II

Путь поэта намечается перед нами, 3ак путь познания жизни через любовь. Его кpaйHHe вехи-религиозная AHpнкa "Стихов о TIpeкpacHoй Даме" и цыганcкнe мотивы последних лет, Бл. Соловьев, кaк первьж учитель, — и Аполлон Григорьев, кaк cнyтHик и друг на кoниe Жизненного пути. Б смене символичесх образов возлюбленной в поэзии BAoкa запечатлелись различнье ступени этого интимноличного религиозного и жизнениого pнытa.

Юнoшecкaя AHpнкa ьAoкa полна роТaHтHчecкиx предчувствий первой, еще загадочной любви. Вечерние cyТepкн, голубые туманы, прозрачнью зори, кA0чeк небесной лазури cкB03ь весенние тучи- и первье невнятные зовь! 6ecкoнeчHoro и таинственного, заглянувшего в душу поэта вместе с весенним томлением и

лредрассветньт ожидапием (Aнfe lиceт:

CyТepкн, cyТepки вешние, Хладнью волнь! у ног, Б сердце-надеждь! нездешние, Божны бегут на нecoк.

ОтзвуРи, песня далекня, Но различить-не могу. Плачет душа одиноРая Там. на другом берегу…,

Первое видение романтически любви — образ нездешней Возлюбленной. Любимая является поэту в неземном, таинственном озарении; она — "ПреРрасная Дама", "ЦаревнаНевеста", "ЗаРатная, Таинственная Дева", "Бладьчица Вселенной", "Величавая вечная Жена". Поэт назьвает ее (всега с большой 6yкBы- Лучезарной, Ясной, Светлой, Злaтoкyдрой. Недостижимой, Святой. Он-pыцарь-певец, силоненньт в смиренном ожидании перед образом Мадоннь, хранящий "завет служенья Непостижной":

Бегут невернью дневпью тени. Bыcoк и внятен РолоИольньй зов. Озаре. нь церковньке ступени, Их кaТeнь жйв-и Ясдет твоих шагов.

Тыздесь пройдешь, холодмьш камень тронешь,

Одетьт страшной святостью веРов,

И может 6ыть, цветок (весмы уронишь

Здесь в этой мгле, у строгих образов…

Б юношеских стихах 5Aoк-YчeHнк Бл. Соловьева, поэт вечножепственного, религиозного начала любви. "Стихи о Прекрасной Даме" полны таинственного ожидания явления ВечноЖенственного, иисхождения божественной любви. ЭсхатологичссРие чаяния, определившие собой возрождение мистичесРого чувства в pyccкoй поэзии начала нового acкa (напр. у жндрея Белого, ТepeAкoacкoro и др. принимают здссь вид взволнованного предчувствия кaкoro то нового и rAy6oкo личного отРровения Вожественного в любви:

Все видснья тaк мгновенпь!

Буду ль верить им?

Но Бладычицей вселенной,

красотой неизреченной

Я, случайный, бедньт, тленный,

Может бьть, любим.

AHcтHчecкHe предчувствия явления Божественного в любви ("теофании" сближают BAoкa не тoAькo с лирики Вл. Соловьева, но через Соловьева, а, может 6ыть, и непосредственно-с "Гимнами к Ночи" HCТeикoro ромаитиРа Новалиса и "Новой Жизнью" Данте. Но рядом с верой в реальность божественного видения, уже в стихотворении, откptиBaBтeТ первьй c6opHик, в стихах современного поэта звучат слова сомнения и страха, не кaк признав неверия, но кaк вьфажение человечески слабости, бессилия перед чудеспьм даром, и намечается возможность измень предвечной Возлюбленной и весь дальнейший путь развития поэта.

Предчувствую Тебя. Цода проходят

мимо- Все в облике одном предчувствую

Тебя.

Бесь горизонт в огне, и ясен нестерпимо, И молча жду, — тоскуя и любя.

Бесь горизонт в огне, и близко по

явленье, Но страшно мне: изменишь облик

Ты, И дерзкое возбудишь подозренье, Сменив в конце привиычные черты. О, как паду-и горестно и низко, Не одолев смертельныя мечты! как ясен горизонт! И лучезарность

близко. Но страшно мне: изменишь облик

Ты.

"Нечаянная радбсть", второй сборник стихов (вошел впоследствии в состав II книги, развивается под знаком этой двойственности. Поэт находится на "распутьи". Образ небесной Возлюбленной отодвинулся в прошлое, покрылся туманом. Из мира таинственных предчувствий и видений поэт вступает в земную жизнь. Б его стихах появляются мотивы "современности"-ночной город, залитый электрическим светом, шум ночных ресторанов и лица земных женщин. Отблесков неземного видения он ищет в этой жизни, смутно прозревая в ней иную, более реальную действительность:

Б ьабвках, в переулках, в извивах, Б электрическом сне наяву Я искал бесконечно красивых, И бессмертно влюбленных в молву…

Случайная встречная на улицах ночного города превращается в таинственную Незнакомку, в чертах которой поэт прозревает свою единственную возлюбленную

…И каждый вечер в час назначенный,

(Иль это только снится мне?

Девичий стан, шелками схваченный,

Б туманном движется окне.

И медленно пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна,

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука…

На этой ступени развития романтического сознания появляется впервые та двойственность в восприятии жизни, которая нашла себе наиболее законченное выражение в лирической драме "Незнакомка" (ср. приведенный выше пример. Теперь каждое стихотворение Блока развивается в двух различных планах: первый план-бытовой, реальный, "действительность", второй план- сверхреальный, в котором происходят душевные события, единственно для поэта важные и интересные. Так, памятное всем стихотворение "В ресторане"* рассказывает о случайной и с житейской точки зрения незначительной встрече поэт видит в загородном ресторане незнакомую женщину, посылает ей розу, встречает дерзким взором ее негодующий взор и т. д.; но вот, внезапно, незначительное происшествие получает углубление в иную действительность, когда за чертами незнакомой женщины поэту показывается видение единственной Возлюбленной, когда то пригрезившейся его душе, образ таинственной Незнакомки:

…Ты рванулась движеньем испуганной птицы,

Ты прошла, словно сон мой легка…

И вздохнули духи, задремали ресницы,

Зашептались тревожно шелка…

Вот почему рассказ о "ресторанной встрече" начинается взволнованными словами, эмфатически подчеркивающими ее исключительную значительность:

"Ни когда не забуду (он был, или не был, этот вечер…".

Вот почему обращение поэта к неизвестной выделено романтически торжественным зачином:

Я послал тебе черную розу в бокале

Золотого, как небо, Аи…

* Ср. более подробно в статье того же автора, "Два направления современной поэзии" ("Жизнь Искусства", № 339-40.

Романтическое "двоемирие", знакомое нам по сказочным новеллам Гофмана. имеет свои художественные законы. С высоты мистического воодушевления земная действительность кажется поэту иллюзорной, нереальной: романтическая ирония искажает эту действительность в безобразный гротеск. Так, — в описании дачной местности под Петербургом, которым открывается баллада о "Незнакомке" или трактира и литературного салона в лирической драме того же названия:

…Вдали, над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золотится крендель булочной,

И раздается детский плач…

…Над озером скрипят уключины,

И раздается женский визг,

А в небе ко всему приученный,

Бессмысленно кривится диск…

С другой стороны, с точки зрения бытовой повседневности, само мистическое прозрение поэта подвержено сомнению, и видение Незнакомки является только поэтической иллюзией, игрой воображения, может быть-сонной грезой (ср. такие выражения, характерные для колебаний чувства реальности: "Иль это только снится мне?" "Ты прошла, словно сон мой, легка…", "он был, или не был, этот вечер…" и т. п. Сам поэт наполовину поддается искушению посмотреть на свои видения, как на сонную грезу или пьяный бред:

Из хрустального тумана,

Из невиданного сна,

Чей то образ, чей то странный…

(В кабинете ресторана

За бутылкою вина)…

Баллада о "Незнакомке" и лирическая драма того же названия окружают чудесное видение единственной возлюбленной обстановкой ночного кабака и мотивируют его постепенно надвигающимся на поэта опьянением:

…И каждый вечер друг единственный

В моем стакане отражен

И влагой терпкой и таинственной,

Как я, смирен и оглушен…

Как в рассказах Гофмана и Эдгара По, черты небесной Возлюбленной сквозят из нарастающего опьянения поэта, которое разрушает обычные грани дневного сознания:

…И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу,

И очи синие, бездонные

Цветут на дальном берегу…

Но для поэта-романтика опьянение лишь приподняло завесу сознания, лишь приоткрыло путь из мира иллюзий в мир реальности:

Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине…

Начиная с периода Незнакомки мы замечаем в поэтическом развитии Блока те новые факты, которые, с какой-то высшей религиозно-нравственной точки зрения, оцениваются самим поэтом, как религиозный грех, как отпадение, измена юношескому образу предвечной любви. Но именно в это время творчество Блока постепенно выходит из своей молитвенной неподвижности, созерцательной чистоты, обогащается сложным, противоречивым и хаотическим содержанием земной жизни, страдающей и грешной, и именно к этому времени относятся его высшие поэтические достижения. Выход в жизнь, слияние с творчески преизбыточной стихией жизни через яркое и страстное любовное переживание-вот основная тема новых стихов (сборник "Земля в снегу", вошедший в состав II книги:

О весна без конца и без краю

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!..

…И встречаю тебя у порога

С буйным ветром в змеиных кудрях,

С неразгаданным именем Бога

На холодных и сжатых губах…

В сущности основное устремление души поэта осталось неизменным: как и в юношеских стихах-ожидание чуда, искание бесконечного, выход за грани повседневного сознания… Изменилось только направление этих романтических стремлений-от чистейшей и непорочной любви к небесной Возлюбленной, к ласкам земной подруги, грешной и страстной. Образ небесной Возлюбленной теперь исчезает. Снежная Дева, Фаина, Валентина, Кармен намечают дальнейшие этапы в истории романтической любви:

Их было много; Но одною

Чертой соединил их я,

Одной безумной красотою,

Чье имя: страсть и жизнь моя…

Эти образы роднит одно: в переживании любовной страсти, в поцелуях и объятиях земных возлюбленных поэт ищет мгновений экстаза, самозабвения, страстного исступления. Только бесконечная напряженность страстного чувства увлекает его-не повседневности любви- как выход за пределы обычной Жизни, в мир вдохновения и бреда, мистического опьянения страстным переживанием.

Под ветром холодные плечи

Твои обнимать так отрадно:

Ты думаешь-нежная ласка,

Я знаю-восторг мятежа!

И теплятся очи, как свечи

Ночные, и слушаю жадно

Шевелится страшная сказка,

И звездная дышит межа…

Меняется весь "ландшафт души" поэта: вместо прозрачных весенних зорь и золотистой лазури, сопровождавшей явление небесной возлюбленной-"звонкая" снежная вьюга, "буйный ветер", "опаляющий" лицо, "пожар мятели белокрылой", обезумевшая тройка, уносящая поэта и его возлюбленную над открытыми темными "безднами", в "снежную ночь":

И над твоим собольем мехом

Гуляет ветер голубой…

Безмерность в переживании любовного экстаза придает лирике Блока в это время ("Земля в снегу", "Ночные часы" невиданную еще в русской поэзии смелость и иррациональность построения- как бы ощущение присутствия творческого довременного хаоса, освобожденных космических сил, из ночного "страшного" мира наплывающих на поэта и затопляющих узкую область светлого дневного сознания.

…В легком сердце — страсть и беспечность,

Словно с моря мне подан знак.

Над бездонным провалом в вечность,

Задыхаясь летит рысак.

Снежный ветер, твое дыханье,

Опьяненные губы мои…

Валентина звезда, мечтанье!

Как поют твои соловьи…

Страшный мир! Он для сердца тесен!

В нем-твоих поцелуев бред,

Темный морок цыганских песен,

Торопливый полет комет!

Любовная лирика последнего периода приводит Блока от Вл. Соловьева к Аполлону Григорьеву и цыганскому романсу. Однако из всего предшествующего ясно, что мы имеем в творчестве Блока не простую "канонизацию цыганской песни", т. е. младшей литературной линии и ее своеобразных тем, до сих пор остававшихся вне поэзии "высокого стиля", но сложное претворение этих родственных поэту мотивов с помощью приемов романтического искусства и мистического переживания жизни. С цыганским романсом Блока породнили стихийный разгул страсти, ее восторги и печали; однако, не просто-широта разгула и удали, но те "запредельные" звучания, которые впервые подслушал в них Аполлон Григорьев ("Борьба", "Импровизации странствующего романтика" и др., и которые вдохновили Достоевского на сцену кутежа Димитрия Карамазова с Грушенькой в Мокром. Таинственно манящее и влекущее в страстном любовном переживании, мистические порывы и взлеты вдохновения соединяются с ощущением греха и страдания, тоски и потерянности; но в самом грехе и страдании, в самом образе возлюбленной грешницы-что то манящее и влекущее и обещающее еще неведомые и невозможные наслаждения, как выход за грани повседневности:

Неверная, лукавая,

Коварная, — пляши!

И будь навек отравою

Растраченной души.

С ума сойду, сойду с ума,

Безумствуя, люблю,

Что вся ты-ночь, и вся ты-тьма,

И вся ты-во хмелю…

Что душу отняла мою,

Отравой извела,

Что о тебе, тебе пою,

И песням-нет числа!..

В своих последних стихах, включенных во второе и третье (посмертное) издание III книги, Блок-поэт пьяной, угарной, цыганской любви и все более тяжелого и безнадежного похмелья. Вместо восторженных взлетов первых страстных стихов-все усиливающееся, гнетущее сознание душевной разорванности и падения. Падение и грех вскрываются поэту с полной ясностью в своем страшном религиозном смысле, как "глубины сатанинские":

Не таюсь я перед вами,

Посмотрите на меня:

Я стою среди пожарищ,

Обожженный языками,

Преисподнего огня…

Страсть становится мукой, унижением, из которого душа поэта ищет спасения "на синий берег рая", но которое снова увлекает в свою бездну-уже против, воли:

О, нет! Я не: хочу, чтоб пали мы с тобой

В объятья страшные! Чтоб долго длились муки,

Когда — ни расплести сцепившиеся руки,

Ни разомкнуть уста — нельзя во тьме ночной

Я слепнуть не хочу от молньи грозовой,

Ни слушать скрипок вой (неистовые звуки!)

Ни испытать прибой неизреченной скуки,

Зарывшись в пепел твой горящей головой…

Но ты меня зовешь

Твой ядовитый взгляд

Иной пророчит рай! — Я уступаю, зная,

Что твой змеиный рай — бездонный скуки ад.

Сознание душевного унижения, греха и падения проходит сквозь все последние стихи (ср.: в особенности "Унижение", "Черная кровь"- вообще, отделы "Страшный мир" и "Возмездие", — но в самом падении-взлеты мистически страстных восторгов, дающих болезненное опьянение бесконечным:

Даже имя твое мне презренно,

Но, когда ты сощуришь глаза,

Слышу-воет поток многопенный,

Из пустыни подходит гроза…

Снова всплывает в воспоминании образ нездешней возлюбленной ("Ты помнишь первую любовь, и зори, зори, зори?", но теперь карающий "отступника", угрожающий близким "возмездием", или поздним раскаянием ("Шаги командора":

…Что теперь твоя постылая свобода,

Страх познавший Дон-Жуан?….

Что изменнику блаженства звуки?

Миги жизни сочтены…

Из глубины падения поэт опять взвывает к детскому видению чистейшей и непорочной любви ("О, миг непродажных лобзаний! О, ласки некупленных дев!". В покаянных, автобиографических стихах встает перед нами образ единственной возлюбленной:

…Летели дни, крутясь проклятым роем…

Вино и страсть терзали жизнь мою…

И вспомнил я тебя пред аналоем,

И звал тебя, как молодость свою…

Я звал тебя, но ты не оглянулась,

Я слезы лил, то ты не снизошла.

Ты в синий плащ печально завернулась,

В сырую ночь ты из дому ушла…

Но эти воспоминания остаются уже далекими и бесплодными для настоящего. Все чаще поэт говорит о жизни "пустынной", "ненужно пробитой", "глухой и безумной", "безумной и бездонной".

И стало беспощадно ясно

Жизнь отшумела и прошла…

Безнадежная пустота и скука, как тяжелое похмелье, сменяют безмерные восторги и страдания прошлых лет. Наступает "седое утро", а за ним — "день жестокий, день железный"

О, как я был богат когда то,

Да все-не стоит пятака,

Вражда, любовь, вино и злато,

А пуще-смертная тоска…

Отвращение к прошлому и безнадежность в будущем, а в настоящем — та безъисходная печаль и скука, та "ацедия", о которой говорили старинные религиозные писатели, или употребляя более, новые и менее значительные аналогии- "мировая скорбь" или Бодлеровский "сплин"- постепенно овладевают поэтом, как некая метафизическая болезнь души, "таинственно и неуклонно снедающий меня недуг" (ср. особенно "Пляски смерти", "Жизнь моего приятеля" в отделе "Страшный Мир".

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века

Все будет так. Исхода нет.

Умрешь — начнешь опять сначала,

И повторится все как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

Быть может, самое глубокое выражение этой последней ступени в развитии поэта-романтика дает стихотворение "к Музе", знаменательно предпосланное III Книге. Здесь Муза и возлюбленная сливаются в одном образе, интимный и личный опыт любовного переживания расширяется в сверхличное истолкование вопроса о смысле жизни, познаваемой через любовь. По глубине и мощи трагического ощущения жизни Блок приближается здесь к наиболее зрелым стихотворениям Тютчева, посвященным его трагической "последней любви" (ср. словесное совпадение в начале- Тютчев: "Есть и в моем страдальческом застое…"

Есть в напевах твоих сокровенных…

Роковая о гибели весть,

Есть проклятье заветов священных,

Поругание счастия есть.

И такая влекущая сила,

Что готов я твердить за молвой,

Будто ангелов ты низводила,

Соблазняя своей красотой…

…Я не знаю, зачем на рассвете,

В час, когда уже не было сил,

Не погиб я, но лик твой заметил,

И твоих утешений просил?…

…И коварнее северной ночи,

И хмельней золотого Аи,

И любови цыганской короче

Были страшные ласки твои.

И была роковая отрада,

В попираньи заветных святынь,

И безумная сердцу у слада

Эта горькая страсть, как полынь!..

В чем источник трагического в этом стихотворении, глубочайшей разорванности и отчаяния в самой любовной страсти? В таких словах говорит не простое, обычное страдание любви, но безмерно углубленное душевное мучение, религиозная болезнь какой-то особенной остроты. "Страшные ласки" возлюбленной (вспомним еще: "страшная сказка", "страшный мир", "объятья страшные", "попиранье заветных святынь", "красота"-не как радость, а как "проклятье" ("все проклятье твоей красоты!" — все это открывает перед нами особый мир переживаний, о которых яснее всех говорит Достоевский, как призванный истолкователь мистической жизни современного человека.

"Красота это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому, что неопределенная, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут!..красота! Перенести я потом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, во истину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает, что такое даже, вот что уму представляется позором, то сердцу-сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме она и сидит для огромного большинства людей-знал ли ты эту тайну или нет? Ужасно, что красота не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердце людское".

В этих словах Достоевского раскрывается наиболее глубокое религиозное истолкование трагической поэзии Александра Блока. Что завело поэта Прекрасной Дамы на такие пути, от "идеала Мадонны" привело его к "идеалу Содомскому?" Мистическая жажда бесконечного, искание небывалых, безмерных по своей интенсивности переживаний, мгновений экстаза-пусть в грехе и страдании, однако сохраняющих или обещающих тот "привкус бесконечного" (gout de l?Infini), без которого обыденная жизнь кажется однообразной и бессодержательной в своих простых и скромных страданиях и радостях. В этом смысле, как было уже сказано, взволнованное предчувствие явления Божественного в чистой и непорочной юношеской любви порождается тем же устремлением, как страстные и грешные увлечения последних лет. "В Содоме ли красота?" И там и злее поэт-романтик является искателем, бесконечного счастья.

Что счастье? Вечерние прохлады,

В темнеющем саду, в лесной глуши?

Иль мрачные, порочные услады

Вина, страстей, погибели души?

Этот "духовный максимализм" романтика индивидуалиста возникает из ощущения бесконечности души человеческой, ее неспособности удовлетвориться ни чем конечным и ограниченным. Душа, отравленная безмерными желаниями, ищет переживаний бесконечных, единственно способных насытить ее мистический голод. Безмерная требовательность к жизни, искание небывалого и чудесного делает безвкусной простую, обыденную действительность. Опустошенность повседневного существования, тяжелое похмелье, "глухая тоска без причины и дум неотвязный угар" неизбежно следуют за мучительными взлетами страстного чувства. Эпоха романтизма начала XIX века имела это сознание бесконечности души человеческой, для которой нет насыщения на земле, эту безмерную требовательность к жизни, при внутреннем бессилии найти удовлетворение пробудившемуся религиозному сознанию. От богоборчества, разочарования и религиозного отчаяния Байрона до религиозного смирения и болезненного отречения от личной воли и личного счастья обращенных к мистическому мировоззрению средневековой церкви немецких романтиков возможны разные ступени в истории романтического "максимализма", и любовной лирике Альфреда де Мюссе, в особенности же Клеменса Брентано, во многих отношениях более других своих современников родственного Блоку 1), мы находим те же знакомые формы романтической разорванности между "идеалом Мадонны" и "идеалом Содомским". Но ближе всех к этой религиозной проблеме подошел Достоевский, как бы предсказавший в своем творчестве явление Блока: в его романах, как и в стихах современного поэта, нашла себе выражение народная русская стихия — эта безмерность творческих порывов русской народной души, "забвение всякой мерки во всем", тот "максимализм духа", для которого все ограниченное и обусловленное в процессе временной жизни-только преграда для безусловной и безначальной жажды творческой свободы и самоутверждения. "Нет, широк человек, слишком даже широк, я 6ы сузил… Тут дьявол с Богом борется, на поле битвы-сердце людское".

1) Ср. в особенности развитие у Брентано темы Манон ("прекрасной грешницы" и мотива "радости страдания". Изора в лирической драме "Роза и крест"-романтическая Манон: интересующихся этим вопросом отсылаем к нашей книге "Религиозное отречение в истории романтизма". Москва, 1919 г.