"Ловец снов" - читать интересную книгу автора (Кинг Стивен)

Глава 20. КОНЕЦ ПОГОНИ

На юг, на юг, на юг.

К тому времени, когда мистер Грей миновал поворот на Гардинер, первый за Огастой, снежный покров стал значительно тоньше, а шоссе, хоть и покрытое бурым слякотным месивом, все же было свободно от заносов по всей ширине. Настала пора сменить снегоочиститель на что-то не так бросающееся в глаза, отчасти потому, что он больше не понадобится, и, кроме того, руки Джоунси, в жизни не имевшего дела с такими махинами, с непривычки болели от напряжения. Мистеру Грею было плевать на тело временного хозяина (по крайней мере он старался убедить в этом себя, хотя, честно говоря, трудно было не испытывать некоторой симпатии к чему-то, способному доставить столь неожиданные наслаждения, как «бекон» и «убийство»), но оно должно было прослужить по крайней мере еще пару сотен миль. Мистер Грей подозревал, что для мужчины своих лет Джоунси пребывает не в слишком хорошей форме. Вероятно, свою роль сыграл и несчастный случай, но в основном всему виной его работа. Он был «профессором«, и следовательно, почти полностью игнорировал физические аспекты своей жизни, что просто поражало мистера Грея. Как выяснилось, подобные создания на шестьдесят процентов состояли из эмоций, на тридцать — из ощущений, а рассудку были отданы всего десять процентов (и то, по мнению Грея, эта цифра была несколько завышена). Столь беспечное пренебрежение собственным телом казалось мистеру Грею глупым и расточительным. Впрочем, это не его проблема. И теперь уже не Джоунси. Джоунси превратился в то, чем, похоже, всегда хотел стать: в чистый разум. Правда, судя по его реакции, достигнув этого состояния, он все равно остался недоволен.

Лэд, лежащий на полу среди россыпи окурков, бумажных чашек и смятых оберток от чипсов, заскулил от боли. Тело бедняги уродливо вздулось, торс походил на бочонок. Скоро пес выпустит газы, и живот снова опадет. Мистер Грей установил контакт с байрумом, росшим внутри собаки, и сможет регулировать его созревание.

Собака станет его модификацией того, о чем его хозяин думал, как о «русской». Как только он отдаст пса, его миссия будет выполнена.

Он сделал мысленный посыл назад, нащупывая остальных. Генри и его друг Оуэн внезапно исчезли, как радиостанция, прекратившая передачи. Тревожный сигнал. Еще дальше (они только что прошли повороты на Ньюпорт, примерно в шестидесяти милях от нынешнего местонахождения мистера Грея) следовала группа из трех человек с одним четким контактом: «Перли». Перли, как и собака, вынашивал байрум, поэтому мистер Грей ясно его слышал. Раньше он получал также сигналы от второго, по имени «Фредди», но сейчас и этот замолчал. Росший на нем байрум погиб. Так сказал «Перли».

На обочине промелькнул зеленый знак с надписью:

Там наверняка найдется «Королевский бургер», который файлы Джоунси определяли как «ресторан» и «закусочная фаст-фуд», где можно попросить бекон, при мысли о котором желудок громко заурчал. Да, трудно будет отказаться от этого тела. Оно имеет свои преимущества, определенно имеет, и немалые. Но времени на бекон нет, пора сменить машину. И сделать это как можно более незаметно.

Въезд в зону отдыха разделялся на две дорожки. Одна ДЛЯ ЛЕГКОВЫХ МАШИН. И вторая ТОЛЬКО ДЛЯ ГРУЗОВИКОВ И АВТОБУСОВ. Мистер Грей зарулил большой оранжевый снегоочиститель на стоянку для грузовиков (у Джоунси от усталости дрожали руки) и, с восторгом увидев еще четыре такие же машины, припаркованные вместе, поставил свою в конец ряда.

Настало время пообщаться с Джоунси, по-прежнему отсиживавшимся в своем странном убежище, куда мистеру Грею не было доступа.

— Что задумал, партнер? — пробормотал мистер Грей. Нет ответа… но он чувствовал, что Джоунси прислушивается. — Что поделываешь?

Нет ответа. И правда, что ему делать? Заперт, ослеплен, лишен общения. Все же не стоит забывать о Джоунси… Джоунси с его чем-то волнующим предложением забыть о цели, о приказе рассеять семена и просто наслаждаться жизнью на Земле. Эта мысль упорно возникала в самые неподходящие моменты: послание, подсунутое Джоунси под дверь своей добровольной тюрьмы. Согласно файлам Джоунси, мысли подобного рода назывались «слоган». Короткие, простые и доходчивые. Последний гласил:

И мистер Грей даже не усомнился, что это правда. Даже в больничной палате (Какая палата? Какая больница? Кто такая Марси? Кому нужен укол?) он осознал, что жизнь здесь прекрасна. Но приказ ясен, недвусмыслен и непререкаем: он засеет этот мир спорами байрума, а потом умрет. Но если по пути успеет поесть бекона, тем лучше.

— Кто был Ричи? Что такое «Тигры»? Он тоже был тигром? Почему вы убили его?

Нет ответа. Но Джоунси слушал. Очень внимательно. Мистеру Грею ненавистно было его присутствие. Все равно (улыбка взята из хранилища памяти Джоунси) что крохотная рыбья кость, застрявшая в горле! Недостаточно велика, чтобы подавиться, но поминутно колет и мешает.

— Ты чертовски раздражаешь меня, Джоунси. До посинения. — Он натянул перчатки, некогда принадлежавшие владельцу «доджа». Хозяину Лэда.

На этот раз узник соизволил ответить:

Взаимно, партнер. Почему бы тебе не убраться туда, где ты желанный гость? Отправиться к себе домой, и там выкидывать свои штучки?

— Не могу, — сказал мистер Грей, протягивая руку колли.

Лэд благодарно обнюхал ее, радуясь запаху прежнего хозяина на перчатке. Мистер Грей послал ему мысленный приказ сидеть смирно, спрыгнул на землю и стал огибать ресторан. На задах наверняка еще одна парковка, для служащих.

Генри и тот, другой парень, вот вот схватят тебя за хвост, жопа с ручкой. Тебе все равно не уйти. Поэтому расслабься. Проведи время с толком. Закажи тройную порцию бекона.

— Они не чувствуют меня, — сказал мистер Грей, выдыхая клубы морозного воздуха (ощущение прохлады во рту и горле было изысканным, бодрящим, даже запахи бензина и дизельного топлива казались чудесными). — Если я не чувствую их, значит, они не чувствуют меня.

Джоунси рассмеялся — в самом деле рассмеялся, — и мистер Грей от неожиданности застыл рядом с мусоросборником.

Правила изменились, друг мой. Они заезжали за Даддитсом, а Даддитс видит линию.

— Не пойму, о чем ты.

Все ты понимаешь, жопа с ручкой.

— Не смей меня так называть! — взорвался мистер Грей.

Если перестанешь оскорблять мой интеллект, может, я и послушаюсь.

Мистер Грей вновь пошел своей дорогой, и точно: за углом виднелось небольшое скопление машин, по большей части старых и потрепанных.

Даддитс видит линию.

Джоунси прав, он знал, что это означает. Тот, по имени Пит, тоже обладал этим даром, тем же даром, хотя не столь сильным, как этот странный тип… этот Даддитс.

Мистеру Грею совсем не нравилось оставлять след, по которому идет «Даддитс», но он знал кое-что, не известное Джоунси. «Перли» считал, что Генри, Оуэн и Даддитс находятся всего в пятнадцати милях к югу от его машины. Если это действительно так, значит, Генри и Оуэн отстали на сорок пять миль, и возможно, еще не успели добраться до Уотервилля. Так что вряд ли им удастся в ближайшее время схватить его за хвост.

Все же и торчать здесь смысла нет.

Задняя дверь ресторана открылась. Молодой человек в униформе, которую файлы Джоунси определяли как «поварской халат», вынес два больших мешка с мусором, явно предназначенных для мусоросборника. Имя молодого человека было Джон, но друзья прозвали его «Бач»[73]. Мистеру Грею доставило бы огромное наслаждение убить его, но Бач выглядел куда сильнее Джоунси, не говоря о том, что был явно здоровее и, возможно, проворнее. Кроме того, убийство имело ряд неприятных побочных эффектов, и самый худший — необходимость снова и снова избавляться от украденных машин.

Привет, Бач.

Бач остановился, настороженно глядя на него.

Какая из машин твоя?

Собственно говоря, машина принадлежала не ему, а его матери, и это было даже к лучшему. Ржавая колымага Бача стояла дома: жертва скисшего аккумулятора. Пришлось взять машину матери, полноприводный «субару». Мистер Грей, как сказал бы Джоунси, снова выкинул шестерку.

Бач с готовностью протянул ключи. Взгляд у него по-прежнему был подозрительным (глаза блестят и хвост дыбом, по определению Джоунси, хотя, насколько мог видеть мистер Грей, у молодого повара хвоста не было), но сознание уже погасло.

Отключился, подумал Джоунси.

Ты ничего не запомнишь, сказал мистер Грей.

— Ничего, — согласился Бач.

Возвращайся к работе.

— Куда же еще, — снова согласился Бач и, подхватив мешки, направился к мусоросборнику. К тому времени, когда кончится смена и он сообразит, что машина матери исчезла, вероятно, все будет кончено.

Мистер Грей открыл красный «субару» и влез внутрь. На пассажирском сиденье валялся полупустой пакет с картофельными чипсами. Мистер Грей жадно жевал их, подъезжая к снегоочистителю, чтобы забрать собаку. Съев все до крошки, он облизал пальцы Джоунси. Жирные. Вкусно. Совсем как бекон.

Он посадил пса в машину и пять минут спустя уже выезжал на шоссе.

На юг, на юг, на юг.

Ночь ревет музыкой, смехом и возбужденными голосами, в воздухе плывут соблазнительные запахи жаренных на гриле хот-догов, шоколада, арахиса, небо взрывается цветными огнями. И соединяя это в слитную атмосферу веселья, подписываясь под всем автографом самого лета, из динамиков, установленных в Строфорд-парке, несется разухабистый рок-н-ролл:

И тут появляется самый высокий ковбой в мире, девятифутовый Пекос Билл, под пылающим небом, нависает над толпой, и детишки с измазанными мороженым, широко открытыми от изумления ротиками таращат глаза; смеющиеся родители поднимают их или сажают на плечи. Пекос Билл помахивает шляпой. В другой руке он держит знамя с надписью:

— Ак он озет ыть иим оким? — спрашивает Даддитс, опустив руку с голубым конусом сахарной ваты и не сводя с ковбоя таких же круглых глаз, как у любого здешнего трехлетки.

Справа от него стоят Пит и Джоунси, слева — Генри и Бив. За ковбоем шествует процессия девственных весталок (наверняка среди них найдется парочка девственниц, даже в лето Господне 1981), в расшитых блестками ковбойских юбках и белых ковбойских сапожках, подбрасывая жезлы, навеки завоевавшие Запад.

— Не знаю, как он может быть таким высоким, Дадс, — ухмыляется Пит и, выдернув клок ваты, сует в распахнутый рот Даддитса. — Должно быть, волшебство.

Все смеются над Даддитсом, который ухитряется жевать, не сводя глаз с ковбоя на ходулях. Дадс выше их всех, даже Генри, но по-прежнему остается ребенком, и это приводит остальных в восторг. Волшебник — это он, только он, и хотя он отыщет Джози Ринкенхауэр не раньше будущего года, они твердо знают: он самый натуральный волшебник. И хотя они отчаянно трусили, сцепившись с Ричи Гренадо и его дружками, но по сию пору уверены, что тот день был самый счастливый в их жизни.

— Эй, тех! — машет Бив своей покрышкой (бейсболкой с эмблемой «Тигров Дерри»). — Поцелуй меня в задницу, верзила! А еще лучше, сядь на нее и покрутись!

И все надрываются от хохота (они запомнят это на всю жизнь, ночь, когда Бивер задирал ковбоя на ходулях под рассыпающимся искрами небом), все, кроме Даддитса, продолжающего взирать на происходящее с оцепенелым изумлением, и Оуэна Андерхилла (Оуэн, думает Генри, как ты попал сюда, дружище?), который встревоженно хмурится.

Оуэн трясет его, Оуэн снова требует, чтобы он проснулся.

Генри, проснись, проснись, про…

…снись, ради Бога.

Именно дрожь в голосе Оуэна окончательно разбудила Генри. В носу еще стоит запах жареного арахиса и сахарной ваты. Но тут в сонный бред вторгается реальность: белое небо, заснеженное шоссе, зеленый указатель:

Оуэн продолжает его трясти, а сзади доносятся хриплые, отчаянные лающие звуки. Даддитс кашляет.

— Вставай, Генри, у него кровь! Да проснись же, мать…

— Проснулся, проснулся.

Он отстегивает ремень безопасности, поворачивается, встает на коленях. Натруженные мышцы бедер отзываются острой болью, но Генри не до того.

Все оказалось лучше, чем он ожидал. Судя по паническим воплям Оуэна, он уже подумал было, что Дадс истекает кровью. На самом деле из ноздри сочилась тонкая струйка, а изо рта при каждом спазме летели мелкие брызги. Оуэн, наверное, вообразил, что бедняга Дадс выхаркивает собственные легкие, хотя тот скорее всего просто натрудил горло. Или мелкий сосуд лопнул. Разумеется, это отнюдь не пустяки. В таком тяжелом состоянии все может обернуться катастрофой, любая простуда способна убить Даддитса. Генри с первого взгляда понял, что Дадс выруливает на финишную прямую, ведущую к дому.

— Дадс! — резко окликнул он. В нем что-то переменилось. В нем что-то новое, Генри. Но что? Нет времени об этом думать. — Даддитс, дыши через нос! Через нос, Даддитс. Вот так!

Генри несколько раз глубоко вдохнул, и при каждом выдохе из ноздрей летел белый пушок, как семена молочая или одуванчика. Байрум. Он рос в носу, но уже погиб, подумал Генри. Я высмаркиваю байрум! И тут он осознал, что зуд в бедре, во рту и паху давно прекратился. Язык по-прежнему был шершавым, словно обернутым обрывком ковра, но больше не чесался.

Даддитс, подражая ему, стал дышать носом, и кашель тут же сделался не таким надрывным. Генри порылся в пакете, нашел безвредный, не содержащий спирта сироп от кашля и налил чашечку Даддитсу.

— Выпей, полегче станет, — сказал он уверенно, стараясь думать так же: с Даддитсом важны не только слова, но и мысли.

Даддитс сглотнул робитуссин, поморщился и улыбнулся Генри. Кашель прекратился, но кровь все еще стекала из носа и из уголка глаза. Плохо дело. Даддитс побледнел и еще больше осунулся. Холод… бессонница… немыслимые для такого больного волнения… плохо дело. Он заболевает, а на последней стадии ОЛЛ даже респираторная инфекция может оказаться фатальной.

— Он в порядке? — спросил Оуэн.

— Дадс? Дадс у нас железный! Верно, Даддитс?

— Езый, — согласился Даддитс, сгибая прискорбно исхудалую руку.

При виде его лица, усталого, измученного, но улыбающегося, Генри захотелось кричать. Жизнь несправедлива, он давно знал и смирился с этим. Но то, что происходило сейчас, было более чем несправедливо. Чудовищно.

— Посмотрим, что тут есть попить хорошим мальчикам, — объявил он, открывая коробку для завтраков.

— Уби-у, — кивнул Даддитс. Он по-прежнему улыбался, но голос звучал еле слышно.

— Да, пора приниматься за дело, — сказал Генри, открывая термос.

Он дал Даддитсу таблетку преднизона, хотя не было еще восьми, и спросил, хочет ли тот перкосен. Дадди, подумав, поднял два пальца. У Генри упало сердце.

— Совсем никуда, верно? — спросил он, протягивая Даддитсу лекарство.

Ответа он не ждал: такие люди, как Даддитс, не будут просить лишнюю таблетку, чтобы словить кайф.

Даддитс выразительно махнул рукой: соmmе ci, comme #231;a[74]. Генри хорошо помнил этот жест, такой же типичный для Пита, как привычка Бива жевать зубочистки.

Роберта наполнила термос шоколадным молоком, его любимым. Генри налил молока в чашку, выждал, пока забуксовавший на бугристой наледи «хамви» выровняется, и протянул Даддитсу. Тот запил наркотик.

— Где болит, Дадс?

— Есь. — Рука на горле. — Есь осе. — Рука на груди. И, нерешительно, слегка краснея: — И есь. — Рука на ширинке.

Инфекция мочеполового тракта, подумал Генри. О дьявол!

— Е ует уце?

— Обязательно будет лучше, — кивнул Генри. — Таблетки помогут, только подожди немножко. Мы все еще на линии, Даддитс?

Даддитс выразительно кивнул и показал вперед. Генри (не впервые) задался вопросом, что он там видит? Как-то сам он спросил Пита, и тот объяснил, что это нечто вроде нити, иногда почти неразличимой.

«Лучше всего, когда она желтая, — говорил Пит. — Желтое легче всего проследить, не знаю почему».

Но если Пит видел тонкую желтую нить, возможно, Даддитсу представлялась широкая желтая полоса, или дорога желтого кирпича, по которой шла Дороти.

— Если линия пойдет по другой дороге, скажешь, хорошо?

— Казу.

— Не заснешь?

Даддитс покачал головой. Как ни странно, он никогда еще не выглядел более оживленным и бодрым. Глаза звездами сияли с изможденного лица. Так иногда вспыхивают лампочки, перед тем как погаснуть навсегда.

— Если захочешь спать, скажи, и мы остановимся. Добудем тебе кофе. Нам не до сна.

— Оей.

Генри уже хотел осторожно повернуться, боясь разбередить ноющие мышцы, но Даддитс добавил:

— Исе ей оцет екон.

— Неужели? — задумчиво протянул Генри.

— Что? — спросил Оуэн. — Не понял.

— Говорит, что мистер Грей хочет бекона.

— Это так важно?

— Не знаю. Слушай, тут есть обычный приемник? Хотелось бы послушать новости.

Обычный приемник висел под приборной доской, и судя по всему, его поставили совсем недавно. В начальный комплект оборудования он не входил. Оуэн потянулся было к нему, но едва успел ударить по тормозам, чтобы не столкнуться с подрезавшим его «понтиаком»: передний привод и летние шины. «Понтиак» занесло, но судьба была пока милостива к нему — машина даже не слетела с шоссе. Водитель прибавил скорости, и «понтиак» рванулся вперед. По прикидкам Генри, он шел со скоростью не менее шестидесяти миль. Оуэн укоризненно нахмурился.

— Конечно, я только пассажир, — заметил Генри, — но если малый может проделывать такое без зимних шин, почему бы и нам не пошевелиться? Неплохо бы сократить расстояние.

— «Хаммеры» лучше приспособлены для грязи, чем для снега. Можешь мне поверить.

— И все же…

— Минут через десять мы его увидим. Спорю на кварту хорошего скотча. Он либо вылетит сквозь столбики ограждения и будет валяться под насыпью, либо застрянет на осевой. Если повезет, машина будет лежать правой дверцей вверх. Плюс… это, разумеется, всего лишь техническая деталь, но не забудь, что мы — беглецы, скрывающиеся от властей, и не сможем спасти мир, сидя в окружной. О Боже!

«Форд-эксплорер», полноприводный, но летящий с нeпозволительной для такой погоды скоростью около семидесяти в час, с ревом пронесся мимо, поднимая снежные хвосты. Багажник на крыше был завален небрежно связанными и едва прикрытыми брезентом сумкам и чемоданами. Неудивительно, если все это скоро разлетится по шоссе.

Позаботившись о Даддитсе, Генри свежим глазом осмотрел дорогу. Что ж, этого следовало ожидать. Противоположная сторона была почти пустынна, а вот машин, идущих в южном направлении, не прибавлялось, но Оуэн включил радио, как раз в тот момент, когда мимо промчался «мерседес», разбрызгивая комья грязи. Он нажал кнопку «ПОИСК», нашел классическую музыку, снова нажал, напал на юмористический канал, нажал в третий раз… и наткнулся на голос.

— …огромный обалденный косячок, — объявил голос, и Генри переглянулся с Оуэном.

— Куит аану, — заметил Даддитс с заднего сиденья.

— Верно, — кивнул Генри, когда владелец голоса шумно выдохнул в микрофон. — Именно марихуану, и судя по всему, действительно не пожалел травки.

— Сомневаюсь, что Федеральная комиссия связи одобрит это, — продолжал диджей после очередного долгого и шумного выдоха, — но если хотя бы половина того, что я слышал, правда, ФКС — это самая малая из наших забот. Межзвездная чума вырвалась на свободу, братья и сестры, вот в чем беда! Назовите это Горячей Зоной, Мертвой Зоной, Сумеречной Зоной, но постарайтесь держаться подальше от севера.

Долгая и шумная затяжка.

— Марвин Марсианин на марше, братья и сестры, так передают из округов Сомерсет и Касл. Чума, лучи смерти, живые завидуют мертвым.

Треск чего-то сломанного. Судя по звуку, пластика. Генри зачарованно слушал. Вот она, совсем близко, тьма, его старая подруга, но на этот раз не в голове, а в проклятом радио!

— Братья и сестры, если сейчас вы находитесь к северу от Огасты, послушайте своего приятеля, Одинокого Дейва с WWWE: перестраивайтесь в соседний ряд и направляйтесь на юг. И немедленно. А вот вам и музыка в дорогу.

Одинокий Дейв с WWWE, разумеется, поставил «Доорз». Джим Моррисон принялся калечить «Зе Энд». Оуэн переключился на средние частоты и нашел выпуск новостей. Голос диктора звучал не слишком сокрушенно, что уже было шагом вперед. Он сказал, что для паники нет причин — что было еще одним шагом вперед. Он пустил в эфир отрывки речи президента и губернатора штата Мэн. Оба говорили примерно одно и то же: спокойно, граждане, не волнуйтесь, все под контролем. Словом, обычная утешительная болтовня, робитуссин для политиков. Президент собирался выступить с обращением к американскому народу в одиннадцать утра по восточному поясному времени.

— Та речь, о которой говорил Курц, — вспомнил Оуэн. — Только ее передвинули на день.

— О какой речи…

— Ш-ш-ш-ш. — Оуэн показал на радио.

После столь утешительного вступления диктор продолжал будоражить слушателей, повторяя бесконечные сплетни, которые они уже слышали от обкуренного диджея, только в более изысканных выражениях: чума, лучи смерти, пришельцы из космоса. Далее последовал прогноз погоды: снежные заряды, в сопровождении дождя, и сильный ветер, по мере того как теплый фронт (не говоря уже о убийцах-марсианах) будет продвигаться на север. Последовали короткие гудки, и в кабине снова зазвучал только что слышанный выпуск.

— Ати! — воскликнул Даддитс. — Ои еали имо ас. — Он ткнул пальцем в грязное окно. Палец дрожал, как и сам Даддитс. Зубы выбивали крупную дробь.

Оуэн мельком глянул на «понтиак», и в самом деле застрявший на осевой, на самой середине шоссе, и хотя машина не перевернулась, растерянные пассажиры сгрудились вокруг, не зная, что делать. Пожав плечами, Оуэн обернулся к Даддитсу. Съежившийся, какой-то посеревший, из ноздри торчит окровавленная вата.

— Генри, что с ним?

— Не знаю.

— Высунь язык.

— Не лучше ли тебе следить за доро…

— Я в порядке, так что не морочь голову. Высунь язык.

Генри повиновался. Оуэн взглянул на него и поморщился.

— Выглядит ужасно, но, возможно, все не так уж плохо. Это дерьмо побелело.

— То же самое с раной на ноге. И с твоим лицом и бровями. Повезло, что эта штука не проросла в легких, мозге или желудке. Кстати, у Перлмуттера она в желудке. Бедняга стал инкубатором для гнусной твари.

— Далеко они, Генри?

— Я сказал бы, двадцать миль. Может, и меньше. Если бы ты прибавил хоть немного…

Оуэн так и сделал, зная, что Курц тоже прикажет гнать грузовик, как только поймет, что стал частью общего исхода, и теперь вероятность того, что гражданская или военная полиция станут его искать, весьма невелика.

— Ты все еще держишь связь с Перли, — удивился Оуэн, — хотя байрум и погибает, но ты все равно…

Он ткнул пальцем на заднее сиденье, где полулежал Даддитс. Он уже на так сильно дрожал.

— Конечно, — кивнул Генри. — Перенял эту штуку от Даддитса, задолго до того, как это случилось. И не только я. Бивер, Джоунси и Пит тоже. Мы почти не замечали этого. Считали обыденностью.

— Еще бы. Совсем как те мысли, насчет бритвы и ванной, перил моста и охотничьих ружей. Всего лишь обыденность.

— Просто теперь это усилилось. Может, со временем опять ослабнет, но пока… — Он пожал плечами. — Пока я слышу голоса.

— Перли.

— И его тоже, — кивнул Генри. — Других, с байрумом в активной стадии. В основном тех, кто позади нас.

— А Джоунси? Твой друг Джоунси? Или Грей?

Генри покачал головой.

— Но Перли что-то слышит.

— Перли? Как это может быть?

— Его телепатический диапазон куда шире, чем у меня, из-за байрума.

— Что это?

— Та тварь, что сидит у него в заднице, — пояснил Генри. — Срань-хорек.

Оуэна мгновенно затошнило.

— Тот, кого он слышит, не человек. Не думаю, что это мистер Грей, но кто знает? Понимаю только, что Перли наведен на него.

Оба замолчали. Машин было довольно много, и многие, чересчур разогнавшиеся водители, заканчивали путь в кювете (они проехали лежащий под насыпью брошенный «эксплорер» с разбросанными вокруг вещами), но Оуэн считал, что пока им везет. Многие, запуганные ураганом, не посмели тронуться с места. Теперь, когда буря стихла, они, вероятно, решатся бежать на юг, но Оуэн успел обогнать первую волну. Ураган оказался к нему благосклонен. Стал почти другом.

— Я хочу кое-что сказать, — начал Оуэн.

— Можешь не говорить. Ты сидишь рядом, и я по-прежнему читаю твои мысли.

Оуэн думал, что остановил бы машину и вышел, знай он наверняка, что Курц, получив желанную добычу, прекратит погоню. Но Оуэн не слишком этому верил. Главной целью Курца действительно был Оуэн Андерхилл, но он понимал, что Оуэн не совершил бы столь чудовищной измены, если бы его на это не толкнули. Нет, он всадит пулю в голову Андерхилла и помчится дальше. Но с Оуэном у Генри есть шанс выиграть. Без него Генри мертвец. И Даддитс тоже.

— Мы останемся вместе. Друзья до конца, как говорит пословица, — проговорил Генри.

— У ас ешо ого ел, — донеслось с заднего сиденья.

— Верно, Дадс. — Генри обернулся и сжал холодную руку Даддитса. — У нас еще много дел.

Десять минут спустя окончательно оживший Даддитс показал им на первую после Огасты зону отдыха. Они уже почти добрались до Льюистона.

— Есь! Есь! — закричал он и снова закашлялся.

— Спокойно, Даддитс, — велел Генри.

— Возможно, остановились выпить кофе с пирожным, — решил Оуэн. — Или съесть сандвич с беконом.

Но Даддитс знаками велел объехать ресторан. Они остановились на парковке для служащих. Даддитс слез, постоял немного, что-то бормоча и едва не шатаясь под порывами ветра, трогательно худой и обессиленный.

— Генри, — торопил Оуэн, — не знаю, что ему взбрело, но Курц идет по пятам, и…

Но тут Даддитс кивнул, забрался в машину и показал на знак выезда. Он выглядел совершенно измученным и, как ни странно, довольным.

— Что, во имя Господа, все это значит? — не выдержал Оуэн.

— Думаю, он поменял машину, — догадался Генри. — Ведь так, Даддитс? Он поменял машину?

Даддитс усердно закивал:

— Укал! Укал асину.

— Украл? Теперь он прибавит скорости, — вздохнул Генри. — Давай, Оуэн, плевать на Курца, нужно поймать мистера Грея.

Оуэн взглянул на Генри, опустил глаза, снова взглянул.

— Что с тобой? Ты белый как полотно.

— Я последний идиот! Следовало бы знать с самого начала, что задумал ублюдок! Единственным оправданием служит то, что я устал и был напуган, но какая разница, если… Оуэн, ты обязан его догнать. Он стремится в Западный Массачусетс, но его следует перехватить раньше.

Теперь они разбрызгивали слякоть, но, хотя грязи было куда больше, Оуэн без опаски жал на акселератор. Правда, пока его смелость не простиралась дальше шестидесяти пяти в час.

— Попытаюсь, — неохотно согласился он. — Но если он не вляпается в какую-нибудь переделку или не задержится…

Оуэн сокрушенно качнул головой:

— Вряд ли, дружище. Вряд ли.

Этот сон часто снился ему в детстве (когда он еще носил фамилию Кунц), но только раз или два привиделся в потных кошмарах взросления. В этом сне он бежит по полю в полнолуние и боится оглянуться, потому что оно гонится за ним. ЭТО. Он мчится из последних сил, но, конечно, ничего не выходит, в снах лучше и не пытаться, все равно не выйдет. И ЭТО настигает его, оно все ближе, так близко, что он слышит его сухое дыхание и ощущает его особый сухой запах.

Он оказывается на берегу большого тихого озера (в сухом и жалком канзасском городке его детства не было и не могло быть никаких озер), и хотя озеро невыразимо прекрасно, и луна отражается в его глубинах, как зажженная лампа, его терзает страх, потому что оно преградило ему дорогу, а он не умеет плавать.

Он падает на колени прямо на берегу — до этого места сон ничем не отличался от прежних, но вместо того, чтобы увидеть отражение ЭТОГО в неподвижной воде — ужасного чучела с набитым ватой мешком вместо головы и раздутых рук в синих перчатках, — смотрит на Оуэна Андерхилла с лицом, покрытым красной сыпью. В лунном свете байрум кажется огромными черными родимыми пятнами, губчатыми и бесформенными.

Детский сон обычно прерывался на этом месте (он просыпался с гордо вставшим концом, хотя одному Богу известно, откуда может взяться у ребенка такая странная реакция), но на этот раз ОНО… Андерхилл действительно коснулся его, отраженные в воде глаза блеснули укоризненно. А может, и вопрошающе.

Потому что ты ослушался приказа, дружище. Потому что переступил Черту.

Он поднял руку, чтобы оттолкнуть Оуэна, сбросить его ладонь… и увидел в свете луны свои пальцы. Они были серыми.

Нет, сказал он себе. Это всего лишь лунный свет.

Но почему у него только три пальца? В этом тоже виноват лунный свет?

Оуэн, касающийся его, награждающий мерзкой болезнью… и все же смеющий обращаться к нему.

Босс! Проснитесь, босс!

Курц открыл глаза и с недовольным бурчанием приподнялся, одновременно откидывая руку Фредди, правда, лежащую не на плече, а на колене. Со своего места Фредди дотянулся только до колена и теребил его, но и это было невыносимо.

— Я не сплю, не сплю. — В доказательство он поднес к глазам свои ладони. Не младенчески-розовые, конечно, до этого далеко, но совсем не серые, и на каждой традиционные пять пальцев. — Который час, Фредди?

— Не знаю, босс. Пока еще утро, все, что можно сказать.

Ну конечно. Часы, похоже, гикнулись всерьез. Даже его карманные стоят. Курц, такая же жертва современности, как остальные, забыл их завести. Но обладая острым ощущением времени, он на глазок прикинул, что сейчас около девяти, значит, он успел прихватить часика два. Немного, но ему вполне достаточно. Он чувствовал себя лучше. Достаточно хорошо, чтобы услышать тревогу в голосе Фредди.

— Что стряслось, дружище?

— Перли говорит, что он потерял контакт. Со всеми. Последним был Оуэн, но и он пропал. Перли считает, что он, должно быть, победил грибок.

Курц поймал в зеркальце заднего обзора мертвенную «я вас всех надул» ухмылку.

— В чем дело, Арчи?

— Ни в чем. — Арчи, казалось, немного оживился и успокоился зато время, что проспал Курц. — Я… босс, неплохо бы глотнуть воды. Я не голоден, но…

— Мы могли бы заехать за водой, — кивнул Курц. — Будь у нас контакт. Но если мы потеряли всех, того парня Джоунси, Оуэна и Девлина… что ж, ты меня знаешь, дружище. Подыхая, я вцепляюсь намертво. И потребуются два хирурга и пистолет, чтобы оттащить меня. Можешь умирать от жажды, пока мы с Фредди будем обшаривать ведущие на юг дороги в поисках следов. Если, разумеется, ты не согласишься нам помочь. Давай, Арчи, и я прикажу Фредди остановиться у первого же магазинчика. Лично потрушу в «Стоп-н-гоу», или «Севн-Илевн» и куплю тебе самую большую бутылку «Поленд Спринг» из холодильника. Ну как звучит?

Звучало неплохо, судя по тому, как жадно Перлмуттер причмокнул и облизал губы (Рипли на губах и щеках был в полном цвету, кое-где красноватый, но в основном темно-бордовый), но взгляд по-прежнему оставался хитро-оценивающим. Глаза, обрамленные коростами грибка, шустро бегали из стороны в сторону. Курц мгновенно поставил диагноз. Все признаки налицо: бедняга спятил, возлюби его Господь. Возможно, рыбак рыбака видит издалека, как псих — психа, поэтому Курц был уверен, что не ошибся.

— Я признался, как на духу. Потерял с ними связь, — сказал Арчи, но при этом приставил палец к носу и лукаво взглянул в зеркало.

— Как только мы схватим их, думаю, парнишка, у нас есть все возможности подлечить тебя, — заверил Курц своим самым сухим, официально безразличным голосом. — Так с кем ты контачишь? С Джоунси? Или этим новым типом, Даддитсом? (Курц произнес это имя, как «Дад-Датс».)

— Не с ним. И ни с кем.

Но палец по-прежнему приставлен к носу, взгляд по-прежнему озорной.

— Скажи, и получишь воду, — настаивал Курц. — Продолжай испытывать мое терпение, солдат, и я всажу в тебя пулю и выкину на снег. Давай прочти мои мысли и скажи, что я лгу.

Перли угрюмо взглянул на него в зеркальце и сказал:

— Джоунси и мистер Грей все еще на шоссе. Где-то рядом с Портлендом. Джоунси велел мистеру Грею объехать город по автостраде № 295. Только не словами. Мистер Грей в его голове, и когда хочет чего-то, просто берет это, и вся недолга.

Курц с возрастающим благоговением слушал его речь, наспех производя расчеты.

— Собака, — продолжал Перли. — С ними собака. Лэд. Это я с ним на связи. Он… такой же, как я. — Их взгляды снова встретились в зеркале, только на этот раз в глазах Перли не было хитрости. Ее вытеснило жалкое подобие полунормальности. — Думаете, у меня в самом деле есть шанс стать… ну… знаете… самим собой?

Курц, понимая, что Перли в любую минуту сможет проникнуть в его мысли, решил действовать осторожно.

— Вероятно, существует возможность освободить тебя от твоего бремени, особенно если найдется понимающий доктор. Да, такое вполне осуществимо. Побольше хлороформа, и когда проснешься… пуф, и все. — Курц поцеловал кончики пальцев и повернулся к Фредди. — Если они в Портленде, на сколько мы отстаем?

— Миль на семьдесят, босс.

— Тогда прибавь немного, благодарение Господу. Постарайся не сверзиться в кювет, но пошевелись.

Семьдесят миль. И если Оуэн, Девлин и «Дад-Датс» знают то, что и Перлмуттер, они тоже идут по следу.

— Давай уточним, Арчи. Мистер Грей сидит в Джоунси…

— Да…

— И с ними собака, умеющая читать мысли?

— Нет, она их слышит, но не понимает. В конце концов это всего лишь собака. Босс, я пить хочу.

Он слушает пса, как какое-то гребаное радио, удивился Курц.

— Фредди, следующий поворот. Воды везде полно, хоть залейся.

Ему до смерти претило останавливаться и терять время, но Перлмуттер нужнее. Перли необходим ему относительно живым и в хорошем настроении.

Впереди замаячила как раз та зона отдыха, где мистер Грен поменял свой снегоочиститель на «субару» повара. Та, куда ненадолго заехали Оуэн и Генри, потому что туда вела линия. Стоянка была забита машинами, но у них нашлось достаточно мелочи, чтобы пробиться к торговым автоматам.

Слава Богу.

Какими бы поражениями и победами ни знаменовалось так называемое флоридское президентство (полный их список до сих пор не опубликован), в активе всегда будет числиться одно: речь памятным ноябрьским утром положила конец Космическому Ужасу.

Существовало немало различных мнений по поводу того, почему речь сработала (дело не в умении повести за собой массы, просто момент выбран подходящий, — презрительно фыркал один критик), но она сработала. Изголодавшиеся по жесткой информации люди, которым пришлось бежать с насиженных мест, съезжали с шоссе, чтобы увидеть выступление президента. Магазинчики бытовой техники в торговых центрах были забиты молчаливыми, растерянными беженцами. На автозаправках вдоль 1-95 работники, вместо того чтобы обслуживать клиентов, запирались, ставили переносные телевизоры рядом с кассовыми аппаратами и смотрели. В барах было яблоку негде упасть. Зачастую местные жители пускали в свои дома любого, кто хотел увидеть лицо президента. Они могли бы послушать речь по радио (как Джоунси и мистер Грей), в своих машинах, на ходу, но так поступали немногие. По утверждениям недругов президента, речь попросту перебила инерцию паники.

— Да на его месте даже Порки-Пиг наверняка добился бы точно такого же результата, произнеси он речь в такую минуту, — высказался один из них.

Второй придерживался иного мнения.

— Речь стала поворотным моментом в кризисной ситуации, — возражал он. — Сейчас на дорогах не менее шести тысяч водителей. Сделай президент хоть одну ошибку, прозвучи в его словах тревога, и к полудню это число возросло бы раз в сто. И вся эта волна беженцев захлестнула бы Нью-Йорк, самая большая со времен «Пыльной Чаши»[75]. Американцы, особенно жители Новой Англии, обратились к своему избранному ничтожным большинством лидеру за помощью… за утешением и ободрением. И он ответил самым проникновенным во все времена обращением к народу. Только и всего.

Так это или нет, социология или мудрость вождя тут причиной, но речь вышла почти такой, как ожидали Оуэн и Генри… что касается Курца, он предсказал почти каждое слово и оборот. Во главе угла стояли две простые идеи, представленные как абсолютные факты и рассчитанные на то, чтобы заглушить ужас, тяжело ворочавшийся в груди каждого американского обывателя. Первая заключалась в том, что пусть пришельцы не размахивали оливковыми ветвями и не раздавали бесплатных подарков, все же не проявляли никакой враждебности. Вторая разъясняла, что хотя они занесли некий вид вируса, его удалось изолировать в пределах Джефферсон-тракт (президент показал район на карте, так же умело, как синоптик — зону низкого давления). И даже там он погибает, абсолютно без всякого вмешательства ученых и военных экспертов.

— Хотя в данную минуту наверняка сказать невозможно, — сообщил президент затаившим дыхание слушателям (особенно тем, кто оказался в северо-восточном коридоре Новой Англии, — эти вообще, кажется, забыли о существовании воздуха), — мы уверены, что пришельцы привезли этот вирус с собой, как неосторожные путешественники, иногда сами того не зная, пересекают границу с насекомыми или микробами в багаже или купленных вещах. Конечно, таможенники стараются все проверить, но, к сожалению… — широкая улыбка Великого Белого Отца, — …наши недавние гости не проходили контрольно-пропускного пункта. Да, несколько человек заразились, в основном военнослужащие. Но подавляющее большинство (это что-то вроде обычного грибкового заболевания, известного как микоз) уже сумело победить болезнь самостоятельно. В районе объявлен карантин, но люди, оказавшиеся за пределами этой зоны, находятся вне всяческой опасности, повторяю, вне всяческой опасности.

— Если вы живете в Мэне и покинули свои дома, — заявил президент, — предлагаю вам вернуться. Как сказал Франклин Делано Рузвельт, нам нечего бояться, кроме самого страха.

Он не обмолвился о расстреле серых человечков, взорванном корабле, захваченных и интернированных охотниках, пожаре в магазине Госслина и мятеже. Ни звука о последних «Империэл Вэлли» Кейт Галлахер, которых загоняли и убивали, как бешеных псов (по мнению многих, они были куда хуже любого бешеного пса). Ни слова о Курце и о Тифозном Джоунси. Президент всего лишь погасил шквал паники, прежде чем он вырвался из-под контроля.

Большинство слушателей последовали его совету и вернулись домой.

Для некоторых, разумеется, это оказалось невозможным.

Для некоторых понятие «дом» было вычеркнуто из словаря.

Небольшая процессия продвигалась на юг под темным небом, возглавляемая ржавым красным «субару», который Мари Тержен из Личфилда никогда больше не увидит. Генри, Оуэн и Даддитс находились в пятидесяти пяти милях, или пятидесяти минутах позади. Курц и его люди, как раз выезжающие из зоны отдыха на 81 и миле (к тому времени, как они вырулили на шоссе, Перли жадно заглатывал уже вторую бутылку воды «Пайя»), отстали от Джоунси и мистера Грея приблизительно на семьдесят пять миль. Между Курцем и его добычей оставалось двадцать миль.

Если бы не плотное облачное одеяло, наблюдатель в низко летящем спортивном самолете мог бы видеть всех троих одновременно: «субару» и оба «хамви», ровно в одиннадцать сорок три по восточному времени, как раз в тот момент, когда президент завершил речь словами:

— Благослови вас Господь, мои соотечественники. И благослови Господь Америку.

Джоунси и мистер Грей пересекали мост Киттери — Портсмут, ведущий в Нью-Хемпшир. Генри, Оуэн и Даддитс проезжали мимо поворота № 9, позволявшего добраться до Фалмута, Камберленда и Джерусалемс-Лот. Курц, Фредди и Перлмуттер (живот Перлмуттера снова набухал; он полулежал, стеная и испуская смрадные газы — возможно, своего рода критика в адрес Великого Белого Отца) проезжали развязку с шоссе № 295, к северу от Брунсвика. Все три машины было легко заметить, потому что дорога почти опустела: водители останавливались, чтобы упиться утешительной, подкрепленной цветной картой лекцией президента.

Подпитываясь неистощимыми воспоминаниями Джоунси, мистер Грей свернул с № 95 на № 495 сразу же после пересечения границы Нью-Хемпшира с Массачусетсом… и указал направление Даддитсу, которому путь Джоунси представлялся ярко-желтой линией — по ней-то и следовал «хамви». В городке Марлборо мистер Грей свернет на 1-90, одну из самых широких восточно-западных автострад Америки. В «штате у залива»[76] эта дорога известна как Масс-Пайк, массачусетская автомагистраль. Согласно Джоунси, поворот № 8 вел в Палмер, Амхерст и Уэйр. В шести милях от Уэйра находился Куэббин.

Ему нужна опора № 12, так сказал Джоунси, а Джоунси не мог солгать, как бы ни хотел. Рядом с Уинзорской плотиной, на южном конце Куэббинского водохранилища, находился офис Управления водоснабжением. Джоунси вполне способен довести его туда, а мистер Грей позаботится об остальном.

Джоунси больше не мог сидеть за столом: стоило опуститься на стул, как он немедленно начинал плакать. Вот-вот станет заговариваться, потом биться головой о стенку, а в этом состоянии того и гляди ринется к выходу и попадет прямо в объятия мистера Грея, полностью обезумевший и готовый подставить голову под топор.

Интересно, где мы, сейчас? — гадал он. Уже Марлборо? Сворачиваем с № 495 на № 90? Похоже, так.

Наверняка все равно не скажешь, окно-то закрыто.

Джоунси посмотрел на окно и невольно ухмыльнулся.

Именно невольно.

Вместо СДАВАЙСЯ, ВЫХОДИ краснела та надпись, о которой он недавно думал:

Я сделал это, и бьюсь об заклад, сумел бы убрать чертовы ставни, если бы захотел, подумал он.

Но что потом? Мистер Грей поставит новые, а то и замажет стекла черной краской. Если он не желает, чтобы Джоунси выглянул в мир, значит, своего добьется. Беда в том, что мистер Грей владеет его телом. Голова мистера Грея взорвалась, он спорулировал прямо на глазах Джоунси, мистер Джекил превратился в мистера Байрума, и Джоунси вдохнул эти споры. И теперь мистер Грей…

Чирей, думал Джоунси. Чирей в моем мозгу.

Что-то слабо противилось этому мнению, и откуда-то возникла вполне связная неортодоксальная мысль — Ты все переворачиваешь с ног на голову, именно ты смылся, сбежал, удрал, — но Джоунси решительно задавил ее. Все это псевдоинтуитивное дерьмо, сбой сознания, галлюцинация, по типу миража, который видит умирающий от жажды в пустыне человек. Он заперт здесь, а мистер Грей на воле, лопает бекон и правит бал. Если Джоунси позволит себе думать иначе, он будет последним идиотом. Первоапрельским дураком в ноябре.

Нужно как-то придержать его. Если я не смогу остановить мистера Грея, нельзя ли по крайней мере бросить в мотор гаечный ключ?

Он встал и обошел офис. Всего тридцать четыре шага. Чертовски короткая прогулка. Все же помещение немного просторнее, чем обычная тюремная камера; парни в Уолполе, Денвере или Шоушенке посчитали бы ее дворцом.

Посреди потолка по-прежнему раскачивался и плясал Ловец снов. Какая-то часть сознания Джоунси подсчитывала шаги, другая соображала, насколько близко они находятся от поворота № 8 на Масс-Пайк.

Тридцать один, тридцать два, тридцать три, тридцать четыре.

И он снова у своего стула. Начинаем второй раунд.

Они вот-вот будут в Уэйре… и, разумеется, не остановятся. В отличие от русской мистер Грей прекрасно знал, чего добивается.

Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть. Обошел стул и готов к новому кругу.

К тридцати годам у них с Карлой было уже трое детей (четвертый появился менее года назад), и никто не мечтал о летнем коттедже, даже самом скромном, на Осборн-роуд, в северном Уэйре. Но тут на факультете произошел сейсмический сдвиг. Деканом стал хороший друг Джоунси, и тот немедленно оказался в должности адъюнкт-профессора по крайней мере года на три раньше самых своих радужных ожиданий. Прибавка в жалованье тоже оказалась значительной.

Тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь, И снова за стул. Хорошо. По крайней мере успокаивает.

В том же году скончалась бабка Карлы, оставив неплохое наследство, поделенное между Карлой и ее сестрой как самыми близкими родственниками. Вот так они и купили коттедж. И прошлым летом повезли детей к Уинзорской плотине, а оттуда отправились по одному из летних туристических маршрутов. Их гид, служащий Массачусетского управления водоснабжения, в темно-зеленой униформе, рассказал, что район вокруг Куэббинского водохранилища считается основной областью обитания орлов в Массачусетсе. (Джон и Миша, старшие дети, надеялись увидеть парочку орлов, но ничего не вышло.) Водохранилище было создано в тридцатых годах. При этом затопили три ближайших населенных пункта, с небольшими городками в центре каждого. В то время земли, окружавшие озеро, были благоустроенными, но лет через шестьдесят природа взяла свое, и все вернулось к тому состоянию, в котором, вероятно, находилась Новая Англия семнадцатого века до промышленной революции и победного шествия прогресса. Лабиринт ухабистых немощеных дорог и тропинок хаотически расползался по берегам озера, одного из самых чистых водохранилищ в Северной Америке, но на этом и кончалась цивилизация. Если кому-то взбредало в голову обследовать местность за опорой № 12, на Восточном отроге, приходилось надевать тяжелую обувь на толстой подошве. Так по крайней мере сказал Лоррингтон, их гид.

В группе было еще не меньше дюжины туристов, и к тому времени они почти вернулись на исходную точку и стояли в конце дороги, пересекавшей Уинзорскую плотину (Куэббин ярко сверкал голубизной в солнечном свете, рассыпаясь миллионами зеркальных осколков, Джоуи мирно спал в переноске на спине Джоунси). Лоррингтон уже заканчивал программу и хотел было пожелать всем доброго дня, когда какой-то малый в спортивной фуфайке по-ученически поднял руку и спросил:

— Опора № 12. Не та, где русская?..

Тридцать восемь, тридцать девять, сорок, сорок один, и назад к стулу.

Считать, не задумываясь о цифрах, давняя привычка. Карла полагала это признаком маниакального синдрома. Джоунси в этом не разбирался, просто знал, что счет его успокаивает, поэтому и пошел на очередной круг.

При слове «русская» губы Лоррингтона конвульсивно сжались. Очевидно, эта часть не входила в его лекцию. И уж, разумеется, не способствовала доброму настроению туристов. Конечно, многое зависело от того, через какие муниципальные трубы она протекала последние восемь — десять миль своего путешествия, но бостонская водопроводная вода была самой лучшей, самой чистой в мире, вот доктрина, которую они хотели внушить всему свету.

— На этот счет у меня нет сведений, сэр, — сказал гид, и Джоунси подумал:

Господи Боже мой, кажется, наш гид соврал и не поморщился.

Сорок один, сорок два, сорок три, снова за стул и готов начать все сначала. Теперь он ускорил шаг. Руки сцеплены за спиной, как у капитана, обходящего палубу… или бриг, после успешного захвата судна. Скорее последнее.

Большую часть своей жизни Джоунси преподавал историю, и любопытство стало его второй натурой. Назавтра он отправился в библиотеку, перелистал подшивку местной газеты и раскопал всю историю. Изложена она была сухо и кратко — описания пикников, помещенные на той же странице, подавались куда красочнее и живее, зато их почтальон знал намного больше и был счастлив поделиться. Старый мистер Бекуит. Джоунси до сих пор помнил его последние слова, сказанные перед тем, и как он завел свой голубой с белым почтовый грузовик и покатил по Осборн-роуд, к следующему коттеджу: летом всегда приходило много почты.

Джоунси поднялся на крыльцо домика, нежданно свалившегося на них дара, задумчиво покачивая головой. Недаром Лоррингтон так не хотел говорить о русской.

Ее звали то ли Илена, то ли Илайна Тимарова, никто точно не знал. Она появляется в Уэйре в начале осени 1995-го, в «форд-эскорте», со скромной желтой наклейкой «Херц»[77] на лобовом стекле. Машина оказалась краденой, и потому по округе долго ходили не подтвержденные, но пикантные сплетни о том, как она расплатилась собой за автомобильные ключи, получив их прямо в аэропорту Логана.

Однако, как оказалось, она немного не в себе, повредилась головой. Кто-то помнит синяк на пол-лица, кто-то — застегнутую не на те пуговицы блузку. По-английски говорит плохо, но запаса слов достаточно, чтобы разузнать дорогу к Куэббинскому водохранилищу. Там она пишет записку (на русском). Вечером, когда дорога через Уинзорскую плотину уже закрыта, в зоне пикников, у Гудно-Дайк найден брошенный «эскорт». На следующее утро машина по-прежнему стоит на месте, и два парня из Управления водоснабжения (кто знает, может, одним из них был Лоррингтон) вместе с двумя лесниками начинают ее искать.

В двух милях вверх по Ист-стрит валяются ее туфли. Еще в двух милях, там, где Ист-стрит переходит в грязную тропинку (вьющуюся сквозь заросли на восточном берегу водохранилища, и это вовсе не улица, а массачусетский вариант Дип-кат-роуд), находят ее блузку — ого! Через две мили после валяющейся на земле блузки Ист-стрит обрывается, и изрытая колеями просека, Фицпатрик-роуд, уводит прочь от озера. Поисковая партия уже собирается следовать этой тропой, но кто-то замечает розовую тряпочку, свисающую с ветки, наклонившейся над водой. Тряпочка оказывается лифчиком.

Земля в этом месте влажная, но не заболоченная, и они могут идти по ее следам, пробираясь сквозь сломанные русской ветки. Страшно подумать, во что они превратили ее нежную кожу! Однако свидетельство налицо, как бы это ни ужасало мужчин: пятна крови на острых сучьях, а потом и на камнях, каждый ее след отмечен багровой каплей.

В миле от того места, где заканчивается Ист-стрит, они видят каменное здание, стоящее на чем-то вроде естественного фундамента, образованного выходом породы. Оно выходит на Восточный Отрог горы Помери. В этом здании и находится опора № 12, и машиной до нее можно добраться только с севера. Почему Илена, или Илайна, не попыталась поступить именно так, остается загадкой.

Акведук, начинающийся в Куэббине, тянется на шестьдесят миль к востоку, до Бостона, забирая по пути воду еще из водохранилищ Уачусетс и Садбери (последние два поменьше и погрязнее). Насосов нет: для трубы акведука, высотой тринадцать футов и шириной одиннадцать, их не требуется. Вода подается самотеком, как в Древнем Египте, тридцать пять веков назад. Между землей и акведуком проходят двенадцать вертикальных опор, служащих вентиляционными шахтами и регуляторами давления. Через них можно также проникнуть в акведук в случаях засора. Опора № 12 — ближайшая к водохранилищу, известна также как водозаборная. Здесь проверяется чистота воды (как и женская добродетель: каменное здание не запирается, и сюда часто заплывают любовники в каноэ).

На нижней из восьми ступенек, ведущих к двери, валяются аккуратно сложенные женские джинсы, на верхней — белые трикотажные трусики. Дверь открыта. Мужчины переглядываются, но молчат. Все прекрасно понимают, что найдут внутри: мертвую русскую даму, и ни клочка одежды.

Но ничего этого нет. Скважину прикрывает круглая железная крышка. Сейчас она сдвинута ровно настолько, что внизу поблескивает темный полумесяц воды. Рядом брошен лом, которым женщина сдвинула крышку: обычно он вместе с другими инструментами стоит за дверью. Тут же лежит сумочка русской. На ней портмоне, из которого выглядывает удостоверение личности. На портмоне — вершина пирамиды, иначе говоря, паспорт. Из него высовывается листок бумаги, покрытый странными иероглифами, по-видимому русскими, или правильнее сказать кириллицей. Мужчины уверены, что нашли последнее послание самоубийцы, но после перевода оказывается, что это ее маршрут. В самом конце она приписала: «Когда дорога кончится, пойду вдоль берега». Так она и сделала, раздеваясь по пути, не обращая внимания на царапины и порезы.

Мужчины стоят вокруг частично закрытой опоры, почесывая в затылках и прислушиваясь к журчанию воды, начинающей свой путь к фонтанам, кранам и дворовым шлангам Бостона. Звук глухой, монотонный и какой-то зловещий, что неудивительно: высота опоры № 12 сто двадцать пять футов. Мужчины не понимают, что заставило ее проделать все то, что она проделала, но ясно, слишком ясно видят, как она сидит на каменном полу, болтая ногами, и выглядит при этом обнаженной версией девушки на этикетках «Уайт рок». Она оглядывается в последний раз, возможно, желая удостовериться, что портмоне и паспорт никуда не делись. Хочет, чтобы те, кто войдет сюда, знали, кто решил свести счеты с жизнью, и есть в этом что-то ужасно, невыразимо грустное. Всего один взгляд назад, и она проскальзывает в полумесяц между крышкой и трубой. Может, зажала нос, как ребенок, ныряющий в городской плавательный бассейн. А может, и нет. Так или иначе, а уже через секунду здесь вновь воцаряется спокойствие. Привет, тьма, старая подруга.

Последние слова старого мистера Бекуита, перед тем как он взгромоздился на сиденье своего почтового грузовика, звучали именно так: «Насколько я слышал, народ в Бостоне пил ее с утренним кофе незадолго до Валентинова дня. — И наградив Джоунси хитрой улыбкой, добавил: — Сам я не пью воды. Предпочитаю пиво, знаете ли».

Джоунси обошел офис не менее двенадцати — четырнадцати раз. Остановился за стулом, рассеянно потер бедро и снова отправился по заведенному маршруту, старый добрый маниакально-синдромный Джоунси.

Один… два… три…

История русской, конечно, была просто великолепна, идеальный пример Жутких Баек Захолустного Городишки (неплохи также дома с привидениями, где творились страшные злодеяния, и места ужасных дорожных аварий), и, разумеется, проливала как нельзя более яркий свет на злодейские планы мистера Грея относительно несчастного колли, но что хорошего это даст Джоунси? Какая разница, знает он или нет о замыслах мистера Грея. В конце концов…

Снова к стулу: сорок восемь, сорок девять, пятьдесят, и подожди минуту, всего одну чертову минуту. В первый раз он обошел комнату за тридцать четыре шага, не так ли? Откуда же взялось пятьдесят?! Он не семенил, не дробил шаг, ничего подобного, так откуда же…

Ты расширяешь пространство. С каждым новым кругом. Чем больше обходишь, тем больше расширяешь. Потому что никак не хочешь угомониться. Но это твоя комната. Спорим, можешь сделать из нее что-то вроде бальной залы в «Уолдорф-Астории»… если пожелаешь… и мистер Грей не сумеет помешать.

— Разве такое возможно? — прошептал Джоунси.

Он стоял у стола, заложив руку за спину, словно позируя для портрета. Но свидетельство было налицо, если глаза его не обманывали. Комната увеличилась в размерах.

Генри должен прийти. Если с ним Даддитс, значит, мистер Грей нигде не скроется, сколько бы машин ни менял, потому что Даддитс видит линию. Он привел их во сне к Ричи Гренадо, позже, наяву, — к Джози Ринкенхауэр, и теперь станет направлять Генри, так же легко, как нацеленная на лисью нору гончая — своего хозяина. Беда в форе, проклятой форе, которую сумел заполучить мистер Грей. Час, не меньше, а то и больше. И как только мистер Грей сбросит собаку в шахту опоры № 12, все кончено. Теоретически, правда, еще есть время перекрыть подачу воды в Бостон, но разве Генри убедит кого-то предпринять столь экстренные, грозящие бедой, разрушительные меры? Весьма сомнительно. А те люди, вдоль всего акведука, к которым вода попадет сразу же? Шестьдесят пять тысяч в Уэйре, одиннадцать — в Этоле и сто пятьдесят — в Уорчестере. У них останется всего несколько недель жизни. А может, и дней.

Неужели нет способа задержать сукина сына? Дать Генри шанс поймать его?

Джоунси поднял глаза к Ловцу снов, и в комнате что-то тут же изменилось… какой-то вздох, вроде того звука, что, как принято думать, издают духи на спиритических сеансах. Но это не дух, откуда тут дух?

Все же Джоунси поежился. Глаза наполнились слезами. На память пришла строчка из Томаса Вулфа: «Все потеряно: камень, лист, ненайденная дверь».

Томас Вулф, считавший, что тебе больше не суждено вернуться в дом родной.

— Даддитс? — прошептал он. Волоски на затылке встали дыбом. — Даддитс, это ты?

Никто не ответил… но, взглянув на стол, где валялся бесполезный телефон, он обнаружил, что добавилось кое-что новое. Не камень, не лист, не ненайденная дверь, а доска для криббиджа и колода карт.

Кто-то хотел сыграть с ним.

Болит. Теперь все болит. Везде. Сильно. Мама знает: он сказал маме. Иисус знает: он сказал Иисусу. А Генри не сказал. У Генри тоже все болит, Генри устал и очень печальный. Бивер и Пит на небесах, где восседают подле Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли, отныне и вовеки веков, ради Бога, о Господи! От этого ужасно грустно, они были хорошими друзьями и никогда не смеялись над ним. Однажды они нашли Джози, и как-то видели высокого такого парня, ковбоя, а еще играли в игру.

Это тоже игра, но раньше Пит все повторял: «Даддитс, не важно, выиграешь ты или проиграешь, главное, КАК играть», но теперь это важно, так сказал Джоунси, пока Джоунси трудно расслышать, но скоро будет получше, очень скоро. Если бы только боль унялась. Даже перкосен не помог. В горле скребет, тело трясется, а в животе противно ноет, вроде как хочется сделать пук-пук, вроде как, но на самом деле ему вовсе не хочется делать пук-пук, а когда он кашляет, иногда во рту делается кровь. Неплохо бы поспать, но Генри и его новый друг Оуэн, который был с ними в тот день, когда они нашли Джози, так они все твердят: «Если бы мы могли задержать его, если бы мы могли выиграть время…» — и поэтому приходится не спать и помогать им, но нужно закрывать глаза, чтобы услышать Джоунси. А они думают, что он спит. Оуэн говорит: «Не стоит ли нам разбудить его, вдруг этот сукин сын свернет куда-нибудь?» А Генри отвечает: «Говорю же, я знаю, куда он направляется, но мы разбудим Дадса как раз перед 1-90, чтобы не гадать. А пока пусть поспит, Господи, как же он измучен». И снова Генри, но на этот раз не вслух. Мысленно:

Если бы только задержать сукина сына.

Глаза закрыты. Руки сложены на ноющей груди. Дыхание медленное. Мама велела дышать медленно, когда кашляешь. Джоунси не мертв. Не на небесах вместе с Бивером и Питом. Но мистер Грей сказал, что Джоунси заперт, и Джоунси ему поверил. Джоунси в офисе, ни телефона, ни факса, трудно связаться, потому что мистер Грей злой и мистер Грей напуган. Боится, что Джоунси узнает, кто на самом деле заперт.

Когда они болтали больше всего?

Когда играли в игру.

Игра.

Его снова трясет. Нужно как следует подумать, а это больно, это крадет последние остатки сил, но теперь это больше, чем игра, теперь важно, кто выиграет, а кто проиграет, поэтому он тратит силы, делает доску и карты, Джоунси плачет, Джоунси думает, все потеряно, но Даддитс Кэвелл не потерялся, Даддитс видит линию, линия идет к офису, и на этот раз он сделает куда больше, чем просто вставит колышки.

Не плачь, Джоунси, говорит он, и слова, как всегда, звучат в его мозгу отчетливо и ясно. Это глупый рот вечно коверкает их. Не плачь, я не потерялся.

Глаза закрыты. Руки сложены.

Там, в офисе Джоунси, под Ловцом снов, Даддитс играет в игру.

— Я засек собаку, — устало сообщил Генри. — Собрата Перлмуттера по несчастью. Я его засек. Мы немного ближе к ним. О Господи, если бы только нашелся способ попридержать его!

Пошел дождь, и Оуэн от души надеялся, что они успеют пересечь зону заморозков, прежде чем снег превратится в слякоть. Ветер буйствовал с такой силой, что «хамви», казалось, вот-вот слетит с шоссе. Был уже полдень, а они все еще ехали между Сейко и Бидфордом. Оуэн глянул в зеркальце заднего обзора на Даддитса. Глаза закрыты, голова на спинке сиденья, исхудавшие руки сложены на груди. Лицо зловеще пожелтело, но из уголка рта тянется ярко-красная ниточка.

— Твой друг может помочь? — прошептал Оуэн.

— Думаю, пытается.

— Вроде ты сказал, что он спит.

Генри повернулся, взглянул на Даддитса и вздохнул:

— Я ошибся.

Джоунси сдал карты, сбросил две из своей взятки в криб, взял другую взятку, за Даддитса, и добавил в криб еще две.

— Не плачь, Джоунси. Не плачь. Я не потерялся.

Джоунси поднял глаза к Ловцу снов в полной уверенности, что слова исходят оттуда.

— Я не плачу, Дадс. Аллергия чертова, только и всего. Но если ты хочешь играть…

— Два, — объявил голос из Ловца снов.

Джоунси выложил двойку из взятки Даддитса — неплохое начало, — потом сыграл семеркой из своей. Всего, значит, девять. У Даддитса на руках шестерка, вопрос в том, станет он или нет…

— Шесть за пятнадцать, — прозвучал голос из Ловца снов. — Пятнадцать за два. Поцелуй меня в задницу!

Джоунси невольно засмеялся. Это, конечно, Даддитс, сомнений нет, но до чего же похоже на Бива!

— Давай ставь колышек, — хмыкнул он и, открыв рот, увидел, как один из колышков поднялся, подлетел к доске и встал во вторую лунку на Первой улице.

И тут его осенило:

— Ты с самого начала знал правила, верно, Даддитс? И ставил колышки как попало, чтобы позабавить нас! — При этой мысли слезы вновь брызнули из глаз. Подумать только, все эти годы они считали, будто играют с Даддитсом, а на самом деле это он играл с ними. И в тот день позади «Братьев Трекер»? Кто нашел кого? Кто кого спас?

— Двадцать один, — произнес он.

— Тридцать один за два. — Это Ловец снов. И опять невидимая рука подняла колышек и поставила на две лунки дальше. — Он заблокирован от меня, Джоунси.

— Знаю. — Джоунси сыграл тройкой.

Даддитс объявил тринадцать и Джоунси сделал ход из взятки Даддитса.

— А ты — нет. Ты можешь с ним говорить.

Джоунси сыграл двойкой и переставил колышек. Даддитс, в свою очередь, выложил карты, опустил колышек в лунку, и Джоунси подумал:

Обыгран слабоумным, как вам это нравится?

Только Даддитс не был слабоумным. Уставшим, умирающим, но не слабоумным.

Они продолжали играть, но Даддитс ушел далеко вперед, хотя это был криб Джоунси.

— Чего он хочет, Джоунси? Что ему нужно, кроме воды?

Очередное убийство. Он любит убивать, подумал Джоунси.

Но не нужно об этом. Ради Господа Бога, не нужно больше об этом.

— Бекон, — произнес Джоунси вслух. — Он любит бекон.

Он начал было тасовать карты… И замер, когда сознание наполнил Даддитс. Настоящий Даддитс, молодой, сильный, готовый к битве.

За спиной Генри громко застонал Даддитс. Повернувшись, Генри заметил алую, как байрум, кровь, бегущую из ноздрей. Лицо было сморщено в неестественной судороге сосредоточенности. За опущенными веками быстро вращались глазные яблоки.

— Что это с ним? — испугался Оуэн.

— Не знаю.

Даддитс закашлялся глубоким, рвущим грудь бронхиальным кашлем. Кровь веером брызг вылетала изо рта.

— Разбуди его, Генри! Ради Христа, разбуди!

Генри ответил Оуэну перепуганным взглядом. Они были почти рядом с Кеннебанкпортом, не далее чем в двадцати милях от границы с Нью-Хемпширом, в ста десяти милях от Куэббинского водохранилища. На стене офиса Джоунси висел снимок Куэббина, Генри сам видел. И еще один, летнего коттеджа в Уэйре.

— Разбуди его! Он говорит, что ему больно! Неужели не слышишь!

— Не «больно».

— А что же?

— «Бекон». Он сказал: «бекон».

У сущности, отныне думающей об этом, как о мистере Грее, думающей о себе, как о мистере Грее, появилась серьезная проблема, но по крайней мере оно (он) об этом знал.

«Кто предупрежден, тот вооружен», — выразился бы Джоунси. В коробках его воспоминаний было полно таких изречений, не меньше нескольких тысяч. Некоторые мистер Грей считал полной несообразицей, например «после дождичка в четверг» или «все возвращается на круги своя», но «кто предупрежден, тот вооружен» — это в самую точку. Именно.

Проблема заключалась в его отношении… нет, чувствах к Джоунси. Но, честно говоря, ему было совсем не по себе… и это еще слабо сказано. Можно сколько угодно думать:

Теперь Джоунси отрезан, и я решил свою проблему. Запер его в карантине, в точности как их военные пытались изолировать нас. Меня преследуют… да что там, попросту гонятся по пятам, но если не заглохнет мотор и не спустит шина, ни той, ни другой банде охотников меня не сцапать. Я слишком далеко ушел.

Все это было чистой правдой, но облегчения не приносило. Истинным смаком было бы ворваться в дверь, за которой прятался негостеприимный хозяин, и заорать ему в физиономию: «Я достал тебя, верно? И сделал твой красный фургончик!»

Что за фургончик и почему именно красный, мистер Грей понятия не имел, но эта эмоциональная пуля способна была проделать дыру большого калибра в доспехах Джоунси, поскольку отзывалась звучным резонансом, идущим из глубин самого детства. А потом он высунет язык Джоунси (мой язык, думал мистер Грей с несомненным удовлетворением) между губами Джоунси. Станет «дразниться», а Джоунси даже ответить не сможет!

А что касается преследователей… так и подмывает сбросить штаны Джоунси и выставить зад Джоунси. Конечно, все это так же бессмысленно, как «после дождичка в четверг» или «красный фургончик», но ужасно хотелось устроить им «козью морду», как выражался Джоунси. Это называлось «показать мудакам луну», и мистер Грей умирал от желания ее показать.

Мистер Грей понимал, что заражен байрумом этого мира. Все началось с эмоций, продолжилось пробуждением сенсорной информированности (вкус еды, неоспоримое неистовое удовлетворение при виде патрульного, бьющегося головой о кафельную стену душевой — глухое бух-бух каждого удара) и превратилось в то, что Джоунси называл мышлением высшего типа. По мнению мистера Грея, это была шутка: все равно что называть дерьмо переработанной пищей или геноцид — этнической чисткой. И все же мышление имело свою привлекательность для существа, всегда бывшего частью вегетативного разума, что-то вроде высокоинтеллектуального несознания.

До того как мистер Грей заблокировал Джоунси, тот предложил ему забыть о своей миссии и просто наслаждаться человеческим бытием. Теперь он обнаружил, что желание в нем, ранее гармоничном разуме, разуме без сознания, начало дробиться, превращаться в хор противоречивых голосов, один хотел А, другой — Б, третий — В в квадрате, поделенное на Г. Раньше он посчитал бы это бормотание кошмаром, признаком надвигающегося безумия, но теперь, как оказалось, наслаждался внутренней борьбой.

Бекон. «Секс с Карлой», который Джоунси определял как невыразимо восхитительный акт, включающий как сенсорный, так и эмоциональный факторы. Быстрая езда и бильярд в баре «О'Лири», рядом с Фенуэй-парк, и громкая, «вживую» игра оркестра, и Пэтти Лавлесс, поющая «Вини в этом свое холодное, двуличное, неверное, лживое любящее сердце» (что бы это ни означало). Земля, поднимающаяся из тумана в летнее утро. И, конечно, убийство.

Проблема была в том, что если он не выполнит миссию как можно скорее, значит, скорее всего вообще не выполнит. Он уже не байрум, а мистер Грей. Сколько еще пройдет времени, прежде чем он выползет из шкуры мистера Грея и растворится в Джоунси?

Этому не бывать, подумал он, нажимая на акселератор, и не слишком мощный мотор послушно выжал еще немного. Собака, спящая на заднем сиденье, тихонько тявкнула и взвыла от боли. Мистер Грей послал мысль байруму, росшему в ней. Байрум рос быстро. Слишком быстро. И кое-что еще: не было никакого удовольствия в мысленном обмене, никакого тепла, обычного для собеседников при подобных встречах. Разум байрума казался холодным… протухшим…

— Чужак, — пробормотал он, но тем не менее успокоил байрум.

Когда собака полетит в водохранилище, байрум по-прежнему останется внутри. Ему понадобится время, чтобы адаптироваться. Пес, конечно, утонет, но байрум проживет еще некоторое время, питаясь собачьим трупом, пока не настанет срок. Но сначала нужно добраться туда.

Осталось совсем недолго.

Мчась на запад по шоссе 1-90, мимо бесчисленных городишек (сортирчиков, как отзывался о них Джоунси, правда, не без симпатии) вроде Уэстборо, Графтон и Дороти-Понд (все ближе и ближе, осталось почти сорок миль), он искал место, куда бы мог запихнуть свое новое и раздражающее сознание, место, где бы оно не довело его до беды. Может, детишки Джоунси? Нет, чересчур эмоциональны. Даддитс? Глухо. Связи нет. Джоунси украл воспоминания. Наконец он остановился на работе Джоунси, преподавании истории, его специальности, отвратно-притягательной. Похоже, что между 1860-м и 1865-м Америка раскололась надвое, как колонии байрума в конце каждого цикла развития. Причин было несколько, и основная имела что-то общее с «рабством», но это все равно что называть блевотину или дерьмо «переработанной пищей». «Рабство» не означало ничего. «Право на выход» не означало ничего. «Сохранение Союза» не означало ничего. Они в общем-то сделали то, на что эти создания способны лучше всего: «взбесились», что в основном почти то же, что и «спятить», но социально куда более приемлемо. Да, но каков масштаб!

Мистер Грей увлеченно раскрывал коробку за коробкой с поразительным, интригующим, влекущим вооружением — крупная картечь, шрапнель, пушечные ядра, штыки, фугасы, когда в мозг вполз непрошеный голос: бекон.

Он отбросил нагло лезущую мысль, хотя в желудке Джоунси заурчало. Конечно, неплохо бы сейчас съесть ломтик бекона, такого сочного, жирного и скользкого, дающего чисто физическое удовлетворение, но не время, не время. Вероятно, когда он избавится от собаки… Тогда, если преследователи не успеют появиться, он сможет жевать, жевать, жевать, пока не лопнет. Но не теперь.

Проезжая поворот № 10 — осталось еще два, — он снова обратился разумом к гражданской войне, к мужчинам в синем и сером, бегущим сквозь дым, вопящим и сажающим друг друга на штыки, крушащим бесчисленные красные фургоны, разбивающим приклады о черепа врагов, издавая эти пленительные звуки «бум-бум», и… бекон.

В животе опять заурчало. Во рту Джоунси собралась слюна, и он вспомнил «Дайзерт», коричневые поджаристые полоски на синей тарелке, берешь их пальцами, текстура твердая, текстура мертвой и вкусной плоти…

Не смей думать об этом.

Раздраженно взвыл клаксон, заставив мистера Грея подскочить, а Лэда заскулить. Он выехал не на ту полосу, которую Джоунси обычно считал «объездной». Пришлось остановиться, чтобы пропустить большой грузовик, идущий с куда большей скоростью, чем «субару». Грузовик забрызгал лобовое стекло грязной водой, ослепив мистера Грея, и мистер Грей подумал:

Догнать бы тебя, убить, выдавать мозги из твоей тыквы, проклятый раб-водитель, южанин подлый, бум-бум, разнести твой фургон, твой красный фур… сандвич с беконом.

В голове словно выстрел раздался. Он сопротивлялся как мог, но силы оказались неравны. Неужели это Джоунси? Наверняка не он, у него не хватит мощи.

Но он внезапно превратился в один огромный желудок, и этот желудок был пуст, ныл и пылал страстным желанием. Жаждой. Конечно, он вполне успеет остановиться, чтобы утолить ее. Если же нет, он просто свалится в кювет от голода…

САНДВИЧ С БЕКОНОМ!

И МАЙОНЕЗОМ!

Мистер Грей испустил нечленораздельный вопль, не замечая, что из уголков рта стекает слюна.

— Я слышу его, — неожиданно вскинулся Генри, прижимая кулаки к вискам, словно затем, чтобы успокоить боль. — О Господи, резь какая! Он зверски голоден.

— Кто? — удивился Оуэн. Они как раз пересекли границу штата Массачусетс. Перед лобовым стеклом грузовика стояла сплошная, скошенная ветром серебристая завеса дождя. — Пес? Джоунси? Да кто же?

— Он, — пояснил Генри. — Мистер Грей. И взглянув на Оуэна с внезапной безумной надеждой во взгляде, добавил: — Он жмет на тормоз. Похоже, он останавливается.

Босс!

Курц уже снова клевал носом, когда Перлмуттер обернулся — не без усилия — и обратился к нему. Они как раз проезжали через пункт сбора дорожной пошлины, и Фредди Джонсон постарался выбрать полосу с оплатой через автомат (боялся, что кассир унюхает вонь в кабине, увидит разбитое стекло, оружие… Или их троих).

Курц всматривался в потное, изнуренное лицо Арчи Перлмуттера с интересом. Пожалуй, даже зачарованно. Где тот сухарь-бюрократ, не расстающийся с портфелем в обычных условиях и планшеткой в полевых: форма с иголочки, волосы аккуратно зачесаны на левый пробор, прямой как линейка? Тот, который под угрозой смерти не мог заставить себя забыть обращение «сэр»? Исчез. Исчез навсегда. И хотя он страшно похудел, лицо вроде бы стало одухотвореннее. Превращается в Ма Джоуд, подумал Курц, едва не хихикнув.

— Босс, мне пить хочется. — Перли тоскливо глянул на пепси Курца и выпустил очередной омерзительно пахнущий заряд.

Ма Джоуд с трубой в аду, подумал Курц и на этот раз действительно хихикнул. Фредди выругался, но уже без прежнего отвращения, похоже, он смирился и едва не скучал из-за отсутствия новых, более острых ощущений.

— Боюсь, это моя, дружище, — покачал головой Курц. — У меня самого в глотке пересохло.

Перлмуттер хотел что-то сказать, но поморщился от очередного приступа боли. И снова пукнул, но на этот раз не так оглушительно, словно бездарный ребенок, дующий в пикколо. Глаза его хитро сощурились:

— Дайте пить, и я скажу кое-что новенькое. — Пауза. — То, что вам необходимо знать.

Курц задумался. Дождь хлестал сквозь разбитое стекло, заливая сиденье. Чертово окно просто чирей в заду, хвала Иисусу, рукав его куртки промок насквозь, но придется потерпеть. В конце концов кого винить?

— Себя, — бросил Перли, и Курц подпрыгнул. Черт возьми, до чего же неприятная вещь это чтение мыслей! Думаешь уже, что привык, ан нет, оказывается, ничего подобного. — Вы и виноваты. Так что давай-ка бутылку, босс.

— Придержи язык, гнусь! — рявкнул Фредди.

— Скажи, что знаешь, и получишь остаток. — Курц поднял бутылку и поболтал перед измученным взором Перли, не без смешливого презрения к себе.

Когда-то он командовал полками и посылал их в бой, чтобы творить геополитику, переделывать и стирать с лица земли огромные территории. Теперь вся его команда состоит из двух человек и бутылки газировки. Как же низко он пал! Вот к чему приводит гордыня, хвала Господу! Он обладал поистине сатанинской гордыней, но если это и смертный грех, то такой, от которого трудно отказаться. Гордыня — пояс, который поддерживает твои штаны даже после того, как эти штаны с тебя содрали.

— Обещаете? — Мохнатый красный язык Перли облизнул запекшиеся губы.

— Пропади я пропадом, если совру, — торжественно поклялся Курц. — Не веришь — прочти мои мысли.

Несколько мгновений Перли изучал его, и Курц почти чувствовал, как мягкие пальцы (грибок под каждым ногтем) копаются в его голове. Ужасное ощущение, но он терпел.

Наконец Перлмуттер удовлетворенно кивнул.

— Теперь я лучше слышу, — сказал он и тут же добавил заикающимся, испуганным шепотом: — Знаете, оно пожирает меня. Мои внутренности. Я это знаю.

Курц потрепал его по руке. Они как раз проезжали табличку:

— Я позабочусь о тебе, парнишка, я же обещал. А пока расскажи, что узнал.

— Мистер Грей останавливается. Он голоден.

Курц с силой стиснул руку Перлмуттера, пальцы, словно когти, впились в кожу.

— Где?

— Поблизости от того места, куда едет. Это магазин, — пояснил Перлмуттер и капризным детским голоском, от которого у Курца мурашки шли по коже, стал скандировать: — Лучшая еда, заходи сюда, лучшая еда, заходи сюда. — И тут же тон стал почти нормальным. — Джоунси знает, что Генри, Оуэн и Даддитс едут за ним. Поэтому и заставил мистера Грея остановиться.

Мысль о том, что Оуэн сумеет поймать Джоунси/мистера Грея, ужаснула Курца.

— Арчи, слушай меня внимательно.

— Я пить хочу, — заныл Перли. — Пить, сукин ты сын.

Курц снова поднял бутылку, и едва Перлмуттер потянулся к ней, хлопнул его по руке.

— А Генри, Оуэн и Дад-Датс знают, что Джоунси и мистер Грей остановились?

— Даддитс, старый ты дурак! — рявкнул Перли и, застонав от боли, схватился за раздувающийся живот. — Дитс, дитс, chime, Даддитс! Конечно, знают! Даддитс помог разжечь в мистере Грее голод. Он и Джоунси сделали это вместе!

— Мне это не нравится, — сказал Фредди.

И не тебе одному, подумал Курц.

— Пожалуйста, босс, — умолял Перли. — У меня вся глотка потрескалась.

Курц протянул ему бутылку и скучающе наблюдал, как Перлмуттер к ней присасывается.

— 495, босс, — объявил Фредди. — Что делать?

— Сначала по № 495, — сказал Перли, — потом свернешь на № 95, к западу. — Он рыгнул, громко, но, к счастью, без вони. — Оно хочет еще пепси. Оно любит сладкое. И кофеин тоже.

Курц нахмурился. Оуэн знает, что их добыча прекратила бег, по крайней мере временно. Теперь Оуэн и Генри прибавят скорости, пытаясь сократить примерно полуторачасовой разрыв. Следовательно, и ему нужно поторопиться.

Любой коп, который посмеет встать на его пути, умрет, благослови его Господь. Так или иначе, настал критический момент. Гонка подходит к концу.

— Фредди!

— Босс?

— Жми до упора. Заставь суку прогнуться, да возлюбит тебя Господь. Заставь ее прогнуться.

Фредди Джонсон исполнил приказ.

Здесь не было ни коровника, ни сарая, ни загона, а вместо предвыборных плакатов в витрине красовался снимок Куэббинского водохранилища. Под ним светился заманчивый призыв: ЛУЧШАЯ ЕДА, ЗАХОДИ СЮДА, но во всем остальном это вполне могло быть магазином Госслина — такие же убогие дощатые стены, такая же грязно-бурая черепица, такая же покосившаяся труба, плюющаяся клубами дыма в дождливое небо, такая же ржавая бензоколонка у крыльца. На табличке, прислоненной к колонке, было написано:

В этот ноябрьский день магазин был пуст, если не считать владельца, джентльмена по имени Дик Маккаскелл. Как и большинство соотечественников, он все утро не отходил от телевизора. После выпусков новостей (в основном повторяющихся) шли снимки той части Северных Лесов, что была окружена кордонами военных, неба, прорезанного истребителями и вертолетами, танков и ракет. И только потом началась речь президента. Дик прозвал президента «мистер-Ни-то-ни-се», из-за путаницы и суматохи с его выборами, неужели, черт возьми, никто не мог посчитать голоса как следует?

Правда, он сам не пользовался предоставленным ему правом голоса со времен Рейгана — вот это был президент!

Дик ненавидел президента «Ни-то-ни-се», считал его склизким, ненадежным мудаком, с лошадиными зубами (жена, правда, у него ничего), и полагал одиннадцатичасовую речь президента обычной трепотней. Сам Дик не верил ни единому слову старины «Ни-то-ни-се». По его мнению, вся эта история — просто «утка», запущенная с целью заставить американского налогоплательщика охотнее давать денежки на оборону и, конечно, платить налоги. И в космосе никого нет, наука это доказала. Единственные пришельцы (кроме самого «Ни-то-ни-се», разумеется) — это мокроспинники, переходящие мексиканскую границу и отбивающие хлеб у честных американцев. Но люди, напуганные слухами, сидели дома и смотрели телевизор. Кое-кто забежит попозже за пивом или бутылочкой вина, но сейчас торговля сдохла, как кошка, раздавленная автомобилем.

Дик выключил телевизор с полчаса назад — с него довольно, Господи спаси — и наконец дождался. Колокольчик у двери звякнул в четверть второго, как раз в ту минуту, когда он изучал журнал с самой дальней полки своего магазина, где табличка гласила:

Это специфическое издание называлось «Леди в очках», что было чистой правдой — леди на каждой странице действительно носила очки. Правда, ничего кроме, но это уже детали.

Дик взглянул на потенциального клиента, хотел пробормотать что-то вроде «Как поживаете» или «На дорогах вроде бы скользко», но слова замерли на языке. Почему-то стало не по себе, и вместе с неловкостью появилась твердая уверенность, что его ограбят, и еще очень повезет, если дело закончится только ограблением. Его никогда не грабили, за все двенадцать лет, что он владел магазином: если кто-то был готов рискнуть свободой за пригоршню банкнот, поблизости было немало местечек, где эта пригоршня получалась куда толще. Должно быть, парень…

Дик сглотнул. Скорее всего парень спятил, подумал он, и может, так и было, может, это один из тех маньяков, который только сейчас замочил всю свою семью и решил порезвиться еще немного, прикончить еще парочку человек, прежде чем пустить себе пулю в лоб.

Дик по натуре вовсе не был параноиком (скорее уж тугодумом, тупицей, как часто твердила бывшая жена), но тем не менее остро чувствовал зло, исходившее от первого за день посетителя. Он недолюбливал парней, которые слонялись по магазину и пускали слюни из-за «Патриотов» или «Ред сокс» или часами трепались о «во-от таких щуках», пойманных в водохранилище, но сейчас много отдал бы за такого, а еще лучше — за целую компанию.

Мужчина постоял у двери — и действительно, было в нем что-то не то. Оранжевая охотничья куртка, когда сезон охоты в Массачусетсе еще не начался! Но это еще бы пустяки. Вот царапины на щеках мужчины беспокоили Дика гораздо больше. Вид такой, словно он несколько дней продирался сквозь заросли, а судя по осунувшемуся лицу, его преследовали. И губы двигаются, будто сам с собой говорит. И ко всему прочему — в сером неярком свете, пробивающемся сквозь витрину, его подбородок подозрительно поблескивал.

Да сукин сын истекает слюной! — охнул про себя Дик. Будь я проклят, если это не так!

Вошедший быстро, по-птичьи, вертел головой, хотя тело оставалось абсолютно неподвижным. Ну в точности филин, выслеживающий добычу! Дик решил было соскользнуть со стула и спрятаться за прилавком, но прежде чем рассмотрел все «за» и «против» такого шага (шестеренки в его голове и в самом деле ворочались не слишком быстро, это и бывшая жена говорила), голова парня снова дернулась и глаза уставились прямо на него.

Рациональная часть сознания Дика все еще питала надежду (не совсем, правда, оформившуюся), что он все это навоображал себе, просто крыша немного поехала из-за всех этих нелепых новостей и еще более нелепых слухов, долетавших с севера Мэна, каждый из которых старательно муссировался прессой. Может, малому просто потребовались сигареты или упаковка пива, а то и бутылочка бренди или порнушка, чтобы продержаться долгую ненастную ночь в мотеле, на подъезде к Уэйру или Белчертауну.

Но и эта слабая надежда умерла, когда их глаза встретились.

Нет, это вовсе не был взгляд маньяка-убийцы, пустившегося в последнее плавание в никуда, но почему-то Дику показалось, что уж лучше бы к нему забрел маньяк. Глаза покупателя, отнюдь не пустые, казались даже чересчур заполненными. Миллион мыслей и идей метались в них, этакое броуновское движение молекул, биржевой аппарат, с суперскоростью выдающий котировки. Глазные яблоки, казалось, даже подскакивают в глазницах от чрезмерного напряжения.

И за всю свою жизнь Дик Маккаскелл не видел более голодных глаз.

— Мы закрыты, — выдавил он голосом, более похожим на воронье карканье. — Мы с моим партнером… он в задней комнате, сегодня решили закрыться. Из-за того, что творится на севере. Я… то если мы забыли повесить табличку. Мы…

Он, как испорченная пластинка, мог бы повторять одно и то же часами, если бы мужчина в охотничьей куртке не перебил:

— Бекон, — бросил он. — Где?

Дик понял, внезапно и отчетливо, что не окажись в магазине бекона, этот тип просто прикончит его. Он и так вполне способен на убийство. Но без бекона… да, конечно, бекон имеется. Слава Богу, слава Христу, слава мистеру «Ни-то-ни-се» и всем «зеленым», у него есть бекон.

— Холодильник там, — произнес он своим новым странным голосом. — В конце зала.

Рука, лежавшая на журнале, казалась замерзшей, как кусок льда. В голове раздавался шепот, ему не принадлежащий. Красные мысли и черные мысли. Голодные мысли.

Что такое холодильник? — спросил нечеловеческий голос, и усталый, очень человеческий голос ответил:

Иди по тому проходу, красавчик. Сразу увидишь.

Голоса! Я слышу голоса, в ужасе подумал Дик. О Господи, нет! Такое бывает перед тем, как окончательно рехнуться.

Мужчина протиснулся мимо Дика и зашагал по центральному проходу. При этом он заметно хромал.

Телефон был рядом с кассовым аппаратом. Дик взглянул на него, но тут же отвел глаза. Совсем близко, только руку протяни, и к тому же установлен на скоростной набор 911, но с таким же успехом он мог находиться на луне. Даже если он наберется храбрости, чтобы потянуться к трубке…

Я все узнаю, произнес нечеловеческий голос, и Дик едва слышно застонал. В голове, прямо в голове, словно кто-то сунул в его мозг радиоприемник.

Над дверью висело выпуклое зеркало, забавная безделушка, расходившаяся, как холодное пиво, летом, когда в магазине было полно детей, едущих на водохранилище вместе с родителями — Куэббин был всего в восемнадцати милях отсюда — на рыбалку, пикник или экскурсию. Маленькие ублюдки вечно пытались спереть, что плохо лежит, особенно конфеты, жвачку или журнальчик с голыми девочками. Теперь Дик уставился в зеркало, с тоскливым любопытством наблюдая, как мужчина в оранжевой куртке приближается к холодильнику. Открыв дверцу, он постоял немного и схватил не один, а все четыре пакета с беконом. Потом снова похромал по проходу, обшаривая взглядом полки. Он казался опасным, голодным и невыносимо усталым, как марафонец, которому осталась всего одна, но самая трудная миля. У несчастного Дика закружилась голова, словно он смотрел вниз со страшной высоты. Все равно что не упускать из виду сразу нескольких людей, то и дело перекрывающих обзор, возникающих в поле зрения и тут же неизвестно как растворяющихся. Дик мельком подумал о когда-то виденном фильме, где орудовала спятившая шлюшка с раздвоением личности, только теперь этих личностей было не меньше сотни.

Незнакомец остановился, сунул в карман банку майонеза, сгреб с полки нарезку хлеба и прошествовал к кассе. Дик почти ощущал усталость, сочившуюся из его пор. Усталость и безумие.

Мужчина положил покупки и пробормотал:

— Сандвичи с беконом, на белом хлебе с майонезом. Вкуснее всего.

И улыбнулся измученно, с такой душераздирающей искренностью, что Дик на мгновение позабыл о страхе и протянул руку:

— Мистер, с вами все в…

Но рука застыла, словно наткнувшись на стену, дрогнула и, взлетев, ударила Дика по лицу — шмяк! Потом медленно отстранилась и опять замерла, паря в воздухе нелепым дирижаблем.

Не убивай его!

Выходи и попробуй мне помешать!

Если разозлишь меня, смотри, как бы не пожалеть!

И все эти голоса раздавались в его голове!

Рука-дирижабль поплыла вверх, пальцы воткнулись в ноздри, надежно закупорив их, и, о Господи, начали ввинчиваться дальше. Хотя у Дика Маккаскелла было немало сомнительных привычек, ногти он не грыз, ничего тут не скажешь. Сначала пальцы продвигались с трудом, уж очень им тесно было, но едва потекла кровь-смазка, положительно обезумели. Извивались, как черви. Грязные ногти впивались в плоть острыми клыками. Устремляясь вверх, продираясь к мозгу, он чувствовал, как ломаются хрящи, слышал…

Прекратите, мистер Грей, немедленно прекратите!

И внезапно пальцы Дика вновь стали его собственными. Он с влажным хлопком отдернул руку. Кровь плеснула на прилавок, на резиновый коврик для мелочи с эмблемой «Скоул» и на раздетых красоток в очках, чью анатомию он изучал до того, как возникло это существо.

— Сколько я вам должен, Дик?

— Возьмите так! — Снова это задушенное карканье, но на этот раз гнусавое, потому что нос был забит кровью. — Берите и уходите! Валите отсюда на хрен!

— Нет, я настаиваю. Это коммерция, при которой товар определенной цены обменивается на имеющую хождение валюту.

— Три доллара! — прохрипел оцепеневший от шока и ужаса Дик.

Сердце бухало паровым молотом, мускулы пропитались не находящим выхода адреналином. Он надеялся, что создание уберется, и от этого становилось еще хуже: знать, что жизнь грядущая — вот она, совсем рядом, и одновременно понимать, что самое твое существование может оборваться по капризу какого-то придурка.

Придурок вытащил старый потертый бумажник, открыл и принялся рыться. Дику казалось, что прошла вечность. Изо рта психа по-прежнему текла слюна, падая на порыжевшую кожу бумажника. Наконец он вытащил три доллара, положил на прилавок и аккуратно убрал бумажник обратно в карман. Потом пошарил в заднем кармане омерзительно грязных джинсов (часами не вылезал из машины и недели две не сушил, подумал Дик), набрал горсть мелочи и бросил на коврик три монеты. Два четвертака и десять центов.

— Чаевые. Двадцать процентов, — с нескрываемой гордостью объявил покупатель. — Джоунси дает пятнадцать. Это лучше. Это больше.

— Конечно, — прошептал Дик, боясь высморкать кровь.

— Доброго вам дня.

— Вы… не волнуйтесь. Не принимайте близко к сердцу.

Мужчина в оранжевой куртке немного постоял, опустив голову. Дик слышал, как он перебирает возможные ответы, и ему хотелось вопить от бессилия. Наконец незнакомец выговорил:

— Приму, как сумею. — Последовала еще одна пауза. — Не хотелось бы, чтобы вы кому-нибудь звонили, партнер.

— Не позвоню, — пообещал Дик.

— Клянетесь?

— Да. Клянусь Богом.

— Я и есть что-то вроде Бога, — сказал покупатель.

— Разумеется. Разумеется. Как скажете…

— Если вызовете кого-нибудь, я узнаю. Вернусь и разделаю ваш фургончик.

— Я… я не вызову…

— Вот и хорошо.

Дверь открылась. Колокольчик звякнул. Мужчина исчез.

Дик, не в силах пошевелиться, словно примерзший к полу, только глазами моргал. Слегка опомнившись, он ринулся к двери, сильно ушиб бедро о край прилавка, но даже не поморщился. К вечеру на ноге расплывется огромный синяк, но сейчас он ничего не чувствовал. Он повернул замок, задвинул засов и выглянул в витрину. Перед магазином стоял маленький красный занюханный «субару», весь в грязи — похоже, немало проехал и ни разу не помылся, бедняга. Мужчина перекинул покупки в другую руку, открыл дверцу и сел за руль.

Уезжай, молил про себя Дик. Пожалуйста, мистер, ради Бога, вали отсюда поскорее.

Но он не уехал, а вместо этого взял что-то — кажется, хлеб, — надорвал упаковку и вытащил несколько ломтей. Отвернул крышку с майонезной банки и прямо пальцем намазал хлеб майонезом. Закончив, слизал с рук каждую капельку, закрыв глаза, откинув голову, с выражением экстаза в каждой черте. Каждое движение губ излучало блаженство. Вылизав пальцы начисто, он схватил упаковку бекона, разорвал бумагу, зубами располосовал внутренний пластиковый пакет и вытряхнул оттуда целый фунт нарезанного бекона. Сложил, плюхнул на ломоть хлеба, сверху прикрыл еще одним и вгрызся в сандвич жадно, по-волчьи. Выражение божественного наслаждения ни на миг не покидало его лица. Лица гурмана, вкушающего самый что ни на есть изысканный в жизни обед. По шее ходили большие желваки, каждый раз, когда в желудок отправлялась очередная порция. С первым сандвичем было покончено в три укуса. И когда мужчина в очередной раз потянулся за хлебом, в мозгу Дика Маккаскелла яркой неоновой вывеской замигала мысль:

Так даже лучше. Почти живая. Холодная, но почти живая!

Дик отступил от двери, двигаясь медленно, как под водой. Серый свет дня, казалось, наводнил помещение, приглушая сияние люминесцентных ламп. Ноги вдруг перестали держать его, и прежде чем грязный дощатый пол наклонился ему навстречу, серое сменилось черным.

Неизвестно, сколько Дик провалялся на полу; было уже довольно поздно, но точнее сказать он не мог, электронные часы «Будвайзер» над холодильником с пивом, весело мигая, показывали 88:88. На полу валялись три зуба, которые он, вероятно, вышиб при падении. Кровь на верхней губе и подбородке засохла губчатой коркой. Он попытался встать, не сумел и, молясь про себя, пополз к двери. Его молитва была услышана. Маленький красный сортир на колесах исчез. На его месте валялись упаковки из-под бекона, на три четверти опустевшая майонезная банка и половина нарезки белого хлеба. Любопытные вороны — а в здешних местах водились настоящие гиганты — уже обнаружили хлеб и сейчас таскали куски из порванного пакета. Подальше, почти у самого маршрута № 32, еще несколько птиц трудились над застывшей массой бекона и слипшихся кусочков мяса. Похоже, завтрак не пошел на пользу мсье гурману.

Господи! Надеюсь, тебя так выворачивало, что требуха полезла наружу, подумал Дик. Но тут его собственные внутренности взбунтовались с такой силой, словно кишки совершили отчаянное фантастическое сальто-мортале. У него едва хватило времени закрыть рот ладонью. Перед глазами встало уродливо подробное изображение человеческих зубов, впивающихся в сырое, жирное мясо, свисающее с концов хлебных ломтей, серая плоть, прошитая коричневым, как отсеченный язык дохлой лошади.

Дик непроизвольно издал булькающий, несколько приглушенный ладонью звук.

От неукротимой рвоты его спас подвернувшийся автомобиль, как раз то, что нужно, нормальный покупатель. Ну, положим, не автомобиль и не совсем грузовик. И даже не микроавтобус. Один из этих чудовищных «хамви», раскрашенный камуфляжными, зелено-коричневыми пятнами. Спереди двое — Дик почти был уверен в этом — и сзади один.

Дик поспешно повернул к витрине карточку «ОТКРЫТО» и отошел. Он сумел подняться на ноги, хоть за это спасибо, но теперь чувствовал, что опасно близок к очередному обмороку. Они видели меня тут, это как пить дать. Сейчас войдут и спросят, куда девался тот, другой, потому что они гонятся за ним. Им нужен он, мужик с беконом. И я скажу. Все равно заставят. А потом я…

Рука сама собой поднялась к глазам. Два пальца, покрытые запекшейся кровью до второго сустава, заметно подрагивали. Дику показалось, что они угрожающе тянутся к нему. Эй, глаза, что поделываете? Наслаждайтесь тем, что видите, потому что скоро мы придем за вами.

Сидящий на заднем сиденье вроде бы подался вперед, сказал что-то водителю, и машина рванула вперед. Заднее колесо расплескало лужу блевотины, оставленной предыдущим посетителем. «Хамви» развернулся, помедлил секунду и рванул в направлении Уэйра и Куэббина.

Едва он исчез за первым холмом, Дик Маккаскелл всхлипнул и побрел к прилавку, спотыкаясь и пошатываясь (но на своих ногах?). И тут взгляд его упал на три зуба, валявшихся на полу. Три зуба. Его. Малая цена за все, что могло бы быть. О да, совсем никчемная.

У самого прилавка он остановился, ошеломленно уставясь на три долларовые банкноты, все еще лежавшие на коврике. За это время они успели покрыться красно-оранжевой мохнатой шкуркой.

— Е есь! Езай аше, Оин!

Оуэн, это я, устало подумал Андерхилл: к этому времени он понимал Даддитса достаточно хорошо (это не так сложно, главное, настроить слух и приспособиться).

«Не здесь. Поезжай дальше!»

Оуэн свернул на маршрут № 32, а Даддитс свалился на спинку сиденья и снова закашлялся.

— Смотри, — сказал Генри, показывая пальцем. — Видишь?

Оуэн видел. Кипу оберток, мокнувших под дождем. И банку майонеза. Он прибавил скорости и двинулся на север. Дождь неустанно бил о стекло с такой силой, что даже «дворники» не справлялись. Скорее всего через час-другой он превратится в крупу, а потом и в снег. Совсем измученный и странно-тоскующий по уходящей волне телепатии, Оуэн вдруг понял: больше всего он жалеет о том, что приходится умирать в такой паршивый день.

— Далеко он от нас? — спросил Оуэн, не смея задать подлинный вопрос, единственный, имеющий смысл: «Мы уже опоздали?»

Наверное, Генри сказал бы правду…

— Он там, — рассеянно бросил Генри, вытиравший лицо Даддитса влажной тряпкой.

Даддитс благодарно смотрел на него, пытаясь улыбнуться. Пепельные щеки блестели от пота, черные круги под глазами все ширились, как у енота.

— Если он там, почему мы должны были ехать сюда? — взорвался Оуэн.

Он гнал «хаммер» со скоростью семьдесят миль в час, очень, очень опасно на скользкой двухколейной асфальтово-щебеночной дороге, но выбора все равно не было.

— Боялся, что Даддитс не выдержит, — пояснил Генри. — Если это случится…

Даддитс жалобно застонал, схватился за живот и скорчился. Генри, все еще стоявший на коленях, осторожно погладил худую шею.

— Полегче, Дадс, — попросил он. — Успокойся, с тобой все в порядке.

Но с Даддитсом было худо. И Оуэн, и Генри знали это. Сгорающий от жара, сотрясаемый болью и ознобом, несмотря на вторую таблетку преднизона и еще две — перкосена, он харкал кровью при каждом приступе кашля. До полного порядка было далеко, как до небес. Некоторым утешением служило то, что симбиоз Джоунси-Грей тоже терпел немалые трудности. Порядок тоже им не снился.

Бекон. Причиной всему был бекон. Они всего лишь надеялись немного задержать мистера Грея. Никому и не снилось, к чему приведут печальные последствия обжорства. Неудивительно, что желудок Джоунси не выдержал. После первого фонтана рвоты прямо у магазина мистеру Грею пришлось останавливаться еще дважды по дороге в Уэйр. Каждый раз он, не выходя, высовывался из окна, извергая бекон почти в конвульсиях.

Потом начался понос. Он остановился на бензозаправке «Мобил» и едва успел добежать до мужской комнаты. Табличка у заправки гласила:

Но к тому времени, как мистер Грей вышел, вторая часть таблички уже была недействительной. На этот раз мистер Грей никого не убил, что Генри посчитал плюсом.

Прежде чем свернуть на дорогу к Куэббину, мистер Грей еще два раза нажимал на тормоз и нырял в ближайшие кусты, где пытался разгрузить восставшие внутренности Джоунси. К этому времени ливень сменился огромными хлопьями мокрого снега.

Взбешенный мистер Грей, исходя злобой, непрерывно рычал на Джоунси, особенно после каждой остановки. Обвинял его во всех грехах. Во всем виноват Джоунси. Джоунси подставил его. Джоунси подстроил эту пакость.

Куда легче было забыть о терзающем голоде и ненасытной жадности, подстегнувшей сожрать четыре фунта бекона одним махом, да еще и пальцы облизать.

Генри не раз видел подобных пациентов, предпочитающих из всей массы фактов выбирать те, что их оправдывали, и валить вину на кого угодно, только не на самих себя. В каком-то смысле мистер Грей был двойником Барри Ньюмена.

До чего же человечным он стал, думал Генри. На удивление человечным.

— Говоря о том, что он там, — спросил Оуэн, — что именно ты имел в виду?

— Сам не знаю. Он снова заблокировался. Даддитс, ты слышишь Джоунси?

Даддитс измученно улыбнулся и покачал головой.

— Исе Ей зял аси аты, — что в переводе на обычный язык означало: «Мистер Грей взял наши карты».

У Даддитса не хватало слов описать, что произошло на самом деле, но Генри читал в его мозгу, как в открытой книге. Мистер Грей, не сумев ворваться в крепость Джоунси и украсть карты, каким-то образом стер с них картинки.

— Даддитс, как ты? — спросил Оуэн, глядя в зеркальце заднего обзора.

— Я оей, — сказал Даддитс и тут же затрясся.

На коленях лежали желтая коробка и коричневый пакет с лекарствами… и странной бечевочной паутиной. Он совсем утопал в просторной синей куртке, но все равно дрожал.

Быстро он уходит, как вода в песок, подумал Оуэн, когда Генри принялся снова вытирать лицо старого друга.

«Хамви» забуксовал, съехал к самой обочине, опасно танцуя на грани катастрофы: авария при такой скорости наверняка завершилась бы гибелью всех троих, а если и нет, все равно покончила бы с последним слабым шансом на то, что мистера Грея удастся остановить. Но Оуэн сумел справиться и на этот раз.

И невольно оглянулся на бумажный пакет, вернувшись мыслями к этой штуке из шпагата. «Мне Бивер послал. На прошлое Рождество. На той неделе».

Общаться телепатически, подумал Оуэн, все равно что закупорить письмо в бутылку и швырнуть в океан. Но он все равно попробовал послать мысль, как он надеялся, в направлении Даддитса.

Как ты называешь это, сынок?

И вдруг перед глазами возникло большое помещение, комбинация гостиной, столовой и кухни. Выдержанные сосновые доски блестели лаком. На полу лежал индейский ковер, на стене висел гобелен: крошечные индейские охотники окружали серую фигуру, типичного пришельца, героя тысяч желтых таблоидов. В дальнем конце высился камин с каменным дымоходом, рядом стоял дубовый обеденный стол. Но внимание Оуэна было приковано (и неудивительно, оно казалось центром переданной Даддитсом картинки и сияло собственным особым светом) к такому же бечевочному плетению, свисавшему со средней балки — увеличенный вариант талисмана, лежавшего в пакете Даддитса, но в остальном точная его копия.

Глаза Оуэна наполнились слезами. Это была самая красивая комната в мире. Он чувствовал это, потому что так думал Даддитс. А Даддитс думал так, потому что его друзья приезжали сюда, а он любил их.

— Ловец снов, — прошептал умирающий на заднем сиденье человек, идеально четко произнося слова.

Оуэн кивнул.

Да, Ловец снов.

Это ты, послал он, зная, что Генри подслушивает, но нисколько не смущаясь. Это сообщение для Даддитса. Только для Даддитса. Ты и есть Ловец снов, верно? Их ловец. И всегда им был.

Даддитс, отражавшийся в зеркале, улыбнулся.

Они миновали табличку:

Были и еще какие-то надписи, но при скорости восемьдесят миль в час Генри не успел их прочесть.

— Есть шанс, что он припаркуется и пойдет пешком? — спросил Оуэн.

— И не надейся, — сказал Генри. — Он мчится как угорелый. Может, застрянет или врежется в кого-нибудь. Только на это и остается надеяться. Такое вполне возможно. Кроме того, он ослабел и не может действовать быстро.

— А ты, Генри? Ты сможешь действовать быстро?

Учитывая, что все мышцы затекли, ногу дергало, вопрос был вполне уместным.

— Если представится возможность, постараюсь изо всех сил. В любом случае нужно помнить о Даддитсе. Вряд ли он выдержит такой утомительный поход.

И любой поход вообще, не посмел добавить он.

— Курц, Фредди и Перлмуттер, Генри. Где они?

Генри сосредоточился. Он хорошо чувствовал Перлмуттера и мог общаться с ненасытным каннибалом в его животе. Чудовище чем-то напоминало мистера Грея. Существовало, как и он, в мире, состоящем из бекона. Беконом стал Арчибальд Перлмуттер, некогда капитан армии Соединенных Штатов. Генри не хотел проникать туда. Слишком много боли. Слишком зверский голод.

— Пятнадцать миль, — сказал он. — Может, только двенадцать. Но это не важно, Оуэн. Мы их обскачем. Главный вопрос в том, сумеем мы поймать мистера Грея или нет. Эх, немного бы удачи. Хоть чуточку. Или помощи.

— А если мы сцапаем его, Генри? По-прежнему будем героями?

Генри устало усмехнулся:

— Думаю, придется попробовать.