III

В годы, последовавшие за первой революцией, когда для многих стало ясно, что в судьбе России приближаются решительные дни, сложились стихотворения Блока, посвященные "Родине".

"Стихи о России" стоят в традиции религиозного течения русской общественной мысли, Хомякова, Тютчева, Достоевского, Вл. Соловьева. Не политические судьбы родной страны волнуют поэта, но религиозное спасение се живой души- божественное призвание, предначертанный путь, победы и поражения на этом пути-как и свою судьбу поэт оценивал как религиозную трагедию, как борьбу, за божественное призвание человеческий личности. Но от своих предшественников Блок отличается тем, что к судьбе России он подходит не как мыслитель- с отвлеченной идеей, а как поэт — с интимной любовью. Россия для него- возлюбленная, и, как меняются черты. возлюбленной в его поэзии — от образа Прекрасной Дамы до образа Музы последних стихов-так и ощущение родины находит в себе выражение в меняющихся символах романтической любви. Сперва, как невеста, жена или мать, она напоминает своими просветленными чертами небесную Возлюбленную:

…Вот она-с хрустальным звоном,

Переполнила надежды,

Светлым кругом обвела…

…Это-легкий образ рая,

Это-милая твоя…

В стихах "На поле Куликовом" — небесная Возлюбленная, Божия Мать охраняет спящих воинов:

…Перед Лоном темным и зловещим,

Средь ночных полей,

Слышал я Твой голос сердцем вещим

В крике лебедей.

И когда, на утро, тучей черной

Двинулась орда,

Был в щите Твой лик нерукотворный

Светел навсегда…

Но уже давно Возлюбленная — Родина приняла в поэзии Блока другие черты. Он подсмотрел в ней то буйное, хаотическое, восторженно-страстное, хмельное, что виделось ему одновременно в чертах Фаины или Кармен. Уже в стихах "На поле Куликовом" появляются эти новые мотивы:

…Наш путь- степной, наш путь

в тоске безбрежной,

В твоей тоске, о Русь!

И даже мглы- ночной и зарубежной

Я не боюсь…

…Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль…

И нет конца! Мелькают версты, кручи…

Останови…

…Покоя нет! Степная кобылица

Несется вскачь!

Как отречение вполне сознательное от юношеской славянофильской мечты о России, как о богоизбранной невесте, благочестивой деве ("Святая Русь" звучат слова поэта в стихотворении "Новая Америка":

…Там прикинешься ты богомольной,

Там старушкой прикинешься ты,

Глас молитвенный, звон колокольный

За крестами-кресты да кресты…

Только ладан твой, синий и, росный

Просквозит мне порою иным…

Нет, не старческий лик и не постный

Под московским платочном цветным!..

Сквозь земные поклоны, да свечи,

Ектеньи, ектеньи, ектеньи

Шопотливые тихие речи,

Запылавшие щеки твои…

Как пророчество о будущем. появляется теперь этот новый образ Возлюбленной — России: "пьяная Русь" ("буду слушать голос Руси пьяной, отдыхать под крышей кабака", "розовая, родная страна", "разбойная краса":

…Тебя жалеть я не умею,

И крест свой бережно несу…,

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет,

Не пропадешь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты…

В этой последовательности образов стоит поэма "Двенадцать", посвященная, октябрьской революции. В партийных спорах наших дней эта поэма слишком часто цитировалось: одни поспешили причислить автора к своим, другие. — грозили ему отлучением, как отступнику. Между, тем поэма "Двенадцать" дает лишь; последовательное завершение самых существенных элементов творчества Блока. С политикой, партийными программами, боевыми идеями и т. д. она, как и все творчество поэта, не имеет никаких точек соприкосновения; ее проблема-не политическая, а религиозно нравственная, — и в значительной степени индивидуальная, не общественная, и только с религиозной точки зрения можно произнести суд над творческим замыслом поэта. И здесь, как это ни покается странным на первый взгляд, речь идет прежде всего не о политической системе, а о спасении души — во-первых, красногвардейца Петрухи, так неожиданно поставленного поэтом в художественный центр событий поэмы, затем-одиннадцати товарищей его, наконец, — многих тысяч им подобных, всей бунтарской России-ее "необъятных просторов", ее "разбойной красы".

Конечно, "старый мир", и его представители, "товарищ-поп", "писатель-вития", "барышня в каракуле" и "буржуй, как пес, голодный", не пользуются художественной симпатией автора. В этом сказывается его духовный максимализм, стихийное отрицание сложившегося, окаменевшего бытового уклада частной и общественной жизни, та жажда безмерного и безусловного, о которой мы говорили выше. Напомним стихи 1908 года, обращенные поэтом к читателю:

Ты будешь доволен собой и женой,

Своей конституцией куцой,

А вот у поэта-всемирный запой,

И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала,

Я верю: то Бог меня снегом занес,

То вьюга меня целовала!

Конечно, он сумел подслушать в революции какие то новье ритмы еще ненаписанной марсельезы:

Гуляет ветер, порхает снег,

Идут двенадцать человек.

Винтовок черные ремни,

Кругом-огни, огни, огни…

…Революцьонный держите шаг!

Неугомонный не дремлет враг!..

Но породнила его с революцией вовсе не какая-нибудь определенная система политических и социальных идеи, а та стихия народного бунта "с Богом или против Бога", в которой Блок ощутил нечто глубоко родственное своему собственному духовному максимализму, религиозному бунту, "попиранью заветных святынь".

Товарищ, винтовку держи, не трусь!

Пальнем-ка пулей в Святую Русь

В кондовую,

В избяную,

В толстозадую!

Эх. эх, без креста!..

Вот почему в "Двенадцати" существенно именно то, насколько органически вырастает это поэма из всего поэтического опыта Блока, из тех художественных постижений и символов, в которых раскрылось ему религиозная трагедия его собственной жизни. Снежная мятель, веянием которой он окружил свою поэму, звучала ему гораздо раньше в стихах о снежной вьюге, о снежной любви и Снежной Леве и стала привычным "ландшафтом души" в пору ее мистических восторгов и падений; и даже в "Стихах о России" уже намечено дальнейшее развитие этой художественной темь: "Где буйно заметает вьюга до крыши утлое жилье", "Так стоишь под мятелицей дикой, роковая, родная страна". Быть может, не случайно и это совпадение образов с эпиграфом из пушкинских "Бесов", который предпослан Достоевским его роману на ту же тему. Любовь красноармейца Петрухи к проститутке Кате, внезапно вырастающая до размеров центрального события "политической" поэмы, рассказана еще прежде в его цыганских стихах. Это-духовный максимализм в любви, который описал Достоевский словами Димитрия Карамазова о Грушеньке ("у Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела…", и который увлекает нас в любовной лирике III тома:

Ох, товарищи, родные,

Эту девку я любил…

Ночки черные, хмельные

С этой девкой проводил…

Из-за удали бедовой

В огневых ее очах,

Из-за родинки пунцовой

Возле правого плеча,

Загубил я, бестолковый,

Загубил я сгоряча… ах!

Наконец, покрывающее победные мотивы народного бунта настроение без исходной тоски, пустоты и, бесцельности жизни, тяжелого похмелья, "ацедии", также знакомо нам из стихов III книги, и здесь играет существенную роль, как религиозное отчаяние, которое следует за опьянением религиозного бунта:

Ох ты горе-горькое

Скука скучная

Смертная!

Уж я времечко

Проведу, проведу…

Уж я темечко

Почешу, почешу…

Уж я семечки

Полущу, полущу…

Уж я ножичком

Полосну, полосну…..

…Упокой, Господи, душу рабы

твоея…

Скучно!

Погрузившись в родную ему стихию народного восстания, Блок подслушал ее песни, подсмотрел ее образы, родственные его собственным настроениям, как человека из народа, — но не скрыл их трагических противоречий, как и в своей судьбе не умолчал о разорванности, запутанности безысходности страдания, — и "с дал никакого решения, не наметил никакого выхода: в этом-его правдивость перед собой и своими современниками, мы сказали бы: в этом его заслуга, как поэта революции (не как поэта-революционера. В этом смысле "Скифы" гораздо дальше отстоят от первичного и подлинного творческого переживания, гораздо рациональнее и тенденциознее, а "Россия и интеллигенция" находятся не самой периферии творческого постижения событий и так же условны, как любой коментарий со стороны, в отчетливых и отвлеченных логических понятиях пытающийся приблизиться к подлинному и насыщенному жизнию видению поэта.

Религиозный суд над поэмой "Двенадцать"- не дело, нашего времени, слишком непосредственно и остро ощущающего противоречия старого и нового мира. Трудно, однако, и здесь, при чтении современной поэмы, не вспомнить Достоевского, не менее Блока ощущавшего стихию народную; несмотря на свое официальное славянофильство и церковничество, Достоевский впервые усмотрел в ней черты религиозного бунта, "с Богом или против Бога". В известном рассказе "Влас", почти пятьдесят лет тому назад, ("Дневник Писателя" за 1873 г. он отметил в своем герое эту "потребность хватить через край; потребность в замирающем ощущеньи, дойти до самой пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и-в частных случаях, но весьма нередких — броситься в нее, как ошалелому, вниз головой *. Это потребность отрицанья в человеке, иногда самом не отрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел ** и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким то бременем…" и т. д.

*Ср. у Блока "Авиатор": "Или восторг самозабвенья губительный изведал ты, безумно возалкал паденья, и сам остановил винты?"

** Ср. у. Блока "попиранье заветных святынь…"

Достоевский рассказывает следующий случай. Молодой крестьянин в порыве религиозного исступления, богоборчества, индивидуалистического дерзанья ("кто кого дерзостнее сделает") направляет ружье на причастие ("пальнем-ка пулей в Святую Русь!"), и в минуту свершения святотатственного деяния, "дерзости небывалой и немыслимой", ему является "крест, а на нем Распятый". "Неимоверное видение предстало ему… все кончилось". "Влас пошел по миру и потребовал страдания". Не такое ли значение имеет приимиряющий образ Христа и в религиозной поэме Александра Блока?