ГЛАВА ВТОРАЯ

Четыре "непримиримые" года в Гарварде. Вуд смело спорит со своим

профессором и мечтает

С осени 1887 года и до окончания Гарварда в 1891 году молодой Роберт

был сложной проблемой для людей на факультете, с которыми он соприкасался и

спорил. На некоторых занятиях он был удивительно блестящ и оригинален, к

другим-- настолько равнодушен, что едва избегал провала на экзаменах. Это же

самое произошло бы с ним и в любом другом университете. Когда я спросил его,

как случилось, что он выбрал именно Гарвард, он сказал: "Отец выбрал его".

Он поступил с максимальным допускавшимся числом переэкзаменовок. Он

избавлялся от них, сдавая каждый год по одному или по два лишних предмета,

но оставался "слабым" студентом с точки зрения академических ученых мужей,

не поощрявших оригинальности, -- а они в то время были в большинстве. Однако

уже в то время Гарвард, в ответ на предложенную президентом Элиотом

"избирательную" систему обучения, отступил от жестких программ, заставляющих

каждого студента проходить установленный набор дисциплин, главным образом,

классических. Буду был разрешен значительный выбор. Дисциплины были в

большинстве естественно-научными. Он специализировался по химии и вероятно

занимался бы ею всю жизнь, со своим прометеевым восхищением перед огнем и

взрывами, если бы... уборная в одном-- и весьма порядочном-- пансионе в

Лейпциге не открывалась прямо в столовую...

В то же время, когда основным занятием его в Гарварде была химия, он

серьезно увлекался также геологией, и знаменитый профессор Шалер однажды

сказал его отцу: "В нем пропадает хороший геолог, а получится плохой химик".

Несмотря на эпизод с ледниками и другие споры, Шалер оставался его лучшим

другом на факультете. Вуд глубоко восхищался им, и я думаю, что именно Шалер

оказал решающее влияние на складывавшийся характер -- и некоторые

идиосинкразии -- будущего профессора физики. Шалер был похож на какого-то.

университетского Барнума, показывающего публике кошек и слонов красного

цвета. Как живо вспоминает Вуд, это был рыжебородый, длинноногий кентуккиец,

известный своей "геологической походкой", которая заставляла студентов

бежать за ним рысью, когда они следовали за своим профессором во время

экскурсий по скалистому берегу Массачузетса или по каменоломням, которые они

посещали. Шалер читал самый популярный на факультете курс, который был

обозначен в каталоге NH-4. Популярность объяснялась отчасти тем, что это

была "легкая работа", но у его аудитории были и другие достоинства, которые

восхищали более серьезных студентов. Иногда профессор откалывал такие штуки,

с которыми не мог сравниться хороший водевиль. Один из образцов

фантастического красноречия Шалера так удивил Вуда, что сейчас, через

пятьдесят лет, он все еще помнит его наизусть. Речь эта никогда не была

напечатана, и он умолял меня включить ее в книгу.

Однажды геолог рассказывал о постепенном развитии жизни на земле, о

предусмотрительности природы, давшей некоторым видам ужасающую плодовитость,

спасающую их от исчезновения, о необходимости массового уничтожения

некоторых низших форм жизни, чтобы этим дополнить естественный ход борьбы за

существование. Он закончил свою речь так:

"Самка aphis, т. е. обыкновенная травяная вошь, джентльмены, кладет за

одно лето три тысячи яиц, джентльмены, и я подсчитал, что если бы все

потомство было живо, с того дня, как эти вши впервые появились на земле, мы

имели бы цилиндр, состоящий из них, основанием со всю орбиту Земли вокруг

Солнца, и растущий в высоту, устремляясь в пространство, со скоростью,

большей, чем скорость света!"

Хотя наш молодой студент и был в полном восхищении от стиля и энергии

Шалера, но часто он выступал с яростными опровержениями теорий и выводов

профессора. Шалер защищал фантастическую теорию, полностью изобретенную им

самим, о том, что Земля много лет назад сама извергла те метеоры и

метеориты, которые теперь время от времени падают на нее. Астрономия

считает, что это -- осколки комет, движущиеся по орбитам подобно астероидам,

и, если во время своих блужданий они попадают в поле земного тяготения, они

врезаются в атмосферу, раскаляются докрасна и падают на землю, в лесах

Сибири или на лугу, где пасется корова старика Джонса.

В одной из лекций Шалер сказал: "Я уверен, что более правильно

рассматривать метеориты как вулканические бомбы, выброшенные огромными

кратерами во время извержений, когда земля была моложе и энергичней. Эта

массы лавы извергались с такими скоростями, что, хотя они и не преодолели

полностью притяжение Земли, они полетели по орбитам огромного

эксцентриситета и, вместо того, чтобы сразу же упасть обратно, возвращаются

на нашу планету через миллионы лет..."

Молодой Вуд, в то время еще только второкурсник, но при этом весьма

"непримиримый", был "астрономом" уже с десяти лет. После лекции он обратил

внимание Шалера на то, что для подобного явления необходимы скорости больше

семи миль в секунду, т.е. в пятнадцать раз больше, чем скорость винтовочной

пули. Шалер был, как все по настоящему великие люди, терпимым даже в своей

нетерпимости, и Вуд долго спорил с ним, но, конечно, не мог нисколько

поколебать убеждение профессора. На этот раз даже огромный завод Стэртеванта

со всеми своими машинами не мог помочь сделать решающий эксперимент.

Профессор Джексон из Химического отделения был совсем другой фигурой,

чем Шалер. Его коньком были наставления. Это о таких людях, как он, писал

Вильям Блэк [В. Блэк (1757-- 1827)-- английский поэт и художник. Ред.], что

свирепые тигры мудрее их. Он препятствовал самостоятельным опытам студентов

и особенно налегал на исследовательскую работу в лабораториях.

Вуд прочел о соединениях йода с азотом, которые можно получить, поливая

аммиаком кристаллы йода и давая им высохнуть на фильтровальной бумаге. Это

соединение -- весьма опасное взрывчатое вещество, совершенно безобидное,

пока оно не высохло, но в сухом виде детонирующее со взрывом при самом

легком прикосновении. Даже муха, севшая на порошок, может вызвать взрыв его.

Метод приготовления был так прост, что он не мог удержаться от искушения --

попробовать проделать это в лаборатории, где он должен был заниматься только

качественным анализом.

Кристаллы йода были в шкафчике, а раствор аммиака стоял на каждом

столе. Приготовить взрывчатый состав было делом нескольких минут. Получив

некоторые зачатки осторожности из своих прежних опытов с фейерверками и

взрывчатыми веществами во время празднования Четвертого июля, он разделил

все количество -- полчайной ложки -- опасного вещества на большое число

маленьких кучек на листе фильтровальной бумаги, чтобы избежать взрыва всего

сразу. Когда одна из маленьких кучек на вид подсохла, Вуд тронул ее

карандашом. Раздался треск вроде пистолетного выстрела, и легкое облачко

фиолетового дыма поднялось над местом взрыва. Все остальные кучки были

рассеяны, не взорвавшись, так как еще не высохли. Профессор Джексон подошел

к его столу и спросил: "Что это такое, мистер Вуд?"

"Йодистый азот", -- кротко ответил озадаченный студент.

"Прошу вас ограничиваться только предписанными опытами и не позволять

себе подобных поступков", -- сказал профессор холодно.

"Хорошо, сэр", -- ответил Вуд. Джексон отвернулся и пошел по

лаборатории. Вдруг раздался второй взрыв -- один из студентов наступил на

частичку вещества, которую сбросило со стола на пол, -- и весь день потом

раздавались "выстрелы" от рассеянных по полу кристаллов йодистого азота.

Впоследствии Вуд открыл,, что можно пугать кошек, если положить немного

этого вещества на верхнюю планку забора.

В эти великие дни возрастания академической независимости другим членом

факультета в Гарварде, не, поощрявшим дерзости и оригинальности, был

знаменитый Вильям Джемс [В. Джемс -- известный американский

философ-прагматист и психолог. Ред.]. Вуд слушал его курс психологии и

принес в это поле науки свое любопытство, и склонность к самостоятельному

исследованию. Одним из требовании в курсе Джемса было, чтобы каждый из

студентов писал сочинение на избранную тему, Вуд, который очень не любил

риторических и диалектических сочинений и едва сдал курс английской

композиции, искал способа избавиться от этой неприятной необходимости.

Случилось, что как раз в это время профессор Джеме проводил знаменитую

"Американскую анкету о галлюцинациях" и его заваливали ответами на

вопросник, которым он по почте наводнил всю страну. Анкета имела целью

выяснить, какой процент населения имел "видения", "слышал таинственные

голоса", имел предчувствия, которые оправдывались, или другие необычайные

психические явления. Уже было получено более полутора тысяч ответов, и

Джемсу было очень трудно с растущей массой материалов, которые ждали

просмотра и анализа. Молодому Вуду было предложено -- или он сам напросился

-- разбирать их вместо писания собственной "тезы". Несмотря на трудную

работу, это было лакомым куском для Вуда, который всегда был необычайно

любопытным.

Это был год, когда он учился на втором курсе, -- 1888 год. Большая

часть галлюцинационных ответов, конечно, были от религиозных фанатиков, но

некоторые были мистификацией. Он до сих пор помнит трогательное письмо от

старой леди из Пенсильвании:

"Мой дорогой Профессор Джемс!

Я часто вижу сны и видения, которые имеют ясный смысл, и искренне верю,

что Бог открывается нам в видениях, как делал Он в дни Авраама и пророков,

-- но такие люди должны иметь чистое сердце, мысли и слова, и полностью

воздерживаться от чая, кофе и других возбуждающих средств.

Преданная Вам Мистрис Дж. Кэннингхэм".

Как помнят все, кто читал "Разнообразие религиозного опыта", Вильям

Джемс особенно интересовался явлениями, которые он называл "анестетическими

откровениями", т. е. видениями и галлюцинациями, которые происходят под

влиянием эфира, наркотиков и других одурманивающих веществ. Некоторые из

ответов на его анкету содержали в себе описание таких явлений, и это может

отчасти объяснить нам, почему нашему второкурснику пришла в голову идея --

испробовать их влияние на себе. Он читал о странных психических явлениях,

производимых гашишем, и однажды спросил профессора Джемса, опасно ли

употреблять его. Джемс,. который был одновременно и доктором медицины,

подумал и ответил -- вероятно, с улыбкой:

"Как профессор нашего университета, я не могу санкционировать то, что

вы, кажется, предполагаете сделать. Но как доктор медицины я могу

подтвердить, что, насколько мне известно, не было ни одного случая смерти от

слишком большой дозы cannabis indica, и нет никаких оснований думать, что

один прием может создать у вас привычку".

Роб был успокоен этим и проглотил соответствующую дозу ужасного

восточного зелья. Он читал, и это верно, что курение гашиша, даже в большом

количестве, неспособно вызвать настоящих галлюцинаций, а просто действует

как наркотик -- подобно кокаину.

Роб наглотался гашиша вполне достаточно и видел целый ряд галлюцинаций

"некоторые -- ужасные, другие -- полные славы и величия, или полные сознания

бесконечного пространства и вечности".Я счастлив сообщить, что он также

превращался в лису. На следующий день он написал отчет о своем приключении.

Вот часть его -- о лисе и об ужасной двухголовой кукле, полной пророчеств и

символизма:

"...Затем я наслаждался некоторым видом метемпсихоза. Любая вещь или

животное по моему желанию становились моим телом. Я подумал о лисе и сразу

же превратился в это животное. Я отчетливо чувствовал, что я -- лиса, видел

свои длинные уши и пушистый хвост, и каким-то внутренним чувством ощущал,

что вся моя анатомия соответствует организму лисы. Вдруг точка зрения

изменилась. Мне показалось, к что глаза мои находятся во рту. Я выглянул

сквозь раскрытые челюсти, видел при этом два ряда острых зубов и, закрыв

рот, -- не видел больше ничего... К концу бреда крутящиеся образы (о которых

упоминалось выше) опять появились, и меня преследовало странное создание

моего разума, которое появлялось каждые несколько секунд. Это был образ

куклы с двумя лицами и цилиндрическим телом, сходящимся в конце в острие.

Эта кукла не изменялась. На голове у нее было что-то вроде Корины, а сама

она была раскрашена в два цвета -- зеленый и коричневый по голубому фону.

Выражение янусообразного лица было все время одно и то же, так же, как и

украшения на ней" [Д. Джеме, Принципы психологии.].

Он написал свой отчет по предложению профессора Джемса, который включил

его в свою книгу "Принципы психологии". В то же время Роб отправил другой

вариант в нью-йоркскую "Хералд", под заглавием:

ЦАРСТВО ГРЕЗ. Рассказ новичка о фантазиях под действием гашиша.

Рассказ был полностью опубликован 23 сентября 1888 г., но Роб был вне

себя и, по-моему, вполне законно, от того, что они напечатали его просто как

"письмо к издателю", не заплатив ни пенни.

Он написал жалобу и получил специальное письмо, подписанное знаменитым

Джемсом Гордоном Беннетом, в котором говорилось, что, поскольку сообщение

было адресовано "редактору", оно было помещено как письмо, в что не в обычае

"Хералда" платить за такие вещи.

Я сомневаюсь, что Беннет сам читал рассказ. Не думаю, чтобы он упустил

возможность громкого заголовка "Гарвардский студент, превратившийся в лису".

Шалер был единственным человеком, который говорил Роберту

Вуду-старшему, что из его сына выйдет толк, и поток плохих отметок заставил

доктора приехать в Кембридж, чтобы самому узнать у преподавателей -- почему

у сына ничего не получается. Здесь, однако, надо различать две стороны. Вуд

чувствовал -- не только в Гарварде, но и потом во время занятий в

университете Джона Гопкинса в Чикаго и в Берлине -- что профессоры нигде не

одобряли индивидуальности и инициативы. В области идей Вуд, всегда

вызывающий, а часто и нетерпеливый человек, и я думаю, что он был дерзким и

нетерпеливым юношей. Я не думаю, что кто-нибудь много значил для него как

ученый авторитет. Профессоры для него иногда были -- а иногда не были --

полезными сотрудниками при проведении в жизнь какой-нибудь идеи, но он

всегда чувствовал, что, если идея проваливалась, то именно они могли

оказаться виновниками этого. Для большинства профессоров он, само собой

разумеется, был-- как овцы в гимне методистов -- "блуждающей лисицей,

которая не желает никому подчиняться".

Это становится ясным из его собственных записок, из которых привожу

следующую выдержку:

"Сдать "хвост" по греческой и римской истории, получив

удовлетворительную отметку по курсу цветной фотографии доктора Уайтинга, --

казалось мне делом, вроде ограбления детской копилки. Я был очень слаб в

обязательных курсах современных языков и не понимал, что уменье

разговаривать по-французски может прибавить много удовольствия к жизни в

парижских кафе, которую мне пришлось позднее вести. В математике я был тоже

далеко не силен -- вернее будет сказать, очень слаб -- и в алгебре, и в

тригонометрии, которые казались мне ужасающе скучными. Нам не сделали ни

одного намека, насколько я помню, о том, какое применение могут найти в

практике синусы, косинусы, тангенсы и углы. Как ни странно, я всегда был

первым в классе по планиметрии в школе мистера Никольса. Мне очень нравилось

самому придумывать теоремы, и я не помню ни одного случая, чтобы мне не

удалось добиться решения задачи, хотя над некоторыми из них мне и

приходилось сидеть до поздней ночи. В классе был другой мальчик, который был

первым по всем дисциплинам, и я очень старался побить его по геометрии,

потому что почти во всем другом мои дела были плохи. Я помню, что сам

разработал оригинальное доказательство знаменитых "пифагоровых штанов"

Евклида, которое признал сам мистер Никольс. Мальчик, который был первым во

всем, впоследствии ничем порядочным не сделался.

В Гарварде я жил один в Тэйере, No66 -- первые два года, но в конце

второго курса мне удалось снять, вместе с товарищем по группе, комнату No34

на двоих в только что отстроенном Хастингс-Холде. В нашей комнате,

расположенной на первом этаже, окно выходило прямо на бэзбольное поле.

Вокруг поля проходила беговая дорожка, так что у нас с другом была своя ложа

для всех весенних соревнований. В подоконнике был запиравшийся шкафчик, где

мы хранили освежающие напитки. В комнате был чайный столик с чашками,

блюдечками и медным чайником -- для маскировки. Они применялись от случая к

случаю -- в День Матери или когда девушки приходили смотреть соревнование.

Обычно мы пили пиво, а шерри и виски держали в резерве для пирушек. Я пил

умеренно и никогда не терял сознание. Не доходя до этого состояния, я всегда

своевременно начинал чувствовать отвращение к спиртному, и с меня вполне

хватало того, что я уже выпил.

Обедал я в Мемориал Холле (студенческий корпус), с шестьюстами других

страдальцев, несмотря на легенду, что однажды студент нашел там человеческий

зуб в тарелке бобов.

Я принимал участие в спорте только как невинный "болельщик", почти до

конца последнего курса, когда я вдруг решил испробовать свои способности в

университетской команде по перетягиванию каната, и, к собственному

удивлению, увидел себя на четвертом месте, впереди здоровяка Хиггинса,

которого я потом встретил в Англии вскоре после окончания мировой войны. Мы

тренировались около месяца и собрались уже ехать на соревнование в

Мотт-Хэвн, чтобы тянуться с Иэльским университетом, но перед самым отъездом

узнали, что наш вид спорта отменен совсем, ввиду возможных опасных

последствий. Мы тянули канат на специальном дощатом мостике, лежа на боку и

упираясь ногами в деревянные перемычки. Канат проходил под рукой и

захватывался густо натертой канифолью рукавицей. "Якорь" команды сидел,

ногами упершись в перемычку. Канат обхватывал его за пояс, а кроме того он

тянул его обеими руками. Это было глупейшее зрелище -- ни одна из команд не

двигалась ни вперед, ни назад, и зрителям заметно было только движение

красного флажка, привязанного к середине каната. Тем не менее этот вид

спорта был очень опасен, так как от предельного напряжения мускулов

получались внутренние и наружные травмы -- ведь участники были практически

привязаны к канату и перемычкам.

Недавно мы слушали "известия" по радио, и всех озадачил удивительный

вопрос: "Какая команда выиграет соревнование, двинувшись назад?" Конечно, я

сразу же сказал своей семье и гостям: "Это -- перетягивание каната", забыв,

что в действительности мы не двигались ни вперед, ни назад. Все равно --

ответ правилен.

Ездить из Кембриджа в Бостон приходилось в дилижансах. Первый трамвай

появился около 1890 года -- его воспел Оливер Уэнделл Холмс в своей поэме

"Поезд со щеткой наверху". Уходил целый час на то, чтобы добраться до

Бостона,-- в театр или другое место развлечений. Ходили упорные слухи, что

профессора Бланка иногда видели в Maison Doree и что студент, которому

посчастливилось его там заметить, мог быть уверен в хороших отметках. Может

быть эти слухи были ловкой рекламой заведения для привлечения посетителей--

студентов.

Курс экспериментальных лекций по электричеству, который читал старый

профессор Ловеринг, посещался толпами первокурсников главным образом потому,

что было хорошо известно, что большой стеклянный шар, опущенный, на верхнюю

ступеньку лестницы, которая шла между рядами амфитеатра аудитории, медленно

покатится вниз, громко стукаясь о каждую новую ступеньку. Опыты были, по

всей вероятности, те же, которые он показывал на своих первых лекциях почти

полвека назад -- пляшущие шарики из сердцевины бузины, электрические

колокольчики, наэлектризованный парик и т.д. -- многие из которых я делал

много лет назад на заводе Стэртеванта. Однако они были очень занимательны, а

сам профессор -- восхитительный старый джентльмен, и это был легкий путь

избавиться от "хвоста" по латинским сочинениям. Мой товарищ по комнате

"сдал" курс электричества., но никогда не ходил на лекции. Я накачивал его

три вечера перед экзаменом, и он получил А, а мне поставили В, что

показывает, что он был более ловок, чем я. Он давал краткие ответы, а я

старался "показать себя" и писал много -- а это всегда возмущает

экзаменаторов".

Когда Роб в июне 1891 года покинул Гарвард, благополучно окончив с

отличием по химии и естественной истории, несмотря на то, что он, без

сомнения, "привел в ярость" более, чем одного экзаменатора -- это было

неожиданным сюрпризом и облегчением для его родителей и, может быть, кое для

кого на факультете.