивший все свое обаяние. Бары. Театры. Концерты. Просто бездумные прогулки по улицам, вдоль реки или по открытым зеленым паркам. Все это было рядом, у него под рукой. И он использовал все это до конца, с полным удовольствием и разнообразием,

Он встречался со многими знакомыми — случайно, по какому-то совпадению, по договоренности, Больше всех ему запомнились встречи с людьми, порожденными Лондоном военных лет.

В кафе «Рояль» Локкарт увидел человека, который был его боссом в короткое и бесславное время работы в одном из рекламных бюро Лондона. Локкарт взялся за эту работу где-то в середине тридцатых годов, когда оказался на мели. При других обстоятельствах он ни за что не согласился бы заниматься делом глупым и скучным. Его задачей было сочинение рекламных текстов к товарам. Босс был явно озадачен несколько легкомысленным подходом Локкарта к столь ответственному делу. Все чаще и чаще писанина Локкарта возвращалась обратно с пометками босса: "Слишком резко", "Слишком официально", "Пожалуйста, помягче". И однажды даже: "Слишком неделикатно напоминать о слюне". Настал наконец день, когда придуманная Локкартом фраза, заканчивающаяся объявлением о собачьем печенье: "Собаки его любят", была отклонена в пользу фразы: "Никогда еще собачьему миру не предлагали столь лакомого кусочка". Тогда Локкарт понял, что терпению его пришел конец, независимо от того, есть у него деньги или нет. Он ждал момента, чтобы сделать прощальный жест. Как-то утром он нашел у себя на столе записку. "Придумайте, пожалуйста, подходящее объявление для паточных конфет мистера Болджера". Локкарт немного подумал, написал строчку на том же листке, взял шляпу и ушел. Хэмишоу, его босс, имел возможность познакомиться с прощальным перлом своего бывшего сотрудника: "Паточные конфеты Болджера роскошны и черны, как Ага-Хан"[4].

Мистер Хэмишоу всегда держался напыщенно. Во время войны его назначили на работу в министерство информации контролировать мысли целых континентов. И бывший босс Локкарта стал напоминать бога-олимпийца. Он встретил Локкарта рассеянным поклоном и произнес:

— Перекусите со мной, — словно предлагал святое причастие какому-нибудь еретику. После беседы Хэмишоу сказал: — У вас прекрасная служба. Но должен признаться, что в нашем министерстве считают вас… Ну, немножко отсталыми, что ли.

— Отсталыми? — беспристрастно повторил Локкарт. Хэмишоу кивнул, сунул в рот сэндвич и еще раз кивнул:

– Да, мы бы хотели видеть с вашей стороны большее желание в подаче материала об Атлантике и так далее. Очень трудно заставить адмиралтейство сотрудничать. Очень трудно.

— Мне кажется, в адмиралтействе очень серьезно относятся к сохранению военных секретов.

— Мой дорогой Локкарт, вряд ли вы можете научить меня чему-нибудь, когда разговор заходит о секретности, — сказал Хэмишоу так, словно сам ее придумал. — Смею вас уверить, мы принимаем это очень близко к сердцу. Мы хотим, чтобы вы более охотно рекламировали то, что происходит. Успехи, если они вообще у вас имеются, ничего не стоят, если люди о них не знают.

Локкарт нахмурился, не понимая, почему он должен выслушивать эту чепуху.

— Потопленная подводная лодка останется таковой, — коротко сказал он, — сообщите ли вы об этом на первой странице газеты или нет. Реклама постфактум здесь роли не играет.

— То, что вы называете рекламой, — важно возразил Хэмишоу, — ценно с точки зрения поддержания морального духа. О моральном духе нашей нации мы и заботимся. Моральный дух нуждается в постоянном потоке благоприятных известий для поддержки его на должном уровне. Можно смело сказать, что нация не продержится и дня без тех воодушевленных новостей, которые поставляет наше министерство. Однако, — продолжал он, чувствуя возрастающее равнодушие Локкарта, — с вами, очевидно, бесполезно говорить о ценности нашей работы. Расскажите мне, пожалуйста, о себе. Служба приносит вам личное удовлетворение?

— Что-то в этом роде, — ответил Локкарт.

— Очень, очень жаль, — сказал Хэмишоу, глядя в пустоту, — жаль, что вы не остались с нами. Я сумел взять с собой в министерство часть моих работников. Тех, кому особенно доверял. Все они прекрасно устроились. Вы и сами могли бы теперь получить младшую руководящую должность. Может быть, даже заведующего секцией

— Боже упаси, — возразил Локкарт.

— Там очень широкие перспективы для продвижения. Очень большие. Но вы, наверное, довольны своим теперешним местом,

— Да, — сказал Локкарт. — Кажется, так!

— Ну а это самое главное. У всех у нас общая война, — с пугающей снисходительностью продолжал Хэмишоу, — Одна общая великая цель. Уверяю вас. Мы это полностью осознаем. Не могут же все быть главной движущей силой этой битвы. Армия тоже играет достойную роль.

— Как банально у вас это звучит! — ровным голосом сказал Локкарт, уже второй раз со времени их знакомства беря шляпу перед бегством. — Но, пожалуйста, потерпите немного. Армия и флот попытаются стать частью вашей военной машины.

— Ну вот, я вас чем-то и рассердил, — с упреком сказал Хэмишоу.

— Да, — ответил Локкарт, — чем-то рассердили. — И оставил его подумать над этим вопросом. Но этот разговор, несомненно, Хэмишоу скоро забудет как некую достойную сожаления форму военного психоза.

В тот же вечер в баре на Флит-стрит Локкарт повстречался с коллегой по имени Кейз. Они не виделись с самого начала войны. Кейз был много старше его. Испытанный и закаленный репортер некоторых популярных газет. Когда-то он был несколько скептически настроен к человеческой природе вообще. Теперь же стал жестоко циничным в отношении всех аспектов войны и всех, кто был связан с нею. Выпив стакан виски, он попотчевал Локкарта обличительной речью в адрес всей Британии. Ни один из соотечественников не избежал его бича. Политиканы свили себе тёпленькие гнездышки, не обращая внимания на народные нужды. Промышленники продавали бракованные военные товары, получая фантастические барыши. Все газеты без исключения врали напропалую, изображая успехи и победы, которых не было, игнорируя поражения союзников. Рабочий класс состоял из одних бездельников. А военные, конечно же, были во всей этой грандиозной афере национального масштаба лишь обманутыми тупицами, если не хуже.

— Между нами и немцами, по существу, нет никакой разницы, — закончил Кейз, глядя на форму Локкарта, словно на тюремную робу, постыдную для всякого облаченного в нее. — И они и мы преследуем одну и ту же цель: политическое доминирование в Европе и захват рынков сбыта. Немцы об этом говорят честнее, чем мы. Вот и все.

— Мм-мм, — неопределенно промычал Локкарт. В баре было много народу, и ему не хотелось привлекать внимание спором, который будет наверняка напрасным и неприятным. Прямо над ним висел большой, написанный готическим шрифтом плакат: "Не место для грусти в этом доме". Неплохо было бы воспользоваться им.

— Клянусь Богом! — воскликнул Кейз, который сам себя разъярил: — Мне приходится сейчас писать больше трескучих фраз о военных усилиях союзников, чем я когда-либо мог предположить. Особенно последние несколько месяцев. Аж наизнанку выворачивает.

— Это почему же?

— По той причине, — Кейз пожал плечами. — по какой ты носишь эту форму.

— Сомневаюсь, — коротко ответил Локкарт.

— Не дурачь себя… Началась война, и моя газета ударилась в патриотизм, так как ее не стали бы покупать. Мне приходится выдавать всякую чушь, иначе потеряю работу. Всему одна причина: боязнь сойти с основной линии. Станешь непопулярным, если не последуешь за толпой народа, как овца в стаде

— Есть и другие причины, — заметил Локкарт.

— Ты сейчас начнешь рассказывать, — фыркнул Кейз, — что флот воюет за Бога, Короля и Отечество.

— Да, эта идея лежит а основе наших теперешних чувств, — сдержанно сказал Локкарт. — Это не просто война за правду и справедливость, война, в которой одна из сторон исключительно добродетельна. Мне это известно. И сам тезис доминирования в Европе достаточно правдив, чтобы заставить человека подумать дважды, прежде чем поверить патриотическим речам. Но если бы мы проиграли войну или даже не объявили ее, то никогда не имели бы уже возможности определить, во что же мы, собственно, верим. Как ты думаешь, чем станет Англия, если ею будут управлять нацисты?

— Здесь было бы больше порядка… — ответил Кейз.

— Я не собираюсь продолжать дальше. Все ясно, — улыбнулся Локкарт добродушно. Он почему-то решил, что его не может раздражать Кейз, давно потерявший всякую способность отличать настоящие чувства от поддельных, — Мне придется остаться мечтателем… Но патриотизм — настоящее чувство. Знаешь ли, уже много людей за него погибло.

— Ну и дураки, — презрительно сказал Кейз.

— О да, — спокойно ответил Локкарт, — но ведь они этого не знали, не так ли? Их ведь научили газеты, а вы ведь так хорошо делаете свое дело.

В тот вечер Локкарт напился. Он шел, покачиваясь, по длинной улице, спускающейся вдоль Пиккадили в сторону Найтбриджа, шел к своему дому, пытаясь в состоянии пьяной расслабленности разобраться в сути сегодняшнего дня. В войне отсутствовала святая цель, которой служили бы исключительно рыцари без страха и упрека. С другой стороны, война не была и просто скотской потасовкой коммерсантов, как ее себе представлял Кейз. В том, что он говорил, была доля правды, какая-то неясная основа для подобных мыслей.

— Не могли же мы родиться все в одно и то же время, — громко сказал Локкарт, обращаясь к фасаду большого жилого дома у Рутланд-Рейт.

Конечно же, в этом должно быть нечто больше. Локкарт никогда не был ура-патриотом. Даже теперь, принимая непосредственное участие в войне, он не чувствовал никакой преданности, кроме преданности делу победы. А уж потом — делу справедливого, равноправного устройства общества. Но победа была самым главным. Любой другой вариант означал катастрофу для всей его веры и для всех его чувств: подчинение жестокой, безличной и проклятой тирании, которая сделает невозможным исполнение лучших надежд человечества — подчинение фашизму.

Должно быть, и среди немцев были такие — обманутые, но искренне озабоченные судьбой человечества. Были, наверное, среди них хорошие солдаты, хорошие матросы, хорошие летчики, которым внушили, что они дают отпор английской попытке завоевания Европы. Жаль, что придется и их убивать.

— А я немец на самом деле, — сказал он вслух, остановившись возле фонарного столба. — Между нами нет никакой разницы, но моя часть Германии должка победить.

— Да, сэр, — сказал вдруг появившийся рядом с ним полицейский. — Вам далеко до дому, сэр?

Локкарт сделал попытку смотреть прямо перед собой. Стоящая перед ним фигура казалась огромной.

— И почему это полицейские всегда выше меня ростом! — спросил он огорченно. — Вот в Германии…

— Как насчет такси? — терпеливо расспрашивал полицейский, — Можно взять машину у Найтбридж. Это недалеко.

— Прекрасная ночь для прогулки, — сказал Локкарт.

— Прекрасная ночь для сна, — поправил его полицейский. — Кругом все спят. Мы же их не хотим будить, правда?

— Вы когда-нибудь служили на флоте? — спросил Локкарт, неясно чувствуя желание установить дружеский контакт.

— Нет, сэр, — ответил полицейский. — Мне никогда не везло. — Такси, медленно шедшее в сторону центра, остановилось рядом. — Ваш адрес?

Локкарт назвал адрес и в нерешительности задержался у дверцы.

— И почему это, когда я пьян, каждый оказывается сильнее и умнее меня?… — Он уже поставил ногу в машину. — Я шел домой совершенно спокойно, — заявил он.

— Да, сэр, — ответил полицейский.

— Мне не нужны никакие неприятности, — сказал водитель, — от флотского или от любого другого,

— Вот и хорошо, — сказал полицейский, захлопнув дверцу за Локкартом, и спросил в открытое окно: — Вы помните адрес?

— Да, — ответил Локкарт, — он выколот у меня на сердце.

— Хорошо, — сказал полицейский и кивнул водителю: — Ну, поехали.

— Мы должны победить, — сказал Локкарт на прощанье.

— Безусловно, — ответил полицейский. — Только не сразу. Оставьте хоть что-нибудь на завтра.

— Ну и как там на линкорах? — спросил водитель через плечо, когда они проехали примерно милю.

— Я думаю, скверно, — ответил Локкарт, пытаясь одновременно зажечь сигарету и снять с плеча противогаз.

— Я только так спросил, — раздраженно сказал водитель. — Они, по крайней мере, не тонут?

— А вы разве не хотите выиграть войну? — спросил Локкарт.

— Я многого хочу, — сказал водитель и бросил многозначительный взгляд на счетчик. — После полуночи двойной тариф.

— Чепуха, — возразил Локкарт.

Водитель нажал на тормоза, остановил машину и спросил угрюмо:

— Что вы сказали?

— Я родился в этом городе, — начал Локкарт мысль настолько ясную, что даже сам поразился этому. — Вы ведь знаете прекрасно…

В последний вечер своего отпуска Локкарт пошел в театр. Попал на простой мюзикл, ничем не примечательный. И там, в антракте, когда включили свет, он увидел то, что на многие месяцы осталось в памяти.

Он увидел группу офицеров королевских ВВС из госпиталя, который имеет дело с пластическими операциями. Шестеро молодых людей в военной форме были одинаковы. Глянув вдоль ряда, он так поразился их уродству, что на мгновение подумал; это лишь игра света и тени. Но лица летчиков были одинаково исковерканы, изуродованы ранами и торопливыми швами, наложенными хирургом. Одинаково изборождены шрамами и ожогами, без бровей, без ушей, без губ и подбородков были эти лица. Серовато-желтые, где их опалил огонь, и ярко-красные на шрамах. Целый ряд искалеченных лиц. И рядом с каждым из них были другие лица — свежие молодые лица девушек. Девушки оживленно улыбались и болтали. Они смотрели в изуродованные лица, не вздрагивая и не отворачиваясь. А изуродованные лица не в состоянии были улыбаться в ответ. И едва ли могли просто говорить. Они смотрели на девушек испытующе, настороженно…

— Их на должны сюда пускать, — прошептала женщина у него за спиной. — Где уважение к чувствам порядочных людей?

"3аткнись ты, сука, — подумал Локкарт, едва сдержавшись, чтобы не повторить эти слова вслух. Затем, чуть повернувшись, посмотрел на раненых, как смотрели многие сидящие в зале. Взгляды, как магнитом, притягивались этим невероятным уродством.

Бедняги, быть может, у вас все еще будет хорошо. Через некоторое время. Через год, через два… Вот лицо войны — это, а не иное. Эту сторону войны нельзя было прославлять, нельзя преуменьшать и представлять в ином свете. Он обрадовался, когда потушили свет. Обрадовался за них. Рядом с этим жестоким свидетельством продолжающейся битвы он чувствовал себя более уместным, чем где-либо в Лондоне. Эти раненые были наиболее достойными уважения во всем городе. Покрытые шрамами, опаленные огнем, изувеченные на всю жизнь, но живущие, принимающие жизнь. Их ничем уже не устрашить.

После ремонта команда едва узнала "Компас роуз". Новый мостик был точной копией мостика эсминца. С защищенным штурманским столом, очень просторный. Лазарет возглавлял фельдшер, совсем недавно числившийся в деревне обыкновенным ветеринаром. На корвете были установлены дополнительные бомбометы и зенитные пушки. Появился новый гидроакустический аппарат и совершенно новый прибор — радар.

Радар добирался до них очень долго. К этому времени его уже использовали на всех эсминцах. Эриксон не раз за последний год пытался его выпросить, но всегда возвращался ни с чем.

— Впереди вас идут почти все корабли. Фактически корветы у нас на положении щенят, — заметил чиновник адмиралтейства, никогда не отличавшийся болтливостью. — Щенят, сосущих заднюю титьку. Вам придется ждать, пока все остальные получат радары.

— Как жаль, что с нами нет Беннета, — заметил Локкарт, присутствовавший при разговоре. — Эта фраза привела бы его в восторг.

Но теперь радар уже установлен на мостике, Этот прибор был им просто необходим, особенно в Атлантике. Средство обнаружить все предметы в ночной темноте и в тумане; радар мог засечь находящуюся на поверхности подлодку, определить ее курс и скорость, мог на светящемся экране показать приближающиеся корабли… Теперь уже не нужно постоянно всматриваться в ночь, напрягая зрение. Этим займется радар. Теперь не придется искать потерявшиеся корабли или встречные конвои. Вот они, прямо на экране, хотя и находятся от корвета за много миль… '

Ласковое солнце позднего лета помогало им приготовиться к походу после отдыха и ремонта. До встречи с конвоем погода подарила им вереницу солнечных дней и спокойных, тихих ночей. Они чувствовали, что им повезло с плаванием. Команда очень быстро перестроилась с земного на морской лад. Хорошо было вернуться к привычной работе. Они вновь стали частью боевого охранения: двух эсминцев и пяти корветов, ответственных за двадцать одно тяжело груженное судно.

Прошло немного времени, прежде чем обманчивость прекрасной погоды, соблазнительность легкого похода обернулись другой стороной.

Началось все с одиночного четырехмоторного "фокке-вульфа[5]". Возможно, они уже встречались с ним раньше. Самолет появился с востока и стал описывать над конвоем круг за кругом, как добрый знакомый. Немецкие летчики так поступали и раньше. Разведчик засекал конвой, отмечал его курс и скорость, а затем передавал эти данные какому-то своему начальству, попутно подзывая все находящиеся поблизости подлодки. На этот раз самолет появился в самом начале похода. Да еще солнце вовсю светило с безоблачно-голубого неба. Лучи его отражались от совершенно гладкой поверхности моря.

С наступлением сумерек самолет с мирным гулом улетел на восток. Корвет готовили к затемнению. Все угрюмо смотрели вслед самолету, зная, что вскоре произойдет. Эриксон оглядел небо, такое невинное и безоблачное,

— Хоть бы чуть-чуть посвежело. При такой погоде у нас нет ни малейших шансов уйти от избиения.

В этот вечер ничего особенного не случилось. Поступило только предупреждение из адмиралтейства: "В вашем районе имеются признаки появления пяти подводных лодок. Еще несколько на подходе". Предупреждение великодушно оставляло возможность спасаться как они смогут. Едва стемнело, конвой резко изменил курс. Так они надеялись уйти от погони. Возможно, именно это принесло успех, а быть может, лодки были еще на подходе, на пять часов темноты прошли без происшествий. «Вайперос», пронесшийся мимо них, как обычно, с первыми лучами солнца, просигналил: "Кажется, мы их надули". Едва "Компас роуз" слегка закачало на поднятой эсминцем волне, раздался гул самолета, и шпион вновь закружил над ними.

Первый корабль был торпедирован и загорелся в полдень. Большой танкер — все корабли конвоя были на этот раз солидных размеров. Они шли к Мальте и в Восточное Средиземноморье. Отборная добыча, лакомый кусочек для преследования и грабежа морскими пиратами. И их преследовали. И на них безжалостно нападали. Быстрая гибель первого корабля положила начало битве, уносившей из конвоя корабли ночь за ночью. Каждый рассвет начинался с трагической переклички уцелевших пока судов. Корабли охранения делали все, что могли. Но счет был слишком неравен. Не в их пользу. Дыры в обороне слишком велики, чтобы их можно прикрыть от ударов стаи врагов.

"В вашем районе девять подлодок", — как всегда, великодушно сообщило адмиралтейство с наступлением сумерек. Эти девять подлодок и поделили между собой три потопленных за ночь корабля. На борту одного из затонувших судов было двадцать вольнонаемных девушек, направлявшихся в Гибралтар. С борта "Компас роуз" видели, как девушки прогуливаются по палубе, машут им руками. Все были довольны этой компанией даже на таком большом расстоянии. В ту ночь их корабль торпедировали последним. Он затонул так быстро, что пламя, охватившее корму сразу после взрыва, даже не успело разгореться.

— Боже мой, да это те бедняги! — воскликнул Эриксон, не в силах оставаться спокойным. Но корвет ничем не мог помочь: по приказу «Вайпероса» они делали широкий поиск и не могли его прервать. Если там еще кого-то можно спасти, то это сделают другие…

Четверых девушек все же подобрало идущее следом судно. Оно смело остановилось и спустило шлюпку на воду. Утром спасенных видели на верхней палубе. Девушки задумчиво глядели на воду. Но корабль, спасший их, был торпедирован следующей ночью. Он тоже затонул очень быстро. "Компас роуз" на этот раз принял участие в спасении потерпевших, добавив к общему числу лишь четверых спасенных. Шестерых же подняли на борт уже мертвыми… Среди погибших оказалась и одна девушка. Трупы сложили на юте. Девушка была молода. Ее мокрые волосы рассыпались веером, подчеркивая линии искаженного испугом лица, когда-то очень миловидного. Локкарт, пришедший на корму пронаблюдать, как зашивают в парусину мертвецов, почувствовал комок в горле. Девушку похоронили вместе с остальными, записав ее имя в судовой журнал.

Расточительное путешествие к югу продолжалось. За двое суток погибло шесть кораблей. А им еще предстояло идти целую неделю…

Две очень темные ночи и резкое изменение курса помогли конвою сбить преследователей со следа. И хотя напряжение не спадало, все же сорок восемь часов подряд они имели возможность передохнуть. В конвое осталось теперь всего пятнадцать кораблей. Караван шел легко, набирая скорость, к югу, сулившему безопасность… На борту "Компас роуз" облегченно вздохнули после прошедших трагических событий. Спасенные прогуливались по верхней палубе, завернувшись в одеяла и остатки одежды. Подолгу стояли у бортов, глядя на корабли каравана. Надежда их росла — может быть, еще доведется увидеть гавань…

Так продолжалось два дня и две ночи. А потом самолет, описывающий круги в предрассветном небе, вновь нашел их.

Легкое движение высоко в небе, тихое мурлыканье, обозначающие, что они вновь обнаружены. Роуз, молодой сигнальщик, быстро оглянулся, чуть склонив голову набок:

— Самолет, сэр. Не знаю где, сэр.

Ферраби с Бейкером, стоявшие утреннюю вахту, одновременно насторожились. Гул нарастал слева по борту, направлялся на восток, к испанскому побережью.

— Командир! — крикнул Бейкер в переговорную трубу. — Слышу гул самолета…

Но Эриксон уже поднимался по трапу на мостик. Прищурившись, он оглядел посветлевшее уже небо, воскликнул: "Вот он" — и указал рукой направление. Прямо на траверзе, выплывая из перламутрового утреннего тумана, низко стелящегося у горизонта, висел самолет — шпионское око врага. Этот хищный вестник из другой среды, из другой сферы действия нарушал все их планы. Легко покрывая расстояние, с таким трудом отвоеванное ими у противника, стервятник был предательски неуязвим, и они не могли воспрепятствовать его появлению.

Следя за движением самолета, они ощущали беспомощность и бесполезный гнев. Теперь все начнется сначала.

Самолет быстро сделал свое дело, а лодки, вероятно, были совсем близко. Всего за двенадцать часов они снова собрались вокруг. И следующая ночь стоила каравану еще двух кораблей. Охота началась опять. Вражеская стая торжествовала победу.

Участились атаки. Боевое охранение маневрировало, конвой увеличивал скорость, менял курс — и все напрасно… Снова наступили сумерки. Ровно в полночь раздался сигнал боевой тревоги. В воздух взлетела ракета — сигнал о помощи одного из тяжело поврежденных кораблей. Этот корабль горел долго. Море было залито багровым светом. Лениво покачиваясь на мертвой зыби высоким столбом пламени позади конвоя, танкер словно напоминал о себе… Потом было около двух часов передышки, но все оставались на местах по боевому расписанию. А конвой скользил к югу под черным безлунным небом. И вдруг на горизонте, милях в пяти от корвета, раздался страшный взрыв. Яркая оранжевая вспышка расколола темноту, погасла и вновь взметнулась вверх. Торпедирован еще один корабль. На этот раз это был "Соррель"…

Несколько раньше «Вайперос» передал сигнал: "В случае атаки «Соррель» должен идти в пяти милях позади конвоя, производить отвлекающие маневры, сбрасывать глубинные бомбы и стрелять ракетами, чтобы отвлечь главный удар от каравана". Вечером они видели ракеты, означающие, что «Соррель» занят делом согласно плану. Возможно, именно этому они были обязаны двухчасовой передышкой. По крайней мере, одну атаку «Соррель» отвел от конвоя. Но в конце концов он и должен был расплачиваться за хитрость. «Соррель» стал целью в обмен на более дорогую добычу и одиноко встретил свой конец.

Бедняга «Соррель», брат-корвет… На мостике "Компас роуз" стояли люди, лучше всех знавшие его. Едва заметив взрыв, Эриксон передал в радиорубку:

— "Вайперосу" от "Компас роуз". «Соррель» торпедирован. Разрешите начать поиск потерпевших. Закодируйте как можно быстрее. Пошлите радиотелеграфом.

Они ожидали ответ «Вайпероса». Никто не произносил ни слова.

Резко зазвонил звонок переговорной трубы из радиорубки.

— Мостик, — произнес Уэлльс, склонившись над ней, на секунду прислушался, выпрямился и крикнул капитану: — Ответ «Вайпероса», сэр: "Не покидать конвоя до рассвета".

Скова наступило молчание. Болезненное, тягостное молчание. Эриксон сжал зубы… «Вайперос» не мог позволить отпустить корабль из редкого прикрытия ради такого несущественного дела. Это был правильный ответ. Но, боже мой, как трудно его было принять! Там, теперь уже в десяти милях от них, гибли люди. Люди, которых они хорошо знали. Такие же моряки, как и они. «Соррель» был первым кораблем охранения, потерянным отрядом. Команда его состояла из людей, с которыми они чаще других встречались в барах на берегу. Из людей, которых они побеждали в футбольных матчах. Тяжело было узнать, что «Соррель» торпедирован, но настоящим ударом было то, что они вынуждены оставить его команду на гибель.

— До рассвета… — вдруг произнес Морель. — Еще два часа придется ждать.

Два часа ожидания да еще несколько часов хода до места гибели «Сорреля»… Немногих удастся спасти. Действительно, они спасли всего пятнадцать человек. Пятнадцать из девяноста… Они отыскали без особых хлопот к концу утренней вахты два спасательных плота, Спасательные плоты, плавающие среди обломков «Сорреля». Люди на плотах перемазаны нефтью, окоченели от холода. Один из них с дикой энергией замахал руками, увидев "Компас роуз". Многие были уже мертвы — погибли от холода. Эриксон глядел в бинокль на группу оставшихся в живых. Заметил среди них серое лицо Рамсея, командира «Сорреля», старого своего друга. Рамсей держал на руках тело молодого матроса: голова запрокинута, рот открыт. Но живое лицо над мертвой маской едва ли выглядело многим лучше. Потеря корабля и команды, смертельная усталость последних нескольких часов — все это отпечаталось на лице Рамсея.

Лицо настоящего командира. Командира, скорбящего о погибшем корабле, в одиночку несущего бремя утраты.

Локкарт встретил Рамсея на шкафуте тепло и порывисто, когда тот поднялся на борт.

— Я рад, что вы живы, сэр! — воскликнул Локкарт. — Мы надеялись…, - Он неловко осекся, глядя а лицо Рамсея, и почувствовал, что совсем не к месту будет продолжение фразы: "Мы надеялись, что вас-то обязательно спасем".

— Спасибо, старпом. — Рамсей выпрямился и махнул рукой в сторону плотов, — Посмотрите, чтобы все было в порядке. Два матроса скончались.

— Да, сэр, — кивнул Локкарт.

— Я поднимусь на мостик, — произнес Рамсей, но остановился, облокотился на поручни и стал глядеть, как последние из его команды с помощью матросов "Компас роуз" поднимаются на борт. Когда стали поднимать на борт мертвых, он повернулся и медленно пошел к трапу мостика, шлепая босыми, вымазанными нефтью ногами по палубе.

На мостике Рамсей протянул руку Эриксону.

— Спасибо, Джордж.

— Жаль, что мы не могли прийти раньше, — коротко ответил Эриксон. — Я не мог оставить караван до рассвета.

— Это ничего не изменило бы. Большинство команды было в кубрике, а мы развалились надвое. Корвет ушел под воду за пару минут. — Рамсей отвернулся и пробормотал: — Никогда не думаешь, что именно в тебя попадет. А уж когда это случается… — Он умолк.

Сигнальщик Роуз, стояаший возле переговорной трубы, прокричал:

— Сигнал от «Вайпероса», Нам. "По получении приказа присоединяйтесь к конвою".

— Там что-то происходит, — произнес Эриксон, подошел к трапу и посмотрел вниз, на шкафут. На плотах уже никого не было, но а воде плавало около двадцати трупов. — Я бы хотел… — неуверенно начал он.

— Это не имеет значения, — покачал головой Рамсей. — Никакого, Джордж, — спокойно добавил он. — В чем, собственно, дело? Пусть остаются там.

Он ни на кого не смотрел, когда "Компас роуз" отправился в обратный путь.

Они догнали конвой и узнали, что еще один корабль торпедирован среди бела дня… В этой затянувшейся погоне не могло быть никакого отдыха. Теперь число погибших превышало число живых. К полудню седьмого дня остались всего одиннадцать кораблей. Из двадцати одного десяток потопленных прекрасных торговых кораблей. Несчетное число погибших. Страшно вспомнить о сотнях морских миль, покрытых нефтью, обломками и трупами оставшихся позади. О многом — о девушках, о «Сорреле» и воплях заживо сгоревших людей на первом торпедированном большом танкере — нельзя было вспоминать без содрогания.

На них насело слишком много подлодок. Кораблей охранения не хватало. Конвою явно недоставало скорости и маневренности. "Компас роуз" сбросил более сорока глубинных бомб. Остальные корабли охранения тоже вели себя весьма энергично. «Вайперос» после точно проведенной атаки получил убедительные доказательства попадания: пятна соляра и обломки всплыли из глубины. Но в целом все это очень напоминало мартышкин труд. Когда вокруг столько подлодок, нужно чудо, чтобы выбраться из мышеловки. А чудо все не совершалось. Победить было невозможно. Отступать было некуда, Конвой сомкнул ряды, увеличил скорость.

"Компас роуз" не был никогда так набит спасенными, как в этот раз. У них имелись теперь лазарет и фельдшер. Локкарт ни за что не справился бы с потоком раненых. Но, кроме пострадавших, нуждающихся во врачебной помощи, корвет насобирал столько моряков с утонувших кораблей, что их число превысило количество членов команды. В кают-компании расположились четырнадцать офицеров торгового флота, в их числе — три капитана. Кроме того, на борту оказался еще сто двадцать один человек. Матросы, кочегары, коки. Индийцы, китайцы. Днем и ночью слонялись они по верхней палубе, теснились в кубрике в ожидании обеда, завтрака и ужина.

Кубрик набили людьми почти до потолка. Они сидели, стояли на коленях, лежали под столами, свернувшись калачиком. Они пристраивались во всех углах, где только удавалось. Они лежали, вытянувшись на широких вентиляционных люках. Люди, страдающие морской болезнью. Люди, кричащие во сне. Люди, жадно пожирающие пищу. Люди, неподвижно глядящие в пустоту к уцепившиеся скрюченными пальцами за свой скарб. Стонущие, раненые, помешавшиеся, которые смеялись неизвестно над чем. Были там и люди, которые могли даже улыбнуться и толково ответить на вопрос. Но ни страшная теснота, ни тряпье, ни нефть, ни бинты, ни запах грязных и потных тел не мешали команде "Компас роуз" делать свое дело.

Когда Локкарт глядел на полубак, переполненный толпами спасенных, среди которых сновали матросы корвета, то думая только об одном. Предположим, в них, как и в «Соррель», попадет торпеда. Предположим, что корабль, как «Соррель», разломится пополам. Что произойдет здесь? Какая кровавая мясорубка здесь будет, когда они пойдут ко дну? А ведь некоторые из находившихся теперь в кубрике уже во второй раз были спасены.

Как-то Локкарт перевязывал руку одному из моряков, и тот спросил:

— Плавать с ней я смогу, а?

— Обязательно, — улыбнулся Локкарт, — но в этот поход лучше уж воздержаться.

Матрос посмотрел ему прямо в глаза и кивнул головой:

— Вы правы: если с нами что-нибудь произойдет, то мы, считай, в гробу.

К вечеру того же дня от адмиралтейства пришла еще одна радиограмма: "В вашем районе одиннадцать подлодок. Эсминцы «Ланселот» и «Либерал» присоединятся к конвою к 18 часов. — Эсминцы! Это же здорово! — радостно воскликнул Бейкер. — Удивительно хорошие корабли. Совсем новенькие!

— Если б так, — ответил Морель, читавший копию радиограммы, — У немцев одиннадцать подлодок. По одной на каждый оставшийся корабль. Странно даже предполагать, что больше ничего не произойдет.

Усталость и напряжение, возраставшие в последнюю неделю, достигли своего предела. Людям надо отдохнуть. А до прихода в гавань оставалось целых два дня…

Эсминцы присоединились к конвою ровно в 18.00. Они пришли с юго-востока. Стройные, быстрые и мощные. Скорее даже легкие крейсера, чем эсминцы[6] . Каждый стоил трех обычных кораблей охранения. Эсминцы внесли оживление в их ряды. Стрелой летая вдоль и поперек конвоя на скорости 35 узлов, они подействовали воодушевляюще на унылый и потрепанный строй.

— Вот выхваляются! — сказал старший сигнальщик Уэлльс, наблюдая в бинокль, как проносились мимо эсминцы, выполняя какое-то воображаемое поручение. Но в голосе его прозвучала нотка зависти, когда он добавил: — Им хорошо так носиться. Их не было с нами последнюю неделю.

С наступлением сумерек эсминцы наконец угомонились. Один шел во главе конвоя, другой — в хвосте. В эту ночь была еще одна атака. Жертвой ее стал самый маленький корабль каравана. Он шел ко дну медленно. На нем погиб только матрос-индеец, прыгнувший в воду, а угодивший прямо в стоящую у борта спасательную шлюпку. Этот корабль был уже одиннадцатой потерей.

Зато в следующую ночь, когда конвой находился всего в трехстах милях от Гибралтара, подлодки наверстали упущенное.

Последняя ночь стоила им еще трех судов. Один танкер немцы торпедировали и подожгли прямо возле "Компас роуз". Корвет кружил вокруг горящего корабля, из разорванного борта которого хлестала нефть. Струя сразу загоралась, растекаясь по поверхности моря огромным пылающим ковром. На фоне гигантской пятидесятифутовой стены огня силуэт "Компас роуз" должен был стать великолепной целью. Эриксон прекрасно представлял себе возникшую опасность, но им приказали спасать людей. С танкера опускали шлюпки, стремящиеся уйти подальше от горящего факелом корабля. Теперь "Компас роуз" вынужден подвергнуть опасности две сотни человеческих жизней ради спасения пятидесяти…

Пока Эриксон взвешивал все «за» и «против», на корабле не было ни одного человека, который захотел бы поменяться с ним местами.

— Стоп машина! — приказ был коротким и решительным.

— Есть стоп машина, сэр…

— Старпом!

— Сэр?… — отозвался Локкарт.

— Приготовьтесь принять на борт потерпевших. Шлюпку спускать не будем. Пусть сами сюда плывут. Видит Бог, мы как на ладони. Да поторопите их в мегафон.

Корвет медленно остановился и, мягко покачиваясь на волне, замер, освещенный пламенем пожара. С мостика можно было различить каждую деталь на верхней палубе. Гигантская иллюминация освещала их ровным ярким светом. Позади корвета вытянулась длинная черная тень. Лица багровели в блеске пожара. На корме, возле своих расчетов, стоял Ферраби и следил за тремя шлюпками. Он слышал слабые крики, видел спасающихся вплавь. Ферраби хотелось, чтобы корвет оставил эту затею и снова пошел вперед.

…А всего в нескольких футах от него, на шкафуте по левому борту, стоял Локкарт. Он хладнокровно руководил подготовкой: налаживал люльку для подъема раненых, привязывал к борту сеть, по которой будут взбираться потерпевшие.

Ферраби наблюдал за его действиями не с завистью и восхищением, а с какой-то ненавистью. "Черт тебя побери, — думал он. — Черт тебя побери! Почему ты не чувствуешь того же, что и я? А если чувствуешь, то почему этого незаметно?" Он отвернулся от резко очерченных пожаром фигур и обратил взор к черному небу, покрытому клочками дыма, усеянному искрами. Ферраби хорошо понимал, что ни одна лодка, находящаяся хотя бы в пятидесяти милях отсюда, не может пропустить такой маяк. А если подлодка в пяти милях от пожара, то она не могла бы противиться искушению выпустить в корвет торпеду. А с двух миль ни одна лодка не промахнулась бы, атакуя такую мишень, резко очерченную на фоне огненной стены. Легкая добыча для любого новичка-подводника.

К борту подошла первая шлюпка. Стукнулась» о железную стенку корабля, замерла, царапаясь и скрежеща о металл деревянным бортом.

— Лезьте наверх! — крикнул Локкарт.

— Благослови вас Бог, что остановились! — раздался чей-то задыхающийся голос. И работа началась.

Минуты шли, а они все еще были целы, все еще стояли, ярко освещенные пламенем, подбирая одного за другим потерпевших. Уже сняли всех с трех шлюпок, уже подплывали одиночки, И с каждой минутой их положение казалось все более безвыходным. Занятым работой было легче. Те же, кто оставался без дела, — Эриксон на мостике, кочегары ниже ватерлинии — навсегда запомнили, что такое страх.

С ними так ничего и не случилось. Это было чудом той ночи. "Компас роуз" ничем не заплатил за свою рискованную игру. Наконец корвет снова тронулся в путь. Машина стучала громко и торжествующе. Корабль шея прочь от пламени и запаха горящей нефти, неся на борту несколько десятков спасенных, вырванных из самих зубов смерти.

Еще один корабль конвоя пошел ко дну перед самым рассветом. А когда день стал набирать силу, они оказались свидетелями последнего жестокого происшествия этого похода.

Отставший из-за какой-то неисправности корабль неожиданно стал медленно погружаться в воду. Его торпедировали. Из-за большого крена, полученного от попадания торпеды, ни одна лодка от него не отвалила. Матросы бросались в море и торопились отплыть подальше от смертельного водоворота. "Компас роуз" кружил поблизости, пока корабль исчезал с поверхности моря. Вот он совсем исчез, и на воде появились мелкие и крупные воронки водоворота. Эриксон направил корвет в центр катастрофы, к темным точкам человеческих голов. Но когда капитан уже готов был отдать приказ спустить шлюпку, эхолот засек цель. Сигнал был ясным и четким. Локкарт, находившийся по боевому расписанию в гидроакустической рубке, почувствовал, как екнуло сердце. Наконец-то!

— Засекли цель! — крикнул он. — Курс 225. Движется влево. — И сосредоточенно склонился над аппаратом.

Эриксон прибавил обороты и повернул к цели. Им требовалось расстояние для разгона, чтобы сбросить глубинные бомбы

— На что это похоже, старпом? — спросил командир. Локкарт, прислушиваясь к шумам эхолота и глядя на кривую самописца, ответил:

— Подлодка, сэр. Ничем другим это быть не может, — Он продолжал громко повторять курс и расстояние до цели.

Эриксон решил атаковать. Но сначала совсем не обратили внимания, что корвет должен сбросить глубинные бомбы там, где спасались вплавь люди…

У командира перехватило дыхание. В воде было человек сорок. Если продолжать атаку, то наверняка все они погибнут. Эриксон знал, как и все на борту, действие подводных взрывов: удар, заставляющий море подпрыгнуть вверх, закипеть, фонтаном подняться к небу. После этого на поверхности плавают обрывки водорослей и дохлая рыба. Но теперь, кроме рыбы и водорослей, в море были люди. Они торопились в их сторону с доверием и надеждой… А под ними была немецкая подлодка. Ее нужно было уничтожить. Капитан слышал шумы лодки через специальный громкоговоритель и убедился в правильности предположений Локкарта. Бежали секунды. Расстояние стремительно уменьшалось. А Эриксон все боролся с сомнениями. Инструкция гласила: "Атаковать любой ценой", И вот перед ним живая страница этой инструкции. Люди на поверхности моря не имели никакого значения, когда дело шло о том, чтобы рассчитаться с одним из убийц…

Командир еще раз попытался найти лазейку и избежать того, что должен был сейчас сделать.

— На что это похоже теперь, старпом?

— Как и раньше: очень четкое эхо… Наверняка подлодка.

Движется?

— Очень медленно.

— Прямо над этим местом плавают люди.

Ответа не последовало. Между "Компас роуз" и подлодкой расстояние все уменьшалось, Последние шестьсот ярдов. А в том месте где они встретятся, плавали люди…

— А теперь как там, старпом? — повторил свой вопрос Эриксон.

— Теперь она остановилась. Самое сильное эхо за все время.

— В воде люди.

– А под ними — подлодка.

"Ну, хорошо, — подумал Эриксон в приступе неожиданной жестокости. — Хорошо, будем атаковать лодку. Перестав колебаться, он скомандовал расчетам бомбометания:

— По местам стоять. К атаке — товсь!

Сделав этот страшный выбор, он решил думать только об атаке.

Люди в воде дико закричали, замахали рунами, поняв, что происходит. Некоторые бросились в сторону с пути корабля, прилагая отчаянные усилия уйти на безопасное расстояние от места предполагаемого взрыва глубинной бомбы. Другие, те, что соображали похуже или были сильнее утомлены, все еще думали, что корвет спешит им на помощь. Эти продолжали радостно махать руками и улыбаться до последнего мгновения. Корабль врезался в самый центр качающихся на поверхности голов, как ангел-мститель. Изумление и ужас пловцов передались многим из экипажа "Компас роуз". Особенно команде глубинников, которые все еще не могли поверить в то, что они сейчас сделают.

"Компас роуз" несся среди плавающих людей, разрубая некоторых винтом. Несся под звон боевой тревоги. Железные бочки глубинных бомб катились по рельсам к краю кормы, где их подхватывал бомбосбрасыватель.

Последовали секунды молчания. Люди в воде и на борту глядели друг на друга, не веря происходящему. Смотрели с жалостью и страхом. Как страшные удары молота, раздались взрывы бомб…

К счастью, подробности были скрыты вихрем брызг и грохотом взрыва. Но одна деталь этого страшного деяния врезалась в память каждого. Когда взорванная изнутри вода поднялась вверх огромным серым облаком, одинокая фигура человека взлетела на самую верхушку фонтана, нелепо махая руками и ногами. Всем казалось, что человек долго висел в воздухе, прежде чем упасть обратно в воду. И словно бы проклинал их…

Когда они вернулись в район взрыва, потеряв шумы подлодки, их глазам открылась жуткая картина. На поверхности воды, покрытой пленкой крови, покачивались убитые, разорванные в клочья, обезображенные. Чайки уже хозяйничали вокруг, крича возбужденно и восторженно. Кроме птиц, все замерло.

Никто не смотрел на Эриксона, когда они покидали это страшное место. Но если бы кто-нибудь взглянул в его сторону, то поразился бы опустошенности и невероятной бледности его лица, Эриксон уже понимал, что никакой подлодки не было. Эхолот засек торпедированный корабль, медленно идущий на дно. Шум создавала потревоженная им вода…

Когда они прошли проливы, почувствовали горячее дыхание африканских пустынь и взяли курс на Гибралтар, то давно уже утратили душевное равновесие. Они были в состоянии боевой готовности восемь дней подряд. Восемь бессонных ночей. Они прожили это время в постоянной тревоге. Едва ли в этом походе была хоть минута, когда они не помнили об опасности. Они жили на битком набитом корабле, население которого раза в три превышало обычные нормы.

Вряд ли можно было придумать более тщетный и более дорогой способ траты нервов и выдержки. Кроме «Сорреля», гибель которого была для всех наибольшей катастрофой, они потеряли еще 14 судов. Две трети всего конвоя. Две трети, стертые с поверхности моря серией групповых атак. Чувство неизбежной тщетности всего, что бы они ни делали, не покидало их. Сознание того, что подлодок всегда будет больше, чем кораблей охранения, что подлодки могут нанести удар а любое время, когда захотят, было самым ужасным приобретением похода. Они были способны только подсчитывать потери на рассвете да время от времени попусту демонстрировать силу. В конце концов им надоело и это убийство, и битва.

За потери конвой отплатил потопленной «Вайперосом» подлодкой и еще одной, которая, возможно, была уничтожена. "Компас роуз" спас 175 потерпевших — почти вдвое больше собственного экипажа. Но это казалось лишь каплей в море по сравнению с потерями. Ничем, по сравнению с количеством людей, которых они убили взрывами своих глубинных бомб, вместо того чтобы спасти их. И это казалось совсем ничтожным при виде горя командира «Сорреля», задумчиво и безмолвно стоявшего на мостике "Компас роуз", когда корвет входил в Гибралтарскую гавань, огибая огромный утес Рок, надменно нависший над крошечными побежденными кораблями.

Локкарт проводил капитан-лейтенанта Рамсея до его квартиры рядом с Морскими бараками. Молчаливая прогулка по шумным улицам через веселую толпу. В конце концов они расстались почти как незнакомые. Локкарт возвратился на борт, но заснуть не мог. Он дошел до конца шкафута и увидел командира. Эриксон стоял возле своей каюты, опершись на поручни, смотрел в воду и что-то бормотал.

— У вас все в порядке, сэр? — спросил Локкарт.

— Нет, — сразу ответил капитан, — Вам-то я могу сказать "нет".

Голос его был хриплым. Трудно даже сравнивать теперешнего Эриксона с тем спокойным и уверенным человеком которого Локкарт видел и слышал на мостике.

Локкарт подошел, облокотился на поручни совсем рядом с ним. Перед ними расстилалась в лунном призрачном свете бухта, чернела громада авианосца "Арк Ройал". За их спинами высился огромный Гибралтарский утес. Вершина, к которой они стремились много дней и ночей.

— Мы должны забыть все, — неожиданно сказал Локкарт. — Не стоит теперь об этом думать. Ничего не изменишь.

— Там была подлодка! — свирепо зарычал Эриксон. Он был безнадежно пьян. — Я уверен, черт побери! Это есть в рапорте.

— Это моя вина, — сказал Локкарт. — Я опознал шумы подлодки. Эти люди убиты мною.

Эриксон поднял взгляд. Невероятно! В его глазах стояли слезы. Блестящие редкие жемчужины скатывались по впалым щекам. Локкарт смотрел на своего командира с удивлением и сочувствием.

Эриксон вдруг положил руку на его плечо и сказал обычным своим голосом:

— Никто их не убил… Проклятая война. Нам приходится делать все это, а потом читать заупокойные молитвы. Вы пили, старпом?

— Выпил, сэр. И довольно крепко, — ответил Локкарт.

— И я тоже… Спокойной ночи. — Он повернулся и, покачиваясь, направился в свою каюту. Через секунду раздался глухой звук рухнувшего тела. Локкарт бросился в каюту. Капитан-лейтенант Королевского флота Эриксон перестал существовать для всего мира.

— Сэр, — сказал Локкарт официально. — Вам бы лучше лечь в постель.

В ответ раздалось тяжелое дыхание Эриксона.

— Старый бедолага, — произнес Локкарт. — С тебя и вправду, кажется, достаточно.

Двухсотфунтовое беспомощное тело капитана покоилось в кресле. Локкарт попытался поудобнее устроить его. При этом он продолжал разговаривать вслух:

— Не могу дотащить вас до постели, мой дорогой командир, но могу, по крайней мере, устроить вас поудобнее на ночь. Ну и голова ж у вас будет трещать, когда вы проснетесь. Боже вас благослови! Не хотел бы я попасть вам завтра утром под горячую руку. Так. Вытяните ноги. Вот так… — Он расстегнул рубашку и ослабил узел галстука. Секунду смотрел в лицо спокойно лежавшего Эриксона, а потом направился к выходу, — Это все, что я могу для вас сделать, — пробормотал он и щелкнул выключателем. — Пьяны вы или трезвы, Эриксон, но вы — хороший парень.

Уже за дверью он услышал слабое и сонное бормотание командира.

— Ну и хорошо, сэр, — без всякого замешательства ответил Локкарт. — Все это правда… Спокойной ночи.

Он прикрыл дверь каюты. Вокруг стояла тишина. Локкарт спустился по трапу в пустую кают-компанию. Размышлял некоторое время о прошлом корабля, о своей вине за случившееся. Потом открыл буфет, достал стакан и бутылку. И, следуя примеру, который казался ему теперь достойным подражания, напился до бесчувствия…

Морель расположился на балконе, с которого открывался вид на главную улицу Гибралтара. Потягивая из стакана такое изысканно-бледное сухое «Тио-Пейп-Шерри», он глядел вниз.

Улица заполнялась матросами, сошедшими в увольнение. В магазинах было полным-полно шелковых чулок и духов. Матросы сновали по узким улицам. Из окон кафе и пивных баров доносились песни, смех и музыка. Морель, как и все остальные, бездумно окунулся в отдых. Они стояли в Гибралтаре целую неделю. Горячее солнце, заплывы до восточной оконечности утеса Рок, незнакомые лица на улицах, весь блеск посещения чужого порта не могли им надоесть. Уж если удалось выжить в этом походе и не погибнуть, как большинству команды «Сорреля», то Гибралтар мог показаться настоящей землей обетованной.

Слухи о катастрофе с конвоем быстро распространились среди персонала базы. Достаточно было сказать где-нибудь на берегу: "Я шел с АС-93", как к говорившему обращались удивленные взгляды. АС-93 был конвоем с репутацией. Всякий, кто шел с ним, должен был или погибнуть, или слегка помешаться… Заработать такую популярность что-нибудь да значило. Особенно в порту, корабли которого прославились дерзостью и мужеством, получив репутацию отчаянных. "Арк Ройал", например, чья огромная полетная палуба нависла над стоявшим совсем рядом "Компас роуз". Корабль, за которым охотились в семи морях. Который был мишенью для бомб, торпед и хвастливых газетных «уток» врага. Или, например, линейный крейсер «Ринаун». Да и остальные корабли, принадлежащие к так называемому " Соединению Н". Знаменитый отряд кораблей, которые водили конвои до самой Мальты, несмотря на яростные атаки и на угрозу встречи с «Бисмарком». Это 1000 миль на север. В итоге они загнали его насмерть, один из лучших рейдеров фашистов. Вокруг роились корабли помельче, флотилии эсминцев, минные заградители и выводок подлодок, препятствовавший каботажному плаванию немцев в Западном Средиземноморье. Через залив, под крылышком Испании, находилось шпионское око врага. Далеко на востоке лежали Крит и Греция, корчащиеся в агонии кровавого поражения. А над всем Средиземноморьем возвышался утес Рок. Пронизанный сотнями тоннелей, лифтами, складами боеприпасов и продовольствия, держащий мертвой хваткой проливы и еще тысячу квадратных миль океана.

Морель заказал еще стаканчик шерри. Ему не хотелось уходить из этого прелестного уголка крепости. Он глядел на опускающееся солнце, на все удлиняющиеся тени и с наслаждением довольством и блаженством потягивал нежный напиток. Откуда-то снизу донесся шум драки. Но он даже не шелохнулся, чтобы узнать причину беспорядка. Его не интересовало, что там происходит. Если там попался кто-нибудь с "Компас роуз", то он узнает об этом завтра утром. А если нет, тогда пусть хоть перережут друг другу битыми бутылками глотки — ему все равно. Сейчас он не хотел ни волнений, ни осложнений, ни даже ангела на своем пути… Они прошли через свою долю испытаний. Они их пережили. И очень хорошо наконец отдохнуть.

Не шестой день пути из Гибралтара, ближе к полудню, старший механик Уоттс поднялся на мостик с выражением хмурым и озабоченным. С обратным караваном пока все шло благополучно: ни самолета, ни предупреждений о подлодках.

Но им все равно не повезло.

— Капитан! — Уоттс стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу. На гладких светлых досках мостика он старался не появляться, так как чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Его местом было машинное отделение, тремя палубами ниже. Среди водомеров и труб, в которых он так хорошо разбирался, он чувствовал себя как дома. Даже его нарукавники и брезентовые туфли выглядели на мостике не к месту, вокруг все разряжены в куртки и сапоги… Наслаждающийся ярким солнцем Эриксон готовил инструменты для вычисления полуденных координат. Он обернулся на голос стармеха:

— Ну, шеф? Что-то случилось?

— Да, сэр. — Уоттс шагнул вперед, обтирая руки о ветошь. Морщинистое лицо выражало явную озабоченность: — Не нравится мне один подшипник. Греется. Почти докрасна. Нужно остановить машину и посмотреть, в чем дело.

— Главный вал машины, шеф? — Эриксон понимая: его познания о машинном отделении были слишком общими, и поэтому хотел, чтобы Уоттс обо всем рассказал подробнее.

— Да, сэр. Наверное, засорился маслопровод. Похоже на то.

— А если просто сбавим ход? Уоттс энергично замотал головой:

— Если не остановим вал, его может заклинить. А я не смогу полностью проверить маслопровод. Там неудобный закуток. Задний подшипник, рядом с сальником.

Эриксон сосредоточенно нахмурился. Но положение было ясным. Перегретый подшипник может спаяться со втулкой, и тогда заклинит главный вал. Это для капитана еще сравнительно простая задача по механике… Секунду он перебирал в уме возможные выходы из положения, зная, что имеется только один. Им придется сделать самое неприятное, что может быть в морской войне, — болтаться среди океана с остановленной машиной.

– Ну хорошо, шеф, — сказал Эриксон. — Я пошлю сигнал «Вайперосу» и дам команду остановить машину. Постарайтесь управиться побыстрее.

— Постараюсь, сэр.

Они находились а пределах видимости «Вайпероса», шедшего широким зигзагом впереди конвоя. На просьбу корвета ответ был короток: "Действуйте по своему усмотрению. Постоянно держите со мною связь".

— Подтвердите прием, — коротко бросил Эриксон Роузу, вахтенному сигнальщику. Затем рулевому: — Руль право десять. — И в машинное отделение: — Стоп машина!.

"Компас роуз", сойдя с курса каравана, стал постепенно терять ход.

Мимо проходил конвой. Замыкавший строй корвет изменил курс, чтобы подойти к "Компас роуз" поближе, словно любопытный терьер, не знающий, лаять ему или гоняться за собственным хвостом. А внизу Уоттс и старший кочегар Грейс уже принялись осматривать систему масляного охлаждения. Чтобы определить скрытую неполадку, они должны проверить все трубы, самую подозрительную разобрать на части и определить, какое колено засорено. Прочистить его. Снова все собрать. В машинном отделении было очень жарко. Они работали, согнувшись в три погибели, и разбирали трубочки с двух сторон, потому что там двоим не уместиться. Некоторые секции трубопровода невозможно осмотреть, если предварительно не снять соседние. Только через два часа они обнаружили неполадку. Изогнутая в форме буквы «Г» секция, забитая сором.

Уоттс отступил на шаг и выпрямился. В одной руке он держал трубку, а другой вытирал вспотевший лоб.

— А теперь что же? — риторически спросил он. — Как определить, что там внутри?

— Пососи ее — увидишь, — ответил Грейс, который на нижней палубе считался своего рода остряком.

— Достань мне кусок проволоки, — холодно приказал Уоттс. Если кое-кому и позволялось подшучивать над стармехом, то старшие кочегары к этой категории не относились, — Только не слишком толстую. А я доложу командиру.

После двух часов непрерывной работы они не сдвинулись ни на шаг. Трубку никак не удавалось прочистить. Ни расплавить, ни протолкнуть проволокой, ни разбить на куски. Эриксону хотелось накричать на них, приказать пошевеливаться, перестать бездельничать, Но он-то знал, что лучше Уоттса никто на борту не мог выполнить эту работу. В четыре часа, когда почти все корабли конвоя уже исчезли из виду, Эриксон передал радиограмму «Вайперосу», объяснил ситуацию, а в ответ последовало только: "Вас понял". Своим подтверждением «Вайперос» разрешал корвету самостоятельно произвести ремонт и поскорее догонять конвой.

Эриксон стоял, облокотившись на поручни мостика, и глядел на темную, покрытую нефтяными пятнами воду. Позади него Ферраби, Бейкер и вахтенные праздно рассматривали детали зенитной пушки, с которой снимал чехол один из матросов. Монотонно попискивал гидроакустический аппарат — он всегда начеку. Антенна радара вращалась над мостиком, ощупывая невидимый горизонт. Оба впередсмотрящих по очереди поднимали бинокли и описывали ими одну и ту же дугу: с траверза в корму и обратно, а затем с траверза в нос. Корвет был совершенно неподвижен. Вымпел обвис. Кто знал, что скрывается под темной поверхностью моря? Кто знал, не следят ли именно сей час за ними злобные взгляды врагов? В нервной и подавляющей тишине эти мысли множились, росли. Им противостояла надежда поскорее исправить повреждение и вновь двинуться в путь. Матросы ловили рыбу со шкафута. Эриксон мог бы сказать, что под ними не менее тысячи саженей до дна, что рыбу на удочку они не поймают. Но лучше было сидеть и ловить рыбу на леску с крючком и хлебной насадкой, болтающейся в шести тысячах футов от морского дна, чем вообще ничего не делать…

Внизу, в машинном отделении, старший механик Уоттс нашел наконец выход. Правда, рискованный, но иного решения не было.

— Придется распилить трубку на куски, — сказал он Грейсу.

— А потом?

— А потом прочистим ее и все сварим.

— Ночи не хватит, — хмуро возразил Грейс.

— Войны не хватит, если мы этого не сделаем, — ответил Уоттс. — Достань-ка ножовку, пока я схожу доложить наверх.

Уоттс поднялся на мостик, когда вдалеке показался «Вайперос». Эсминец принесся как ураган с северо-запада около пяти вечера. Едва показавшись на горизонте, он замигал сигнальным прожектором, желая знать решительно обо всем: о состоянии ремонтных работ, о времени и возможности вновь отправиться в путь и о том, не засекли ли чего подозрительного эхолот, радар и сигнальщики, не появлялся ли самолет и еще кучу подобных же вещей. Поговорив с Уоттсом, Эриксон передал: нашли повреждение, сумеют с ним справиться, но потребуется почти вся ночь, а подозрительного пока, слава Богу, ничего не обнаружили.

"Вайперос" не стал подходить ближе. Войдя в визуальный контакт с корветом, он лениво прошел по дуге миль десять, пока обменивался сигналами. Потом после короткой паузы просигналил: "Не смогу обеспечить вам охрану на всю ночь".

— Ничего, — ответил Эриксон, — переспим и без вас. — Последнюю фразу он вставил специально, чтобы «Вайперос» не очень печалился о них.

Последовала еще одна пауза. «Вайперос» потихоньку удалялся на северо-запад. Когда стала видна только одна его корма, эсминец передал: "Оставляю вас. Всего лучшего" и скрылся за линией горизонта. С корвета едва различили последний его сигнал: "Спокойной ночи, Золушка!"

— "Спокойной ночи, старший братец", — продиктовал Эриксон ответ, но отменил его раньше, чем Роуз начал передавать. Капитан «Вайпероса» был немного старше его по званию, и Эриксон не хотел рисковать.

Ремонт тянулся достаточно долго, чтобы часы эти показались им настоящей пыткой. Уоттс отрезал восемь кусков трубки, прежде чем вытащил пробку — обыкновенный кусок обтирочной ветоши, ставший каменно-твердым под давлением масла в месте изгиба.

Вопрос о том, как ветошь туда попала, дал повод для оскорбительных и яростных получасовых ругательств, после которых старший кочегар Грейс и вся машинная команда стали сокрушенно проклинать про себя всю систему флотской дисциплины. Но времени терять было нельзя. Ругаясь и допрашивая своих матросов, Уоттс продолжал сваривать куски трубки в одну, нужной длины и конфигурации. Результат этой деятельности выглядел не очень надежно. Но в конце концов вся трубка была сварена, вычищена и выпрямлена. Они согнули ее и стали устанавливать на прежнее место.

А над морем опустились сумерки. Затем пришла ночь. Локкарт обошел верхнюю палубу три или четыре раза, пока не убедился, что ни один лучик света не проникает наружу. Радио в кают-компании и в кубрике выключили. Был отдан строжайший приказ не шуметь. Спасательные шлюпки приготовили для быстрого спуска, а крепления плотов сняли на случай, если "придется срочно сматываться вплавь", как мрачно пошутил Тэллоу.

— И если кто-нибудь из вас, — предупредил он матросов, — будет сегодня ночью шуметь, у того я кишки пущу на галстуки…

Сейчас было для них больше опасности, чем даже когда им пришлось остановиться у горящего танкера. Сейчас они совершенно беспомощны. Если бы торпеда прошла мимо, то им бы оставалось лишь сделать ей ручкой и ждать следующей… Шли часы. Напряжение росло. Они находились там же, где совсем недавно столько кораблей и людей нашли свою могилу по пути в Гибралтар. Корвет сидел как парализованная утка в ожидании выстрела…

Но оставалось только ждать. Вахта шла за вахтой. Матросы на цыпочках отправлялись по местам, вместо того чтобы громыхать сапогами по палубе и трапам, как это они обычно делали раньше. Корвет неподвижно покачивался на воде. Время от времени случайная волна шлепалась о борт. Яркая краюха луны, четвертушка всего, висела над центром Атлантики. На корабле царило напряжение. Неверие в будущее разливалось в душах людей. Ругали потихоньку этих чертовых машинистов, которые сначала засорили трубопровод, а теперь бездельничают, вместо того чтобы заниматься ремонтом.

Все эти часы Эриксон провел на мостике. Впередсмотрящие менялись каждые полчаса. Из кают-компании приносили какао. Эхолот и радар продолжали нескончаемую вахту. Корабль стоял беспомощной неподвижной мишенью вот уже более двенадцати часов. Память о «Сорреле» была еще у всех свежа. У многих нервы едва выдерживали.

Неожиданно их ночное бдение было прервано. В тишине сразу после полуночи, перекрыв слабый плеск волн, раздались равномерные удары кувалды. Все замерли, вопросительно глядя друг на друга. Грохот наверняка разносился на много миль окрест… Эриксон раздраженно обратился к Морелю, только что принявшему вахту.

— Сходите вниз, к Уоттсу. Прикажите ему не молотить или как-нибудь приглушить этот грохот. — Морель повернулся, чтобы исполнить приказ, когда Эриксон добавил уже не так сухо: — Скажите, что торпеда попадет первым делом в него.

"Это совершенно точно, — подумал Морель, спускаясь многочисленными трапами к сердцу корабля. В такой момент спускаться ниже ватерлинии было все равно, что сознательно лезть прямо в могилу. Морель восхитился своими товарищами, проработавшими на глубине десяти футов под водой столько часов подряд. Конечно, это их работа. Так же как его работой было стоять на открытом мостике, который на бреющем полете поливал из пулеметов немецкий самолет. Работа ниже ватерлинии требовала хладнокровия и выдержки. Если бы в корвет попала торпеда, то команда машинного отделения сделалась бы первой жертвой. За десяток секунд выбраться из этой мышеловки, пока ее не затопила вода, было невозможно. Для людей, в полной темноте сражающихся за узкий ведущий наверх железный трап, это означало смерть, хуже которой и не придумать. Но все равно не стоит производить такой шум: у всех нервы на пределе.

Удары молота прекратились, едва Морель спустился по скользкому от масла трапу и встал на металлические плитки палубы машинного отделения. Уоттс, услышав гулкие шаги, обернулся и приветствовал лейтенанта.

— Что, пришли посмотреть на развлечение, сэр? Теперь уже недолго.

— Вот это я и называю хорошими новостями, шеф, — ответил Морель. Никакая морская субординация не могла заставить его обращаться к Уоттсу, который годился ему в деды, иначе, как с простым дружелюбием. — Командира беспокоит шум. Нельзя ли его как-нибудь приглушить?

— Уже все готово, сэр, — ответил Уоттс. — Мы загоняли на место одну из скоб… А что, стук было слышно?

— Слышно! Да в округе все подводные лодки вылезли на поверхность и стали жаловаться на грохот.

Матросы, работавшие у маслопровода, рассмеялись. Морель посмотрел на лица, резко освещенные открытой переносной лампой, прикрепленной к ближайшему пиллерсу: у всех было одно и то же выражение — выражение усталости, сосредоточенности и плохо скрытого страха. Он знал всех в лицо — Уоттса, старшего кочегара Грейса, двух молодых кочегаров второго класса по именам Бино и Спурвей, которые постоянно напивались на берегу, юнгу-механика Браутона. Но его привычное представление об этих людях оказалось не совсем полным. Он видел людей, которые могли справиться со своей работой до того, как в корвет всадят торпеду. Казалось, в этих людях уже не осталось ни мелочности, ни расхлябанности — никаких недостатков.

— Ну как там насчет подлодок, сэр? — Грейс был выходцем из Ланкашира, и его забавное произношение лишало это опасное слово того грозного смысла, который в нем заключался. Произнесенное таким манером, слово это несло балаганный оттенок и казалось не более смертельным, чем «теща» или "блюдо требухи".

— Пока никак, — ответил Морель. — И конвой тоже в полном порядке. Но все равно нам не следует болтаться здесь слишком долго.

Похоже на то, что мы сами напрашиваемся на торпеду, — кивнул Уоттс и продолжил угрюмо: — Если немцы сейчас не прикончат нас, то уже никогда этого не смогут сделать.

— Долго еще, шеф?

— Часа два, пожалуй.

— Никогда мне не приходилось работать так долго, — признался Грейс. — Возни, как с линкором.

— Подамся-ка я в экипаж, когда вернемся, — сказал Браутон, — Уж лучше работать в четтамской котельной, чем здесь.

— А кто думает по-другому? — спросил Спурвей, самый маленький из кочегаров и самый большой среди них пьяница, — Я бы лучше вычистил все клозеты у причалов.

Морель вдруг осознал, как взвинчены у них нервы.

— Желаю удачи, — сказал он и стал подниматься по трапу. Наверху его приветствовали звезды и темное до черноты море. Дул легкий прохладный ветер. Мелкие волны шелестели у борта.

В холодный час между двумя и тремя утра, когда луну уже закрыло облаками и вода стала траурно-черной, по трапу мостика зазвучали шаги — весело и быстро прогремели по железным ступеням. Это взлетел по трапу старший механик Уоттс.

— Командир! — обратился он к неясной фигуре, маячащей у края мостика.

— Да, шеф? — Эриксон неловко повернулся. Тело его затекло, застыло от долгого бодрствования.

— Готовы в путь, сэр.

"Ну вот и все", — подумал Эриксон, потягиваясь. Облегчение, огромное облегчение, охватившее все его существо, почувствовал он. Ему хотелось потрясти Уоттса за руку, но он сказал только:

— Спасибо, шеф. Хорошо сделано.

Потом повернулся к переговорной трубе:

— Рубка!

— Рубка, сэр, — раздался испуганный голос рулевого, замечтавшегося по далекому дому.

— Передайте телеграфом: "По местам стоять. Пошла машина".

Вскоре они полным ходом шли на север, догоняя конвой. В шесть часов утра, с первыми лучами восходящего солнца они поймали конвой самым краем экрана локатора. Локкарт, заступивший не вахту, задумчиво посмотрел на светлое пятно, появившееся на экране. Конвой был на много миль впереди. В контакт они войдут часам к девяти. Но и теперь-то они уже не одни в бескрайних водных просторах, которые могли обернуться могилой. Он разбудил капитана. Сообщил новость, как ему и было приказано. Сонное бормотание в переговорной трубе свидетельствовало о том, что Эриксон всплыл за этой новостью на поверхность спокойствия, как форель за мухой. Закрывая отверстие переговорной трубы, Локкарт улыбнулся. Да, после такой ночи капитан заслужил право вздремнуть.

Шла утренняя вахта. И к ее концу, к восьми утра, небо на востоке совсем посветлело, блики заиграли на темной воде. Томлинсон, младший вестовой, пришедший на мостик за чашками и тарелками, мягко ступал по мокрой от росы палубе, как новый персонаж в неожиданно веселом третьем акте. Обороты машины были почти максимальными. Курс корвета был нацелен в самую середину конвоя. Локкарту оставалось только притопывать, согревая замерзшие ноги, и смотреть на экран радара, где все четче проступали очертания каравана. Приятно было видеть, как маленькое пятнышко света, не менее желанное и знакомое, чем палуба под ногами, все приближается. Это пятнышко, такое осязаемое и долгожданное. Так похожее на семью встречающую их после долгого путешествия… Мысли Локкарта блуждали далеко. Он машинально отметил, что сменились рулевые и впередсмотрящие, а значит, вахты осталось полчаса. Вздрогнул, услышав звонок из рубки радара.

— Мостик!

— Мостик, — Локкарт склонился над переговорной трубой.

— На экране слабое пятно позади конвоя, сэр, — донесся до него голос оператора, ровный и усталый. — Вы видите его на вашем экране?

Локкарт посмотрел на экран рядом с переговорной трубой, такой же, как и в рубке радара. Кивнул сам себе. Действительно, между ними и конвоем светилось крошечное пятнышко. Мерцало, гасло, но упорно появлялось вновь. С полминуты он наблюдал за этой крохотной точкой света. Она не исчезала. Теперь она упрямо светилась на экране. Ее присутствие обязательно надо было объяснить. Он снова склонился над переговорной трубой.

— У меня тоже светится. Как вы думаете, что это? — оператор не успел ответить, а он задал еще один вопрос: — Кто на вахте?

— Селларз, сэр.

Селларз, старший техник по радару. Надежный оператор. Человек, к которому можно обратиться с вопросом…

— Как вы думаете, что это? — снова спросил он.

— Трудно сказать, сэр, — ответил Селларз. — Пятно маленькое, но следует за конвоем с такой же скоростью.

— Вторично отраженный сигнал?

— Вряд ли, сэр, — голос Селларза звучал неуверенно. — Во-первых, угол не тот.

— Значит, отставший?

— Слишком мал для корабля, сэр… Видите, вот здесь, чуть правее, корабль. Он намного больше.

Локкарт вгляделся в экран. Да, совершенно верно. Он задумался: надо ли сообщать об этом капитану? Сигнал подозрительный. Но не хотелось отрывать Эриксона от заслуженного сна без достаточных на то оснований.

Понаблюдав за увеличивающимся и по-прежнему держащим равную с конвоем скорость пятном, он приказал Селларзу:

— Следите за ним, — а сам подошел к капитанской переговорной трубе и позвонил.

Когда Эриксон с затекшим лицом поднялся на мостик, протирая заспанные глаза, то был не в лучшем расположении духа. Прерывать сон из-за того, что на антенне локатора, как он твердил себе, пристроилась чайка, которую старпому не хватает ума согнать. Он проворчал что-то под нос, когда Локкарт указал на пятнышко.

— Возможно, отставший, — коротко бросил командир.

— Но оно намного меньше других кораблей, сэр, — возразил Локкарт. Он и сам раньше высказывал подобное предположение, — А эта штука миль на десять сзади замыкающего корабля конвоя.

— М-мм-м… — промычал Эриксон и спросил: — Кто оператор?

— Селларз, сэр.

— Радар! — произнес Эриксон, склонившись над переговорной трубой и громко откашливаясь.

— Есть радар, сэр! — ответил Селларз.

— Как насчет той цепи?

— Здесь, сэр, — ом дал направление и расстояние. — Миль десять позади конвоя.

— А с аппаратом все в порядке?

— Все о порядке, сэр, — недовольно ответил Селларз тоном человека, который не намерен выслушивать поклепы, даже если они исходили от невыспавшегося командира корабля. — Аппарат в лучшем виде.

— Когда-нибудь на экране появлялась такая цель?

— Пожалуй, нет, сэр, — после паузы ответили снизу. — Эта цель размером с буй или с маленькую шлюпку.

— А может, тральщик или дрифтер?

— Нет, поменьше, сэр. Шлюпка с корабля, может быть.

— Хм-м… — Эриксон вновь посмотрел на экран локатора. Принятое им решение оказалось неожиданным.

— Боевая тревога! — сказал Эриксон, неожиданно выпрямившись, и крикнул в переговорную трубу рулевой рубки: — Полный вперед! Право десять!

Локкарт открыл и тут же захлопнул рот. Изумленный приказом, он готов был уже произнести какую-нибудь глупость. Вроде: "Неужели вы и вправду думаете, что это подлодка, сэр?" Громкие продолжительные звонки тревоги и топот тяжелых ботинок по железной палубе были лучшим ответом… Старпом стоял у переговорных труб и с каким-то необычайным волнением принимал рапорты готовности подразделений и подтверждал прием. Голоса подогревали его возбуждение.

— Расчет глубинных бомб готов! — голос Ферраби с кормы.

— Орудийный расчет готов! — Морель с полубака.

— Двухфунтовка готова! — Бейкер,

— Машинное отделение готово! — стармех Уоттс снизу.

— Боцман у руля! — Теллоу из рулевой рубки.

Локкарт осмотрел корабль от носа до кормы. Впередсмотрящие на мостике стояли у зенитных пушек. Старший сигнальщик Уэлпьс находился у сигнального прожектора. В стальных касках окружил четырехдюймовку расчет во главе с Морелем, который смотрел в бинокль и отдавал команды заряжающим. На корме стоял Ферраби и приказывал снять крепления с глубинных бомб. Удовлетворенный, Локкарт повернулся к командиру:

— Корабль к бою готов, сэр! — И ушел на свой боевой пост, в гидроакустическую рубку…

Эриксон наблюдал за экраном радара. Его приказ был скорее импульсивным. Но цель, которую засекли, безусловно, странная. Полная боевая готовность корабля, во всяком случае, внушала приятное спокойствие. Он поднес к глазам бинокль — утренний туман ограничивал видимость. Эриксон вновь обратился к экрану локатора и наклонился к переговорной трубе:

— Доложите цель.

Селларз сообщил расстояние до цели и ее курс.

— Цель становится четче, сэр, — заключил он свой доклад, — Тот же размер, но сигнал четче. Что-то очень плотное.

Впервые в жизни Эриксон видел подлодку, ведущую себя точно как в учебнике: идет следом за конвоем, вне пределов досягаемости. Но эта лодка не имела представления об отставшем корабле охранения. Если бы только они могли приблизиться к ней на нужное расстояние незамеченными…

"Компас роуз" несся вперед. Следующий час может оправдать их предыдущее существование. На мостике все, у кого были бинокли: Эриксон, Уэлльс и оба впередсмотрящих, — напрягая зрение, следили за горизонтом. Цель могла появиться в любой момент.

Под форштевнем корвета пенились волны. Позади кипел высокий бурун. А навстречу хлестал резкий ветер. Солнце уже появилось над горизонтом. Бледное солнце, разогнавшее туман. Бледное, но бодро набирающее силу солнце. Оно было сегодня на их стороне. Оно пришло на помощь. Ветер стал завывать в снастях. От вращения винта дрожала корма. "Ну и дает стармех, — подумал с удовлетворенной улыбкой Эриксон, — Такая гонка немало стряхнет сажи в трубу…"

"Компас роуз" несся вперед.

— Доложите цель, — в пятый или в шестой раз приказал Эриксон.

Возбужденный и торжествующий голос Селларза подтвердил снизу, что они приближаются к цели, Эриксону казалось, что весь корабль собрался в кулак, напрягся, приготовился к прыжку, к удару. Он чувствовал под собой корабль, как наездник чувствует лошадь. Он чувствовал гордость оттого, что корабль отвечает ему готовностью к бою. Именно этого они так долго ждали. Для этого они так много трудились… Он подошел к компасу, запросил точное направление, расстояние до цели и стал через бинокль вглядываться в даль.

Он увидел ее почти сразу. Квадратный штрих на горизонте. Рубка вражеской подлодки. Даже заметил, как она слегка покачивается на волне, заметил впереди белый бурун от скрытого под водой корпуса. А еще дальше впереди, завершая картину, виднелись клочки дыма. Две цели. Два охотника. Эриксон резко выпрямился и быстро шагнул к поручням мостика.

— Морель! — рявкнул он.

— Да, сэр, — поднял взгляд Морель.

— Прямо по курсу всплывшая подлодка. Будьте готовы. Нужно влепить пару снарядов до того, как она успеет нырнуть. Конечно, если сумеем подобраться достаточно близко.

— Вижу лодку прямо по курсу! — раздался голос Уэлльса, громкий от возбуждения. Он почти тотчас взял себя в руки:

— Послать рапорт, сэр?

— Да. Радиотелеграфом. Предупредите штаб. — Эриксон собрался с мыслями. — Так… запишите: "Адмиралтейство. Копия ЭМ «Вайперос». Подлодка на поверхности. В десяти милях позади конвоя ТС-104. Курс 345 градусов. Скорость 5 узлов. Атакую. Командир "Компас роуз". Затем обратился к Локкарту: — Старпом! Там…

— Вроде бы прослушал все, сэр, — ответил Локкарт, наполовину высунувшись из окна рубки. — Но пока она слишком далеко.

— Скоро ваш чертов ящик очень даже понадобится, — улыбнулся Эриксон. — Скоро увидите срочное погружение.

— Сэр, — сказал Локкарт. — Нужно успеть сделать побольше, пока у них штаны спущены.

Приказ о готовности номер один был передан Ферраби на корму, и в машинное отделение.

— Наддай, шеф! — резко крикнул Эриксон в переговорную трубу. — У нас остается совсем немного времени.

"Компас роуз" галопом понесся к цели. В бинокле Эриксона квадратная черточка рубки стала крупнее. Из рубки высунулась голова и плечи человека, всматривающегося в горизонт, добросовестно исполняющего свои обязанности. "Не зная о своей судьбе, жертвы малые играют…" — подумал Локкарт. Он видел подлодку уже невооруженным глазом. Однако лодка находилась еще за пределами действия гидроакустического аппарата. Боже мой! На таком расстоянии они ее могут протаранить без всякого благословения науки!.. Расстояние сокращалось. Голос Селларза становился все громче и громче. На мостике зазвонил редко подающий голос звонок — звонок четырехдюймового орудия. Морель сообщил голосом человека, высказывающего исключительно теоретическую догадку:

— Я полагаю, что смогу достать лодку, сэр.

Расстояние равнялось четырем морским милям. Для их маленькой пушки это порядочное расстояние. И выстрелом все можно испортить. Но этот добросовестный немец в рубке… Должен же он наконец обернуться, увидать их и заставить лодку круто уйти под воду, в безопасную глубину. Командир немного помедлил, взвешивая шансы на успех. Их хлопушка, их единственное "крупное орудие", едва ли полезна на таком расстоянии. С другой стороны, немцы вот-вот обнаружат корвет. Он отдал приказ Морелю. Едва ли грохот выстрела мог последовать быстрее: Морель, видать, не убирал пальца со спуска.

Хороший выстрел. Расстояние определить им помог радар. Но в таких обстоятельствах выстрел все же был недостаточно точен. Серо-белый столб взметнулся к небу в тридцати ярдах впереди лодки — лучшего сигнала тревоги для немцев и быть не могло. Человек на мостике лодки обернулся и наверняка не поверил собственным глазам. Он мгновенно исчез внизу, словно его кто-то дернул за ноги. Рубка опустела. Пушка корвета вновь загрохотала. Эриксон вслух выругался. На этот раз недолет. Высокий столб воды заслонил рубку. Когда брызги опали, лодка уже погружалась под крутым углом, среди бурлящей, потревоженной воды.

Немцы оказались мастерами срочного погружения. За несколько секунд весь корпус и большая часть рубки были уже под водой. Морель сумел сделать еще один выстрел, пока поверхность моря не опустела. Но среди фонтанов воды, поднятых погружающейся подлодкой, трудно было определить точно место падения снаряда. Исчезая под водой, лодка двигалась вправо.

— Они погрузились, Локкарт! — крикнул Эриксон,

— Есть цель! — сразу же ответил возбужденный голос Локкарта,

Писк сигнала эхолота отчетливо разносился по мостику. Его слышали все. Локкарт наблюдал за работой оператора. Нельзя упустить лодку теперь, когда она едва успела скрыться с поверхности.

"Компас роуз" шел вперед очень быстро. Локкарт помогал оператору, когда тот начинал терять цель. Оператор вспотел от волнения и нервно колотил рукой по краю стула.

— Быстро уходит вправо, сэр! — крикнул Локкарт. Эриксон слегка изменил курс, направляя корабль наперерез лодке, и нажал кнопку сигнала на корму, на пост Ферраби. Теперь многое зависело от удачи: если подлодка достаточно резко изменит курс, то уйдет из опасной зоны взрывов. Несколько секунд ушли на последние ярды до цепи. Локкарт нажал кнопку, и через секунду в воду посыпались глубинные бомбы.

Море подпрыгнуло к небу от взрыва первой серии бомб. Ферраби, занятый перезаряжанием бомбосбрасывателя и обеспокоенный близостью подлодки, подпрыгнул вместе со столбами воды, до смерти перепуганный страшным грохотом совсем рядом с ними. Всем показалось совершенно невероятным, что вместе со столбами брызг не взлетела на воздух и подлодка. Так они были уверены, что попали в нее! "Компас роуз" несся дальше. На борту все потеряли дар речи. Стояли, уставившись на огромное пятно бесцветной воды в месте взрывов. Ждали, что подлодка вот-вот поднимется на поверхность и сдастся в плен.

Однако ничего не произошло. Рябь исчезла, а вместе с ней и наивные надежды. Атака закончилась полной неудачей.

— Но черт побери! — воскликнул Локкарт. — Мы должны были ее накрыть! Она была там! — он говорил за весь корабль.

— Займитесь поиском, — коротко приказал Эриксон. — Мы еще не закончили.

Локкарт покраснел от справедливого порицания. Он был взвинчен. А тут еще кэп со своими замечаниями…

— Поиск за кормой на дуге 60 градусов, — приказал он и сам склонился над аппаратом. Тут же они вновь засекли цель всего в пятидесяти ярдах от места взрывов бомб.

"Компас роуз" развернулся на 180 градусов и снова ринулся в атаку, На этот раз дело шло легче. Кажется, они все-таки повредили лодку, потому что она перестала двигаться, не предпринимала никаких попыток уйти.

— Цель неподвижна, сэр! — доложил Локкарт, когда они закончили разворот. И продолжал повторять эти слова, пока корвет приближался к цели. И опять бомбы посыпались за корму. И опять обрушился оглушительный грохот взрывов, заставивший вздрогнуть весь корабль. И опять они ждали результатов. Успеха или провала.

– Еще секунда, и… — произнес кто-то на мостике.

Подлодка появилась у них в кильватере. Огромная неуклюжая рыбина, блещущая на солнце мокрыми черными боками.

Матросы торжествующе взревели. Нос подлодки был сильно задран. Она была неуправляема. Из швов и обшивки хлеста вода. Вокруг рубки вспухали огромные пузыри. Из-под обшивки в середине корпуса растекались пятна нефти.

— Огонь! — крикнул Эриксон.

Бейкер получил возможность отличиться. Двухфунтовка, расположенная прямо за трубой, только и могла быть использована на таком расстоянии. Резкое стаккато разорвало воздух: та-та-та — как клепальный пневматический молоток, и красные трассирующие стрелы понеслись низко над водой, догоняя друг друга. Лодка вновь обрела горизонтальный киль и несколько секунд находилась в нормальном положении. Им она казалась похожей на поправшего все законы чести и общества преступника, которого все избегали и который вдруг решил отдохнуть у чужого камина.

На носу лодки взметнулись ярко-красные вспышки, над ними встали ядовитые грибки разрывов. Когда "Компас роуз", сильно накренившись на борт, вновь развернулся на 180 градусов, заговорили с невероятным треском пулеметы мостика. Лодка слегка осела. Из ее рубки один за другим вылезали матросы. Они бросались вперед, спотыкались на неровной палубе, что-то кричали в их сторону с поднятыми руками над головой. Но один, очевидно самый большой негодяй из них, открыл огонь из легкого пулемета, установленного в рубке. Очередь прошла по центру "Компас роуз", но пулемет сразу умолк, а стрелок свесился, раскинув руки, через поручни. Немецкие матросы падали и прыгали за борт, потому что снаряды "Компас роуз" продолжали наносить удары. Мокрая палуба обагрилась кровью. Она стекала в шпигаты, окрашивая отвратительно-серый корпус в приятный красноватый цвет. Лодка заскользила под воду кормой вперед. Корма исчезла в потоках нефти, среди воздушных пузырей и облаков дыма. Из рубки наполовину вылез матрос, выбросив за борт резиновый мешок. Ему никак не удавалось вылезти — убитый стрелок загородил спасительный люк. Лодка исчезла под водой до того, как он сумел расчистить себе путь. Последний разрыв поднял каскад водяных брызг, смешанных с нефтью. Стало тихо.

— Прекратить огонь! — приказал Эриксон. Море сомкнулось на месте взрыва, поверхность воды разгладилась под пленкой соляра. — Стоп машина. Приготовьте сети.

Прекрасный спектакль окончился…

Для одного из команды «Компас роуз" он окончился чуть раньше. Молодой матрос славного расчета двухфунтовки был прошит очередью пулеметчика с подлодки. Остатки команды подлодки плыли к "Компас роуз" в надежде на спасение. Напуганные и обессиленные, они звали на помощь. Матросы стали иронически подбадривать немцев.

— Вот такие потерпевшие мне нравятся, — неожиданно сказал Морель, ни к кому не обращаясь. — Они все это сами придумали. Посмотрим теперь, что они будут делать.

А делали они то же самое, что и все потерпевшие. Одни взывали о помощи. Другие в полном молчании плыли к своим спасителям. Третьи тонули. Один из них мог запросто испортить все дело спасения своим товарищам. Он сильными взмахами подплыл к висящей на борту сети, поднял голову и крикнул, вскинув правую руку: "Хайль Гитлер!" Матросы на борту "Компас роуз" тут же гневно взревели, сразу потеряв всякую охоту вытаскивать немцев на борт. — Вот наглые ублюдки, — угрюмо сказал торпедист Уэнкрайт. ~ Нужно их там и оставить. Пусть помокнут.

Локкарт, руководивший спасательными работами, тоже почувствовал сильный гнев. Ему захотелось, чтобы капитан скомандовал "Полный вперед" и немцы остались плескаться в море, пока не утонут.

— Поторопитесь! — крикнул он, притворившись, что не замечает общего настроения матросов. — Мы не можем возиться здесь целый день!

Пловцы по одному были выловлены из воды. Крикуна подняли последним. Торнбридж, человек не из легких, так наступил ему на босую ногу, что немец закричал совсем другим голосом.

— А ну заткнись! — с проговорил Локкарт. — Постройте их! — добавил он, обращаясь к Торнбриджу.

Тот согнал пленных в неровный строй. Их было четырнадцать. Пятнадцатый лежал у ног. Экипаж сгрудился вокруг пленных. Немцы выглядели невзрачно. С них стекала вода, а лица вдруг стали безразличными, словно у плохих комиков, которым только что удалось проскочить еще один акт водевиля без тухлых яиц и гнилых помидоров от публики. Далеко не герои. Без корабля они и на людей-то не стали похожи. Команда «Компас роуз» с разочарованием глядела на тех, кого сначала победили, а потом спасли. «Неужели, — спрашивали себя матросы, — это и называется командой немецкой подводной лодки?»

Но было в них нечто действующее на нервы, распространяющее беспокойство и неловкость. Это были чужаки. Их появление на борту корвета внушало неприязнь точно так же, как появление подлодки на поверхности. Это были люди из другого, совершенно несовместимого с их собственным миром круга. Не просто немцы. А немцы с подлодки. Их торопливо обыскали, записали имена и отправили в трюм.

Командира лодки, оказавшегося среди пленных, Эриксон приказал доставить в каюту. Для порядка у двери поставили часового.

Немецкий командир стоял посреди каюты, отсутствующим взглядом уставившись в иллюминатор. Он повернулся на шаги Эриксона и постарался принять высокомерное выражение. Он был высок, беловолос и молод. Молод настолько, что годился Эриксону в сыновья. «Слава Богу, что он мне не сын», — подумал Эриксон. Он был молод, да. Но лицо его было старо от болезни власти. «С этими людьми ничего не поделаешь, — мрачно подумал Эриксон. — Они неизлечимы. Их можно только убивать в надежде, что следующий урожай будет лучше».

— Хайль Гитлер! — живо начал немец. — Я бы хотел…

— Э нет, — угрюмо возразил Эриксон. — Не стоит начинать таким образом. Как вас зовут?

— Фон Хельмут, — вспыхнул немец. — Капитан-лейтенант фон Хельмут. Вы тоже командир? Как вас зовут?

— Эриксон.

— А! Настоящая германская фамилия, — воскликнул немец, удивленно поднимая белесые брови, словно обнаружил интеллигентность в бродяге.

— Разумеется, нет! — рявкнул Эриксон. — И хватит махать лапами! Вы пленный. Вы под арестом. Ведите себя как подобает.

Немец нахмурился при таком явном нарушении этикета. Во всем его виде ощущалась злобная враждебность. Даже в развороте плеч.

— Вы застали мой корабль врасплох, капитан, иначе бы…

Сам его тон намекал на нечестность в бою, несовместимую с хваленой порядочностью немецкого солдата. Нечестность и предательство вполне годились для всяких там англичан, поляков и негров. «А каким чертом вы занимались все эти месяцы? — подумал Эриксон. — Только и ловили людей врасплох. Подкрадывались к ним, не оставляя ни малейшей возможности сопротивления». Но он не собирался высказывать это вслух, а произнес с иронией:

— Война. Очень сожалею, если это для вас непосильно.

Фон Хельмут бросил на него свирепый взгляд, но замечание оставил без ответа. С опозданием он сообразил, что, жалуясь на метод, примененный Эриксоном, он признавался в собственной слабости. Взгляд его обежал каюту. Он ухмыльнулся:

— Слишком бедная каюта. Я не привык…

Эриксон сделал шаг к нему и внезапно затрясся от гнева. Где-то в глубине рассудка мелькнула мысль: «Будь у меня сейчас пистолет, тут же тебя пристрелил бы на месте. Вот что с тобой сделали эти годы!.. Вот как распространяется эта проклятая коричневая зараза!..»

— Тихо! — рявкнул он. — Скажи еще слово, и я прикажу запереть тебя в ящик из-под тушенки!.. — Он резко повернулся и крикнул: — Часовой!

— Сэр? — часовой, старший матрос с кобурой на поясе, появился в дверях.

— Если пленный сделает попытку выйти из каюты, — строго сказал он, — стреляйте.

Лицо матроса оставалось безучастным, но глаза скользнули по немцу, выразив испуганный интерес.

— Есть, сэр! — И он исчез за дверью.

— Я офицер германского ВМФ… — начал было фон Хельмут. Лицо его выражало презрение и беспокойство.

— Ты прежде всего негодяй, — оборвал его Эриксон, ощутив новый приступ гнева и удивляясь этому дикому чувству. — Мне не очень хочется доставлять тебя в Англию, — медленно и четко выговорил он, — мы можем похоронить тебя сегодня же к вечеру… Так что смотри. Смотри!

Он повернулся и вышел из каюты. И тут понял, что страшно устал.

После первой радости Эриксон стал неразговорчив. Локкарт, предложивший в кают-компании тост за успех, совершенно неожиданно получил от него выговор.

— Не стоит нам устраивать пьянку в море, — сказал Эриксон.

Но капитан был доволен, очень доволен успехом, Ом впервые понял, что такое удовольствие победы приносит почти физическое ощущение теплоты. Он не разделял шумного возбуждения, овладевшего кораблем: радостные крики раздавались из кубриков в любой час дня и ночи. Но где-то глубоко в душе понимал, что этот успех достоин венчать 1941 год — целый год напряженного, тяжелого труда и опасностей. Теперь они одним ударом сравняли счет. Для Эриксона счет этот был личным.

Только однажды он дал волю своим чувствам. К концу похода, когда уже были близко от дома и случайно оказались рядом с «Вайперосом». Поток льющихся из громкоговорителей поздравлений ослабил в нем какую-то пружину. Его охватило мальчишеское чувство благополучия и веселья. Он взял в руки микрофон.

— Хотите посмотреть на немцев? — обратился он к «Вайперосу» через двадцать ярдов разделявшей их воды. — Их самый раз проветрить… А ну извлеките их снизу, старпом, — добавил он, обращаясь к Локкарту. — Постройте на полубаке.

Вскоре пленные стали подниматься по трапу.

— Жалкая публика, — извиняющимся тоном произнес Эриксон в микрофон. — Полагаю, что мы выиграем войну. А вы как думаете?