"Служители ада" - читать интересную книгу автора (Шульмейстер Юлиан Александрович)

Глава первая

Что будет, как дальше жить? — бродит Адольф Ротфельд по своей благоустроенной, еще недавно милой сердцу квартире. На стенах тот же Матейко и тот же Роден, в книжных шкафах знакомые книги, на привычных местах добротная, красивая мебель. Все есть, по исчезли радость, покой. Ранее ценимая тишина — немила, стала могильной, комнаты превратились в ловушки. Видит себя уже не политическим деятелем, а приведенной на бойню бессловесной скотиной. С горечью себя спрашивает: «А был ли политическим деятелем?» Заместитель председателя сионистской организации Восточной Галиции еще недавно верил в значимость своего положения, сегодня чувствует себя только евреем, предназначенным в жертву фашистскому зверю. Так и подумал: «Зверю!» Содрогнулся, будто Гитлер подслушивает. И раньше его считал несправедливым и жестоким политиком, но объективно полезным для сионистского дела. Почему же теперь все изменилось? С Запада на Восток неудержимо несется огненный вал, прорвана оборона на реке Нарев, форсирован Буг, окружена Варшава. Приближаются! Германское радио передает победоносные сводки, а беженцы — первые эшелоны грядущей трагедии — атакуют город кровавыми вестями. Скоро встретится с Гитлером не как политик с политиком, как беззащитный еврей с палачом. Неужели жизнь прожита зря, все созданное рухнуло как карточный домик? Что было создано?.. Ничего, одна видимость! А он сам, его положение в обществе? Не только в польском, среди еврейства многих демократических стран. Провинциальный мальчишка из местечка, не обозначенного ни на одной географической карте, достиг всего сам, своим умом и талантом… Возможно ли отделить свою личность, свое положение от дела, которому отдал всю жизнь? Мужал, создавал свое положение на службе этому делу, и если теперь оно стало прахом, ничего не остается от жизни, от него самого. Жизнь…

Проклятое богом и властью еврейское местечко Букачевцы — гетто, окруженное невидимой, но высокой стеной. Кругом простор — поля, леса, высокие Карпатские горы, в Букачевцах теснота, нечистоты и невысыхающая грязь.

Жмутся друг к другу скособоченные домишки с подслеповатыми окнами, притаились со своими страхами за полусгнившими и ржавыми изгородями. Букачевцы, как и тысячи других галицийских местечек, еще не дошли до императорского указа 1866 года, разрешающего евреям, сбрившим пейсы и сбросившим длиннополые лапсердаки, покидать свои гетто. Только отец Менахем Ротфельд и Хаим Шнеерсон — местечковая «знать» сменили одежду, но и они не покинули гетто, здесь хозяйничают, промышляют торговлей.

Торговля — основное занятие букачевцев, половина местечка торгует своей нищетой. В убогих лавчонках продаются селедка, вареные яйца, липкие конфеты в заманчивых обертках, позеленевшие кусочки сыра (эта блажь не по карману букачевцам), лук, чеснок, редька, стручковый горох, даже заварка в пузатом чайнике. Имеются и пачки чая — не находятся на них покупатели. Не блещут чистотой полки с товаром, на грязных полах копошатся детишки в лохмотьях. Между полками и детьми сидят продавцы — меланхолики с зеленоватыми и золотушными лицами. Ко всему безразличны, но стоит мальчонке продвинуться к полке, протянуть к ней ручонку, как его отрезвляет молчаливый шлепок. С завистью глядят голодные дети на посетителей, чаще всего заходящих от нечего делать. Настоящие покупатели идут к владельцам конкурирующих фирм — Хаиму Шнеерсону или Менахему Ротфельду. Их лавки манят разнообразием товаров, чистотой и порядком. На одних полках выставлены ткани, одежда, шляпы и обувь, на других — казаны, кастрюли, тарелки, на третьих — всевозможная снедь, даже кашерные[1] сосиски в специальных сосудах.

С покупателями отец вежлив, почтителен, с утра до вечера им угождает, а на улице ни на кого не обращает внимания. У восточной стены синагоги, на почетном купленном месте, выше него только бог. Так почему же в собственном магазине?.. Спросил у отца, тот ответил:

— Портняжка Юдка сегодня два часа морочил мне голову, воротил носом: «Не то!» Все же ушел с покупкой. Как думаешь, сколько стоит этот «самый лучший» казан?

— Пять крон,[2] ты же сам назвал эту цену.

— Это Юдка так уплатил, с настоящего покупателя получил бы не больше трех крон. Так стоит за две кроны покланяться? А на улице и в синагоге за богатство, идущее от таких дураков, они же мне кланяются.

Деньги, деньги, деньги! Отцовское божество, философия! С утра до вечера он «делает» деньги — в этом смысл всей его жизни. Копит деньги, молится на них, никогда не дает милостыню — ни в кружку Меера-чудотворца, ни нищим, ни на мацу для бедняков. Боже упаси, не из-за жалости, из принципа: «Нельзя потворствовать бездельникам, должны работать». Он и мать тиранит за милостыню, без конца поучает: «Где геллер[3] скачет, там крона плачет!». Просит мать на расходы, следует неизменный ответ: «Зачем? Все имеем в своем магазине».

Привел как-то домой приятеля Симху. Заигрались, Симха нечаянно выдавил в оконной раме стекло. Вернувшись, взглянул отец на оконную раму:

— Такое стекло стоит три кроны!

Не кричит, это значит, что взбешен до крайности. Еще бы, стекло — это деньги. Старается успокоить отца:

— Заработаю, вставлю стекло.

— Мы не нищие, не можем жить в доме с разбитым стеклом, — объясняет отец. — Кроны нужны не потом, а сейчас.

— Так что — идти воровать? — слезами прорвалось отчаяние.

— Паршивец! — ударила мать по лицу. — Как разговариваешь с отцом?!

Первая в жизни пощечина взорвала незыблемый патриархальный порядок.

— Кусок стекла дороже сына, ну и пусть!

Отец бил деревянным метром, пока не сломался. Огорчился еще одному убытку:

— Такой метр из-за тебя поламал! Ты уже взрослый, должен нести в дом, а не из дому. Этот метр стоит полторы кроны, и три кроны стоит стекло. С тебя четыре с половиной кроны, уходи и без денег не возвращайся.

Четыре с половиной кроны! Где взять? Идет по местечку, думает не об обидах, а у кого занять деньги. Отец не бросает слов на ветер, без денег нельзя возвращаться домой. У Симхи отец — сапожник, один из многих, в их домах-мастерских не водятся деньги, только смрад. Редко кому улыбается счастье пошить сапоги, дни заполнены бесконечным ремонтом. Сидят на треногих стульчиках, тычут шилом в сморщенную от старости обувь, длинноносыми молотками вбивают в гниль деревянные гвозди. Попросить в долг у Рувима, сына портного Шлоима? И в этом доме нет денег, доля местечковых портных — тот же грошовый ремонт.

Подошел к дому раввина, сюда стекаются кроны и геллеры, от богатых и бедных, даже от хозяек, готовящих суп на жире немытых кастрюль. С каждой капли молока умудряется снимать сливки, получает за молитвы, за праведный и неправедный суд, за обучение мальчиков святому писанию. Но попробуй попросить грош и почувствуешь себя грешником, который собирается обобрать господа бога.

Может, занять у резника Гирша? — разглядывает Адольф его дом. Сюда каждый день идут деньги, этот дом не обойти ни одному местечковому жителю. Только резник уполномочен богом резать кур, уток и прочую живность. Говорят, дает в долг, но с разбором, под высокий процент. Ему не даст, побоится отца… Выход один — идти к Шнеерсону. С чем? Кто приходит с пустыми руками, тот так и уходит. Что продать? Кроме талеса,[4] купленного недавно к бармыцве,[5] ничего не имеет. За талес отец убьет! Не узнает, купит такой же в Стрыю. А если не сможет, если отец обнаружит пропажу? Будь что будет, это наступит когда-то, отцу надо сейчас отдать деньги.

Шнеерсон купил талес, еще бы, за четверть цены. Продавец и покупатель думали не о боге — о деньгах. Принес отцу четыре с половиной кроны, тот не спросил, где достал. Сын оказался на высоте, сумел «сделать» деньги. Пропажу талеса обнаружили спустя три месяца, за день до бармыцве. Обвинили прислугу Ривку, больше некому украсть в купеческом доме. Прогнали вдову, горько плакала, здоровьем сыночка клялась в своей непричастности. Слушал причитания Ривки, знал, что гонят на смерть от позора и голода, мучила совесть, сгорал от стыда. Не смог себя пересилить, не сказал правду, отец выгнал бы из дому. Ненавистного дома, без которого не мог обойтись. Опротивели Букачевцы, с годами все больше мечтал об ином месте под солнцем.

В Стрыйской гимназии обучались дети шляхтичей и городских богачей, по сравнению с ними отцовская жизнь выглядела убогой и жалкой. Не видел радости от власти над местечковыми нищими жителями, да и власть эта ненадежна и призрачна. Легко могла ускользнуть, не обладал отцовской хваткой и изворотливостью. Разорился бы, ждала участь нахлебника другого хапуги, стал бы посмешищем нищих, таким, как «недоделанный» Ицик. И это еще не предел, мог опуститься до местечковых низов — говорящей грязи единственной улицы, попрошаек, униженно вымаливающих жалкое пропитание. Ни один вариант не устраивал, даже лучший — повторение отцовской судьбы. И по-отцовски верил во всевластие денег, без богатства не могло быть стоящей жизни. Решил завоевать богатство не отцовским путем, своим интеллектом. Не раз бывал в особняке соученика Наума Нахмана, наслышался от него, как легко и красиво зарабатывает огромные деньги отец-адвокат. И он может стать адвокатом, хватит ума, терпения, сил. После Стрыя — европейского городка, с красивыми домами и плохо мощеными улицами — следующим этапом к богатству мог стать только Львов. Там найдет свое место среди господ, разъезжающих в самых красивых ландо. Ради этого горы своротит, надо будет — пролезет через ушко иголки. Надеяться не на кого, на всемогущие в Букачевцах отцовские кроны во Львове сможет лишь скромно учиться. Очень скромно! Перед отъездом во Львов отец устроил прощальный обед. Припекала жара, стол накрыли в саду. Красуется фаршированная рыба, кисло-сладкое мясо, взвар, штрудл, наливка. Раскладывает мать по тарелкам, появляется нищий седобородый старик, просит пожертвовать сироте на приданое.

— Знаем ваших сирот! — ухмыльнулся отец, обтирая жирные губы.

— Да будут далеки живые от мертвых! — поклонился старик. — Подайте хоть хлеба кусочек.

Стыдно Адольфу, мать отвернулась в сторону, лицо отца покраснело от гнева.

— Терпеть не могу попрошаек! Уходи, старик, по-хорошему, не вводи в грех.

Поклонился старик, зашаркал и скрылся. В тягостном молчании сидят за столом, лишь у отца не пропал аппетит. Разлил наливку по рюмкам, задумчиво посмотрел на сына.

— Делец из тебя не получится, с легким сердцем отпускаю во Львов. Говорят, к адвокатам идут хорошие деньги, почет и уважение. Для меня все равно, как делать деньги, но их надо делать, иначе ты — грязь, ничто. Сын Менахема Ротфельда не может быть грязью, готов четыре года давать на учебу. Четыре года, и ни одного дня сверх того. Не собираюсь швыряться кронами, живи скромно, имей в голове только учебу. Ты уже отрезанный ломоть, я должен думать о других детях, о деле, о старости. На вас не надеюсь, только на деньги. Такова жизнь, а она установлена… — недоговорил, ткнул пальцем в небо.

С такими напутствиями и такими возможностями провинциал из Букачевцев в 1908 году начал завоевывать Львов — столицу Галицийского наместничества Австро-Венгерской империи. Местечковую улицу сменили двести девяносто кварталов, три тысячи восемьсот тридцать два дома. С прибытием Адольфа Ротфельда население города доросло до ста восьмидесяти пяти тысяч, обогнав семь государств: Ватикан, Люксембург, герцогство Лихтенштейн, Исландскую республику, Сан-Марино, Андору.

Первое десятилетие века ознаменовалось торжеством львовской торгово-промышленной знати, золото успешно наступает на обветшалые дворянские звания. Надменные магнаты больше не возводят дворцы, не швыряют пожертвования на строительство величественных костелов. Купцы и промышленники возводят кварталы многоэтажных домов на улицах Листопада, Пекарской, Валовой, Галицкой, Рутовского, Боимов и Краковской, их особняки обгоняют дворянские не вкусом — богатством: интерьерами, изощренно украшенными резным деревом и росписью, барельефами и скульптурами рыцарей в тяжелых доспехах, египтянок, гладиаторов, аллегориями ремесла, плодородия, искусства, труда.

Обходит Ротфельд львовские улицы, и нет конца невиданному великолепию. Наступил вечер, возвращается к центру, преображенному колдовским светом трехсот девяноста пяти керосиновых ламп. Рассказал квартирохозяину пану Вайману об увиденном чуде, тот скептически улыбнулся:

— Молодой человек, посмотрите на это «чудо» с другой стороны. Уличные фонари заправляются, конечно, не императорским и не светским керосином — литр обычного стоит пятнадцать геллеров. Фонарь сжигает за ночь, допустим, пол-литра керосина, — что же тогда получается? А получается двести литров или двести килограммов хлеба. Столько, наверное, за сутки не съедают ваши Букачевцы. Это же ужас! Еще больший вопрос, кто выгадывает — ваши Букачевцы без уличных керосиновых фонарей или Львов?! Здесь люди бесятся с жиру, вечером пойдите на Гетманскую[6] — еще не то увидите,

— Что ж там можно увидеть? — заинтересовался Ротфельд.

— Газ! — таинственно произнес пан Вайман и оглушил новым вопросом: — А электрические лампочки вы когда-нибудь видели?

— Слышал, но не знаю, что это такое… — признался Ротфельд.

— Это деньги, большие деньги! — Как и отец, пан Вайман все измеряет кронами. — Открыли краник, в стеклянную трубку идет газ, горит ярче, чем керосин. Подошли к стене, нажали на кнопку — и в висящем под потолком стеклянном шаре загораются два волоска. Мизер, а свет от них ярче керосина и газа. Мне неизвестно, как освещается рай, думаю, электрическим светом. Деньги, черт их побери, — вот что они могут сделать. Хотите знать, сколько во Львове богатых людей? Считайте по электрическим лампочкам. Чем человек богаче, тем больше комнат, тем больше лампочек. Знаете, сколько во Львове электрических лампочек? — Не дождавшись ответа, после интригующей паузы сообщает: — Семнадцать тысяч, молодой человек! А знаете ли вы, что такое телефон? — решил сразить до конца своего постояльца.

— Представляю, но никогда не видел, — вспоминаются Ротфельду рассказы учителя.

— Он представляет! — иронически повторил пан Вайман. — Не знаю, как бог говорит на расстоянии с ангелами, но, думаю, и там… — О большем сказать не посмел. — Короче, вы — тут, папа — в Букачевцах, и у вас к нему срочное дело. Прикладываете к уху одну трубку, ваш почтенный папаша прикладывает к своему уху другую — и слышите друг друга, будто сидите рядом в креслах.

— Неужели такое возможно?

— В ваших Букачевцах это будет через тысячу лет, во Львове так между собой разговаривают богатые люди. В фирмах, банках и квартирах состоятельных граждан ежедневно раздается до ста тысяч телефонных вызовов. Вот так, молодой человек! И еще скажите, пожалуйста, в Букачевцах читают газеты?

— А как же! — хоть тут оказался на высоте. — Папа и пан Шнеерсон получают газеты.

— Это очень хорошо, что ваш почтенный папаша и пан Шнеерсон получают газеты, — хвалит пан Вайман. — Но что такое две газеты? Это, извините меня, просто тьфу. Почему тьфу? Потому что, как сообщил «Курьер львовски», в прошлом году почта нашего города отправила своим адресатам тридцать семь миллионов экземпляров газет и журналов,

— Быть такого не может, — не верится Ротфельду. — Откуда взялось столько читателей?

— Молодой человек! Извините, но вы плохо считаете, и ваш почтенный папаша таки правильно решил не делать из вас коммерсанта. Если вы не забыли, сколько дней в году, так скажите, что такое тридцать семь миллионов газет и журналов? Молчите, тогда я вам скажу. Если бы каждый покупал по одной газете, так это было бы сто тысяч читателей. Но одни бесятся от скуки и жиру, выписывают по несколько газет и журналов, другие только могут бесплатно читать тору,[7] полученную от деда и прадеда. И все же, если считать в среднем, так наш Львов — один из самых читающих городов Европы. Что значит в среднем? Берутся все газеты и журналы, тора, талмуд и делятся на всех жителей, умеющих и не умеющих читать. В общем, чтобы узнать Львов, требуется много времени, чтобы стать львовянином — во много раз больше. Но что вам надо сделать немедленно, так это проехаться трамваем и посмотреть Восточную ярмарку. Для полного удовольствия начните трамвайное путешествие с вокзала. Там первая остановка, последняя — Ярмарка. Только подумать, не так давно люди не знали, что такое трамвай, в прошлом месяце Львов познакомился с первым автомобилем — самодвижущимся экипажем без лошадей и электрических проводов. Хозяин возит за деньги, так что можете прокатиться.

На следующий день чудо-трамваем доехал до чудо-Ярмарки — мира выставленного на обозрение богатства. Здесь все продается и все покупается: кресты, молитвенники и бульварное чтиво, всевозможные ткани и какие угодно меха, пальто, костюмы и платья последней парижской моды. На витринах возвышаются шоколадные горы, рог изобилия извергает потоки конфет, вращаются полки с многомедальными винами. Разгуливают по ярмарке нарядно одетые женщины, готовые удовлетворить любой вкус и возраст.

Воспринял увиденное как овеществленные деньги, с ними нет ничего недоступного. Его ум, его знания должны обернуться деньгами, большими деньгами — десятками тысяч, сотнями тысяч крон. Тогда будет Вена и будет Париж. Вспоминаются рассуждения местечковых философов: «Париж, конечно, первый город Европы, Вена, допустим, — второй, тогда третий — Львов и никак не иначе».

С первобытной жадностью познает необыкновенные развлечения Львова, греховную сладость афишируемых всюду соблазнов. Знакомится зрительно, не решается к ним прикоснуться. Не только страшится расходов, не смеет переступить местечковый предел.

До Львова только слыхал о кино, во Львове пять кинотеатров дают по одному сеансу в течение дня. Как же не посмотреть это чудо! И как посмотреть, за хороший билет надо отдать крону двадцать геллеров, отец столько отпускает на день. Все же пошел, по пожалел истраченных денег. Тридцатиминутной «Любви в понедельник» оказалось достаточно, чтобы вместе с любовником дойти до постели красавицы.

На следующий день отправился в еврейский театр, на пьесу «Скачи в постель». Не понравился бездарный цинизм, театр должен быть театром, постель — постелью, а это — ни то и ни се. Есть во Львове другие театры, кабаре, казино, но его опыты на этом не закончились, он же не Ротшильд.

Какие во Львове еще развлечения? Прочел в газете, что за сутки жители города выпивают 3661 литр водки, 237 литров рома и ликера, 2309 литров вина, 657 литров меда и 33000 литров пива. Пусть пьют, ему эта блажь ни к чему. Популярно еще одно развлечение, продаваемое в публичных домах на площади святой Магдалины. И он бы сходил на площадь святой Магдалины, но сын Менахема Ротфельда не может себе такое позволить. Другое дело — визит к врачу! Слава богу, избавлен от такого расхода. Во Львове врачей намного меньше, чем проституток, визит к ним значительно дороже. На весь город — семь окулистов, девять акушеров, несколько десятков других специалистов. К врачам обращаются богачи, остальные просят исцеления у бога. У него же вымаливают помощь при всех других бедах. Больше не к кому обращаться, земные власти не помогут, в городских хрониках зафиксирован лишь один случай, когда магистрат проявил свое доброе сердце. В 1625 году городские советники решили выдавать ежеквартально десять злотых вдове, у которой татары убили мужа, разграбили дом, саму долгое время держали в неволе. За первый квартал выдали сполна, за второй — семь злотых и больше ни гроша. А бог никому не отказывает, по сходной цене хотя бы наделяет надеждами. Львов не обделен божествами, три конкурирующих архиепископа-митрополита и раввинат господствуют над пьющими, читающими, идущими в кино, казино, театры, бордели, над пешеходами и едущими в экипажах, трамваях.

У Адольфа Ротфельда нейтральные отношения с богом. После истории с талесом долгое время в синагоге испытывал чувство неловкости, однако не пропускал богослужения. Уже понял: чем меньше совести, тем больше показного благочестия — одежды, скрывающей неприличную наготу.

За мысли и неведомые проступки не судят, явные — никогда не прощаются.

Во Львове можно не ходить в синагогу, никто не заметит. И все же после театра посетил «Золотую розу», из любопытства. Еще бы, эта синагога — архитектурный шедевр, воздвигнутый христианином Павлом Римлянином в 1582 году.

На этом закончилось знакомство со Львовом, началась учеба на правовом факультете университета имени короля Казимира.

На улице святого Николая в тесных и мрачных университетских аудиториях преобладают юристы — их больше, чем студентов трех остальных факультетов. Господствует польская речь, винерманы[8] говорят по-немецки, многие щеголяют старомодной латынью.

Как забавную игру воспринял корпоративные правила, ритуалы, обычаи, шапочки. Так же отнесся к свободному посещению лекций. Нелюбимых профессоров слушают два-три студента, остальные знакомятся с ними на летних экзаменах. Для богатых бездельников четырехлетний срок обучения может стать пожизненным, а студенчество — суррогатом дворянства. Такой путь для него исключается, лекции посещает аккуратно, учеба в Австро-Венгерской империи и без того весьма продолжительна и дорога: четырехклассная школа, восьмиклассная гимназия, аттестат зрелости.

Ротфельд сдружился с Генрихом Ландесбергом — сыном удачливого львовского коммивояжера, основавшего торговую фирму. Взгляды Ландесберга притягивают своей необычностью, иногда кажутся кощунственными. На всю жизнь запомнился первый разговор о предстоящей карьере.

— Кто больше всех кричит о борьбе за права евреев? — спросил Ландесберг.

Тема не новая, об этом не раз толковал с соучениками по Стрийской гимназии, и теперь философствует о назначении еврейской интеллигенции.

— Чепуха! — прервал Ландесберг. — О борьбе за еврейские права кричит тот, кто не способен стать коммерсантом.

— Это как понимать?

— Были бы способны, шли бы по столбовой дороге к богатству, — объяснил Ландесберг. — Нет коммерческой смекалки, приходится обходными путями достигать положения.

Вспоминается, как избирал путь адвокатской карьеры, не удержался от искушения познать до конца нового друга.

— А ты?

— И я не способен к коммерции, поэтому решил стать юристом, — ответил без стеснения Ландесберг и тут же добавил: — Мы очень нужны коммерсантам, богатство не делают в белых перчатках.

Для него, выращенного на местечковых традициях, прикрывающих жадность показным благочестием, откровения Ландесберга показались недопустимо циничными. Наверное, бравирует, не может еврей быть безразличным к положению евреев.

— Так как же все-таки ты относишься к борьбе за еврейские права?

— Как к самой крупной коммерции, — спокойно ответил Ландесберг.

Книга Теодора Герцля «Еврейское государство» уже несколько лет пылится на книжных прилавках. Не интересует евреев-рабочих и евреев-ремесленников, покупают купцы, предприниматели, интеллигенты. «Еврейское государство» покупают не только сторонники сионистской идеи, многие развлекаются занимательным чтивом. Может, поэтому первые сионистские газеты «Восток» и «Хашахор» издаются на польском, «Тагблатт» — на презираемом «жаргоне». Львовских почитателей сионизма не влечет Палестина, на ее одичавшей земле, в небольших мифических городках проживает около пятидесяти пяти тысяч евреев, мало чем отличающихся от других семитских племен. Как он, Ротфельд, относится к Герцлю? Еще не решил. Интересно, почему Ландесберг считает сионизм коммерцией. Верит ли он в эту коммерцию?

— Пока не верю! — заявил Ландесберг. — Дело не в сионистах, на их идеях далеко не уедешь. Менахем Уссишкин, Иосиф Аронович и Арон Гордон предлагают заселять Палестину еврейскими колонистами, скупать арабские земли «дунам за дунамом, коза за козой». В местечках козу называют еврейской коровой, кормит кое-как бедноту, но как такими «коровами» завоевать Палестину? — шутливо спросил Ландесберг. — Сколько потребуется тысячелетий, чтобы скупаемые дунамы — одна десятая европейского гектара — превратились в тысячи государственных километров?! И еще мне не ясно, где найти идиотов, желающих сменить жизнь в Европе на бесплодные пески Палестины?!

Мысли Ландесберга пронизаны практическим смыслом, но на 5-м сионистском конгрессе рассуждали иначе! Конечно, можно остроумно порассуждать о козе и дунаме, но в дело включились миллионеры и финансисты, создали «Еврейский национальный фонд», предназначенный для скупки палестинских земель в «неотчуждаемую собственность еврейского народа». Напомнил Ландесбергу, тот спокойно ответил:

— Вот это я и называю «крупной коммерцией». Может, в решении конгресса сочетается сказка и суровая правда заказчиков сказок — еврейских владык современного мира?!

— О ком ты? — не понял Ландесберг.

— О Ротшильдах и других богачах, желающих организовать в Палестине весьма выгодный бизнес, — отцовской мудростью просвещает Ландесберг наивного провинциала. — Знаешь ли ты, что из себя представляет Суэц?

— Конечно! — вызвал обиду школьный вопрос, заданный пренебрежительным тоном. — Об этом канале — инженерном чуде прошлого века — рассказывается в учебниках географии.

— Не было инженерного чуда, были инженеры, проектировщики и рабочие, нанятые мудрыми финансистами, — увлеченный своим откровением, Ландесберг не обращает внимания на обиду приятеля. — Суэцкий канал, созданный денежными воротилами, стал главной торговой артерией современного мира и дорогой к господству над землями, прославившимися несметными богатствами еще во времена царя Соломона. Несведущие думают, что борьбу за Суэцкий канал вели правители Англии и Франции, сведущие знают: спорили финансисты, и этот спор не закончен. Ротшильды еще скажут последнее слово, может, для этого им и понадобилось еврейское государство.

— Так каково твое отношение к сионизму? — спросил Ротфельд, оглушенный потоком поразительной информации.

— Окажется этот бизнес доходным, поставят его на солидный фундамент — стану самым верным приверженцем.

В 1908 году для львовских евреев сионизм еще не стал и не мог стать выгодным бизнесом. Как и все коммерсанты Галиции — аграрной провинции Австро-Венгерской империи, они не участвуют в эксплуатации заморских колоний, богатеют на торговле.

В витринах семиэтажного универмага Циппера одеваются и раздеваются шикарные дамы. Дух захватывает от прозрачного батиста французских рубашек, брюссельских кружевных панталон и итальянских корсетов, утончающих талии и возвышающих бюст. Сводят с ума умопомрачительные парижские вечерние наряды, русские горностаевые палантины и английские боа, сверкающие заморскими павлиньиим перьями. Другие магазины торгуют более скромными и более дешевыми изделиями, тоже западных фирм. Львовские промышленники далеки от границ двадцатого века, лишь на немногих предприятиях более сотни рабочих. В многочисленных мастерских с утра до позднего вечера трудятся два-три подмастерья, редко — десяток мастеровых. Рабочих — меньше, чем купцов и приказчиков, меньше, чем слуг у господ. Не тратятся предприниматели на дорогостоящую современную технику, обогащаются грошовой оплатой труда. Владельцы львовских ремесел и полукустарной промышленности не могут конкурировать с продукцией индустриального Запада, львовские торговцы наживаются на этой продукции.

Еврейские, как и другие предприниматели Львова, не имеют интересов в афро-азиатских делах, Суэц интересует местечковых дельцов не больше, чем каналы на Марсе. Несколько малочисленных сионистских кружков не определяют жизнь еврейского населения города.

После памятного разговора с Ландесбергом Ротфельд долго размышлял о новых аспектах сионистской проблемы. Манят доселе неведомые перспективы служения богам, восседающим на новом Олимпе. Главным богом стал Ротшильд — владелец бесчисленных заводов, рудников, приисков. По сравнению с Ротшильдом Зевс-громовержец представляется убогим ремесленником. Вспоминает Ротфельд жалкую торговлю отца и еще более жалкую пещерную местечковую жизнь, возврат к прошлому равносилен мучительной смерти. Ландесберг может выжидать и высматривать, на отцовские денежки откроет контору или купит клиентуру и славу у уходящего на покой адвоката. Ему, Ротфельду, надо всего достигать самому, не упускать ни единой возможности.

Тайные силы, о которых рассказал Ландесберг, представляются Ротфельду такими реальными и такими могущественными, что в студенческом сионистском кружке увидел разведку наступающей армии Ротшильда. Немало прочел сионистских книг и брошюр, уверовал, что армии Ротшильда наступают не только на Ближний Восток — и на дикий европейский Восток. В голодных и темных местечках Галицийского наместничества Австро-Венгерской империи, в местечках царства Польского, Российской империи и в Румынском королевстве проживают миллионы евреев. Если Западная Европа, включая Австрию, Чехию и Венгрию, стала мозговым центром империи Ротшильдов, Восточная Европа должна стать резервуаром рабочей силы и солдат для новых ближневосточных владений. Не опоздать! Успеет занять командную должность в комплектуемой армии, и тогда обеспечено будущее.

Руку Ротшильдов теперь видел всюду. Даже захват Австро-Венгрией турецких провинций — Боснии и Герцеговины — воспринял как этап наступления Ротшильдов, как еще один шаг к предстоящей аннексии Палестины. Наверное, не все оценивал правильно, но ухватил главное. Помог нюх — разновидность деловой хватки местечковых дельцов, превращающей их в крупных арендаторов дворянских поместий, в богатых львовских купцов и промышленников.

За мировыми проблемами проглядел начало небывалых университетских событий. Неожиданно в предэкзаменационную весеннюю тишь ворвалась демонстрация украинских студентов. Всегда обходил неприятности, могущие нарушить учебу, и поэтому крайне встревожился, оказавшись на площади, среди митингующих студентов-украинцев. Бушуют студенты, грозят кулаками, гневом гудят голоса. Некуда деться: стал слушать оратора и не поверил ушам. Было бы из-за чего кипятиться, а они требуют права матрикуляции — сдачи экзаменов на родном языке. Так думал, пока студент-украинец Адам Коцко не извлек из известных и очевидных фактов необыкновенные выводы.

— В Галиции проживают тысячи австрийцев, сотни тысяч поляков и миллионы украинцев, — заявил в конце своей речи Коцко. — Почему же на отчей земле, созданной нашим трудом, нашим умом и нашими ратными подвигами, запрещена украинская речь? А потому, что нас много, если объединимся — превратимся в несокрушимую силу. Людей объединяет не иноземный, а материнский язык. Борьба за украинский язык — начало борьбы за свободу от иноземного ига.

За такие крамольные речи могли выгнать из университета не только Коцко, но и присутствующих. Незаметно, бочком выбрался из толпы, взорвавшейся ненавистью к своим угнетателям. Разыскал Ландесберга, рассказал все, что видел.

Сведущий в проблемах мировой политики Ландесберг не пожелал вникнуть в причины возмущения студентов-украинцев.

— Подумаешь, нашли проблему! Если им интересно, могут между собой разговаривать на любом языке. Просто ищут повод пошуметь и подраться. Ты же знаешь украинцев! Только в университете такие номера не проходят, эта история может закончиться плохо. Если бы только для них! Как бы не досталось евреям…

— А мы тут при чем?

— Мы всегда при чем!

Такие речи — не редкость в Букачевцах. Выжимает еврей-арендатор последние гроши из украинцев-крестьян — кто-то из обобранных сорвет зло на местечковом еврее. Несут выпивохи шинкарю-еврею последние вещи — и мстят за свою нищету. Не только шинкарю — тем, кто подвернется под руку. Злыдни села и местечка рождают взаимные обиды в ремесле и торговле. Кого-то обманут, кому-то покажется, что его обманули. Не часто возникали такие конфликты, украинский и еврейский трудовой люд с пониманием относились к общим бедам, страданиям, помогали друг другу. Но уж очень заманчиво было правителям и тем, кто на чужом труде наживался, множить и разжигать взаимную ненависть, отводить от себя праведный гнев, В украинских селах распускаются слухи о «хитрых и жадных жидах», не дающих житья украинцам, в еврейских местечках толкуют о «бандитах-украинцах», жаждущих пустить кровь евреям. Вот почему Ротфельда не удивил вывод друга о возможных бедах для студентов-евреев из-за бунта студентов-украинцев. Никогда отец не рассказывал, как наживается в своем магазине, но по всякому поводу любил повторять: «Этим хулиганам всегда хочется бить евреев, поэтому мы во всем виноваты!»

Правовой факультет гудит, как потревоженный улей. Шумные ватаги студентов-поляков ведут себя нагло, только и слышится, что проучат «украинских хамов». Кричат и о засилии «вонючих жидов».

Сгущаются тучи, малочисленные группки украинцев демонстративно собираются в людных местах, воинственно ждут предстоящих событий. Гроза разразилась, когда вышел с Ландесбергом из университетского вестибюля и считал, что уже позади еще один день неприятностей.

Из-за угла появились подвыпившие студенты-поляки, окружили Адама Коцко, один из них подошел вплотную и презрительно хмыкнул:

— Если любишь язык свинопасов, зачем записался в студенты?

Коцко усмехнулся и в свою очередь спрашивает:

— А палачам зачем университетский диплом?

Озверели корпоранты, орут, кулаками размахивают, сбили с ног Адама Коцко, топчут уже бездыханное тело. Убили и не пытаются скрыться, ловят и бьют украинцев. Встретят еврея — и его избивают.

Впервые Ротфельд и Ландесберг увидели, как убивают не в пьяной драке, не в пылу ревности — за убеждения. Непонятные убеждения, но в правовом государстве будущие правоведы превратились в диких зверей. Сегодня так рассчитались с украинцем, завтра так смогут рассчитаться с евреем.

Следующий день начался необычно, убийство Коцко взорвало незыблемый аудиторский порядок. Только начал профессор Каревич лекцию об особенностях американского конституционного права, студент Соколяк прерывает степенную польскую речь:

— Пан профессор считает, что для украинцев украинская речь менее важна, чем латынь?

Это был вызов, профессор Каревич так и воспринял «дерзость» студента. Никогда и никто не смел прерывать его лекцию, тем более таким неуместным вопросом, не имеющим никакого отношения к теме и даже к читаемой дисциплине. Украинец, не считающий себя украинцем, ответил со спокойным презрением:

— Готов изъясняться на любом языке культурных народов, но считаю позорным разговаривать на языке слуг, кучеров и холопов.

Зашумели студенты-украинцы, один из них крикнул:

— Коцко отдал жизнь за материнский язык. Ваше отношение к убийцам?

Профессор Каревич досконально изучил конституции всех американских штатов, славил в лекциях американскую демократию, а к убийству Коцко отнесся весьма хладнокровно:

— Высшая культура доступна не каждому. Если мразь проникает в храм науки, от нее очищаются.

Вскочили студенты, кричат, свистят, улюлюкают, размахивают кулаками, стучат по партам, друг на друга набрасываются, мелькают покрасневшие лица. Те, кто убил, и те, кто приветствовал убийство Коцко, кричат: мало проучили украинцев, укажут холопам их место, не будет украинского духа в университете имени короля Казимира. Профессора Каревича громко приветствуют: «Браво! Виват!». Он для них не украинец — выразитель их польского духа, шляхетского чванства. Профессор Каревич и для украинских студентов — не украинец. В его адрес выкрикивают: «Позор!.. Отступник!.. Польский прислужник!». Клеймят Каревича и студенты-евреи. Не все, Ландесберг, Ротфельд и Зискин сидят с безразличным видом, будто ничего не случилось, будто ждут возобновления лекции. И они в душе ненавидят Каревича, презирающего евреев.

Стоит на трибуне профессор Каревич — уравновешен, спокоен, ждет прекращения выкриков, чтобы снова продолжить свой курс…

Невесело начался новый учебный год для студентов второго курса. Поредели ряды украинцев, изгнаны два еврея, еще больше обнаглели корпоранты-поляки. Жизнь в правовом государстве оказалась бесправной, убийцы Коцко бравируют своей безнаказанностью. По-разному отозвался в душах молодых правоведов разрыв между наукой и кровавой действительностью: у одних — болью, разочарованием, крахом иллюзий, у других — укреплением веры, что им все дозволено.

Право и жизнь! В лоскутную монархию Габсбургов входит много покоренных народов, все труднее ими править, рвется к власти молодой капитал. Приходится хитрить, изворачиваться, в одних областях делить власть с местным дворянством, в других — с капиталом, в третьих — подыгрывать тем и другим, ссорить и стравливать.

В Галицийском наместничестве все должности в органах власти, кроме высших — австрийских, занимает польская шляхта, украинцам и евреям нет доступа. А еврейские капиталисты успешно ведут наступление на непрочные позиции польских помещиков и малочисленных, отстающих от Запада фабрикантов. На стороне наступающих — многовековой опыт выживания среди преследований и умение с максимальной выгодой использовать деньги. Деньги! Трудно от них отбиваться, когда это оружие в умелых и беспощадных руках. Шляхетское чванство не приносит дворянству побед, малоопытному польскому капиталу недостает знаний, ловкости и изворотливости их конкурентов.

Еврейские купцы и промышленники готовятся к новым сражениям, их золотые солдаты должны завоевать вражеские крепости, а право на них обеспечит второй эшелон наступающих войск — юристы, законники. В обществе денег спрос и предложение всегда шествуют рядом, вот почему на правовом факультете университета имени короля Казимира учится значительно больше евреев, чем когда бы то ни было. Как такое случалось? Не хватает студентов-поляков, сыновья польской знати не стремятся на правовой факультет, считают унизительной службу за деньги чужим интересам. Неохотно принимают украинцев, у многих из них нет денег для учебы в гимназии,

Ротфельд и его друзья не задумываются над этой проблемой, не понимают, что юдофобство студентов-поляков — лишь отражение неудач конкурентной борьбы, подогретой многовековыми предрассудками и извечной политикой всех правителей и всех эксплуататоров. Убийство Коцко обострило межнациональные отношения, возросло юдофобство. Среди студентов-евреев стал популярен сионистский кружок, за немногие месяцы удвоилось, а вскоре утроилось число его членов. И началось все с событий, казалось бы, не имеющих отношения к студенческой жизни.

В тот памятный день Ротфельд и Ландесберг зашли в небольшой ресторанчик на улице Кохановского. Белеют в одиночестве небольшие овальные столики, поблекший усач и красивая девица угощаются вином и шербетом.

Кормит усач дольками апельсина девицу, маслянистыми главами жадно разглядывает, раздевает.

Усмехнулся Ландесберг, выясняет у Ротфельда:

— В борделе бываешь?

Покраснел Ротфельд, отвергает нелепую мысль:

— Женскую любовь легче купить, труднее заслужить, только мне не по вкусу такая торговля. Более того, считаю ее недостойной.

Разлил Ландесберг по бокалам вино, отпил, иронично взглянул на усача и девицу, еще более иронично на Ротфельда.

— Медленно, очень медленно сходят с тебя местечковые привычки и нравы, а голова — министерская, можешь сделать большую карьеру. И сделаешь, но жить надо только умом, побыстрее отрешиться от никчемных пустых сантиментов. Зачем громкие фразы, когда речь идет о простых физиологических функциях. Дурак, перегруженный сантиментами, женится на двадцать лет раньше, чем появляется такая возможность, и этим бессмысленно гробит карьеру. Другие дураки обхаживают в ресторанах красивых и лживых шлюх, тратят на это драгоценное время и непомерные деньги. Не проще ли, на благо здоровью и на благо карьере, в борделе удовлетворять свои половые потребности. А красивые и очень красивые фразы оставь для судебных речей, для невесты, когда наступит время жениться.

Ландесберг обладает удивительной способностью сдирать этикетки морали и этики с человеческих отношений, сводить их к простейшим житейским потребностям. В его трактовке все понятно и просто, но это почему-то претит. Очевидно, в нем, Ротфельде, еще крепки местечковые мерки и местечковая жизнь.

— Может, сходим в одно заведение, там прекрасно совмещаются красота, гигиена, комфорт, — предложил Ландесберг, слово и дело у него никогда не расходятся.

Не ведая этого, разбередил самую жгучую проблему, не дающую спать и мешающую заниматься учебой. Хозяйская дочь манит не красотой и умом, а соседством. Легко совершить непоправимую глупость.

Вышли на площадь Гасевского, и стала понятна необычная пустота ресторанного зала.

Из конца в конец, плечом к плечу, заполнили площадь рабочие — угрюмые, злые, с неотмытой копотью, в темной одежде. Единым сердцем, единым разумом, единым гласом разносится боевой призыв:

Вихри враждебные веют над нами. Темные силы нас злобно гнетут,

В бой роковой мы вступили с врагами, Нас еще судьбы безвестные ждут.

Как и на митинге украинских студентов, Ротфельда охватил страх. Он чисто одет, сыт и благоухает вином, это может вызвать их ненависть. Хочет бежать и не сдвинется с места. Рядом стоит Ландесберг с наклеенной на лицо высокомерной улыбкой. Что кроется за этой улыбкой: презрение, страх?

Песню сменяют ораторы. С самодельной трибуны один за другим требуют права для рабочих: восьмичасового рабочего дня, десятипроцентной надбавки к зарплате, страхования от травматизма…

Все же выбрались из толпы. Заглушая свой страх и стыд за него, злятся на тех, кто на площади. Как законники, обсуждают и отвергают услышанное — нет и не может быть прав вне закона. Требования примитивных людей противоречат элементарному здравому смыслу, осуждаются не только университетскими профессорами — всеми учеными авторитетами мира.

— Не испортила чернь настроения? — выясняет Ландесберг у приятеля.

— Со времен Рима толпа требует хлеба и зрелищ, — с напускным спокойствием отвечает Ротфельд.

Весь путь до борделя прошел в обсуждении невиданных доселе событий.

— Чернь посягает на основы любого культурного общества, — заявил Ландесберг. — Начиная с античных времен, никем из юристов не оспаривается свобода сторон — предпринимателей и работников. Каждый предприниматель волен давать или не давать работу, назначать цену работы, устанавливать, сколько часов надо работать за эти деньги. Иначе невозможен прогресс, каждому хочется работать меньше и получать как можно больше. Если пойти на такое — немыслима конкуренция, наступит всеобщее разорение.

И для него, Ротфельда, это бесспорно. Профессор Малиновский в своих лекциях по гражданскому праву правильно исходит из того, что экономическая деятельность возможная лишь как результат договора — соглашения сторон. Требовать, заставлять при помощи угроз и силы принять неприемлемые условия — это незаконное посягательство на законную деятельность.

События на площади Гасевского еще долго обсуждаются в университете и дома. Квартирохозяин пан Вайман, владелец салона и портняжской мастерской «Элегант», потрясен черной неблагодарностью не чьих-нибудь — собственных голодранцев:

— Я, еврей, даю кусок хлеба евреям — и такая вот от них благодарность! Тоже драли горло на площади, им и этого мало. Бастуют с бездельниками других мастерских. Сумасшедший дом, евреи смешались с украинцами и поляками.

Здравым смыслом возмещает пан Вайман отсутствие юридических знаний, душою воспринимает эрудицию своего постояльца. Обоих возмутило, что из-за бездействия власти бесправие захватило респектабельный центр, тысячи рабочих заполонили Марианскую площадь. Потеряв чувство меры, предъявили несуразные требования не только к дельцам и промышленникам, даже к своему императору. Темные люди, не умеющие написать свое имя, потребовали всеобщего избирательного права для украинцев и других угнетенных народов, для женщин. И тогда на беззаконную силу власть ответила силой закона. Для разгона толпы конная полиция пустила в ход сабли. Трупы и раненые должны вразумить неразумных. Не вразумили. Сорокатысячный трудовой Львов снова вышел на улицы, буря народного гнева сотрясла сейм и наместничество. Войска и полиция разогнали рабочих.

Против бастующих и митингующих все чаще направлялись войска. Эскадроны гусар, жандармерия и полиция атаковали толпы рабочих, шашки и пули не могли сломить безоружных. Разгоняли, а сломить не смогли.

Как он, Ротфельд, отнесся к этим событиям? В гибнущих людях было что-то страшное, пугали своим фанатизмом. Не раз думал, что произойдет, если эта неуемная сила выступит против евреев. Успокаивал себя тем, что среди фанатиков немало евреев, но это не успокаивало. Антисемитизм набирал силу, власть и христианская знать, желая достичь результатов, уже недоступных войскам и полиции, переключала гнев толпы на евреев. Благонамеренные газеты и благонамеренные ораторы твердили, что во всех бедах виновны «кровососы-жиды», призывали к бойкоту «еврейских товаров».

У пана Ваймана сложные взаимоотношения с антисемитизмом, не скрывает:

— Антисемитизм — это плохо и это же хорошо. Почему плохо — ясно, а почему хорошо? Очень промывает мозги моим голодранцам. Теперь ценят работу у своего человека.

Антисемитизм стал модной темой и на правовом факультете. Профессор Каревич прочел публичную лекцию «Красный катехизис социалистов». Рост рабочего движения и социалистических идей объясняет еврейскими кознями.

— Евреи натравливают социалистов на антисемитов, ибо желают, чтобы христиане воевали друг с другом, а не отражали их происки, — утверждает профессор Каревич и разъясняет: — Кто такие антисемиты? Это люди умеренных взглядов, более или менее зажиточные, стремящиеся своим трудом создать обеспеченное существование. Желающие правильно разобраться в общественных отношениях должны исходить не из ложного учения Маркса, а из «Основ этики» Фридриха Паульсена, доказавшего, что знания и деньги одних и труд других являются двигателями прогресса.

После лекции студент Пилипив вежливо спросил профессора:

— Возможно ли умного превратить в дурака?

— Невозможно! — учуял подвох профессор Каревич. — Дураки — тоже сословие и, судя по вашему вопросу, — самое стойкое, непреходящее.

Хохочут корпоранты-поляки, вовсю аплодируют. Повернулся Пилипив к корпорантам, разглядывает, будто впервые увидел, поклонился профессору и вежливо констатирует:

— Очень точный ответ. Однако у сословия дураков не только антисемитская вера, но и умные предводители. Лишь в одном пан профессор ошибся: невозможно вопреки установленному вами сословному делению и нас обратить в дураков.

Вскочили студенты, в шуме и гаме раздается: «Позор!». С одинаковым энтузиазмом кричат сторонники и противники взглядов профессора. Перепалка перешла в рукопашную, закончившуюся появлением полиции.

Неприлично переносить в храм науки приемы уличных и ресторанных ораторов, профессор Каревич перешел допустимый предел. И все же университетская власть поспешила замять это дело, и лекцию издал католический центр Галиции отдельной брошюрой.

Когда Ротфельд стал выяснять мнение Ландесберга о профессорской лекции, тот ответил кратко и четко:

— Надо вступать в сионисты!

— Ты же утверждал, что еще неясна ситуация. Была неясна, прояснилась. Общество рвется на части, противостоящие силы рассредоточиваются по национальным домам, превращая их в крепости. Так поступают поляки, украинцы, евреям тоже надо собираться в своем доме, иначе останемся незащищенными от оскорбительных и несправедливых нападок.

Согласился с Ландесбергом, в этот же день сообщили о своем решении Шмораку — студенту четвертого курса, сеньору[9] факультетской сионистской организации.

С неизменной иронией Ландесберг шутливо заметил:

— Профессор Каревич убедительней пропагандирует сионистские идеи, чем вы, мой сеньор.

— Некоторые, получая пощечины, лучше воспринимают идеи, — не остался Шморак в долгу. — Не беда, за битого двух небитых дают!

На следующий день Ротфельд и Ландесберг явились в ресторан на улице Бернштейна (еврейская музыка в исполнении скрипача Тетельбойма и кашерная кухня).

В зале только члены факультетской сионистской организации — восемнадцать студентов. Посторонним путь преграждает табличка на двери: «Свободных мест нет!».

Сеньор Шморак представил двух новых членов, провозгласил поздравительный тост.

Умолкли приветствия, Шморак провозглашает еще один тост:

— Хочу выразить благодарность профессору Каревичу, доказавшему, как никто другой, правоту нашего Ахера. Пусть после профессорской лекции кто-нибудь осмелится опровергнуть, что ненависть к евреям заложена в каждом христианине и преодолеть ее невозможно.

Снова выпили. Не за здоровье Каревича — за то, чтобы его антисемитские речи будили самосознание евреев.

Постучал Шморак ножом по графину, восстановил тишину:

— В наше братство сегодня вступили не зеленые новички, а зрелые мужи. Попросим поделиться своими ценными мыслями лучшего факультетского эрудита Генриха Ландесберга.

Поднялся Ландесберг, слегка поклонился коллегам, поблагодарил за оказанную честь. Не стал приводить свои размышления о социальных конфликтах, посвятил свое выступление значению национального вопроса в жизни современного общества.

— У каждой нации — своя жизнь, свои интересы. Не составляют исключения евреи. И знаете, почему до сих пор не шел к вам? Слишком односторонне понимал интересы евреев — только в свете экономической жизни. Теперь понял: на этой общей для всех народов основе произрастают разные национальные интересы. Наш интерес, интерес всех евреев, — противостояние извечным преследованиям. Вражда к евреям не убывает, только меняются поводы и формы вражды. За что только не бьют евреев! За то, что они капиталисты, за то, что они социалисты, за то, что изготовляют мацу на крови христианских младенцев, за то, что распяли еврея Христа, и прежде всего за то, что евреи. Чтобы противостоять наступающим отовсюду врагам, еврейской элите надо объединяться. Ум и созданный нашим умом капитал должны превратиться в несокрушимую крепость, стены которой оградят от волн ненависти.

— Стены ограждают, если их защищают солдаты. Деньги могут предоставить солдат, но сами по себе они еще не солдаты, — прервал оратора Шморак.

— Еще какие солдаты! — не соглашается Ландесберг. — В умелых руках эти армии — непобедимая сила.

— Почему же в еврейской истории деньги не раз побеждались штыком? Так было в древней Иудее, в средневековой Испании и Германии. И теперь далеко не всегда деньги побеждают в России и Австро-Венгрии, — поддержал Шморака Исаак Раппопорт.

— Человечество развивается, хозяином нового века стал капитал, — скачет Ландесберг на любимом коньке. — Сумеет еврейский народ правильно использовать свои капиталы, не страшны никакие Каревичи. Капитал нам вернет Палестину, еврейские поселенцы создадут города и селения.

— Ваше отношение к социализму? — спросил Сигизмунд Кац.

— В этом вопросе согласен с профессором Каревичем, — с подчеркнутым апломбом сообщил Ландесберг. — Социализм — это анархия, ниспровержение экономических основ общества. Лишите евреев капитала — и нет силы для возрождения еврейского государства. И в Австро-Венгрии не найдется желающих защищать евреев.

Вызвал Ландесберг одобрительный гул, поклонился и сел. Не сомневался в своей правоте, а ведь все происходящее оценивает по отцовским деньгам, из окна отцовского торгового дома. Не тогда понял это Ротфельд, значительно позже. Шморак сразу ухватил суть, возразил Ландесбергу:

— За деньги можно скупить древние еврейские земли, но требуются люди, чтобы их заселить. А они поедут лишь тогда, когда увидят лучшую жизнь. Если вы думаете, что для счастья малокультурных и нищих евреев достаточно одной мысли о том, что они живут в еврейском государстве, то плохо их знаете. Прежде всего они хотят жить лучше, чем ныне живут. И это можно понять, если побывать в их трущобах, посмотреть на их вечно голодных детей. Советую прочесть книгу Станислава Щепановского «Нищета Галиции в цифрах».

— А какое отношение она имеет к сионистской идее?

— Самое непосредственное, — ответил Шморак. — Из-за этой нищеты, пишет Щепановский, сионизм живет рядом с еврейскими воротами, по войти в них не может. Чтобы убедиться, приглашаю хоть раз сходить со мной в еврейскую читальню на улице Берко Иоселевича и поговорить с мастеровыми о работе и условиях жизни. Я беседовал, побывал в квартирах еврейских ремесленников и понял, почему евреи митингуют и бастуют против еврейских предпринимателей. А вы бывали на Замарстыновской и в других рабочих районах?

— Незачем, там нет ничего интересного, — брезгливо поморщился Ландесберг.

— Для правильных выводов надо познать все стороны жизни, — напоминает Шморак. — Согласен с коллегой Ландесбергом, что капитал является движущей силой современного общества, но и вижу несправедливость экономичен ских отношений, создающих полюса богатства и бедности. Неизбежно ли это, всегда ли так будет? Не знаю, но мастеровые так жить не желают и за нами не пойдут в Палестину, чтобы там влачить такую же жалкую жизнь… Что я предлагаю? Нет, не вношу предложение передать рабочим заводы и фабрики, даже не предлагаю бороться за это. Я, как и все вы, предлагаю бороться за создание еврейского государства на древней земле Палестины. Сначала создадим государство, затем будет видно, каким быть этому государству. Не приживется социализм в развитых странах — окажется нереален и в государстве евреев.

Слушая Шморака, Ротфельд вспомнил местечковую голь и задумался о сложностях современного мира. Неимущий люд не отправится в Палестину и не станет основывать еврейское государство, чтобы нищенствовать так, как во Львове. А нужно ли еврейское государство, чтобы богатство превратить в нищету?! Шморак прав: каждый должен ехать со своей мечтой и своей целью, последнее слово скажет элита…

В тишь кабинета ворвались Ландесберг и сегодняшний день:

— Немцами форсирован Сан, их армии приближаются к Раве-Русской и Львову.

— Ужасно! — Перед Ротфельдом — трупы замученных, призраки с шестиконечными звездами, гвоздями забитыми в грудь и спину, изувеченные и искалеченные.

— Ходят слухи, в Западную Украину и Западную Белоруссию вступила Красная Армия, — разрывает Ландесберг невыносимую тягость молчания.

— Слава богу! — ухватился Ландесберг за нежданную весть, как утопающий за соломинку. Впервые за всю свою жизнь подумал о Советском Союзе не как о враге сионизма — как о спасителе евреев Галиции.

— Ну-ну, посмотрим, чем нас порадует Сталин, — скептически произнес Ландесберг. Понимает, чем может закончиться встреча с фашистскими варварами, — а спасут ли советы евреев? Наверное, спасут, но не его и Ротфельда. Напоминает: — Для коммунистов мы — контрреволюционеры; из Германии хоть можно уехать в Палестину…

— Опомнитесь! — Ротфельд не только вразумляет приятеля — пытается успокоить себя. — Какая Палестина, о чем вы толкуете? Англия объявила войну Германии, английская колония теперь недоступна немецким евреям. Если не русские, а немцы войдут во Львов, — что ждет нас и других евреев?! Никто не знает, кого изобьют, кого изувечат, кто будет убит, кто получит жалкое право на жалкую жизнь. Не люблю коммунистов — врагов нашего дела, но в России не преследуют евреев за их национальность, они равноправные граждане.

— Не рано ли пан Ротфельд стал приспосабливаться? — говорит Ландесберг без обычного сарказма, с горечью. Сам не знает, где выход из неотвратимой беды.

— Не приспосабливаюсь, хочу жить, — истерично кричит Ротфельд. — Жить, как все люди, без побоев, унижений и оскорблений.

— Будут побои, будут унижения и оскорбления, — мрачно пророчествует Ландесберг. — Не испытаете никакой радости от того, что станут истязать не как еврея, а как сиониста. Вы, Ротфельд, от страха потеряли рассудок! — хлопнул дверью и вышел.

Кто же прав? Может, оба неправы и поэтому разозлились друг на друга? Сами загнали себя в тупик, из которого не видят выхода. Другие видят, их много на улицах, они ждут красную Армию. Встречал и таких, которые поджидают фашистов. А он с Ландесбергом? Как евреям им неприемлем фашизм, как сионистам — советы. Кто же приемлем? Американцы с французами сюда не придут, надеяться не на кого. Мог ли в своей политической деятельности предвидеть такой результат? В сионистском движении были приливы и были отливы, был год, когда семнадцать тысяч евреев купили шекели,[10] в другие годы таких было значительно больше, количество приобретателей шекелей не превышало четырех тысяч. Что значили эти жалкие тысячи по сравнению с пятьюстами тысячами евреев Галиции?! А многие ли покупатели шекелей соглашались отправиться в Палестину?! Ни первая, ни вторая олия[11] не дала Палестине иммигрантов из Галицийской провинции Австро-Венгрии. Весьма плачевными были результаты и третьей олии в возродившейся Польше. Только четвертая олия пополнила палестинский ишув[12] несколькими десятками тысяч польских евреев. Был ли это успех сионизма? Он, Ротфельд, — многолетний бессменный секретарь «Керен хаесод»[13] и член исполкома Краевой сионистской организации Восточной Галиции, — не строил иллюзий: не ради сионизма, а от голода бежали евреи из Польши. И меньше всего в Палестину, с сотнями тысяч поляков и украинцев искали спасение в Канаде и США.

Почему труды КСО[14] не давали успеха? Поначалу казалось: из-за враждебного отношения польских властей. Захватив в 1918 году украинские земли, утопив в крови революционные выступления против социального и национального гнета, правители Польши боялись любых сепаратистских движений. Так же отнеслись к сионизму.

2 июня 1920 года его, доктора права, вызвали в команду государственной полиции Львова, на всю жизнь запомнился этот допрос. Был тогда председателем Комитета спасения — одной из первых сионистских организаций Львова. Имела эта организация и другие названия: Объединенный распределительный комитет; Американо-еврейский распорядительный комитет; Комитет опеки над сиротами войны. Для него, тридцатилетнего честолюбца, этот пост был первым крупным успехом в карьере политика. Нелегко и непросто дался этот пост, а достиг, ибо был из немногих, сделавших ставку не на дряхлеющую Великобританию, а на американскую силу и на деньги американских евреев. Принял это решение после встречи с Самуэлем Бредом, американским евреем, выходцем из Галиции, сменившим имя, фамилию, привычки и ориентиры в политике. Разговор начался не с евреев, а с нефти. Ближневосточная нефть еще не фигурировала в балансах концернов и торговых компаний, еще была неизвестна вездесущим газетчикам. Не считая далекой России, нефть добывалась лишь в Соединенных Штатах и в Мексике, первый миллион тонн добыли в Иране. А американские концерны уже разведывали ближневосточные нефтяные богатства, еще перед войной добились семи концессий у правительства Турции. Запах нефти кружил голову американским дельцам и промышленникам, нефтяной бум обещал превзойти бум Клондайка.[15] И влекла жажда власти над Суэцким каналом, новый путь превратил Палестину в мост между Африкой, Азией и Европой, обеспечивал господство над странами Индийского океана и Юго-Восточной Азии. Палестина стала ключом к невиданным доселе богатствам, и этот ключ, поведал Самуэль Бред, хотят отдать в руки еврейского государства, пусть не хозяина — ключника сильнейшей в мире державы. Поверил Самуэлю Бреду и не ошибся. А зачем вызывают в полицию? Знает нрав польской полиции, даже думать об этом страшно. Ему-то чего бояться? Комитет, как и вся Краевая сионистская организация, еще не признаны, но уже не преследуются…

Аспирант полиции Вацлав Будзинский начал допрос с комитета. Не спросил, почему существует, выясняет, почему называется «комитетом спасения». Объяснил, что так назван, ибо спасает евреев от голодной смерти и от погромов. Каких погромов? Понял, куда гнет полицейский, все свалил на Петлюру, стороной обошел антисемитизм польских властей.

— Значит, от украинцев страдаете? — ехидно переспросил Вацлав Будзинский и положил на стол лист на иврите.

Сразу узнал: не прошло и двух месяцев, как это послание вручал Украинскому национальному совету.

Именем Антанты сражался Украинский национальный совет с большевизмом и для той же Антанты явился разменной монетой, отданной вместе с Западноукраинской народной республикой антибольшевистской Польше. Соблюдая декорум по отношению к новым хозяевам, правители Польши недолгое время терпели Украинский национальный совет, обрекший себя на погибель. Как и другие члены экзекутивы,[16] не строил иллюзий, но украинский и еврейский национализм были нужны друг другу, оба движения при поддержке всемогущего Запада стремились создать свои безбольшевистские государства. Украинские лидеры верили, что и поляки окажутся разменной монетой в большой антисоветской игре. Монетой, уплаченной за создание украинского государства, отодвинувшего границу с советами далеко на Восток. Сионистские лидеры уже видели себя хранителями новой алладиновой лампы, форпостом Запада на полученной для этого палестинской земле. Как же было не откликнуться на приветствие Украинского национального совета по поводу создания еврейского национального очага в Палестине? Умных людей не разъединит кровавое прошлое, даже погромы петлюровцев, если имеются общие интересы в сегодняшнем и в завтрашнем днях. Вот почему в ответном послании Украинскому национальному совету он, Ротфельд, написал, что сионисты Восточной Галиции с особой заинтересованностью и пониманием следят за развитием и возрождением украинского народа, угнетаемого так же, как и еврейский народ. Проклиная себя за неосторожность, перечитывает лежащее на столе полицейского послание: «Непоколебимо верим, что настанет праздник освобождения украинского народа».

— Чего молчит пан жид, не добитый украинцами? — не спрашивает — издевается Будзинский. — Так о каком освобождении украинцев мечтают жиды? И когда оно должно наступить? Может, после бегства жидовского панства от украинских приятелей? А если не успеет удрать?

Не думает Ротфельд об оскорблениях, не до этого, надо выкручиваться. Как?

— Пан аспирант, разрешите обратить ваше внимание на плохой перевод. По-гебрайски[17] написано об освобождении украинцев не в будущем, а в настоящем времени. Это же ясно, под эгидой польских властей уже наступило освобождение украинцев.

— Почему же в вашем послании об этом нет ни единого слова? — ехидно усмехнулся Будзинский.

— И так ясно, в послании нашего американо-еврейского комитета говорится об освобождении украинцев не где-нибудь, а в возродившейся Польской державе.

Привел этот довод и не сомневается, что Будзинский ни на грош не поверил. А как же объяснить?! Не в объяснениях дело, вся надежда лишь на то, что комитет действует под покровительством самой сильной в мире державы. На это еще раз намекнул полицейскому.

— Смехотворны ваши жидовские выкрутасы, — отвергает Будзинский объяснения Ротфельда.

«А воли рукам не дает!» — с опаской глядит на аспиранта полиции и себя успокаивает.

Вацлав Будзинский перешел к очередному вопросу, на столе появилась листовка сионистской организации Австрии, разжигавшая польским шовинизмом еврейский национализм. Сразу узнал, прочитав подчеркнутую красными чернилами фразу: «Жизнь в Польской державе стала невыносимой, налог с евреев взымается кровью!» И это была сущая правда, кровь чужеродных народов явилась для польских правителей цементом, скрепляющим фундамент новой державы. Трезво оценивал неумолимую и жестокую правду, понимал, что таким же путем придется скреплять фундамент государства евреев. Уже закладываются первые камни, проливается кровь. Если бы только арабов, евреев тоже… Сложно, очень сложно протестовать против пролития крови и не обострять отношений с польской властью.

Не унимается Вацлав Будзинский, изобличает австрийской листовкой:

— Так от кого же комитет спасает жидов, от польских властей или от украинских смутьянов?

— Польские власти — светоч западной демократии! — заявляет антисемиту Будзинскому и снова пускает в ход главный козырь: — Спасаем евреев не от властей — от эксцессов темного быдла. Комитет спасения помогает пострадавшим от всяких эксцессов. И производится эта помощь на деньги и под опекой Северо-Американских Соединенных Штатов. Туда и посылает отчеты.

Правильно сослался на отчеты, прекратился на этом допрос.

Вызовы в полицию закончились, не захотели польские власти прогневить американских хозяев, да и сами поняли пользу сионизма для внутренней и внешней политики. В Вену, на 14-й сионистский конгресс, как и другие делегаты Восточной Малопольши, Ротфельд поехал по льготному железнодорожному тарифу. Во всем власть поддерживала, объединяла вражда к коммунизму.

Вражда к коммунизму! Не раз размышлял, почему сионистское движение не вросло в еврейскую массу. Твердили об инертности, пассивности, забитости еврейских местечек, даже обитателей еврейских кварталов Львова. А в рядах коммунистов немало еврейских имен прославилось отвагой и смелостью. Сам убедился на процессе над Ботвином. Публику на этот процесс не допустили (пятнадцать входных билетов для избранных), адвокат Ботвина — Аксер — достал корреспондентский пропуск из выданных для «Хвыли».[18]

Суд над Ботвином стал испытанием не только для Аксера, и для него. 28 августа 1925 года в два часа дня на улице Трибунальской, в центре города, Нафтали Ботвин: застрелил из браунинга агента политической полиции Иозефа Цехновского, выдавшего на смерть трех коммунистических деятелей. Коммунист Ботвин был враг правительства и враг сионизма, а как еврей вызывал чувство гордости. Не бежал после убийства. Окруженный толпой, объявил: «Я не убийца, казнил провокатора!». После первого дня суда, когда возвращались домой, Аксер сказал с сожалением: «Как было бы прекрасно, если бы этот подвиг был совершен во имя сионистского дела!». И он, Ротфельд, об этом же думал. А на следующий день, во имя сионистского дела, Аксер спросил у фанатика, не перешагнувшего пределы четвертого класса: «Понимаете, в чем суть коммунизма?». Задавая вопрос, хотел развенчать коммунизм и его малограмотных почитателей. Получилось иначе, Ботвин ответил: «Коммунизм — справедливая жизнь, не такая, как нынешняя, когда одному — все, а другому — дуля; бессемейному вельможному пану прокурору Савуляку — восемь комнат, а мне с семьей из восьми человек — комнатушка в подвале».

Зашумела отборная публика, раскланялся Ботвин: «Прошу извинения, теперь и у меня отдельная квартира со всеми удобствами!». Разъярился прокурор Савуляк, не скрывает презрения к жидам: «Что склонило к убийству — тридцать сребреников?!». Ботвин не снизошел до полемики, с гордостью объявил свое кредо: «Действовал, как обязывала партийная честь!» — «Вы в суде! — закричал Савуляк. — Не болтайте о чести, речь идет о конкретных побудительных причинах». — «Каждый толкует о том, в чем нуждается, без чего жить не может, — невозмутимо парирует Ботвин, — Для меня это — честь, для пана прокурора — побудительные причины!».

Ботвин предстал перед всеми героем. Не только перед сидящими в зале — перед читателями подцензурных и подпольных газет. Прошло несколько дней, и газеты сообщили, что перед казнью Ботвин отказался от встречи с раввином, идя на смерть, пел «Интернационал». В этот же день газеты опубликовали новый судебный отчет: адвокат Аксер блестяще защищал афериста Зандера, присвоившего ложным банкротством деньги тысяч малоимущих евреев. Может, в этом парадоксе все дело? Аксер, он, Ротфельд, и другие сионистские деятели призывали рабочих и предпринимателей к жертвам «ради общих целей», а сами служили богатству. И было это не во время всеобщего благоденствия. Наступил кризис тридцатых годов, свыше трехсот тысяч евреев-рабочих и евреев-ремесленников лишились работы, они и их семьи (свыше миллиона, треть еврейского населения Польши) остались без куска хлеба. Вот тогда-то и начался развал с трудом возводимой сионистской постройки. На немногочисленных фабриках и до кризиса не было сионистских организаций, только группки приближенных к евреям-промышленникам. Сионистскую силу составляли купечество, мелкие торговцы, ремесленники, студенты. Почему эта сила разрушилась? В годы кризиса выживали сильнейшие, крупные еврейские купцы и промышленники съели мелких, разорили ремесленников. Вот и толкуй после этого о братстве евреев! Пробовали толковать, создали Комитет изучения экономических потребностей еврейского населения. Коммунисты ответили листовкой: «Сначала разоряют, затем изучают, потом похоронят!». К сожалению, в этой листовке был смысл: изучали те, кто лишал своих братьев работы, кто их разорял. И ничего нельзя было сделать! Жестоки законы природы и общества, обрекающие слабых на гибель. Но слабые хотят жить, им закон — не закон. А студенты почему отшатнулись? Разорялись родители! На многих подействовал разгул антисемитских страстей, от беженцев из Германии узнали, какую судьбу фашизм приготовил евреям. В этом свете оказалась в сотни раз привлекательней политика большевистской России. Как великое благо ими воспринималось великое зло — ассимиляция русских евреев. У еврейских низов вошли в моду вожди коммунизма, даже у интеллектуалов — еврейских студентов. Многие годы основой студенческих сионистских корпораций Львова являлась сионистская организация правового факультета университета. И именно тут разразился грандиозный скандал. На общем собрании сеньор сионистской организации магистр Юлиуш Тайфель заявил, что слагает с себя полномочия и выходит из сионистского движения, ибо уже пять месяцев является членом КПЗУ[19] и скрывал это лишь для пропаганды идей коммунизма. Если так рассуждали и действовали культурные люди, — чего можно было ждать от некультурных ремесленников?! Распались сионистские организации в Коломые, Перемышле, Раве-Русской, Надворной, в Городке Ягеллонском, во многих ремесленных организациях Львова. Сионистские полководцы оставались без войск, соглашательством с антисемитскими силами сами помогали развалу. После еврейских погромов тридцать второго года на заседании городского магистрата Шморак попросил президента Львова Дрояновского принять меры к недопущению «подобных явлений». А депутаты-эндеки выкрикивали: «Виноваты евреи, они провоцировали!». Издевательски прозвучал ответ Дрояновского: «Если будут эксцессы, мы решим, как поступить». И было это, когда в Германии пришел к власти Гитлер, когда на каждом углу нацисты кричали: «Немцы, проснитесь, евреи, сдыхайте!». Так же кричали эндеки, призывая «проснуться» поляков. Явной бессмыслицей звучали обращения вождей сионизма к властям, коммунисты-подпольщики обращались к рабочим, клеймили антисемитов. Правда коммунистов была правдой жизни, и невозможно было принять эту правду, ибо революция была наибольшее зло. Не из России шло это зло, оно грозно заявило о себе в самом Львове. В шеренгах, идущих за гробом Владислава Козака,[20] были не только украинцы и поляки. Вместе с ними сражались на баррикадах евреи, вместе гибли, вместе пели сочиненную еврейским поэтом Шудрихом песню: «Наша кровь рвет брусчатку Берлина».

В это же время поощряемый властью антисемитизм собирал все большие урожаи крови. Правителей Польши манили успехи германских правителей, растущее там «единство народа». Подыгрывая нацистской Германии и желая задушить революционные выступления, премьер Славой-Складковский требовал изгнания евреев, поддерживал все виды антисемитских гонений. Эта политика вызывала противоречивые чувства. Антисемитизм отвратителен каждому еврею, так же, как ненависть к полякам неприемлема любому поляку. И этот же антисемитизм создавал еврейское государство. Он, Ротфельд, себя не обманывал, понимал, что евреи Германии бегут в Палестину не во имя сионистских идей, спасают свои жизни, честь, достояние. Как и все сионистские лидеры, считал, что важна не причина, а следствие. Ради новых колонистов вожди сионизма пошли на соглашение с Гитлером. Не скрывали — превозносили соглашение, как сионистский путь спасения евреев Германии. В январе 1939 года «Хвыля» опубликовала итоги переговоров с фашистами: сто пятьдесят тысяч экономически дееспособных евреев могли эмигрировать в Палестину. Остальные, прежде всего старики, женщины и дети, оставались на гибель. Это было жестоко, но служило спасению хоть части евреев, создавало реальные возможности для освоения палестинской земли.

Тогда же, в 1939 году, в составе сионистской делегации он, Ротфельд, вел переговоры с премьером Славой-Складковским. Нелегкие переговоры, и все же сумели найти общий язык. Ведь и они, сионисты, выступали за выезд евреев из Польши, расхождения были лишь в методах. Тактично дали понять, что, не изменяя позиций, разными путями можно и нужно идти к одной цели. В Польше — западная демократия, значит, и антисемиты могут свободно высказывать свои взгляды — писать, демонстрировать, принимать или не принимать на работу евреев, бойкотировать еврейские магазины. И евреи вправе выражать свою волю — протестовать, вывозить или не вывозить капиталы, выезжать или не выезжать в Палестину, Правительство должно стоять над всеми и не допускать эксцессов. Стоять над всеми! Пустые слова — ширма, прикрываясь которой, пытались использовать политику Славой-Складковского в своих интересах. Просчитались!

Ротфельд больше не размышляет о выгодах сионизма, извлекаемых из фашистского зла, вплотную приблизившегося к нему самому. Теперь думает лишь о спасении собственной жизни, о том, что ждет друзей и знакомых. Мог ли иначе мыслить и действовать, стать выше своей национальности? Не теперь, в 1939 году, в самом начале политической деятельности. Как можно стать выше своей национальности, что может быть выше? Интересы страны, с которой связана жизнь, интересы всего человечества. Кто же прав — Теодор Герцль или Карл Маркс?.. Марксизм — не спасение, в Германии вдвойне преследуют евреев — за их национальность и как коммунистов. А в Советском Союзе? Не имеет значения, как в Советском Союзе, прошлое перечеркнуть невозможно. Почему невозможно? Неужели лучше быть зверски убитым или ждать смерти в царстве Гитлера?.. Не сошелся свет клином на Гитлере, существует немало демократических стран, где неплохо живется евреям. Для польских евреев уже нет этих стран!