"Словенка" - читать интересную книгу автора (Романовская Ольга)

5

Пролетел серпень, на смену ему пришёл хмурень.

Как листья на берёзах желтеть начали, уехали в печище Сила с женой хозяйство своё проверить, но вскорости вернуться обещали. Привезут весточку из родного печища. Уверена Гореслава была, что скажет Мудрёна Братиловна возвратясь, что сестрица Ярослава замужняя уже. Только вот чья она жена?

Утром сереньким, облачным выехала со двора телега, Саврасой запряжённая, и осталась девка одна в плотниковой семье.

С утра до вечера помогала Гореслава помогала Белёне Игнатьевне по хозяйству, а после гулять уходила. Чаще всего к граду ходила или же к Быстрой.

… Вечер был свежий, чуть прохладный: стрибожьи внуки над Невом играли. Наумовна шла по берегу Тёмной, цветы поздние собирала, не для снадобий, для себя. С тех пор, как Изяслава встретила, травы только для венков и красы собирала.

Берёзки тоненькие тихонечко листочками шелестели, веточки по ветру клонили, а за ними ели могучие лапами качала. Где-то недалече выселки были.

Гореслава к самой реке подошла, птичьим пением на островках заслушалась, как вдруг долетел до неё голос девичий. Чисто песня лилась, словно речка лесная по весне.

Девушка подошла к зарослям кустарника и раздвинула ветви. Она увидела певунью, сидевшую на одном из островков Тёмной. Девка, очевидно, услышала шелест листьев и замолчала. Она подняла глаза и посмотрела на Гореславу. Они у неё были голубые — голубые, чище и ярче, чем у Изяслава. Сама певунья оказалась светло-русой, статной, примерно таких же лет, что и Наумовна.

— Как зовут тебя, соловьюща? — спросила Гореслава.

Девушка промолчала, низко глаза опустила. Она перешла вброд реку и остановилась перед Наумовной.

— Зовут меня, как других здесь ещё не называли. Эльгой кличут.

— Имя-то урманское.

— Отец мой урманином был. Свегальдом Отважным прозвали его на родине. Приплыл он много лет назад в края наши. Мать моя не рабыней у него была, а женой пред Богами и людьми. Только море поглотило корабль его.

— Неужели бывает такое? Я только в баснях слыхала…

— В каждой басне часть правды есть.

— О нём поёшь?

Эльга кивнула.

— Расскажи мне о том, как случилось это, если сердечко не заболит.

— Больно мне, но расскажу. Мать моя, Всезвана, первой красавицей слыла в Черене; женихов у неё много было, только ни на кого она не смотрела.

И вот в день один грудня, когда Нево Великое бушевало, а лёд уже скоро должен был покрыть его, пристал к нашему берегу корабль. Стрибожьи внуки порвали ему паруса, жестокие волны побили борта. Приплыли на нём люди северные, урмане; попросили они приюта у Вышеслава, который в те годы был на треть моложе. И дал мудрый князь согласие на то, ибо Боги не противились, сам Перун-громовержец не пожелал помешать тому. Буря на море не кончалась, и порешили все, что не уплыть кораблю урманскому до весны.

Зимой мать моя, сестрия старостина, часто на княжеских пирах прислуживала, чтобы гостей заморских попотчевать. Вот тогда и увидел её отважный Свегальд, что привёл корабль свой к нашим берегам.

По весне, когда праздник Ярилы справляли, подошёл он к ней, заговорил. Долго ли, коротко ли, но стала мать моя урманина женой. Никогда она мне не сказывала о том, как случилось это. Знаю только, была у них любовь большая, такая, что дверь в мир мёртвых отворить может. Через две весны я родилась, и назвали меня по-урмански.

Корабль отца моего каждую весну уплывал по Неву — морю, а осенью возвращался, привозя мне и матери дары заморские. Но однажды, когда вышли мы встречать ладью — лебедь, разыгралась на море буря. Долго боролся с волнами корабль, но разбили они его о скалы. Горе матери моей безмерно было.

— Значит, одни с матерью живёте вы?

— Нет, я теперь дочь Бравы Первятича, старосты нашего. Не бывать женщине незамужней более двух лет, и мать в дом Бравы вошла, но каждую осень к морю выходит, хлеб-соль приносит, костёр разжигает, чтобы знал Свегальд Отважный, что помнит о нём.

— И не боится мать твоя дверь в мир мёртвых отворять?

— А чего бояться? Батюшка мой её да меня хранит, зла нам не пожелает. Ждёт он матушку, а она долгими ночами зимними его теплом огня согревает.

Обе девки замолчали и пошли по берегу.

Солнце медленно клонилось к закату; его багряные лучи опаляли верхушки деревьев, отражались в тёмной воде…

Распрощались они подругами, хоть только что и познакомились.

Спустя несколько дней Гореслава после домашних хлопот вышла за ворота. Шла она к старостину дому, возле которого девки собирались на посиделки. Парней они к себе не пускали, с криками прогоняли прочь. "Идите стороной, на гулянье позовём", — смеялись девки.

Хоромина Бравы Первятича стоял от градца недалече; большой был у него двор, скота много в хлеву, и пару серых коней держал. Было у него три сына и две дочери, из которых одна приёмная.

Когда Гореслава подошла ко двору, возле ворот стояла та самая пара сырых в яблоках, на которой любил красоваться Слава.

— К сёстрам пришла, краса? — спросил он, улыбаясь. — А хочешь ли, чтоб прокатил? Кони добрые; птицы, а не кони.

— Спасибо тебе, Слава Бравович, но хочу я на земле постоять.

— Видно, жеребец Изяславов тебе больше люб. Да у меня ж кони не хуже.

— Не судить мне о лошадях твоих, позволь пройти.

— Иди, не держу ведь. Коли передумаешь, я у ворот стою.

Возле крыльца сидела Зарница, дочь старшая старосты. Девка она была рослая, но не красотой блистала, а умом. "Что за дочь у меня, умнее сынов", — говаривал про неё Брава. Девки Зарницу не любили, стороной на улице обходили. Была она веснушчатая, с острым носом и странными какими-то серо-каштановыми волосами.

— Эльга ждёт, сейчас выйдет. А ты присядь пока.

Наумовна села, с любопытством посмотрела на старшую Бравовну.

Эльга действительно вышла скоро; одета была просто, словно и не для посиделок.

— Девки придут — я уйду, — сказала сестре Зарница.

— От чего так?

— Засмеют они меня опять.

— Никому не позволю. Ты, Зарница, лучшая в городе рассказчица, всё о черенских девушках Гореславе расскажешь, со всеми познакомишь.

Бравовна кивнула.

— Слышала я, не из Черена ты, — шепнула Наумовне Зарница, на сестру поглядывая. — Эльга тебе не скажет: привыкла с рожденья по-урмански жить, а по-словенски и не научилась. Где уж ей о таком подумать, почти девять зим с урманином прожила.

— О чём это ты?

— О Изяславе. Парень он видный, статный, один из лучших кметей. Девки давно уж всех женихов поделили и прознали про то, что Изяславу ты по душе пришлась. А пуще всех озлобилась на тебя Всезнава; она всю зиму с ним гуляла. Так что не говори никому про то, с кем через костры прыгала.

Гореслава кивнула. У неё в печище тоже так было: девки крепко на парней дрались. Вспомнить, хотя бы, Любаву и Ярославу, сестёр родных.

С улицы послышалось: "Шёл бы ты своей дорогой, свет Слава Бравович, а не то закидаем тебя ягодой, ветками да листьями". Девушки смеялись, отмахивались от старостиного сына. Весёлой толпой вошли во двор и остановились. Впереди всех была чёрнобровая, тёмно — русая, в нарядной рубахе девица.

— Это и есть Всезнава, — прошептала старшая Бравовна и в сторону отошла.

— Кого это Эльга-урманка нам привела? — спросила у подруг Всезнава. Те молчали. — Познакомь нас с подругой своей, сделай милость.

— Гореславой её кличут, Наумовой дочкой.

— Уж не та ли, что у плотника живёт?

— Она самая.

Девки, до этого смеявшиеся, приумолкли, на Всезнаву посмотрела. Девушка нахмурилась, кулачки сжала.

— Если хочешь, чтоб коса цела была, да лицо румяно — не гуляй с Изяславом. Не твой он жених.

— Не слыхала я про его невесту.

— Знать, услышишь. Уезжай к себе в печище, не гуляй с парнями нашими.

Эльга почувствовала, что быть подруге битой, если не вмешается.

— На моём дворе не бывать драки, — сказала она.

Всезнава ушла, а за ней и другие девки.