Глава тринадцатая

Окровавленное папанаки долго красовалось на площади, чтобы все его видели и убедились в том, что Баши-Ачука нет в живых. Абдушахиля со всех сторон поздравляли с победой, но он неизменно отвечал одно и то же:

— Обо мне говорить не стоит! Чолокашвили — вот кому все мы должны быть благодарны: без его помощи я бы ни за что не справился с этим делом — и Баши-Ачук был бы жив и отряд его продержался бы до сегодня!

Прошло еще несколько месяцев. Страна, казалось, успокоилась, о крестьянах-повстанцах, покинувших свои деревни, ничего не было слышно. Персы по прежнему нагло хозяйничали в стране, позабыв о всякой осторожности.

Вести о том, что народ, наконец, присмирел, дошли и до шаха. Заслуги Чолокашвили были оценены по достоинству, но он как раз в это время тяжело заболел и был прикован к постели. Из Ахметы долетали слухи один хуже другого. Говорили, будто князя разбил паралич, что у него отнялись ноги и уже нет надежды на выздоровление.

Пейкар-хан часто справлялся о здоровье Бидзины и в знак особого благоволения даже посылал к нему несколько раз Абдушахиля.

Однажды вечером в Ахмету прискакал, — по видимому, откуда-то издалека, конь его был весь в мыле, — какой-то всадник; он спешился возле дома Чолокашвили, привязал коня к балкону, быстро взбежал по лесенке и, не спросясь, как свой человек, прошел прямо к хозяину.

Чолокашвили лежал на тахте.

— А-а, Бакрадзе! — воскликнул он, увидев гостя, и поспешно приподнялся на своем ложе.

Баши-Ачук низко склонился перед ним в знак приветствия.

— Так быстро всех объехал?

— Да, шени чириме![20]— почтительно ответил Бакрадзе и передал письма.

Чолокашвили нетерпеливо вскрыл их одно за другим и стал читать; он был явно взволнован, но постепенно лицо его прояснялось.

Баши-Ачук, не шевелясь, стоял рядом.

— Добрые вести, утешительные! — произнес, дочитав письма, Чолокашвили.

— Да не лишит вас господь утешения вовеки. Я бы раньше доставил вам эти вести, если бы не задержало половодье.

— Они легко согласились?

— Ксанские эриставы — легко, арагвинский владетель — с неохотой.

— Ты сообщил им все наши тайны?

— Я открылся только Шалве.

— Неужели согласился и Заал?

— Он бы не согласился, по за день до моего приезда его духовник имел некое видение.

— Видение? — воскликнул Чолокашвили, с удивлением уставившись на Баши-Ачука.

— Да, шени чириме, — почтительно ответил Баши-Ачук и пересказал князю все, что он слышал о драконе. — Одним из этих героев были вы, — добавил он, но решил умолчать о том, что все три героя погибли. Бидзина благоговейно перекрестился.

Чудны дела твои, господи! — воскликнул он. — Значит, эриставы придут на помощь?

— Через пятнадцать дней обязательно будут здесь.

— Маловато у нас войска… А что, если мы не одолеем такую силу персов? Беда!

— Помилуй, шени чириме! Если на то господня воля, мы одолеем и вдесятеро сильнейшего врага! Пшавы и хевсуры нападут в условленный день на Бахтриони, ксанский эристав с главными силами присоединится к вам, чтоб сообща ударить на персов, ну а с улусами мы уж как-нибудь и сами справимся.

— Сколько же вас всего?

— В нашем отряде сто двадцать человек, и столько же, верно, у Тевдорадзе.

— Но ведь все они рассеяны по разным местам — одни в персидском войске, другие неизвестно где!

— Наши-то ведь тоже рассеяны, да вовремя соберутся.

— Хорошо! Так не теряй же времени! Поди отдохни немного, а утром пораньше примемся за дело. Пора, пора!

Баши-Ачук ушел. Оставшись в одиночестве, Бидзина еще раз перечитал письма, воскресил во всех подробностях рассказ Баши-Ачука о видении, столь поразившем священника, затем встал, обнажил голову, снял папаху и опустился на колени перед иконой. Долго-долго стоял он так, не отрывая глаз от лика богоматери и простирая к ней руки. Бидзина молил ее заступиться перед сыном за Кахети, спасти Кахети от басурманского ига и тем придать силы всей Грузии.

Бледный колеблющийся свет лампады освещал мужественное, исполненное благоговения, полное надежд лицо Бидзины, борода и усы его были увлажнены слезами.