"Служители ада" - читать интересную книгу автора (Шульмейстер Юлиан Александрович)

Глава вторая

Для адвокатского апликанта[21] Фалека Краммера 1939 год должен был стать знаменательным. Верил: вскоре во Львове появится еще один адвокат с собственной конторой и практикой. Наступающий год должен был принести еще одно счастье — Наталку. Оказалось, что два этих счастья совместить невозможно: священник не обвенчает иудея, раввин — христианку. Даже ради любимой не смог унизить себя сменой веры. Да и что бы это дало? Стал бы заклятым врагом общества адвокатов-евреев и отвергнут ухмылками адвокатов-христиан.

Решил посоветоваться с шефом — прославленным адвокатом Генрихом Ландесбергом. Никогда не забудет этого злосчастного дня. Оказалось, что он, Краммер, только о себе думает, хоче, прикрывшись украинкой, бежать от еврейства. И это в то время, когда на евреев отовсюду наступают гонения!

— А любовь? — спросил Краммер.

— Любовь — фикция. Людям без предрассудков — любовь ни к чему, для первосортного мяса приправа не требуется. И национальность имеет значение только для брака, не дай бог переступить национальные и религиозные грани.

Больше у Ландесберга не просил совета — мог лишиться работы. Переживал неопределенность их положения, а Наталке — беда не беда, вся во власти любви. Счастье длилось недолго, обнаружилась беременность, труден выбор между ребенком и совестью. Ребенком, которого может больше не быть, и совестью, без которой невозможна любовь. И кому жертвовать совестью? Стенотипистку греко-католического издательства «Библос» за переход в иудейство немедленно выгнал бы директор Нагирный, травила бы свора Шептицкого. Стал бы Краммер греко-католиком — такую же травлю начали б Ландесберг и его сионисты, тоже ждала б безработица. Так и не решили, как быть.

Дни обрастали неделями, складывались недели в месяцы, изменялась фигура Наталки. Все чаще замечала пристрастные взоры коллег — вопросительные, игривые, сопровождаемые кривыми ухмылками. Религиозно-издательское ханжество допускало любые грехи, но только при отсутствии явных последствий. Наступил день, когда циник пан Цысь сообщил:

— Ходят слухи, во Львове появилось новое святое семейство, но на сей раз жид Иосиф обхитрил господа бога!

В грохоте смеха и сальностей уткнулась Наталка в какие-то записи, молчание стало равносильным признанию в грехе, не прощаемом тысячелетиями. К Наталке вплотную приблизилось неизбежное горе отверженной обществом женщины. Во всех пикантных подробностях сообщали газеты о самоубийствах несостоявшихся матерей, изредка слезливо-нравоучительно писали о страшной доле родившихся во грехе. Запомнился очерк о затравленной соседями сельской девушке, прыгнувшей с привязанным к спине младенцем в омут.

Вскоре личное горе Наталки и Фалека утонуло во всенародной беде — грохот сражений небывалой войны неумолимо приближался ко Львову. Спасла Красная Армия. Фалек на радостях укатил в Коломыю повидаться с родителями. Приехал и ринулся в юность, к друзьям по украинской гимназии. Ожили дискуссии, в которых новеллы Стефаника открыли бездну национального гнета не только украинцам. Еще гимназистом перевел четыре новеллы Стефаника на еврейский язык, искал и не нашел издателя для своих переводов. Работал каникулы, товарищи помогли складчиной, на эти деньги издал пятьсот экземпляров. Вкусил счастье победы, и начались неприятности: вызывали в полицию, сионисты не давали прохода. Пришлось распроститься с Коломыей, ныне родной город предстал воплощенной мечтой. И все же не захотел оставаться дома, влекло в большой мир, в гущу событий.

Примчался во Львов, Наталка рада-радешенька. Дни отсутствия Фалека тянулись мучительно, минуты казались часами. И эти же дни мчались стремглав, ломая уклад опостылевшей жизни, сметая «незыблемые» привычки и мнения.

Нацеловались, намиловались, Фалек предлагает Наталке:

— Собирайся, переезжаем ко мне.

Месяц назад не смел и подумать об этом, благопристойная вдовушка сдавала комнату на весьма строгих условиях: в вечернее время не принимать женщин, ночью не ходить в туалет. И Наталка тогда понимала невозможность переезда к Фалеку. Теперь не думают о запретах вдовы и канонах мещанской морали.

Привел Фалек Наталку, сообщил о переселении жены, вдова улыбается кисло, но ведет себя так, будто сама пригласила на жительство.

Следующая задача — работа. Пошел к Ландесбергу, может, жена-украинка теперь не будет помехой. Ландесберг принял радушно, но разводит руками:

— Я бы с удовольствием — не в моей власти. Адвокатские конторы бездействуют, не знаю, что завтра будет со мной.

Вышел Фалек от бывшего шефа, с горечью думает: мог помочь — не хотел, когда не может — появилась «охота». Зря пошел, нечего искать работу у бывших. Почему «бывших»? Не исчезнут преступники, потребуются судьи и прокуроры. А адвокаты? Неизвестно, как судят в Советском Союзе… На адвокатуре не сошелся свет клином, строится новая жизнь, любой власти нужны юристы-законники, возможно, во временном управлении Львова уже создан юридический отдел, предоставляет юристам работу.

Во временном управлении Львова не оказалось юридического отдела. Искал юристов, встретил бывших узников Березы Картузской и других политзаключенных. В шумных и уже прокуренных длинных коридорах еще недавно чинно-чиновничьего магистрата столкнулся с Блицем — редактором левой еврейской газеты, закрытой более года назад. Еще студентом публиковался в этой газете, однажды цензура оставила от его статьи белую полосу. Обрадовались друг другу, Блиц возбужден и взволнован:

— Поздравьте с еврейской газетой «Дер ройтер штерн» — «Красная звезда».

— Откуда вам это известно?

Взмахнул Блиц шляпой, шутливо представился:

— Будем знакомы, главный редактор!

— Поздравляю! — удивленно глядит на Блица, маленького, взлохмаченного, с пенсне, сверкающим золотой оправой. — Не знал, что вы коммунист.

— Не состою в коммунистической партии, торонник справедливых идей.

— Как же вам доверили такую работу? — не верится Краммеру.

— Меня рекомендовал Яков Шудрих! — многозначительно сообщает Блиц.

«Еврейский пролетарский поэт, коммунист, друг Галана, член Горно,[22] участник антифашистских конгрессов, — вспоминает Краммер. — Рекомендация Шудриха теперь многого стоит».

— Чем занимаетесь? — интересуется Блиц.

— Хочу работать и не знаю, к кому обратиться.

— Так чего же слоняетесь по коридорам? — возмущается Блиц. — Идемте в отдел культуры, там скажут, как действовать.

В отделе культуры высокий и худой Борилюк внимательно выслушал Блица, спросил Краммера:

— Что умеете делать?

— Почти ничего, стажер адвоката, — смущенно отвечает Краммер. — Сознаю неподготовленность к новому времени, согласен на любую работу.

— Тут все почти ничего не умеют, умеющие к нам не приходят, — с горечью констатирует Борилюк. — Не знаю, когда понадобятся адвокаты, всюду не хватает культурных, грамотных, доброжелательных. Где бы вас получше использовать? — Вспомнил встречу с заведующим промышленным отделом Янко, набрал нужный номер: — Привет, Микола! Нужен юрист?.. Не работал на предприятиях, апликант адвоката… Рекомендует редактор новой еврейской газеты Блиц… Знает по польскому времени, писал статьи, конфликтовал с цензурой… Хорошо, направляю к тебе.

Положил телефонную трубку, взглянул на Краммера:

— Поняли?

— Не понял!

— На предприятиях создаются рабочие комитеты, предприниматели разбежались, бойкотируют. Остальное объяснит товарищ Янко.

Вышли в коридор, даже не верится, что все так просто устраивается. Благодарит Блица, тот отмахнулся:

— О чем речь! Будете в гуще событий, пишите в газету.

В кабинете Янко полно посетителей, над ними пелена табачного дыма. Представители заводских комитетов выясняют, предлагают, требуют. Только и слышится: рабочий контроль, восьмичасовой рабочий день, безработица. Долго бы Краммеру пришлось ожидать, если бы Янко не заметил.

— Это о вас звонил Борилюк?

— Обо мне!

— Проходите, садитесь!

Тут же, при всех, выяснил биографию, похвалил:

— Это хорошо, что из тружеников, рад, что не чураетесь украинской речи. А то только вылезут в паны и уже не подходит «хлопский язык».

Слышится гул одобрения, Краммер еще больше смутился. Не привык к такой обстановке, не до душе публичное обсуждение интимных вопросов.

— Рад быть полезным, готов на любую работу.

— Зачем на любую, на фабриках Доцета есть работа почти по специальности.

— Возьмет ли меня пан Доцет?

— Пан Доцет где-то отсиживается, еще будет выпрашивать должность у новых владельцев — пана Бендарского и пана Гринуса, — под общий хохот предполагает Янко.

— А где эти паны?

— Будьте знакомы, — указывает Янко на двух опрятно одетых людей. — Представители заводских комитетов предприятий Доцета, профсоюзные активисты, рабочие. Никогда не директорствовали, не очень много в своей жизни писали, а на них навалилась уйма всяких бумаг и проблем: заказы, сырье, материалы, расчеты, договоры и еще бог знает что. Вот и пришли за помощником.

— Мне некого рекомендовать, — растерянно отвечает Краммер.

— И не надо, вам хотим предложить эту должность.

— Так ведь эта работа мне совсем не знакома.

— Освоите, на то вы юрист. Изучите канцелярию Доцета, разберетесь, как действовали при нем предприятия, расспросите старых работников. Заходите сюда за советом, вчера прибыл из Киева специалист. Ну как, согласны?

— Попробую.

— Пробуют конфетки, мы с вами будем работать, — усмехнулся Бендарский. — Начинать надо немедленно, иначе утонем в бумагах.

Наступили дни, наполненные незнакомой, сложной и очень интересной работой. За что ни возьмись — открытие. И при пане Доцете закупали сырье, продавали продукцию, учитывали работу, начисляли зарплату. Ныне все так и не так, зарождаются небывалые отношения между работающими, предприятиями, торговлей. Всюду новые люди, начальники цехов и мастера из рабочих, будто ветром сдуло лощеных панов. Раньше не общался с рабочими, смотрел на них свысока. Встретился с ними — незаурядные характеры, планы переустройства общества. Неужели так быстро пробудилась в этих людях неуемная сила? А может, под спудом чужеродной державы давно бурлила расплавленной лавой, Красная Армия только открыла выход? Наверное, поэтому у всех на уме Советская власть, национализация предприятий, домов. Только и толкуют о Народном Собрании Западной Украины, которое должно решить будущее всех и каждого.

Наступил ожидаемый день, на фабричном собрании начальник цеха Мончук зачитывает Обращение ко всем избирателям Комитета по организации выборов в Народное Собрание. «Кончилась непроглядная ночь, пала гнилая, враждебная народу власть польских панов, взошло солнце над землями Западной Украины…» — уже первые строки входят в сознание, как его и Наталкина прошлая и настоящая жизнь. Что их ожидает? В Обращении сказано: «Коренной вопрос, который должно решить Украинское Народное Собрание, — это вопрос о характере будущей власти в Западной Украине. Будет ли она советской или буржуазной…».

Он и Наталка на себе испытали, что означает буржуазная власть. Какова будет Советская власть? Изменится форма собственности? К управлению краем, его экономикой уже приходят новые люди. Каково будет положение человека в обществе?

Мончук закончил читать Обращение, раскрыл свое сердце:

— Для нас, рабочих, нет вопроса: нужна ли Советская власть. Ну что мне решать, если панам не требовалась моя голова и мои руки, только и слышал: «Быдло, пся крев!». Прогнали панов, каждый рабочий стал нужным, государственным человеком.

Рассуждает несколько примитивно, но верно. Верно ли? Это ведь не о положении человека в обществе — о трудовых отношениях. Только ли? Где кончаются трудовые отношения и где начинается участие в управлении общественной и государственной жизнью? А о чем говорит рабочий-еврей Ефим Рихтер? — вслушивается Краммер в выступление нового оратора.

— Всю предыдущую жизнь завидовал тем, у кого есть отечество, — с горечью вспоминает Рихтер. — Теперь и у меня будет отечество — Советский Союз…

Это уже не о трудовых отношениях — о положении в обществе и государстве. Кто он такой, этот Рихтер? Когда слово просил, кто-то из сидящих в зале удивленно вскрикнул: «Ефим-молчальник заговорил!» Теперь все говорят, с Красной Армией во Львов вошло равноправие наций. В панской Польше были капиталисты-евреи, но при антисемитских правителях не было и не могло быть евреев — государственных деятелей. Гринус — директор завода, деятель вновь зарождающейся государственной власти. А разве не о положении в обществе толкует новый оратор — рано постаревшая и плохо одетая женщина?

— Год назад стала вдовой, с пятью детьми жила в бараке на Персенковке, — рассказывает работница Мария Луцишин. — На всех детей приходились одни отцовские сапоги, дохли с голоду, замерзали, не было денег на уголь. Временное управление Львова дало трехкомнатную квартиру, выдало на детей пособие — две тысячи рублей, я получила работу, обучают специальности. Так как же мне не голосовать за Советскую власть!

Возвращается Краммер домой, судьбы Ивана Мончука, Ефима Рихтера, Марии Луцишин сливаются с судьбами его и Наталки. Перемены в их жизни, наверное, и есть вступление в новое советское общество. Исчезают сомнения, возникает потребность излить свою душу, поделиться своими мыслями. Напишет статью, может, кому-нибудь, таким же, как он, поможет разобраться в сомнениях, идущих от дедов и прадедов, консервативных привычек и десятилетиями умело насаждаемых взглядов.

Поужинал и сел за статью. Пишет об изменениях на фабриках Доцета, о том, как меняются люди, с какими мыслями и надеждами обсуждалось Обращение к избирателям. Уверен, что получилась статья, будит Наталку, заснувшую рядом в кресле. Прочитал, Наталка сказала:

— Уже поздно, пошли отдыхать.

Поначалу безразличие жены не вызвало беспокойства. Устала за день, не очнулась от сна, зря это чтение затеял. Утром вновь прочитал статью, все в ней правильно, а написана сухо, неинтересно. Мысли — дети переживаний и размышлений — звучат фразами газетной передовицы. Два дня переделывал, состоялись выборы в Народное Собрание. Еще раз переделал, теперь статья — не его рассуждения, а рассказ о фабричном депутате Иване Мончуке, его жизненном пути, о мыслях его и тех, кого он представляет.

Понес статью в «Ройтер штерн», у Блица на столе груда рукописей, газетные гранки.

— Дел по горло, — сообщил Блиц вместо приветствия и ладонью провел по шее. — Выкладывайте, что принесли.

Смутился, ни слова не говоря, дал статью. Прочел Блиц и хвалит:

— То, что надо, и в самую точку. Выпускаем специальный номер о депутатах народа. Даем статьи о токаре ремонтных мастерских Садовом, кондукторе трамвая Лозинском, работнице типографии Соляк и, конечно, о Марии Ких. Ваш Мончук тоже пойдет. Знаете, что сейчас сделаю? — Блиц лукаво улыбнулся и хлопнул Краммера по плечу. — Дам корреспондентский билет, будете свидетелем исторического события века.

Идет Краммер домой, думает о Народном Собрании. Впервые на западноукраинской земле избран парламент, в котором нет ни одного фабриканта, ни одного помещика, ни одного богача. В польском сейме национальность колонизаторов определяла состав депутатов, в этом Собрании он соответствует населению края. А какой у этих людей политический опыт, образование? Ходят по городу слухи: это не настоящий парламент, не могут темные и некультурные люди решать государственные дела. Писал от души о Мончуке — государственном деятеле, однако это деятель заводского масштаба. По плечу ли ему государственные дела края, тем более всего государства! А кто решает государственные дела Советской страны?..

26 октября с самого утра отправился на проспект Легионов. Еще недавно по главной господской улице, огражденной от будничных дел, разгуливали надменные паны и разукрашенные золотом женщины. Сегодня проспект Легионов в красных знаменах. Обрели свой подлинный смысл венчающие Оперу — центр предстоящих событий — статуи «Слава», «Победа», «Любовь».

Фойе театра — продолжение улицы, кругом скромно одетые незнакомые люди. Встретил Блица, обрадовался, но стесняется подойти: тот с кем-то оживленно беседует.

— Подходите!.. — подозвал Блиц, сообщает своим собеседникам: — Фалек Краммер, адвокат рабочих фабрик Доцета, — его знакомит: — Писатель Степан Тудор, поэт Яков Шудрих.

— Не ваша ли статья опубликована в сегодняшней «Дер ройтер штерн»? — интересуется Шудрих.

— Его! — подтверждает Блиц.

— Вы должны познакомить меня с людьми, о которых писали, — загорается Шудрих. — Интересная статья и названа точно: «Обгоняющие сегодняшний день».

— Недаром юристы утверждают, что Краммеру быть журналистом, а журналисты видят его будущее в юриспруденции, — пошутил Блиц.

Рассмеялись, Степан Тудор укоризненно покачал головой:

— Блиц — это плагиат, так же шутили о моей медицине.

Раздался звонок, Блиц завел в корреспондентскую ложу. Народное Собрание открылось под несмолкаемую овацию зала. Из партера, бельэтажа, лож и галерки слышится еще недавно запрещенная песня — всепобеждающий гимн.

— Так это же и есть программа Собрания! — восторженно констатирует Краммер.

В польское время не задумывался о политике, видел, ощущал несправедливость жизни, воспринимал как закономерность человеческого существования. «Неужели политика может изменить человека? — подумал не о себе, о депутатах Собрания. И о них же: — Если эти люди способны изменить политику, должна быть и обратная связь. Должна быть, — а будет ли?..».

Председатель — худой, седоусый, с изможденным лицом — объявляет:

— Дорогие товарищи, нашему Народному Собранию надо решить три вопроса: какова будет государственная власть в Западной Украине, хотим ли вхождения Западной Украины в состав Украинской Советской Социалистической Республики, надо ли конфисковывать помещичьи земли, национализировать банки и крупную промышленность. Кто за такую повестку дня, прошу голосовать мандатами.

Взметнулись руки с мандатами, вскочили со своих мест депутаты, гремит «Интернационал».

За повестку не так голосуют, так принимал решения французский конвент, думает Краммер, и вспоминается недавно услышанный разговор на остановке трамвая. Какой-то тип со злостью твердил другим типам, что пришли «москали», но не они скажут «последнее слово, а пан Гитлер». Кто этот тип, кто его слушатели? Конечно, не рабочие, но сколько рабочих и сколько других жителей края! Каково настроение сел, местечек, небольших городов? Все же «Интернационал» — не решение, его могут петь с разными мыслями. Как будут выступать депутаты? Легко отказаться от чужих фабрик, труднее — от своей земли, ремесла, мастерских. А надо ли отказываться? По-разному говорят о колхозах, артелях…

Обсуждается главный вопрос — о власти. Выступают депутаты, высказывают мысли о прошлом, настоящем и будущем. Не слышит сомнений, возможно, потому, что их думы рождены в подневольном труде, в бесправии, голоде, зрели в камерах жандармерии, тюрем, концлагерей.

— Я, бывший политический заключенный, коммунист, девять лет томился в польской тюрьме, — заявил депутат села Полонки Петро Морущак. — Я и мои товарищи не сидели сложа руки, мы боролись за лучшее будущее. Низкий поклон Красной Армии за помощь, за возможность осуществления нашей извечной мечты.

— Тут собрались лучшие люди труда, которым доверено решить самые важные дела нашего украинского народа, — делится своими мыслями депутат Бродовского уезда Олексюк. — Хочу сказать и о тружениках-поляках, — они живут на одной с нами земле, и их угнетали паны-поляки. Суть не в национальном делении, а в классовом. Для всех живущих на земле Западной Украины самым важным является вопрос о том, какая должна быть власть. Я, как и вы, скажу: должна быть Советская власть!

Депутат от Снятинского уезда Пантелюк выдвигает программу предстоящих реформ, выступает как хозяин нового времени:

— Нам, рабочим, крестьянам, трудовой интеллигенции, необходима такая власть, которая раз и навсегда уничтожит помещичью эксплуатацию и передаст безземельным и малоземельным крестьянам в вечное пользование землю; передаст все банки и крупную промышленность в пользование трудового народа; введет глубокое и искреннее равноправие для всех граждан независимо от того, какой они веры, какой национальности и какой расы. Нам нужна такая власть, которая воссоединит Западную Украину с цветущей Советской Украиной и всем Советским Союзом.

Благодарят депутаты Красную Армию, толкуют о ней лишь как об одном из слагаемых их нелегкой борьбы с угнетателями. Депутат Кременеччины Балкуш так и сказал:

— Вместе с Красной Армией мы завоевали свободу… После первого заседания возвращается Краммер домой, снова гложут противоречивые мысли. Справедливо ли забрать у людей дома, заводы, фабрики? Возможна ли без частной инициативы успешная экономическая деятельность?.. На фабриках Доцета только организуется работа по-новому, пока неизвестно, что из этого получится, а в довоенной Польше часто и много писали о «советской разрухе». Где выдумка и где правда?

Уже ночь, Наталка не спит, с нетерпением ждет мужа.

Пришел, рассказывает об увиденном и услышанном, делится своими сомнениями.

— Какое «счастье» дала нам частная собственность? — рассуждает Наталка. — Не знаю, что будет, верю в справедливость, хорошую жизнь.

На следующий день Краммер примчался пораньше в Оперу, поспешил занять свое «репортерское» место в уютном пурпурно-бархатном зале. Сегодня должна решиться судьба Западной Украины, судьба его и Наталки, знакомых и незнакомых сограждан.

Народное Собрание принимает «Декларацию об установлении Советской власти в Западной Украине». Депутатские думы — народные думы запечатлены в первом законе первого за многовековую историю всенародного вече:

«Выражая единодушную волю освобожденного народа Западной Украины, следуя примеру народов Советского Союза, Украинское Народное Собрание провозглашает установление Советской власти на всей территории Западной Украины. Отныне вся власть в Западной Украине принадлежит трудящимся города и села в лице Советов депутатов трудящихся».

Краммер, как и все в этом зале, стоит, аплодирует, охвачен энтузиазмом. Ведь с сегодняшнего дня не будет проблемы работы, никто не выгонит за «неподходящую» внешность или «неподходящее» слово, не лишат жилья за то, что не так поклонился.

Во время перерыва вышел на улицу, прогуливается по скверу, разделяющему проспект Легионов, думает, что будет теперь с различными партиями и свободами…

На вечернем заседании обсуждается вопрос о вхождении Западной Украины в состав Украинской Советской Социалистической Республики.

Теперь я гражданин Советского Союза! — радостно твердит Краммер, возвращаясь домой. Как не радоваться, могучее государство преградило путь Гитлеру, теперь он, Наталка, их будущее дитя ему недоступны.

Решения третьего дня — справедливость и равенство в экономической жизни. Национализируются банки и крупная промышленность, конфискуются земли помещиков, монастырей и крупных государственных чиновников «со всем живым и мертвым инвентарем и усадебными постройками».

Начались нелегкие и счастливые будни, что ни день — перемены. Во Львов входит советская явь. На домах появились таблички, как правило, большие и, как правило, красные: районный Совет рабочих и крестьянских депутатов, горком КП(б)У, обком ЛКСМУ, облпрофсовет, издательство газеты «Вильна Украина», редакция газеты «Ленинська молодь». На афишных столбах объявления: «В клубе трамвайщиков вечер пролетарских писателей. Выступают Александр Гаврилюк, Степан Тудор, Ярослав Галан, Яков Шудрих. Вход свободный»; «В зале заседаний еврейской газеты «Дер ройтер штерн» — вечер, посвященный герою революционного подполья Нафтали Ботвину»; «Рабфак объявляет набор рабочей молодежи для подготовки в политехнический институт». И на этих же столбах уцелевшие афиши напоминают недавнее прошлое: «Весь изысканный Львов предпочитает фирму Мечислава Залевского»; «Хирургическая клиника доктора 3. Хранка. Львов, ул. Оссолинских, 4. Операционный зал, палаты для больных, врачебный надзор. Рентгеновский аппарат»; «Самые элегантные пани Львова делают себе прическу и длительную завивку электрическим аппаратом только в первоклассном салоне парикмахерского искусства «Шик»; «Изящный мужской гардероб изготавливает бывший многолетний сотрудник наилучших портновских фирм Парижа и Лондона Ст. Кондзерский».

Стремительно преображается экономика края, на новый лад перестраиваются труд и взаимоотношения новых граждан СССР. Две тысячи двести промышленных предприятий стали народной, государственной собственностью. Объединяются ремесленники, появились артели. Немного потребовалось времени, и безработицы как не бывало. Десять тысяч трудоустроено во Львове, около двадцати тысяч выехали на работу в восточные области Украины. Появились невиданные ранее объявления. Газета «Вильна Украина» сообщает читателям, куда и какие требуются специалисты.

Где только ни ютились при панской Польше бездомные, и в то же время пустовали квартиры, за которые нечем было платить. Теперь все решилось быстро и просто: львовский горисполком предоставил рабочим и служащим одиннадцать тысяч восемьсот шестьдесят девять квартир при самой низкой в мире квартплате.

Трудно Фалеку Краммеру осмыслить огромный поток небывалых событий, вникнуть в их суть. А они что ни день входят в его и Наталкину жизнь.

— Я теперь лицо официальное — юрисконсульт! — сообщает Фалек, вернувшись с работы.

— Кто-кто? — не понимает Наталка.

— Помощник директора по юридической части, — объясняет Фалек. — Состою в этой должности на двух государственных предприятиях, ранее принадлежавших пану Доцету.

— А зарплата?

— И зарплату назначили на двух предприятиях.

— Разве так можно?

— Юрисконсульту можно. Полдня буду работать на одном предприятии, полдня — на другом.

— Что же это за особенная работа?

— Должен консультировать директоров, как работать по советским законам и защищать интересы предприятий, когда к ним предъявляются незаконные требования.

— А ты знаешь советские законы?

— Чем же я занимаюсь все вечера!

У Фалека утомленный вид, осунулся, а в глазах счастье: участвует в небывалых событиях. Наспех доест и допоздна работает, изучает законы Советской страны, читает советские книги. Как ни занят, ежедневно выводит Наталку прогуляться по свежему воздуху. Трудная у нее беременность, ждет не дождется рождения ребенка, и мучают мысли: «Неужели так и останется незаконнорожденным?» Спросила Фалека:

— Не написано ли в советских законах, как будет с нашим ребенком?

Стыдно Фалеку, не смотрит Наталке в глаза. Во всепоглощающем житейском вихре забыл о главном.

Назавтра вернулся с работы, объявляет Наталке:

— Надевай самое нарядное платье, отправляемся в ЗАГС.

— Что это такое?

— Учреждение, регистрирующее акты гражданского состояния — браки и рождения детей. Так что, пани Гораль, побыстрей собирайтесь.

— Разве можно так, с бухты-барахты?!

— Ничего себе, с бухты-барахты!..

— А свидетели и прочее?

— Ничего этого не требуется, только наше согласие и наша любовь.

Пришли в ЗАГС, приняла молодая, просто одетая женщина. Не спросила, какая у них национальность, верят ли в бога, в какого. Выдала свидетельство о том, что «Гражданин Краммер Фалек Иосифович и гражданка Гораль Наталья Ивановна вступили в брак, о чем в книге записей гражданского состояния о браке 16 ноября 1939 года произведена соответствующая запись».

Вышли супруги из ЗАГСа, осмелела Наталка, просит:

— Пойди в райсовет, попроси квартиру. Законная семья, ожидаем ребенка. Ты как-никак помощник директора по юридической части на двух предприятиях.

— Обязательно пойду, — обещает Фалек. — Должны предоставить квартиру. — Не думает о том, что еще два месяца тому подобную мысль посчитал бы абсурдной. Не стали бы старые власти беспокоиться, где будут жить супруги с новорожденным ребенком.

Поутру, отпросясь с работы, Краммер отправился в райисполком. Принял сам председатель, сразу его узнал: выступал в Народном Собрании. Задушевная получилась беседа, откровенно рассказал, почему вступили в брак на исходе Наталкиной беременности. Вышел из райисполкома с ордером на трехкомнатную квартиру со всеми удобствами.

Хочется Краммеру излить переполняющую душу радость, решил подготовить очередной репортаж о том, как меняются на заводе порядки и люди, как советская жизнь входит в судьбы людей. С написанной статьей пришел в «Дер ройтер штерн». В промышленном отделе — пустые столы, стучится к Блицу. Вошел в кабинет, видит Шудриха. Застеснялся, попятился к двери, Блиц останавливает:

— Стоп, назад!

— Увидел меня — и проснулась совесть! — смеется Шудрих. — Обещал познакомить со своей фабрикой — и ни гу-гу!

— Да я…

— Ладно, ладно, садитесь! — перебивает Блиц. — Вы очень и очень нужны. Читали?

— О чем вы? Принес очередной репортаж о нашей фабрике.

Прочел Блиц статью, красным карандашом отчеркнул кое-какие места.

— Придется переделать.

— Что же вам не понравилось?

— Статью Ванды Василевской в польском «Коммунисте» читали?

— Не читал! — не понимает, при чем тут статья Василевской.

— Зря не прочли, пишет о ваших фабриках.

— Как бы прочесть? — не терпится Краммеру.

— Чего проще, — протягивает Блиц газету. Схватил Краммер газету, читает:

«В одной из американских газет появилась статья о Львове. Очень интересуются люди тем, что у нас происходит. И эту заинтересованность американских читателей решил удовлетворить «очевидец событий», какой-то польский панок Артур Вальдо.

Нашел пан Вальдо в городе Львове шляхетного, но обездоленного рабочими фабриканта. Чудесно и творчески работал на себя фабрикант, радостно и преданно трудились на него рабочие, и не было бы этому конца, если бы Западную Украину не заняла Красная Армия. Следом за ней явились комиссары и решили все перевернуть вверх ногами. На фабрику шляхетного фабриканта пришел комиссар. Начал присматриваться, а в это время проходит по залу уборщица Марыся. Задержал ее комиссар, приказывает немедленно бросить метлу и корзину для мусора, сесть за директорский стол. Это ничего, что Марыся не умеет ни писать, ни читать. Известно же: большевики — люди неграмотные. Вот и Марыся вполне может быть у них директором предприятия.

Но это директорство не замутило Марысиной головы. Запуганная комиссаром девушка прибежала к бывшему директору. Со слезами на глазах просит простить, ее насильно заставили, боится отказаться, должна выполнить приказ неумолимого комиссара. Пусть пан директор извинит, пусть пан директор простит. Не хотела занимать это место, не поймет, чего от нее хотят.

Вот такую историйку о Львове написал пан Вальдо. Не сказал, что обиженный большевиками пан Доцет имел не одну, а две фабрики. Ни слова не сказал, какую роль в этом крае играл иностранный капитал, представителем которого и был пан Доцет…».

Возвращая газету, Краммер брезгливо поморщился:

— Бессовестный лгун!

— Лгунов будем выводить на чистую воду, для этого надо переделать статью.

— Переделаю, покажу, чего стоят открытия пана Артура Вальдо,

— Во вторник жду с новой статьей, — делает Блиц пометку в календаре.

— Сдадите статью — заходите, — протягивает Шудрих листок со своим адресом. — Хочу побывать на вашей фабрике, вас кое с кем познакомлю.

— Обязательно! — Шутка ли, приглашает известный писатель.

Вышел из редакции, размышляет, как переделать статью. Неплохо побеседовать с Доцетом, от Беднарского слышал, что живет со своей пани в прежней квартире, сын находится в США, владеет большим магазином. Не он ли Вальдо?

Застал Доцета дома, представился, показал статью Ванды Василевской, рассказал о цели визита.

— С паном Вальдо не знаком и ничем не могу помочь, — насмешливо ухмыльнулся Доцет.

— Откуда же у пана Вальдо такие сведения?

— Советую с ним побеседовать, — раскуривает Доцет сигару.

— А пану известно, что происходит на ранее принадлежавших ему фабриках?

— Почему принадлежавших? — насторожился Доцет. — Не продавал их и не собираюсь этого делать.

— Так ведь они национализированы! — поражен Краммер нахальством своего собеседника.

— Сколько вам лет? — как ни в чем не бывало выясняет Доцет.

— Какое это имеет значение? — возмущает Краммера снисходительный тон, курит, на столе большая коробка с сигарами, не угощает.

— Самое непосредственное! — наблюдает Доцет за кольцами дыма. — Когда бегали еще в коротких штанишках, во Львове за один год трижды сменялась власть, украинская республика продолжалась недолго.

— И теперь на это рассчитываете? — усмехается Краммер. Сейчас собьет с пана спесь, будут ему «коротенькие штанишки». — Читателям «Ройтер штерн» интересно узнать ваше мнение.

— Никакого мнения не высказывал, ваших читателей не знал и знать не желаю, — в тоне пана Доцета явно звучит брезгливость к «жидам». — Сообщил об исторических фактах, известных любому нормальному человеку. Хотел бы у пана узнать, сколько от Львова до Москвы и сколько до новой германской границы?

— И это известно любому нормальному человеку, — запальчиво отвечает Краммер. — На что пан намекает?

— Вы еще очень молоды и наивны, — с деланным сожалением отмечает Доцет. — Жаль вас, хочу поговорить откровенно. Вряд ли вы верите в дружбу Гитлера и Сталина. И как по-вашему: станут ли Соединенные Штаты, Франция и Англия защищать большевиков, если Гитлер решит их уничтожить?

— Советский Союз — не Польша! — все более и более отвратительным становится Доцет, возлагающий надежды на фашистскую Германию, поработившую его родину. — Гитлер знает, что СССР надо обходить стороной.

— Пан журналист так считает, у пана Гитлера может быть иное мнение.

— Какое?

— Это мне неизвестно, лучше взять интервью у самого пана Гитлера. Все же хочу дать совет, очень хороший и совершенно бесплатно. Мировая война не закончилась, а во Львове живут не только Беднарские и Гринусы, далеко не все признают большевистскую власть. Пока молчат, но это до поры до времени. И пану лучше помалкивать, не злить людей, которые еще смогут сказать последнее слово. Иначе не позавидую пану.

— Так и написать в своем интервью? — с вызовом говорит Краммер.

— Можете писать, никто не поверит, что «классовый враг» так откровенничал с представителем ограбившей его власти. А легкомысленному пану товарищу как бы не плакать над своими статейками!

— Угрожаете?

— Предупреждаю!

На этом закончилось интервью. Следуя домой, Краммер думает о Доцете. Представляет, как распишет их встречу, вскроет настоящее нутро бывших господ… Почему Доцет вел себя так нагло? Надеется на связи сына, на США? Навряд ли! Неужели надеется на Гитлера, объявившего Польшу немецким генерал-губернаторством? Что ему родина, если уверовал в возвращение фабрик. Почему не скрывает этого, не боится последствий? Как смеет запугивать? А если смеет — значит, чувствует силу, значит, есть у него на кого опереться во Львове. Слышал, как в селе Конюхи банда националистов организовала еврейский погром, живьем сожгли старика и шестилетнего мальчика. Все не так просто, как кажется, как хочется ему и Наталке. От этих мыслей поблекла радость, рожденная поручением Блица. Посмеет ли Гитлер напасть на Советский Союз?.. Нападет или не нападет, а во Львове и в селах притаилось немало врагов новой власти, Доцет может быть с ними связан. Все же не стоит трогать этого опасного типа, без него хватит материала для ответа Вальдо.

Принял решение — сразу улучшилось настроение, до позднего вечера работал над репортажем о фабрике. Отличная получилась статья, Блиц остался доволен.

Решили с Наталкой отметить успех, пообедали и собрались в кино. Взяли газету — глаза разбегаются: в кинотеатре «Адрия» — «Огненные годы», в «Байке» — «Тайга золотая», в «Ванде» — «Истребители», в «Касино» — «Гроза», в «Музе» — «Искатели счастья», в «Тоне» — «Петр Первый», в «Паксе» — «Пугачев».

Уже видели «Петра Первого» и «Искателей счастья», пошли на «Грозу». Вышли из кинотеатра, переживают увиденное, безумно жаль Катерину, сыгранную Аллой Тарасовой.

— Такой была и у нас женская доля, — вздыхает Наталка. — Живи с нелюбимым до гроба или — в прорубь.

— И любовь не всегда ограждала от проруби, — вспоминает Фалек не чью-нибудь — их горькую долю. Чем горше прошлое, тем радостнее сегодняшний день, об этом и пишет в статье. Тогда, в редакции, обещал зайти к Шудриху, хорошо бы так закончить сегодняшний вечер.

Наталка поддержала намерение Фалека:

— Конечно, иди! Буду ждать, не задерживайся.

У порога квартиры одолевают сомнения — удобно ли с бухты-барахты вечером врываться в квартиру писателя. Может, занят или гости? Так ведь звал, приглашал заходить. Позвонил, Шудрих в пальто, с шляпой в руке встретил в прихожей.

— Извините, что не вовремя, — смутился Краммер. — Зайду в другой раз.

— Пришли в самое время, — обрадовался Краммеру Шудрих. — Пошли в Политехнический институт на встречу писателей со студентами. Завтра с утра приду к вам на фабрику.

Актовый зал института забит до отказа, не только студентами. Шудриха пригласили на сцену, Краммер разделил стул со знакомым.

Ярослав Галан, большелобый мудрец, покорил с первых слов. Начал с Левка Кушко — студента нелегального украинского политехнического института, который вскоре выследили шпики и полицейские. Кушко вынужден был продолжить учебу в польском политехническом институте, но отец уже пять лет безработный, нечем платить за учебу, квартиру, питание. Не бросил институт, промышлял случайными заработками, не гнушался никакой работы, а голод и болезни съедали здоровье. Затянулась учеба, через восемь лет все же получил диплом инженера.

Вспоминаются Фалеку Краммеру нелегкие годы студенчества, его невзгоды меркнут при сравнении с Кушко. Все же ежемесячно получал какие-то злотые от отца — экспедитора коломыйского бара. Да и после учебы по-разному сложились их судьбы. Рассказывает Галан, как, вернувшись в Перемышль, Кушко встретил свою постаревшую мать. Нужда свела в могилу отца, два младших брата томились в тюрьме за революционную деятельность. Стал Кушко, как и покойный отец, безработным, легче не стало от того, что прибавилось инженерное звание.

Ярослав Галан констатирует:

— Доля Кушко — лишь капля в море страдания трудящихся края. Не было в нашей жизни никакого просвета — только голод, смерть и руины. Первая Конная командарма Буденного вселила надежды, завоевала миллионы народных сердец. Люди верили: вернутся буденновцы, освободят нас навеки. Этот час наступил, недавно вновь встретился с Львом Максимовичем Кушко — инженером львовского «Водоканалтреста», депутатом областного Совета — очень занятым и очень счастливым человеком.

Когда аплодисменты умолкли, Ярослав Галан объявил: —Сейчас выступит известный еврейский поэт — мой друг Яков Шудрих.

— Ярослав по дружбе назвал меня известным поэтом, в панской Польше мало кто меня знал. Безрадостным запомнилось детство в небольшом и очень несчастном местечке Угнове, не на что было учиться. Закончил пять классов, переехал во Львов, мечтал о настоящей поэзии, И еще мечтал о работе, безработному скорняку и самоучке-портному редко перепадали случайные злотые. Так бы и умер нищим мечтателем, к счастью, судьба свела с Ярославом и Горно. Нет-нет, не хочу сказать, что не помогали польские власти. Не раз отправляли в тюрьму, это была неплохая пролетарская школа, да и как-никак бесплатно одевали, кормили. Так же, как Галан, сначала стал коммунистом, потом — поэтом. Может, поэтому лучшим своим произведением считаю «Смерть безработного».

Фалек Краммер ушел с этого вечера с еще большей верой в счастливое будущее. Доцет мечтает о прошлом — хочет вернуть свои фабрики! Зря испугался его, мог бы сделать такой репортаж, чтоб вся страна узнала о тех, кто ждет Гитлера. Может, доработать статью? Нет такого желания, гонит незваную мысль.

Утром на фабрику пришел Шудрих. Легко и просто перед ним раскрываются рабочие души. Для них он такой же рабочий, с полуслова находят общий язык. У него, Краммера, почему-то не так.

Учился у Шудриха, время от времени писал небольшие статьи, много работал на фабриках. В морозный декабрьский день пришло огромное счастье — на свет появилась Ганнуся.

Еще больше стало любимых дел и отрадных забот. Всегда поспевает к купанию ребенка. Наталка и сама справляется, но ничто не может сравниться с радостью, которую приносит Ганнуся, когда нежится в ванночке. Что ни день, то открытие: Ганнуся улыбнулась, Ганнуся аукнула, Ганнуся перевернулась на животик. Ганнуся, Ганнуся, Ганнуся!

Вечерами, когда ребенок спит, Фалек и Наталка читают газеты, обсуждают прочитанное. В июне сорокового принесли много радости: сообщения о победах Советской власти в Латвии, Литве и Эстонии, об освобождении Буковины и Бессарабии, захваченных боярской Румынией. А на Западе полыхает война, фашистские армии вторглись в Данию и Норвегию, рвутся к Ла-Маншу, громят войска англичан, французов, бельгийцев. Возмущает Фалека фашистский разбой, вспоминаются пророчества Доцета, но тут же их отгоняет: разве можно сравнить Данию и Норвегию с Советским Союзом! А война Германии с Францией и Англией еще неизвестно чем кончится…

Вскоре стало известно: фашисты разгромили своих врагов под Дюнкерком, пленили голландскую и бельгийскую армии, десятки тысяч французов, англичане бежали на свои острова. Стало ясно, война на Западе подходит к концу, пророчества Доцета снова не дают покоя. Почему на Западе не смогли разбить Гитлера? Пошли бы на союз с Советской страной — Гитлера не было бы в помине. Теперь платят за свои грехи собственной кровью. Еще не так будут платить! Об этом подумал, когда прочел в газетах о том, что 17 июня предатель Петен призвал к «прекращению борьбы» и принял решение о капитуляции Франции. И еще подумал о том, как хорошо жить в могучей Советской державе. Сталин не зря предупредил буржуазных политиков, что Красная Армия будет бить агрессоров на их собственной территории.

Время несется стремглав, расцветает мирная жизнь. Зашел как-то к Блицу, составляет план репортажей к празднованию 23-й годовщины Великого Октября. Обрадовался Краммеру: не хватает штатных работников.

— Есть предложение: подготовьте репортаж о новых жильцах многоэтажного дома на улице Трибунальской. Той самой улице, на которой 28 августа 1925 года прозвучал выстрел Нафтали Ботвина. Возьмите интервью у управдома Адольфа Ротфельда, в прошлом видного деятеля Краевой сионистской организации. Сумеете сопоставить события прошлого и настоящего — получится весьма интересный очерк.

10 ноября 1939 года почтальон вручил Адольфу Ротфельду письмо с официальным штампом. Прожитые полтора месяца не были жизнью — были ожиданием беды. Днем и ночью ждал ареста. Рассматривает письмо с непонятным штампом райжилуправления и думает; «Дождался, явилась беда!» Правда, не донимает, почему вызывают в райжилуправление? Наверное, этому управлению поручено отправлять сионистских деятелей в ссылку. Может, скрыться, бежать? Некуда бежать, ничего хорошего его не ждет ни в большевистской России, ни в захваченной фашистами Польше. Чему быть, того не миновать, надо идти в это страшное райжилуправление.

Принял Ротфельда молодой парень, очень похожий на еврея. Не расспрашивал о прошлой деятельности, заговорил как со старым знакомым:

— Нам нужны интеллигентные люди, тем более юристы. Хотим вам предложить пост управдома, то есть управляющего квартирным хозяйством большого многоэтажного дома на улице Трибунальской.

«Не арест и не ссылка!» — ворвалась радость в сознание Ротфельда, Пусть управление домом, пусть что угодно, только бы обрести спокойную жизнь, без страха за сегодняшний день и за будущее.

Принял дом, занимается квартирными делами, ходит в райисполком. Присматривается к новым правителям, многие посты занимают коммунисты — вчерашние узники Бригидок, Березы Картузской, других тюрем и лагерей. Бывшие хозяева Галиции вместе с властью утратили земли, фабрики, заводы и мастерские. Для большевиков не имеет никакого значения, кто они, бывшие хозяева, — поляки, украинцы или евреи.

Успокоился Ротфельд, освоился с работой, возобновились встречи с коллегами и приятелями, ставшими бывшими или тайными владельцами своих же богатств. Спасение от нацистской беды стало для них и несчастьем. Не верят бывшие сионистские лидеры, что их не тронет Советская власть, со страхом ждут, когда дойдет до них очередь. А он, Ротфельд?

Начальник квартирного сектора райжилуправления Вайсбурд, предложивший работу, оказался львовянином. Как-то вспомнил прошлую сионистскую деятельность управдома:

— Поносили Советы, а кто спас львовских евреев?

Ротфельд только руками развел, достойно засвидетельствовал свое поражение. А поверил ли в советское счастье? Не об этом думает — о другом: известна его сионистская деятельность и никто не преследует. Это была радость, великая радость!

С еще большим усердием исполняет свою беспокойную должность. Вчерашние молчаливые жители подвалов и полуподвалов при советах обнаружили квартирные неудобства. В новую львовскую жизнь прочно вошли два ранее неведомых слова: уплотнение, изъятие излишков. При всем сочувствии к жителям фасадных квартир третьего и второго этажей ничем не может помочь, действует вопреки совести.

По ордеру исполкома районного Совета рабочих и крестьянских депутатов в две комнаты шестикомнатной квартиры интеллигентного поляка Рзы-Смелковского пришлось вселить семью подвальных евреев: чумазого, явно плохо воспитанного Бермана, его жену, не умеющую тихо разговаривать, и их сопливого сынишку в протертых штанишках. Защищает как может интересы еще недавно вельможного пана, но не в его силах оградить вчерашнюю жизнь от сегодняшней. От этого щемит сердце, мучает угрызение совести. Берманы чувствуют себя неловко, стесняются своего положения. Надолго ли? Слыхал, как при советах быстро теряется совесть, как вчерашние работники помыкают хозяевами. Поэтому разъясняет Берманам:

— У каждого квартиросъемщика свой собственный ход, ваш — черный, пана Рзы-Смеляковского — парадный. Ванная вписана в его ордер!

Не спорят Берманы, со всем соглашаются. Панская прислуга Зося осталась жить в полутемной комнатушке за кухней, ходит на хозяйскую половину через комнаты новых квартиросъемщиков.

Освоился Ротфельд со своими обязанностями, стали привычными выдача справок, прописка, отчеты, ремонтные претензии съемщиков. Вечерами заходят друзья: член коллегии адвокатов Ландесберг, бывший редактор «Хвыли» Хешелес, ныне инспектор собеса, и раввин Левин, сохранивший свою синагогальную должность.

Не сбылись опасения Ландесберга, прошел год, второй год стал отсчитывать месяцы, никто не преследует за былую сионистскую деятельность, не допрашивает, не угрожает арестом. А будущее терзает своей неизвестностью, он и друзья не приемлют советы, не верят в прочность своего положения. Еще больше пугают вести, идущие с Запада. Гитлер угрожает «уничтожением еврейской расы». В оккупированных странах евреи сгоняются в гетто — не есть ли это начало конца?

Живут прошлым, чужд и враждебен сегодняшний день. Чувствуют себя политическими деятелями, у которых отобрана власть, вершителями судеб еврейства, лишенными своего назначения. До войны могли выехать в Палестину — не ехали, ныне она кажется недосягаемым убежищем от наступающих бед. Бесконечно обсуждают ошибки друг друга. Интриги за редко достававшиеся депутатские места в магистрате и сейме представляются участием в высокой политике. В субботу, 21 июня 1941 года, разгорелась дискуссия об антифашистском движении предвоенных лет.

— Нет-нет, нам было не по пути с Народным фронтом, — важно твердит Ландесберг. — Правильно я об этом говорил в тридцать седьмом году на 14-й краевой сионистской конференции.

— Подумаешь, заслуга! — парирует Хешелес. — И о каком народном фронте могла идти речь, кто бы на него согласился? Не было таких сил в Польше!

— Как это не было! — возмущается Ландесберг. — Вы забыли об Антифашистском Конгрессе деятелей культуры? Вы не помните забастовок и демонстраций коммунальников, строителей, рабочих «Панетерии» и других предприятий?! Вместо того, чтобы в грозное время посвятить себя Палестине, евреи, заодно с украинцами и поляками, надрывались на этих сборищах, требуя Народного фронта. Если бы не я и Шморак, бог знает, чем бы это закончилось.

— Вы и Шморак! — с обидой откликается Ротфельд. — А нас не было, мы не существовали! Между прочим, на 14-й краевой конференции я, а не вы, поставил вопрос об отмене английскими властями ограничений на въезд еврейских поселенцев в Палестину.

— Как же! Так напугали Чемберлена своим выступлением, что он сразу же сделал все, как потребовали! — насмешливо соглашается Ландесберг.

— Не будем ссориться! — примирительно говорит Хешелес. — Согласитесь, господа, что все же был прав я, а не вы, когда в своих статьях и выступлениях призывал евреев к заселению Палестины, пренебрегая запретами английских властей.

Долго решают еврейские судьбы, всю ночь обсуждают миражи давно ушедших событий. А кровавое будущее вплотную приблизилось к границам Советской страны, спор оборвал страшный грохот. Подскочили к окну, в свете прожекторов кружат самолеты. Зачастили зенитки, огненными вспышками дырявится ночь, неистовствуют пулеметы, слышатся сильные взрывы.

С этой ночи нет ни минуты покоя. Жутко Ротфельду дома и еще более жутко на улице. Смерть всюду: в бомбах, в свисте пуль, несущихся неизвестно откуда и неизвестно куда. Выскакивают из-за углов оуновские боевики, убивают коммунистов, евреев и исчезают.

Старается Ротфельд не выходить на улицу, но невозможно обойтись без еды и без новостей. А они — все хуже и хуже.

Навестил и пана Ваймана, первого львовского квартирохозяина, бывшего владельца портновской мастерской «Элегант». Ждет прихода фашистов, верит, что вернут мастерскую.

— А погромы? — напомнил о неумолимой действительности.

— Никто не станет резать курочку, несущую золотые яички, — ответил пан Вайман.

Ох, уж эти «яички»! Толкует о них, будто не существует трагедии немецких и польских евреев.

— Не зря ли, пан Вайман, надеетесь? Эти звери могут вместе с жизнью забрать «Элегант», подарят арийцу, и он станет нести «золотые яички».

— Большевистская пропаганда! — зло воскликнул пан Вайман, отгоняя сомнения, мучающие его самого. — Состоятельные евреи, желающие покинуть Германию, имеют такую возможность, могут продать свое имущество. Конечно, нацисты — антисемиты, но они европейцы, уважают частную собственность и другие элементарные нормы. Во Львове коммунисты закрыли сионистскую «Хвылю», а в Кракове при фашистах издается сионистская «Еврейская газета». Вы мыслите не как известный сионистский деятель, а как советский управдом.

От пана Ваймана ушел в еще большем смятении. Его надежды показались наивными, но очень хочется на что-то надеяться. Проклинает тот день, когда согласился сотрудничать с большевиками. Немцы разбираться не станут, управляющего конфискованным домом тоже могут признать руководящим советским работником. Надо иметь свидетелей своей нелояльности к советским властям, он же, как мог, помогал пострадавшим от антигуманных порядков, сопротивлялся этим порядкам. Пан Рзы-Смелковский и другие интеллигентные люди должны подтвердить.

Хотел бросить работу — передумал, не бросил. Немцы не любят евреев, но ценят исполнительных служащих, и это может примирить с новой властью.

Бомбежка сливается с бомбежкой, все реже стреляют зенитки. Обнаглели оуновцы, выслеживают и убивают одиночных бойцов (раненых, связных и связистов), охотятся за коммунистами, из подворотен стреляют по вышедшим за хлебом евреям, с крыш, чердаков, окон мансард и верхних этажей открывают пулеметный огонь. Львовяне, советские патриоты, сражаются с диверсантами, одетыми в красноармейскую форму.

Ротфельд переселился в просторный подвал. Всегда жил в хороших квартирах, никогда не бывал в подвалах, только слышал об их назначении. Сейчас подвал — самое надежное место. Не обращает внимания на сырость, исходящую от неоштукатуренных каменных стен, не гнетет куполообразный свод, радует своей толщиной.

Вместе с Ротфельдом поселился Ландесберг, вдвоем легче пережить страшное переходное время. Перетащили из квартиры кое-какую мебель, утварь и имевшиеся запасы продуктов.

В граничащей с подвалом квартире — вода, газ, туалет. Не сомневается Ротфельд, что живущий в ней пьяница Галась, неизменно отвешивавший пану управляющему домом почтительные поклоны, беспрепятственно предоставит удобства. Не тут-то было, дошел с чайником за водой — Галась не пустил на порог.

— Жидам нет воды!

В этой встрече увидел завтрашний день, пролог наступающей кровавой трагедии. Как себя поведет этот пьяница, когда в городе появятся немцы?!

Не решился стучать в другие квартиры, набрал воду из коридорного крана, рядом с дворницкой. Разжег примус, купленный на второй день войны в магазине «1000 мелочей», вскипятил чай. Тонкими ломтиками нарезал довоенную твердокопченную колбасу в серебристой обертке, разложил на тарелке. Нет хлеба, на другой тарелочке печенье «Мария».

Впервые едят в подвале, впервые кипятят чай на примусе, впервые не знают — завтрак у них, обед или ужин. И главное — не знают, каков будет завтрашний день и увидят ли они этот день!..

— Все же лучше, чтобы немцы побыстрее заняли город, — размешивает Ротфельд ложечкой чай, забыв положить сахар. — Даже преследование евреев у них возведено в строгий порядок, четко указано, где жить, где ходить, какие можно посещать магазины. Тут уже бесчинствуют дикие орды, не ограничат их немцы — перебьют всех подряд.

— Вы читали «Майн кампф» нынешнего рейхсканцлера и фюрера Германской империи? — интересуется Ландесберг.

— Предвыборные программы политиков никогда не совпадают с их государственной деятельностью, — повторяет Ротфельд свои старые мысли, окрашенные надеждами пана Ваймана. — Одно дело увлечь за собой толпу, другое — ею командовать. Низы анархичны по своей природе, ни один укротитель не выпустит на волю дикого зверя, могущего и его растерзать.

— Мне кажется, рейхсканцлер рассуждает иначе: борьбу против немецких господ переключил на евреев, так же хочет дурманить чужие народы. Совсем не глупо, беда только в том, что кормом-приманкой оказались не другие, а мы. И совсем будет плохо, если так же начнут приручать к новым хозяевам здешних украинцев. А это вероятно, даже очень вероятно.

Отодвинул Ротфельд стакан, мысли Ландесберга, как всегда, точны, логичны, построены на анализе не второстепенных, а важнейших событий. В этом свете представляются наивными рассуждения о звере и клетке. И у Ландесберга в чем-то просчет. После памятного разговора с паном Вайманом много думал о планах нацистов и судьбах евреев. Старался лучше понять эти планы, отделить шелуху от зерна. Делится с другом плодами своих размышлений.

— Хочет ли Гитлер уничтожать евреев или только направляет на них гнев недовольной толпы, как не раз поступали политики малоцивилизованных стран?! Германия цивилизована только снаружи, огромный промышленный потенциал уживается с душой дикаря. Но правят не дикари, а политики, знающие, кем создается богатство страны. Гитлер ограничен в возможностях, не может дойти до уничтожения евреев. Если так поступит, разрушится экономическая основа современного общества, сотканная из тысяч взаимосвязанных нитей, в том числе и еврейских, играющих немаловажную роль. Банки и предприятия — кровеносные артерии и плоть государства, связаны друг с другом, как агрегаты современной машины, как органы тела. Отруби какой-нибудь орган — человек инвалид. Вот почему, при огромной пропагандистской шумихе, и в Германии не убивают именитых евреев, дали возможность продать свои банки, заводы и фабрики немцам. Более того, некоторые евреи остались тайными совладельцами новых арийских хозяев. Иначе и быть не может, экономика каждой страны зависит от мировой экономики, начни обрывать эти связи, разрушится здание современного государства.

Вертит Ландесберг нож, стучит по столу то острием, то противоположным концом, разглядывает ручку из черненого серебра, эмблему промышленной фирмы (корона и вязь из двух букв). Отложил нож и спрашивает:

— А не нарушает ли война современный экономический порядок, не обрывает ли межгосударственные связи — основу мировой экономики?!

— Может оборвать, а может и не оборвать! — Не опровержение, а подтверждение своих мыслей увидел Ротфельд в вопросе Ландесберга. — Ради этих связей Гитлер пошел на примирение с уже завоеванной Францией, прекратил военные действия против раненной, но не поверженной Англии и начал войну с находящейся вне мирового порядка Советской Россией. В войне с Россией Гитлер найдет примирение с Соединенными Штатами.

— А евреи?

— Тот, кто хочет примириться с Соединенными Штатами, не может уничтожить евреев.

Все логично и прочно в рассуждениях Ротфельда, но кажется Ландесбергу, что это его адвокатская логика, адвокатская прочность, превращающая в ничто доказательства, вину в невиновность. Ротфельд сам себя успокаивает и для этого отбрасывает, как ненужное, все, несущее гибель евреям. В прошлом Ротфельд не раз рассуждал об антисемитской бацилле, поступающей в кровь с рождением христианина. Тогда прочность мирового сообщества видел в том, что евреи, как и другие народы, должны жить в своем государстве, ныне об этом не вспоминает.

— А каково теперь ваше мнение об опасностях антисемитской бациллы?

— Не изменилось. Но кроме толпы, для которой цивилизация — лишь непрочная рубашка на шкуре дикаря-людоеда, есть класс правителей-аристократов духа и мысли. С падением дворянства и прочей наследственной знати, выродившейся в бессмысленную касту бездельников, основой класса правителей стала промышленно-финансовая элита. Класс правителей живет и будет жить по законам финансово-экономических связей, законам высшей культуры, недоступной толпе. Для него антисемитизм — лишь средство управления полудикой толпой. Невозможно игнорировать нравы и вкусы толпы, иначе можно потерять управление.

Ландесберг не стал дискуссировать о законах высшей культуры, спустил Ротфельда с небес на кровоточащую твердь:

— Так будут ли господа из немецкой элиты натравливать украинцев на нас, евреев?

Сник Ротфельд, молчит, и Ландесбергу говорить неохота. Обоих страшит завтрашний день.

Подвальная тишь вновь обрывается грохотом, никогда так долго не длилась бомбежка. Будет ли конец и какой: жизнь или смерть? Что есть смерть? Для Ландесберга она только физиологическое явление, превращающее высокоорганизованную материю в обычное мясо, которое следует как можно быстрее закопать. Сама смерть не страшна, от нее не уйти, страшны предсмертные муки. Как их избежать?.. Как всегда избегал! Только глупцы видят в благонамеренных гражданах основу современного общества. Нет таких граждан, человечество делится на ловкачей и олухов, желающих, но не умеющих жить за счет ближних. И в Германии у власти ловкачи и проныры, действующие необычными методами ради самых обычных целей. Не оборвет жизнь немецкая бомба, придется приноравливаться к новым условиям жизни. Немецким властителям, какие бы ни были антисемиты, потребуются ловкие, не отягощенные предрассудками люди, в том числе евреи. Не найдет свое место, пенять не на кого. Ротфельд прав в главном: правители и толпа живут по различным законам!