"Ловец снов" - читать интересную книгу автора (Кинг Стивен)

Глава 21. ОПОРА № 12

Мистер Грей гнал «субару» по Ист-стрит, грязной, топкой, неровной, усеянной кочками и выбоинами, а теперь и покрытой трехдюймовым слоем только что выпавшего снега. Беда ждала через три мили и явилась в облике засорившегося кульверта[78]. «Субару» честно боролся со всеми трудностям, пробиваясь к Гудно-Дайк, и с честью вышел из схватки, если не считать оторванного глушителя и потерянной выхлопной трубы, но последней подлости судьбы не вынес: он влетел носом в трещину и сел на кульверт. Мотор, оставшийся без глушителя, обиженно ревел. Тело Джоунси швырнуло вперед, ремень врезался в диафрагму. Беспомощно согнувшись, он задохнулся и изверг потоки блевотины прямо на приборную доску: ничего твердого, только вожжи слюны с желчью. На мгновение мир померк, хрип двигателя отдалился. Мистер Грей бешено сопротивлялся, боясь, что потеряет сознание, и Джоунси снова сумеет взять власть.

Пес тявкнул. Глаза по-прежнему были закрыты, но задние ноги конвульсивно дергались, а уши подрагивали. Живот раздулся до невероятных размеров, по шерсти пробегала рябь. Его срок приближался.

Понемногу цвета и реальность стали вновь возвращаться. Мистер Грей несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь побудить к действиям свое больное и несчастное тело. Сколько еще добираться до водохранилища? Вряд ли долго, но если машина действительно застряла, придется идти… а собака не двинется с места. Кроме того, Лэд должен спать, а сейчас он опасно близок к тому, чтобы пробудиться вновь.

Мистер Грей мысленно погладил сонные центры примитивного мозга, одновременно вытирая свой слюнявый рот. Частью разума он сознавал, что Джоунси, запертый и ослепленный Джоунси, ждет своего часа, чтобы напасть на него и разрушить все, ради чего мистер Грей так трудился, но, как ни поразительно, другой частью жаждал утолить голод беконом, той самой пищей, что отравила весь его организм. Организм Джоунси.

Спи, дружок, успокаивал он собаку. И байрума тоже. Оба слушались. Лэд умолк. Лапы перестали дергаться. Волны, прокатывающиеся по животу, помаленьку утихали… утихали… замерли. Тишь да гладь долго не продлятся, но хотя бы пока все успокоилось. Хотя бы пока.

Сдавайся, Дороти.

— Заткнись! — рявкнул мистер Грей. — Поцелуй меня в задницу!

Он дал задний ход и нажал на акселератор. Мотор взвыл, распугивая птиц с ближайших деревьев, но ничего не вышло. Передние колеса застряли намертво, задние нелепо поднялись, вертясь в воздухе.

— Срань! — взвизгнул мистер Грей, колотя по рулю кулаком Джоунси. — Член Иисусов! Трахни меня, Фредди!

Он проверил, далеко ли преследователи, но не получил ясного ответа, только ощущение близости погони. Две группы, и в одной, той, что была почти рядом, находился Даддитс. Мистер Грей боялся Даддитса, чувствовал, что именно он был главной причиной всех неудач. Сравнительно легкое задание самым абсурдным, самым непостижимым образом превратилось в нечто почти невыполнимое. Если он сумеет уйти от Даддитса, все кончится хорошо. Неплохо бы знать, насколько подобрался к нему Даддитс, но вся троица — Даддитс, Джоунси и тот, кого звали Генри — надежно отсекала его, составляя силу, с которой мистеру Грею не приходилось до сих пор сталкиваться. Поэтому он и боялся.

— Но я все еще впереди, — сообщил он Генри, выбираясь из машины. Поскользнулся. Пробормотал ругательство Бивера. Захлопнул дверцу. И снег, как назло, пошел — гигантские белые снежинки, резным конфетти засыпавшие землю и таявшие на щеках Джоунси.

Мистер Грей побрел к багажнику, то и дело спотыкаясь и утопая в грязи. Постоял немного, разглядывая жалкий смятый остаток дренажной трубы, выступающий из канавы (до какой-то степени он тоже пал жертвой в основном бесполезного, но ненасытно-патологического любопытства своего хозяина), и вернулся обратно.

— Я побью твоих мудаков-приятелей одной левой.

Джоунси не потрудился обратить внимания на подначку, но мистер Грей чувствовал Джоунси так же, как остальных, Джоунси, надоедливую кость в горле.

Плевать. Хрен с ним. Главная проблема — пес. Байрум вот-вот пробьет себе путь наружу. Как переправить собаку?

Пришлось снова нырнуть в хранилище памяти Джоунси. Ничего… ничего… пусто… потом сцена из «воскресной школы», куда Джоунси ходил в детстве, чтобы узнать о «Боге» и «Единородном сыне Божьем», ассоциировавшихся в сознании мистера Грея с байрумом, создателем культуры байрума, которую разум Джоунси идентифицировал одновременно как «христианство» и «чушь собачью». Картинка была очень четкой, взятой из книги, называемой «Библия». На ней «Единородный сын Божий» нес ягненка, вернее, тащил на спине. Передние ноги ягненка покоились на правой стороне груди «сына Божьего», задние — на левой.

Что ж, все-таки лучше, чем ничего.

Мистер Грей вытащил спящую собаку и взвалил на плечи. Она уже сейчас казалась невероятно тяжелой — мышцы Джоунси чертовски, раздражающе, идиотски ослабели, и к тому времени, как он доберется до места, будет куда хуже, но он доберется. Дойдет.

Он двинулся по Ист-стрит сквозь густеющий снег, неся спящего колли на шее, как меховую горжетку.

Снег, засыпавший дорогу, быстро смерзался, и оказавшись на шоссе № 32, Фредди был вынужден сбавить скорость до сорока. Курц едва не выл от злости. В довершение ко всему Перлмуттер уплывал от него во что-то вроде комы. И как раз в ту минуту, как он, черт бы его побрал, сумел проникнуть в мысли того, кого Оуэн и его новый дружок Генри называли мистером Греем.

— Он слишком занят, чтобы скрываться, — сказал Перли. Говорил он медленно, растягивая слова, как во сне. — Он боится. Не знаю насчет Андерхилла, босс, но Джоунси… Генри… Даддитс… он их боится. И правильно боится. Они убили Ричи.

— Кто такой Ричи, дружище?

Курц плевать хотел на Ричи, но нужно было растормошить Перлмуттера. Он понимал, что они едут туда, где Перлмуттер скоро не понадобится, но пока тот еще нужен.

— Не… знаю…

Последнее слово вырвалось одновременно с храпом. «Хамви» протащило боком несколько ярдов. Фредди выругался, пытаясь справиться с рулем, и сумел остановиться как раз у самой обочины. Но Курц, ничего не замечая, перегнулся через сиденье и принялся отвешивать пощечины Перлмуттеру. Они как раз проезжали мимо магазинчика с надписью в витрине:

— О-о-ой! — взвизгнул Перли, испуганно моргая. Белки глаз пожелтели, но Курцу и это было до лампочки. — Не-е на-а-адо, босс…

— Где они сейчас?

— Вода, — пробормотал Перли слабым голосом капризного больного. Подергивающийся живот казался настоящей горой, стянутой курткой.

МаДжоуд на девятом месяце, Господи благослови и сохрани нас, подумал Курц.

— Во-о-о…

Веки снова опустились. Курц отвел руку для удара.

— Пусть спит, — сказал Фред.

Курц взглянул на него, подняв брови.

— Должно быть, речь идет о водохранилище. А если это так, он нам ни к чему.

Он показал на следы машин, прошедших по дороге чуть раньше. Чернеющие колеи резко выделялись на свежевыпавшем снегу.

— Сегодня на этом шоссе нет никого, кроме нас. Только мы, босс.

— Слава Богу. — Курц откинулся на спинку кресла, вынул пистолет, осмотрел и сунул обратно в кобуру. — Скажи-ка мне, Фредди, кое-что.

— Если смогу, босс.

— Когда все это кончится, как насчет Мексики?

— Согласен. При условии, что тамошнюю воду пить не придется.

Курц расхохотался и похлопал Фредди по плечу. Тем временем Арчи Перлмуттер все глубже погружался в кому. В самом низу толстой кишки посреди свалки отходов переработанной пищи и изношенных мертвых клеток тварь впервые открыла глаза.

Вход на огромную территорию, окружавшую Куэббинское водохранилище, был отмечен двумя каменными столбами. За ними шоссе сужалось до одноколейной дороги, и Генри ощутил, что сделал полный круг и вернулся туда, откуда начал путь. Словно вновь очутился не в Массачусетсе, а в Мэне, и хотя табличка гласила: ПРОЕЗД К КУЭББИНУ, они опять ехали по Дип-кат-роуд. Сам того не сознавая, он посмотрел на небо, ожидая увидеть танцующие огни. Но вместо этого узрел лысого орла, парившего чуть не над головой. Птица приземлилась на нижней ветви сосны и проводила их зорким взглядом.

Даддитс поднял голову от прохладного стекла и сообщил:

— Исер Ей иет аком.

Сердце Генри встрепенулось.

— Оуэн, ты слышал? Грей идет пешком.

— Слышал, — кивнул Оуэн, прибавляя скорости.

Мокрый снег, такой же предательский, как лед, был опасен, но к водохранилищу вел только один след.

Мы оставим второй, думал Генри. Если Курц заберется сюда, ему и телепатия не понадобится.

Даддитс застонал, сжал живот и вздрогнул.

— Ени, мне плохо. Даддитсу плохо.

Генри дотронулся до лба Даддитса и отдернул руку, опаленный жаром. Что будет дальше? Возможно, припадки. Если приступ окажется достаточно сильным, он тут же отойдет, и неизвестно, что в таком состоянии для него лучше. Все же как больно, как это больно… Генри Девлин, потенциальный самоубийца. А вместо него тьма забрала его друзей. Одного за другим.

— Держись, Дадс. Все уже почти закончилось.

Но сам он не сомневался, что худшее еще впереди. Глаза Даддитса снова открылись.

— Исер Ей… атял…

— Что? — переспросил Оуэн. — Не понял.

— Он говорит, что мистер Грей застрял, — пояснил Генри, продолжая гладить лоб Даддитса. Вспоминая его золотистую шевелюру. Прекрасные светлые волосы Даддитса.

Его плач терзал мальчишек, врезался в мозги тупым лезвием, но сколько счастья дарил его смех: стоило услышать смех Даддитса Кэвелла, и вы, хоть ненадолго, снова начинали верить старым байкам: что жизнь хороша, что в жизни мальчиков и мужчин, девочек и женщин есть некая цель. Что существует не только тьма, но и свет.

— Почему он попросту не швырнет чертова пса в водохранилище? — спросил Оуэн дрожащим от усталости голосом. — Почему должен переться до этой самой опоры № 12? Потому что русская утопилась именно там?

— Думаю, водохранилища для него просто недостаточно, — сказал Генри. — Водонапорная башня подходит лучше, но акведук — просто идеален для таких целей. Все равно что кишки протяженностью шестьдесят пять миль, а опора № 12 — глотка, по которой яд попадает в организм. Даддитс, мы сможем его поймать?

Даддитс взглянул на него затянутыми пленкой боли глазами и покачал головой. Оуэн в бессильной злобе ударил себя по бедру. Даддитс облизнул губы и исторг два хриплых слова.

Оуэн расслышал их, но не понял.

— Что? Что он сказал?

— «Только Джоунси».

— И что это означает? При чем тут Джоунси?

— Полагаю, только Джоунси сможет его остановить.

«Хаммер» снова пробуксовал, и Генри схватился за сиденье. Холодная рука стиснула его пальцы. Даддитс впился в него отчаянным взглядом. Он пытался говорить, но вместо этого вновь разразился кашлем, ужасными, лающими, рвущими грудь звуками. На губах показалась кровь, светлая, почти розовая, и пузырящаяся. Легочная.

Но хотя судороги сотрясали тщедушное тело, хватка Даддитса не ослабла.

— Подумай это мне, — попросил Генри. — Можешь подумать мне, Даддитс?

Несколько мгновений ничего не происходило, но потом ледяная рука Даддитса сжалась с поразительной силой. Взгляды их скрестились и застыли. Потом Даддитс и защитная обшивка «хамви» куда-то исчезли вместе с застарелым запахом выкуренных украдкой сигарет. Вместо этого возник телефон-автомат, старомодный, с отверстиями различного размера, одно для четвертаков, одно для даймов, одно для никелей. Рокот мужских голосов, и почти непрерывные «клик-кляк», чем-то до боли знакомые. Он вдруг понял, что это стук шашек о доску. Он смотрит на телефон в «Госслине», тот самый, с которого они звонили Даддитсу после смерти Ричи Гренадо. Собственно, звонил Джоунси, потому что у него единственного имелся номер, на который можно было прислать счет. Остальные собрались вокруг, даже не сняв курток — в магазине холодно, как на улице, несмотря на то что тут в дровах недостатка нет. Но старик Госслин удавится, прежде чем подбросит в печку лишнее полено, скряга несчастный, жопа с ручкой. Над аппаратом две таблички. Одна с просьбой не занимать телефон больше пяти минут. Вторая…

Скрежет, глухой удар, звон. Даддитса отбросило на спинку кресла Генри, а самого Генри — носом в приборную доску. Их руки расцепились. Оуэн съехал с дороги в кювет. Впереди чернели уходящие в густеющий снег следы «субару».

— Генри! Ты в порядке?

— Да. А ты, Дадс? О'кей?

Даддитс кивнул, но ушибленная щека чернела с поразительной скоростью.

Ваша Лейкемия Трудится За Вас.

Оуэн включил первую скорость и начал потихоньку выбираться наверх. «Хамви» стоял к дороге под опасным, градусов в тридцать, углом, но довольно быстро послушался водителя и повел себя смирно, если учесть предшествующие обстоятельства.

— Пристегни ремни. Сначала его.

— Он пытался сказать мне, что…

— Плевать я хотел на все, что он пытался тебе сказать. На этот раз все обошлось, а в следующий — мы можем перевернуться вверх колесами. Пристегни сначала его ремень, потом свой.

Генри молча подчинился, пытаясь одновременно вспомнить надпись на другой табличке. Что он сказал? Что-то насчет Джоунси.

Только Джоунси способен остановить мистера Грея, и это Евангелие от Даддитса.

Что было написано на другой табличке?

Оуэну пришлось снизить скорость до двадцати. Он на стенку лез от того, что приходится так ползти, но снегопад расходился не на шутку и видимость упала до нуля.

Как раз перед тем как следы «субару» исчезли окончательно, они наткнулись на машину, застрявшую носом в вымытой водой канаве, пересекавшей дорогу: одна дверца открыта, задние колеса в воздухе.

Оуэн нажал на аварийный тормоз, вытащил «глок» и открыл дверь.

— Оставайся здесь, Генри.

Он спрыгнул на землю, подбежал к «субару» и низко наклонился. Генри отстегнул ремень и повернулся к Даддитсу, тяжело дышавшему, распластанному на сиденье. Только ремень и удерживал его в сидячем положении. Одна щека была восково-желтой, на другой расплылся огромный синяк. Из носа снова шла кровь, промочившая насквозь клочки ваты и капавшая на куртку.

— Дадс, мне ужасно жаль, — прошептал он. — Ну и хрень собачья.

Даддитс кивнул и поднял руки. Он смог продержать их на весу всего несколько секунд, но Генри его жест был вполне понятен. Он открыл дверцу и вылез как раз, когда подбежал Оуэн, на ходу запихивая «глок» за пояс. Снег шел так густо, отдельные хлопья были чуть не с ладонь, и, казалось, воздуха уже не осталось, и при каждом вдохе в легкие попадет пригоршня снежинок.

— По-моему, я приказал оставаться на месте, — процедил Оуэн.

— Я хотел пересесть к нему.

— Зачем?

Генри ответил спокойно, хотя голос слегка подрагивал:

— Потому что он умирает. Он умирает, но думаю, еще успеет кое-что мне сказать.

Оуэн взглянул в зеркальце заднего обзора, увидел Генри, обнимавшего Даддитса за плечи, удостоверился, что ремни обоих застегнуты, и закрепил свой.

— Держи его крепче, — посоветовал он. — Сейчас начнется адская тряска.

Он подал «хамви» назад, включил первую скорость и двинулся черепашьим шагом, стараясь обогнуть брошенный «субару» с правой стороны, где трещина вроде была поуже.

Оуэн оказался прав: тряска оказалась хуже, чем адской. Он мельком увидел, как тело Даддитса беспомощно подскакивает в руках Генри, а лысая голова бьется о его грудь. Но они благополучно миновали трещину и сейчас катили по Ист-стрит. Оуэну еще удавалось разглядеть полузаметенные следы подошв на белой ленте дороги. Мистер Грей жив и функционирует. Если бы только перехватить его, прежде чем ублюдок углубится в лес…

Они не успели.

Последним нечеловеческим усилием Даддитс приподнял голову, и Генри с ледяным, каким-то обвальным ужасом увидел, что глаза Даддитса тоже наполняются кровью.

Клац. Клац-клац. Хриплые смешки стариков: кому-то удалось сделать знаменитый тройной ход. В поле зрения снова вплыл телефон. И таблички над ним.

— Нет, Даддитс, — прошептал Генри. — Не пытайся. Береги силы.

Но для чего? Для чего, как не для этого?!

Табличка справа:

Запахи табака, запахи горящего дерева, прокисшего раствора из бочонка с пикулями. Рука друга на его плече. И табличка слева:

— Даддитс…

Его голос, расплывающийся в темноте. Тьма, его старая подружка.

— Даддитс, я не знаю как.

И до него в последний раз донесся голос Даддитса, невероятно измученный, но спокойный.

Скорее, Генри… я продержусь совсем немного… тебе нужно поговорить с ним.

Генри поднимает телефонную трубку, смущенный абсурдной мыслью (но разве не вся ситуация абсурдна?), что у него нет мелочи, ни одного несчастного дайма. Подносит трубку к уху.

И слышит бесстрастный деловитый голос Роберты Кэвелл.

— Массачусетская больница, с кем вас соединить?

Мистер Грей тащил тело Джоунси по тропинке, идущей вдоль восточного берега водохранилища, от того места, где кончалась Ист-стрит. Брел, оскальзываясь, падая, хватаясь за ветки и снова вставая. На коленях Джоунси краснели ссадины, джинсы порвались и намокли от крови. Легкие нестерпимо жгло, сердце бухало в самые ребра. Но хуже всего было с бедром Джоунси, поврежденным при наезде. Место перелома превратилось в раскаленный пульсирующий шар, из которого вылетали стрелы боли, пронзающие ногу до колена и спину до поясницы. И чертова собака с каждым шагом становилась тяжелее. Правда, она все еще спала, зато тварь внутри не желала угомониться, и только сила воли мистера Грея держала ее в узде. В какой-то момент, после очередного падения, бедро отказалось сгибаться, и пришлось бить по нему затянутыми в перчатку кулаками Джоунси. Сколько еще осталось? Сколько еще пробиваться сквозь проклятый, удушливый, слепящий, не стихающий снег? И что там затевает Джоунси? А тварь?

Мистер Грей не смел ни на миг дать волю грызущему голоду байрума, поэтому и речи быть не могло, чтобы хоть на секунду отвлечься, подойти к запертой двери и прислушаться.

Впереди показался смутный силуэт. Мистер Грей, задыхаясь, помедлил, вгляделся в белую кашу и снова двинулся вперед, придерживая лапы пса и волоча правую ногу Джоунси.

И увидел прибитую к стволу табличку:

В пятидесяти футах от таблички начинались каменные ступеньки. Шесть… нет, восемь. Наверху возвышалось каменное здание на каменном же основании, уходившем в снежно-серое ничто, где раскинулось водохранилище: уши Джоунси слышали плеск воды о камень, перекрывающий даже натруженное, частое биение сердца.

Он добрался.

Стискивая лапы колли, мистер Грей из последних сил Джоунси стал взбираться по заснеженным ступенькам.

Едва они миновали каменные столбы, отмечавшие въезд на территорию водохранилища, Курц коротко велел:

— Притормози, Фредди. У обочины.

Фредди без лишних вопросов выполнил приказ.

— Где твое «авто», парень?

Фредди поднял винтовку. Добрая старая М-16, испытанная и надежная. Курц кивнул.

— А в кобуре?

— «Магнум-44», босс.

У самого Курца была «девятка», которая лучше всего была для ближнего боя. А сейчас он хотел стрелять в упор. Увидеть, какого цвета мозги Оуэна Андерхилла.

— Фредди?

— Да, босс?

— Просто, чтобы ты знал: это мое последнее задание, и я не мог надеяться на лучшего партнера.

Перегнувшись через сиденье, он сжал плечо Фредди. Рядом храпел Перлмуттер. Минут за пять до того, как они проехали каменные столбы, он снова наполнил кабину на редкость омерзительным ароматом, после чего живот, благодарение Господу, опал. По мнению Курца, в последний раз.

Глаза Фредди благодарно заблестели. Курц тихо восхитился. Похоже, он еще не совсем потерял сноровку. Значит, рано списывать его в тираж.

— Ладно, дружище, — вздохнул Курц, — жми вперед, и плевать на торпеды. Верно?

— Так точно, сэр.

Курц решил, что в данной обстановке обращение «сэр» вполне уместно. В конце концов та операция закончена, пусть и бесславно. Отныне они сами по себе, последние партизаны времен гражданской, отчаянные джейхокеры[79], мчащиеся по просторам Западного Массачусетса.

Фредди, брезгливо поморщившись, ткнул пальцем в Перлмуттера.

— Прикажете разбудить его, сэр? Он, похоже, совсем спятил, но…

— Зачем лишние хлопоты? — Курц пожал плечами и, не выпуская плеча Фредди, ткнул в лобовое стекло, за которым узкая дорога исчезала в снежной пелене.

Проклятый снег преследовал их, как сама смерть, сменившая черный саван на белый. Следы «субару» исчезли, зато колеи, проложенные украденным Оуэном «хамви», еще виднелись.

Если пошевелиться, хвала Господу, можно спокойно добраться до предателя. Не сложнее, чем обычная прогулка в парке.

— Думаю, нам он больше ни к чему, что лично я считаю огромным облегчением. Давай, Фредди. Давай.

«Хамви» вильнул хвостом, но тут же выправился. Курц вынул пистолет и прижал к ноге.

Иду за тобой, Оуэн. Иду за тобой, дружище. Начинай готовить обращение к Господу, потому что жить тебе осталось не больше часа.

Офис, который он так старательно обставил, роясь в мозгу и воспоминаниях, сейчас рушился на глазах.

Джоунси неустанно метался взад и вперед, оглядывая комнату, сжав губы так плотно, что они побелели. По лбу катились капли пота, несмотря на то что здесь было чертовски холодно.

Это было Падение Офиса Джоунси. Почти как Падение Дома Эшеров. Под ним завывала и клацала печь, так сильно, что пол трясся. Белый порошок — вероятно, снежные кристаллы — влетал в вентиляцию, собираясь на стене пушистым треугольником. Там, где он касался деревянных панелей, мгновенно появлялись царапины и плесень. Снимки падали на пол один за другим, как самоубийцы с крыши. Стул Имса, тот, который он всегда хотел иметь, именно тот, развалился надвое, словно разрубленный невидимым топором. Ящики стола выдвигались из гнезд и падали на ковровое покрытие. Панели красного дерева трескались и осыпались осенними листьями. Ставни, навязанные ему мистером Греем, дрожали и вибрировали с таким лязгом, что у Джоунси зубы ломило.

Звать мистера Грея, допытываться, что происходит, не имело смысла… и кроме того, Джоунси получал всю необходимую информацию. Он задержал мистера Грея, но тот смело принял вызов и, кажется, побеждает. Viva, мистер Грей, который либо достиг, либо вот-вот достигнет цели!

Панели отрывались, обнажая грязную штукатурку, стены «Братьев Трекер», какими четверка друзей видела их в семьдесят восьмом, когда они прижимались лбами к стеклу, а их новый приятель, как ведено, покорно ждал внизу, пока они удовлетворят свое любопытство и проводят его домой.

Еще одна панель брякнулась вниз со звуком рвущейся бумаги, открыв доску объявлений с единственным фото. Полароидным снимком. Не королева красоты, не Тина Джин Шлоссингер, какая-то незнакомая женщина, с глупой физиономией, задравшая юбку до самых трусиков. Дорогое ковровое покрытие вдруг съежилось, обнаружив зашарканный кафель и белые головастики использованных презервативов, оставленных парочками, приходившими сюда потрахаться под безразличным взглядом полароидной женщины, бывшей, в сущности, никем, просто артефактом пустого прошлого.

Джоунси метался, припадая на больную ногу, впервые после несчастного случая разнывшуюся так нестерпимо, и понимал все — да, придется смириться и признать очевидное, в бедро словно напихали заноз и осколков стекла, а шея и плечи затекли и болят от непривычной тяжести. Мистер Грей в финальном рывке решил загнать его тело до смерти, принести в жертву, и Джоунси ничего не мог поделать.

Единственное, что пока осталось невредимым, — Ловец снов. Правда, он тревожно раскачивался, описывая гигантские дуги, но не думал падать. Джоунси уставился на него. Он был готов умереть, но не так, не в этом вонючем офисе. Там, за его стенами, они когда-то вершили что-то доброе, почти благородное. Но сдохнуть здесь, под пыльным равнодушным взглядом женщины, пришпиленной к доске объявлений… это казалось несправедливым. Плевать на весь мир, но он, Гэри Джоунс из Бруклина, Массачусетс, а раньше из Дерри, штат Мэн, и сейчас прямо с Джефферсон-тракт, заслуживает лучшего.

— Пожалуйста, я заслуживаю лучшего, чем это!!! — крикнул он пляшущей в воздухе паутине, и на распадающемся на глазах столе зазвонил телефон.

Джоунси развернулся, скрипнув зубами от приступа свирепо-жгучей боли в бедре. Телефон, по которому он успел позвонить Генри, голубой «тримлайн», исчез. Вместо него на потрескавшейся столешнице нелепо торчал старомодный черный аппарат с наборным диском вместо кнопок и наклейкой, гласившей:

Тот самый, который родители подарили на день рождения! 949-7784. Номер, на который направили счет за разговор с Даддитсом много лет назад.

Джоунси метнулся к телефону, наплевав на бедро, молясь, чтобы линия не расползлась, не разъединилась, прежде чем он успеет подбежать.

— Алло! Алло! — твердил он, стараясь удержаться на дрожащем, прыгающем полу. Офис раскачивало, как судно в шторм.

Чего он никак не думал услышать, так это голос Роберты.

— Да, доктор, сейчас будете говорить.

Раздался щелчок, такой резкий, что Джоунси поморщился. Наступило молчание. Джоунси застонал и уже хотел было положить трубку, когда последовал еще один щелчок.

— Джоунси?

Это Генри! Едва слышно, но все равно Генри!

— Где ты? — завопил Джоунси. — Боже мой, Генри, это место рушится! И я распадаюсь вместе с ним!

— Я в «Госслине», только я не там. Где бы ты ни был, ты тоже не там. Мы в больнице, куда тебя привезли после наезда…

Треск, жужжание, шум — и снова Генри, на этот раз куда ближе и громче. Его единственная соломинка в катастрофе и хаосе… но и не там тоже!

— Что?!

— Мы в Ловце снов, Джоунси! Мы в Ловце снов, и всегда там сидели! С самого семьдесят восьмого! Ловец — это Даддитс, но он умирает! Держится из последних сил, но не знаю, сколько еще…

Щелчок, сопровождаемый жужжанием, противным, покалывающим ухо статическими разрядами.

— Генри! Генри!!!

— …выходи! — Опять еле слышно, но голос у Генри отчаянный: — Ты должен выйти, Джоунси! Навстречу мне. Беги по Ловцу навстречу мне! Еще есть время! Мы можем достать этого сукина сына! Слышишь? Мы можем…

Очередной щелчок, и линия отключилась. Корпус его детского телефона треснул, распался и выблевал беспорядочную путаницу проводов. Все, как один, оранжевые. Пораженные байрумом.

Джоунси уронил аппарат и поднял глаза к качающемуся Ловцу снов, этой эфемерной паутине. Он вспомнил фразу, которую они так любили повторять в детстве, подхваченную из репертуара какого-то комика: «Где б ты ни был, там ты и есть».

Одно время она почти затмила «День другой, дерьмо все то же», а может, и вышла на первое место, когда они стали старше и воображали себя умудренными жизнью, пресыщенными всезнайками. Где бы, ты ни был, там ты и есть. Только, если верить Генри, это не правда. Где бы они, по их мнению, ни были, они были не там.

Они находились в Ловце снов.

Джоунси снова поднял голову к потолку. И заметил, что от центра Ловца отходят четыре основных луча, на которых держались поперечные нити паутины. Эти четыре луча скрещиваются в середине, ядре этой маленькой вселенной, основе всего сооружения.

Беги по Ловцу навстречу мне! Еще есть время!

Джоунси повернулся и бросился к двери.

Мистер Грей тоже стоял у двери, той, что вела в помещение опоры. Дверь была закрыта. Неудивительно, учитывая все, что произошло с русской. Как говорил Джоунси, поздно закрывать дверь конюшни после того, как лошадь украли. Будь у него лом, все обошлось бы куда проще. Но и сейчас он не слишком тревожился. Как ему удалось обнаружить, весьма интересным побочным эффектом эмоциональной стороны человеческой натуры была способность рассчитывать наперед, чтобы не спровоцировать взрыв накопившихся эмоций, если замыслы пойдут прахом. Может, это явилось одной из причин, по которой этим созданиям удавалось выжить так долго.

Предложение Джоунси сдаться, стать своим, таким же туземцем, то, которое почти заворожило мистера Грея, показалось таинственным и экзотичным, снова и снова приходило на ум, но мистер Грей упрямо его отбрасывал. Он выполнит свою миссию здесь, пойдет до конца. А потом — кто знает? Сандвичи с беконом. И то, что разум Джоунси определял как «коктейль». Прохладный, освежающий, слегка пьянящий напиток.

Со стороны водохранилища прилетел злой ветер, залепив лицо мокрым снегом, на мгновение ослепив мистера Грея. Все равно что удар влажным полотенцем, вернувший его в настоящее, там, где у него имелась незаконченная работа.

Он попятился к краю квадратной гранитной ступеньки, поскользнулся и упал на колени, не обращая внимания на кинжальный удар боли в бедро. Не для того он прошел весь этот путь, черные световые годы и белые мили, чтобы свалиться с лестницы и сломать шею либо нырнуть в Куэббин и умереть от переохлаждения в ледяной воде.

Верхнюю ступеньку подпирала насыпь из дробленого камня. Перегнувшись через низкие перила, мистер Грей смахнул снег с насыпи и попытался вытащить разболтавшийся булыжник. Рядом с дверью тянулся ряд окон, узких, но не слишком.

Звук был приглушен и ослаблен тяжелым сплошным покрывалом снега, но мистер Грей все же услышал его, рев приближающейся машины. Где-то рыщет еще одна, но та уже остановилась, вероятно, в конце Ист-стрит. Они едут, но уже поздно. Все кончено. До опоры еще не меньше мили, по неровной, предательски скользкой дороге. К тому времени, как они доберутся сюда, собака уже будет лежать на дне шахты, дохлая, но успевшая исторгнуть из себя байрум.

Он сумел вытащить камень, стараясь действовать осторожно, чтобы не потревожить пульсирующее чужой жизнью тело спящей у него на плечах собаки. Отполз от края ступеньки и попытался встать. Но не мог. Огненный шар в бедре Джоунси снова распух. Неимоверным усилием он все-таки вскочил, хотя боль на мгновение ослепила его и, казалось, отдалась даже в зубах и висках.

Мистер Грей прикрыл глаза, постоял немного, перенося тяжесть на здоровую ногу, совсем как лошадь, которой в подкову попал камешек. Прислонясь к запертой двери. Когда боль немного утихла, он камнем выбил стекло в левом от двери окне, порезав при этом руку Джоунси в нескольких местах. Один порез оказался довольно глубоким, и несколько больших осколков свисали с верхней фрамуги, как топор самодельной гильотины, но на такие вещи мистер Грей внимания не обращал. Как и на то, что Джоунси наконец покинул свое укрытие.

Мистер Грей протиснулся сквозь окно, приземлился на холодном цементном полу и огляделся.

Квадратное помещение длиной около тридцати футов. В дальнем конце окно, из которого, вне сомнения, открывается великолепный вид на водохранилище, особенно в ясный день. Но сейчас на него наброшено что-то вроде белой простыни. С одной стороны висит нечто, похожее на гигантское стальное ведро, с россыпью красных пятен на боках, только это не байрум, а окись, которую Джоунси идентифицирует как «ржавчину». Мистер Грей не был уверен в его предназначении, но предполагал, что в случае необходимости в этом ведре спускают людей в шахту.

Железная крышка диаметром фута четыре на месте, лежит точно в центре пола. Он видит квадратную бороздку с одной стороны и оглядывается. К стене прислонены инструменты, и среди них лом, валяющийся в брызгах стекла из разбитого окна. Возможно, именно тот, которым русская перед смертью отодвинула крышку.

Насколько я слышал, подумал мистер Грей, народ в Бостоне будет пить этого последнего байрума с утренним кофе как раз накануне Валентинова дня.

Он поднял лом, с трудом, натужно дыша, дохромал до середины комнаты и сунул в щель.

Лом вошел легко, как смазанный маслом.

Генри вешает трубку, набирает в легкие воздух, задерживает его… и рвется к двери с табличкой:

— Эй, — квакает старая Рини Госслин со своего места у кассы. — Вернись, парнишка! Туда нельзя!

Но Генри не останавливается, даже не замедляет шага, но, вломившись в дверь, вдруг понимает, да, он в самом деле парнишка, ниже своего теперешнего роста почти на фут, и хотя носит очки, но далеко не такие сильные, как нынче. Он мальчишка, но под разлетающимися волосами (немного поредевшими к тому времени, когда он переступил порог тридцатилетия) все же скрыт взрослый мозг.

Я два, два, два в одном флаконе, думает он, вваливаясь в офис старого Госслина, и бешено кудахчет, заливается смехом, как в прежние деньки, когда все лучи Ловца были целы и сходились в центре, а Даддитс расставлял колышки. «Я чуть живот не надорвал, — говорили они, — чуть живот не надорвал, что за срань господня!»

Он оказывается в офисе, но это не офис старика Госслина, где человек по имени Оуэн Андерхилл когда-то ставил человеку по имени не Абрахам Курц запись серых человечков, говоривших голосами знаменитых людей. Это коридор, больничный коридор, и Генри ничуть не удивлен. Это Массачусетская больница. Он ее создал.

Здесь сыро и куда холоднее, чем в обычном коридоре, а стены заросли байрумом. Откуда-то доносятся стоны:

Мне не нужны вы, не нужен укол, я хочу Джоунси. Джоунси знал Даддитса. Джоунси умер, умер в «скорой», Джоунси единственный, кто годится. Валите отсюда, поцелуйте меня в задницу, я хочу Джоунси.

Но он не уйдет. Он старый, коварный мистер Смерть, и не собирается жаться в сторонке. У него тут дело.

Он невидимкой крадется по коридору, где так холодно, что дыхание вырывается белым паром, мальчик в оранжевой куртке, которая скоро станет тесна. Жаль, что у него нет ружья, того, которое зарядил для него отец Пита, но и ружье пропало, забыто, похоронено под грузом лет, вместе с телефоном Джоунси, украшенным наклейкой из «Звездных войн» (как они все завидовали этому телефону!), курткой Бивера, исполосованной молниями, и свитером Пита с эмблемой НАСА на груди. Похоронены под грузом лет. Некоторые мечты умирают и улетают на свободу, вот еще одна из горьких истин мира. Как их много, горьких истин…

Он проходит мимо парочки смеющихся, болтающих сестер, одна из них повзрослевшая Джози Ринкенхауэр, а другая — женщина с полароидной фотографии, которую они видели в тот день через окно офиса «Братьев Трекер». Они не видят Генри, потому что для них он не существует, он сейчас в Ловце снов, бежит назад по лучу, к самому центру.

Я эггмен, думает он. Время замедлилось, пространство искривилось, и эггмен идет вперед. Все дальше и дальше.

Генри крадется по коридору на звук голоса мистера Грея.

Сквозь разбитое окно машины Курц отчетливо слышал неровные строчки выстрелов из автоматического ружья, пробудившие давно знакомые ощущения неловкости и нетерпения: злости на то, что стрельба началась без него, и страха, что все закончится, прежде чем он успеет оказаться на месте, и не останется никого, кроме раненых, скулящих: врача-врача-врача.

— Жми, Фредди, — бросил он, перекрывая храп Перлмуттера.

— Уж очень скользко, босс.

— Все равно. У меня такое чувство, что мы почти…

Он увидел розовое пятно на чистом белом занавесе снега, размытое, как кровь, сочившаяся из пореза на лице сквозь крем для бритья, и только потом различил силуэт «субару», уткнувшегося носом в землю. И в следующий момент Курц искренне раскаялся в недобрых мыслях по поводу водительского мастерства Фредди. Его заместитель попросту крутанул «баранку» вправо и прибавил скорости, когда «хамви» едва не забуксовал. Огромная машина, покорная рулю, буквально перемахнула через трещину. Толчок был весьма ощутимым. Курц, подброшенный вверх, ударился макушкой о крышу, да так, что из глаз посыпался фонтан искр. Руки Перлмуттера повисли, как у трупа, голова откинулась сначала назад, потом вперед. «Хамви» промчался рядом с «субару» так близко, что едва не задел ручку дверцы, и мощно попер вперед, по единственным теперь рубчатым следам шин, примявших свежевыпавший снег.

Теперь я у тебя на хвосте, Оуэн. Дышу прямо тебе в затылок, Оуэн, сгнои Господь твои голубые глаза, торжествующе твердил про себя Курц.

Единственное, что беспокоило его, — недолгий взрыв пальбы. Что все это значит? Но как бы там ни было, а больше не стреляли.

Впереди замаячило еще одно пятно, на этот раз оливково-зеленое. «Хаммер». Они ушли, возможно, ушли, но…

— Готовность номер один, — сказал он Фредди. — Кое-кому пора платить долги.

К тому времени, когда Оуэн добрался до места, где Ист-стрит кончалась (вернее, растворялась в идущей на северо-восток Фицпатрик-роуд, как хотите, в зависимости от вашего воображения), вдали раздался шум моторов второго «хамви». Вероятно, Курц, в свою очередь, слышал его, «хамви» не так громогласны, как «харли», но и воркующими голубицами их не назовешь.

Следы Джоунси окончательно исчезли, но Оуэн еще видел тропинку, отходившую от основной дороги и вьющуюся вдоль берега водохранилища.

Оуэн заглушил мотор.

— Генри, похоже, отсюда придется идти не…

И осекся. Он так усердно пялился в лобовое стекло, так боялся вновь слететь в кювет, что ни разу не обернулся назад и не взглянул в зеркальце заднего обзора. И поэтому оказался совершенно не готов к тому, что увидит. Потрясен и поражен.

Генри и Даддитс слились в том, что Оуэн посчитал последним объятием, прижавшись друг к другу щетинистыми щеками. Глаза закрыты, лица и куртки измазаны кровью. Дыхания не было слышно, и Оуэн решил, что оба умерли: Даддитс — от лейкемии, Генри — от сердечного приступа, вызванного переутомлением и невероятным, немыслимым, невыносимым тридцатичасовым стрессом. Он едва не вскрикнул, но тут веки чуть вздрогнули. У обоих.

Обнявшиеся. Забрызганные кровью. Но не мертвые. Спящие.

Спят и видят сны…

Оуэн хотел было окликнуть Генри, но раздумал. Генри отказался покинуть лагерь в Джефферсон-тракт и бросить заключенных на произвол судьбы, и хотя им это сошло с рук, но только по чистой случайности… офигительному везению или улыбке судьбы… если вы верите, что таковая бывает не только в телесериалах. Так или иначе, улизнуть незамеченным не удалось. На хвосте сидит Курц, вцепился, как бультерьер, и такого наверняка не случилось бы, не исчезни Оуэн и Генри потихоньку, под вой и свист бури.

Что ж, как ни крути, ничего не изменишь, подумал Оуэн, открывая дверцу машины и спрыгнув на землю. Откуда-то с севера, из белой пустоты снега, донесся крик орла, противно нудившего насчет погоды. Сзади, с юга, слышался приближающийся рев машины Курца, этого надоедливого психа. Из-за долбанного снега невозможно сказать точно, насколько он успел подобраться к ним. В такую погоду все звуки обманчивы, приглушены снегом. Он может находиться в двух милях отсюда, а может и гораздо ближе. И Фредди с ним, чертов Фредди, идеальный солдат, Дольф Лундгрен из ада.

Оуэн обошел машины, то и дело спотыкаясь, проклиная все на свете, и открыл кузов, надеясь найти автоматы, а может, и миномет. Никаких минометов, никаких гранат, зато нашлись четыре автоматические винтовки МП-5 и коробка с обоймами, в каждой по сто двадцать патронов.

Там, в лагере, он вел игру по правилам Генри, им, наверное, удалось спасти несколько жизней, но на этот раз будет так, как посчитает нужным он, видит Бог, если он еще не заплатил сполна за чертово блюдо Рейплоу, значит, придется так и ходить в должниках. С этим он проживет, но недолго, если повезет не ему, а Курцу.

Генри либо спит, либо в обмороке, либо соединился с умирающим другом в каком-то безумном, недоступном Оуэну слиянии сознаний. Пусть себе. Проснувшийся Генри, Генри бодрый и соображающий, наверняка попытается помешать тому, что должно случиться, что необходимо сделать, особенно если он прав относительно того, что Джоунси жив и скрывается где-то в глубинах разума, захваченного инопланетянином. Рука Оуэна не дрогнет… и поскольку телепатии конец, он не услышит Джоунси, молящего о пощаде, даже если он все еще там. «Глок» хорошее оружие, но недостаточно надежное.

МП-5 разорвет тело Гэри Джоунса в кровавые клочья.

Оуэн схватил ружье, рассовал по карманам три дополнительные обоймы. Курц совсем близко — близко, близко, близко.

Оуэн оглянулся, почти ожидая увидеть зеленовато-коричневую тушу второго «хамви», возникающую на Ист-стрит, одетым в камуфляж привидением, но дорога оставалась пуста. Хвала Иисусу, как сказал бы Курц.

Окна «хаммера» уже заволокло снегом, но Оуэн, семеня мимо громады грузовика, разглядел силуэты двух тел на заднем сиденье, по-прежнему сплетенных в объятиях.

— Прощайте, мальчики, — прошептал он. — Приятных сновидений.

Если повезет, они так и не проснутся, когда Курц и Фредди придут за ними и положат конец их существованию перед началом охоты на главную добычу.

Оуэн внезапно замер, поскользнулся и схватился за капот «хамви». Даддитс уже отработанный материал, но спасти Генри Девлина еще можно.

Нет! — вопила часть разума, когда он взялся за ручку задней дверцы. Нет, времени не осталось!

Но Оуэн решил рискнуть. Поставить на карту весь мир. Может, заплатить еще немного, в счет долга за блюдо Рейплоу, может, за то, что сделал вчера (эти голые серые фигурки, стоящие вокруг разбившегося корабля, с поднятыми руками, словно сдаваясь), возможно, просто ради Генри, сказавшего, что они герои, и мужественно пытавшегося исполнить свое предназначение.

Не сочувствие, к дьяволу, подумал он, открывая дверь. Нет, сэр, никакого сочувствия к мудаку.

Даддитс сидел ближе. Оуэн схватил его за воротник просторной куртки и дернул. Даддитс боком рухнул на сиденье. Кепка свалилась, открывая блестящий лысый череп. Генри, так и не отнявший рук от Даддитса, упал сверху и, не открывая глаз, тихо застонал. Оуэн наклонился и свирепо прошептал ему на ухо:

— Только не вставай. Ради Господа Бога, Генри, не вставай.

После чего он захлопнул дверцу, отступил шага на три и, прижав ствол к бедру, дал залп. Стекла «хамви» пошли трещинами, побелели и рассыпались. Гильзы запрыгали у ног Оуэна. Он снова подошел поближе и заглянул в дыру. Генри и Даддитс по-прежнему лежали неподвижно, засыпанные крошками стекла, залитые кровью Даддитса, и на первый взгляд казались самыми мертвыми из всех мертвецов, которых когда-либо видел Оуэн. Оставалось надеяться, что Курц не будет долго присматриваться. Слишком спешит. В любом случае Оуэн сделал все, что мог.

Услышав резкий металлический лязг, он ухмыльнулся. Теперь-то он точно знает, где Курц: у той промоины, где закончил свой путь «субару». Хорошо бы, Курц и Фредди влепились носом в зад гребаной развалюхи, но, к сожалению, звук был не настолько громким. Все же теперь ясно, где они. В миле от них, в целой миле. Не так плохо, как он думал.

— Полно времени, — буркнул Оуэн.

Это, конечно, верно в отношении Курца, но как насчет другой стороны? Где мистер Грей сейчас?

Держа винтовку за ремень, Оуэн пустился по тропе, ведущей к опоре № 12.

Мистер Грей открыл для себя еще одну неприятную человеческую эмоцию — панику. Он прошел весь этот путь: световые годы сквозь космос, сотни миль сквозь снег, чтобы в конце дороги его так бездарно подвели мышцы Джоунси, безнадежно ослабевшие, отказавшиеся функционировать. К тому же железная крышка оказалась тяжелее, чем он представлял.

В отчаянии он налег на лом так, что спина Джоунси, казалось, вот-вот переломится — и наконец был вознагражден узким ломтиком тьмы по краям ржавого железа. И скрежетом этого самого железа по бетону. Сдвинулась! На дюйм-другой, не больше, но сдвинулась!

Но тут поясницу Джоунси прихватило так, что мистер Грей, шатаясь, прижимая ладони к больному месту и скрипя зубами (благодаря своему иммунитету, Джоунси сохранил все до одного), отступил. Похоже, он в самом деле разваливается.

Лэд жалобно завизжал. Посмотрев на него, мистер Грей увидел, что тварь готова вырваться на волю. Хотя пес по-прежнему спал, брюхо раздулось до такой степени, что одна лапа неподвижно торчала в воздухе. Кожа внизу брюха натянулась, и казалось, вот-вот лопнет, вены быстро-быстро пульсировали. Из-под хвоста тянулась струйка крови.

Мистер Грей наградил злобным взглядом ни в чем не повинный лом, так и торчавший в крышке. В воображении Джоунси русская представлялась стройной красоткой с черными волосами и темными трагическими глазами. На самом же деле она наверняка была широкоплечей, плотной и мускулистой, иначе как бы…

Воздух разорвали выстрелы. В опасной близости. Слишком опасной. Мистер Грей, охнув, огляделся. Благодаря Джоунси частью его маски стала чисто человеческая коррозия сомнения. Впервые он осознал, что может потерпеть неудачу, да, неудачу, даже сейчас, когда цель так близка, что он слышит плеск воды, начинающей свое шестидесятимильное подземное путешествие. И все, что стоит между байрумом и остальным миром, — жалкая ржавая крышка весом сто двадцать фунтов.

Плюясь визгливой отчаянной литанией Биверовых проклятий, мистер Грей ринулся вперед. Истерзанное тело Джоунси дергалось на ненадежной опоре больного бедра. Один из них вот-вот явится, тот, кого зовут Оуэн, и мистер Грей не смел надеяться, что сумеет заставить Оуэна прицелиться себе в грудь. Будь у него время, возможность застать Оуэна врасплох, тогда возможно. Но у него нет ни того, ни другого. Этот человек, который идет за ним, натаскан на убийство, это его ремесло.

Мистер Грей взвился в воздух. Послышался вполне различимый хруст, это бедренная кость Джоунси, не выдержав непосильной нагрузки, вывернулась из сустава. Мистер Грей навалился на лом всей тяжестью тела Джоунси. Край снова поднялся, и на этот раз крышка проехалась по бетону едва не на целый фут. Снова появился черный полумесяц, в который когда-то скользнула русская. Не совсем полумесяц, скорее тонкое «С», выведенное пером каллиграфа… но собака пройдет.

Нога Джоунси больше не действовала (кстати, где Джоунси? До сих пор ни звука от его скандального хозяина), но это не важно. Он вполне может ползти.

Мистер Грей так и сделал. Пополз по ледяному полу к тому месту, где лежал спящий колли, схватил Лэда за ошейник и потащил к скважине.

Зал Воспоминаний — просторное хранилище коробок — тоже вот-вот готов развалиться. Пол трясется, как в приступе бесконечного, медленного землетрясения, люминесцентные светильники чахоточно мигают, придавая помещению неправдоподобный, словно галлюцинация больного белой горячкой, вид.

Джоунси мчится из последних сил, перебегает из коридора в коридор, чисто интуитивно находя путь в лабиринте. И непрерывно приказывает своему телу наплевать на проклятое бедро, в конце концов он теперь всего лишь чистый разум. Но с таким же успехом инвалид мог бы убеждать ампутированную конечность не болеть.

Он летит мимо коробок с метками АВСТРО-ВЕНГЕРСКАЯ ВОЙНА, и КАФЕДРАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА, и ДЕТСКИЕ ИСТОРИИ, и содержимое ВЕРХНЕГО ШКАФА. Натыкается на гору рассыпавшихся коробок, обозначенных КАРЛА, припадает на больную ногу, вопит от боли. Хватается за ящики (на этих надпись ГЕТТЕРСБЕРГ), чтобы удержаться от падения, и, наконец, видит дальний конец хранилища. Слава Богу, кажется, он оставил позади много миль.

На двери таблички:

и:

Точно, именно туда его и привезли. Там он проснулся и услышал зов хитрого мистера Смерти, притворявшегося, будто зовет Марси.

Джоунси влетает в двери и оказывается в другом мире, который узнает сразу: белый с голубым коридор блока интенсивной терапии, где четыре дня спустя после несчастного случая он сделал первые нерешительные шажки. Прохромав с дюжину футов по выложенному кафелем коридору, он замечает брызги байрума, расплескавшиеся по стенам, слышит непривычную для больницы, хоть и тихую, музыку, кажется, это «Роллинг Стоунз» поют «Сочувствие дьяволу».

Он только успевает понять, что это за песня, как бедро взрывается термоядерной вспышкой. Джоунси удивленно вскрикивает и валится на черно-красный кафель блока интенсивной терапии, хватаясь за ногу. Совсем как тогда, после наезда, удушливое облако багровой агонии. Он катается по полу, глядя на мерцающие световые табло, на круглые динамики, из которых доносится музыка («Анастасия кричала напрасно»), музыка из иного мира, когда боль так ужасна, все остальное в ином мире, боль превращает суть и истинный смысл в бесплотную тень, любовь — в пародию и насмешку, это он узнал еще в марте и теперь должен узнавать снова. Он катается и катается, вцепившись в распухшее бедро, глаза вылезают из орбит, рот превратился в уродливо растянутую щель, и в глубине души он уже понимает, что случилось, знает: мистер Грей. Сукин сын мистер Грей сломал его уже однажды сломанное бедро.

И тут издалека, из того другого мира, он слышит знакомый голос. Голос ребенка:

Джоунси!

Отдающийся эхом… искаженный… но не настолько далекий. Не этот коридор, но один из соседних. Чей голос? Кого-то из его ребятишек? Может, Джона? Нет…

Джоунси, скорее! Он идет убить тебя! Оуэн идет убить тебя!

Джоунси понятия не имеет, кто такой Оуэн, но узнает голос. Генри Девлин. Не теперешний Генри, не тот, которого он в последний раз видел перед поездкой в магазин Госслина. Тот Генри, с которым он вырос, тот, который сказал Ричи Гренадо, что они всем разболтают, если он не прекратит издеваться над Даддитсом, а Ричи и его дружки никогда не поймают Пита, потому что Пит бегает быстро — хрен догонишь.

Не могу! — откликается Джоунси, продолжая кататься по полу. Он чувствует, как что-то меняется, исподволь, постепенно, но вот что? — Не могу, он снова сломал мне бедро, сукин сын сломал…

И вдруг понимает, что происходит: боль откатывается назад. Все равно что смотреть перематывающуюся кассету: молоко течет из стакана в пакет, цветок, который должен расцвести, благодаря чуду неподвластной бегу времени фотографии, наоборот, свертывает лепестки.

Причина становится очевидной, когда он опускает глаза и видит ярко-оранжевую куртку, купленную когда-то матерью в «Сирее», перед первой поездкой в «Дыру в стене», когда Генри раздобыл оленя, и все они вместе убили Ричи Гренадо и его приятелей, убили сном, возможно, не намереваясь делать этого, но тем не менее все же сделали.

Он снова стал мальчишкой, четырнадцатилетним мальчишкой, и избавился от боли. Немудрено: бедро будет сломано только через двадцать три года. И тут в мозгу все с грохотом сходится вместе, валится на свои места: нет и не было никакого мистера Грея. Мистер Грей живет в Ловце снов, и нигде больше. Он реален не более чем боль в бедре.

Я защищен, думает он, вставая. Ни пятнышка байрума. И в моей голове не просто воспоминания, а истинный призрак в машине. Он — это я. Господи боже, мистер Грей — это я.

Джоунси вскакивает и пускается бежать, так быстро, что едва не влепился носом в угол. Но устоял: ловкие быстрые ноги четырнадцатилетнего подростка несут его вперед. И никакой боли, никакой боли!

Следующий коридор ему знаком. Здесь стоит каталка с судном. Мимо нее осторожно семенит на тонких ножках олень, которого он видел тогда в Кембридже перед наездом. Вокруг бархатистой шеи широкий ошейник, с ошейника огромным амулетом свисает его магический кристалл. Джоунси мчится мимо оленя, который смотрит на него огромными кроткими глазами.

Джоунси! Уже близко. Совсем близко. Джоунси!

Джоунси удваивает скорость, ноги летят, молодые легкие дышат свободно, никакого байрума, потому что он невосприимчив, нет никакого мистера Грея, по крайней мере в нем, мистер Грей в больничной палате, и все время там был, мистер Грей, эта фантомная боль в отрезанной конечности, которую до сих пор чувствуешь, призрак в машине, призрак, подключенный к аппаратуре жизнеобеспечения, и аппаратура жизнеобеспечения — это он.

Он сворачивает за очередной угол. Перед ним три открытые двери. У четвертой, закрытой, стоит Генри. Ему четырнадцать, как и Джоунси. На Генри тоже оранжевая куртка. Очки, как всегда, сползли на кончик носа, и он отчаянно машет рукой.

Скорее! Скорее, Джоунси! Даддитс долго не продержится! Если он умрет раньше, чем мы убьем мистера Грея…

Джоунси подлетает к Генри. Ему хочется раскинуть руки, обнять друга, но времени нет.

Это я во всем виноват, говорит он Генри высоким юношеским тенорком.

Не правда, отвечает Генри, глядя на него, со знакомым нетерпением, внушающим в детстве такой ужас Питу, Биву и Джоунси: в отличие от них Генри всегда думал наперед, всегда еле-еле удерживался, чтобы не прыгнуть в будущее, оставив их всех позади. Они, похоже, всегда были гирями на его плечах.

Но…

Ты еще скажи, что Даддитс убил Ричи Гренадо, а мы — его сообщники. Он был тем, кем был, Джоунси, и сделал нас теми, кто мы есть… но не намеренно. Единственное, что он мог сделать намеренно, — завязать шнурки на ботинках, разве не знаешь?

И Джоунси думает:

Агу? Соку?

Генри! Даддитс… держится ради нас, Джоунси. Я тебе говорил. И держит нас.

В Ловце снов.

Верно. Ну что, будем стоять здесь и спорить, пока мир летит к чертям, или…

Нужно прикончить сукина сына, говорит Джоунси и тянется к дверной ручке. Над ней висит табличка с предупреждением:

и внезапно он видит обе стороны медали, двойной смысл, который не каждому дано распознать. Все равно что оптический обман Эшера. Взгляни под одним углом, увидишь правду. Взгляни под другим, поймешь, что это самая чудовищная ложь во всей вселенной.

Ловец снов, думает Джоунси и поворачивает ручку.

Палата — царство торжествующего байрума. Джунгли из кошмарных снов, заплетенные лианами, ползучими растениями, лозами, перевитыми, скрученными в кроваво-красные косы. Здесь несет серой и леденящим этиловым спиртом, вонью пусковой жидкости, налитой во взбрыкнувший карбюратор морозным январским утром. Хорошо еще, что не нужно бояться срань-хорьков, только не здесь, они на другом луче Ловца в другом месте и времени. Байрум пока остается проблемой Лэда, колли, незначительной фигуры во всей этой истории.

Телевизор включен, и хотя экран зарос байрумом, все же на поверхность упорно пробиваются призрачные черно-белые фигуры. Мужчина волочит труп собаки по цементному полу, пыльному, усыпанному мертвыми осенним листьями. Странное помещение напоминает склеп из ужастиков пятидесятых, которые так любит смотреть Джоунси. Но это не склеп: слышится глухой плеск бегущей воды.

В центре пола — круглая ржавая крышка с выдавленными на поверхности буквами МУВС — Массачусетское управление водоснабжения. Буквы выпирают даже сквозь красноватую корку. Еще бы! Для мистера Грея, чья физическая сущность погибла еще там, в «Дыре в стене», они означают все.

Фигурально говоря, весь мир.

Крышка немного сдвинута, открывая полумесяц абсолютной черноты. Джоунси сознает, что мужчина, который тянет пса, — он сам, и пес еще не сдох. Его тело оставляет на цементе тонкий кровяной след, а задние лапы подергиваются. Словно загребают.

Брось ты свое кино, рычит Генри, и Джоунси оборачивается к лежащей на постели фигуре. Серому существу, прикрытому испещренной байрумом простыней — до самой груди, плоской, безволосой, без сосков, без пор, серой плоти, обтянутой серой кожей. Джоунси, даже не глядя, знает, что пупка тоже нет, потому что эта тварь никогда не рождалась на свет. Он всего лишь детское представление о жителе иного мира, воплощенное в жизнь подсознанием тех, кто впервые столкнулся с байрумом. Они никогда не существовали как реальные особи — пришельцы, инопланетяне. Серые, как физические тела, были созданы человеческим воображением, вышли из Ловца снов, и эта мысль доставляет Джоунси некоторое облегчение. Не его одного одурачили. По крайней мере это уже что-то.

И еще кое-что его радует: взгляд этих отвратительных черных глаз. В них плещется страх.

— Я готов, — спокойно объявил Фредди, останавливая «хамви», проехавший еще три мили.

— Прекрасно, — кивнул Курц. — Осмотри «ХМВ». Я прикрою.

— Сейчас.

Фредди взглянул на Перлмуттера, живот которого достиг угрожающих размеров, потом на «хаммер» Оуэна. Причина стрельбы, слышанной раньше, была вполне очевидна: «хаммер «буквально изрешетили. Оставался один вопрос: кто держал оружие и кому достались пули. Следы, уводившие от машины, быстро становились почти неразличимыми, но пока по ним еще можно идти. Одиночные следы. Следы тяжелых ботинок. Оуэн?!

— Ну же, Фредди!

Фредди вышел на дорогу, и Курц последовал за ним. Фредди услышал щелчок курка. Надеется на свой девятимиллиметровый. Что ж, босс прав, с этим он управляется как никто другой.

Мгновенный озноб прошел по спине, едва Курц прицелился ТУДА. Прямо ТУДА. Но что за чушь! Оуэн, да, Оуэн — дело другое, не так ли? Оуэн переступил Черту.

При виде двух мальчишек, молча надвигающихся на затканную байрумом кровать, мистер Грей принимается лихорадочно нажимать кнопку вызова медсестры, но никто не является.

Наверное, все системы задушены байрумом, думает Джоунси. Тем хуже, мистер Грей, тем хуже для вас.

Он оборачивается к телевизору и видит, что его экранный двойник уже успел подтащить колли к краю шахты. Может, они опоздали? А может, нет. Пока сказать невозможно. Колесо еще вертится.

Привет, мистер Грей, я так хотел познакомиться с вами, произносит Генри, вытаскивая мохнатую от байрума подушку из-под безухой узкой головы лежащего. Мистер Грей пытается уползти на другой край кровати, но Джоунси придавливает его к матрацу, хватает тоненькие ребячьи руки пришельца. Кожа ни горяча и ни холодна. И вообще на ощупь не кажется кожей. Что-то вроде…

Вроде пустоты, думает он, как во сне.

Мистер Грей? — спрашивает Генри. Так мы приветствуем гостей на планете Земля.

Под руками Джоунси мистер Грей пытается сопротивляться и слабо извивается. Откуда-то слышится истерический писк монитора, словно у этого создания действительно было сердце, которое сейчас перестало биться.

Джоунси смотрит на умирающего монстра и мечтает только о том, чтобы все это поскорее кончилось.

Мистер Грей дотянул Лэда до железной крышки, которую ухитрился отодвинуть. Со дна шахты доносились мерный рокот бегущей воды и затхлый сырой запах.

Если делать что-то, делай быстро и на совесть… это из коробки с меткой ШЕКСПИР.

Задние лапы пса судорожно подергивались, и мистер Грей слышал влажное хлюпанье раздираемой плоти: это байрум продирался одним концом и жевал другим, пробивая себе путь наружу. Под хвостом пса слышался рассерженный цокот, словно чириканье возмущенной обезьянки.

Нужно впихнуть собаку в шахту прежде, чем тварь выйдет наружу. Совсем не обязательно, чтобы она родилась в воде, но в этом случае шанс на выживание будет куда выше.

Мистер Грей попытался протолкнуть собачью голову в отверстие между крышкой и цементом, но не сумел. Шея нелепо изогнулась и бессмысленно скалившаяся морда вывернулась наверх. Все еще не просыпаясь (а может, и потеряв сознание), собака тихо сдавленно залаяла.

И не пролезала в отверстие.

— Трахни меня, Фредди! — взвыл мистер Грей, почти не замечая грызущую бедро Джоунси боль и, уж конечно, не обращая внимания на напряженное белое лицо Джоунси, зеленовато-карие глаза, мокрые от слез усталости и крушения надежд. Зато сознавал, остро, с ужасом сознавал: что-то происходит. «Происходит у меня за спиной», — как сказал бы Джоунси. И кто еще мог быть? Кто еще, как не Джоунси, его негостеприимный хозяин?

— Мать твою! — завопил он проклятому, ненавистному, упрямому, чуточку-слишком-большому псу. — Ты нырнешь вниз, слышишь! ТЫ НЫР…

Слова застряли в горле. Почему-то он больше не мог крикнуть, хотя смертельно хотел, как бы он хотел крикнуть, стукнуть кулаком по чему-нибудь первому попавшемуся (хотя бы по бедной умирающей беременной собаке). Но почему-то не мог не то что крикнуть, но даже вдохнуть. Что делает с ним Джоунси?

Он не ожидал ответа. Но получил. Незнакомым голосом, полным холодной ярости.

Так мы приветствуем гостей на планете Земля.

Беспомощно мотающиеся трехпалые руки серого существа на больничной постели внезапно поднимаются и на мгновение отталкивают подушку. Черные глаза, пялившиеся с плоского стертого лица без черт, наливаются злобой и страхом. Серое создание задыхается. И хотя оно не существует в реальности, даже в мозгу Джоунси, по крайней мере как физический артефакт, яростно сражается за жизнь. Генри хоть и не может сочувствовать, но понимает. Мистер Грей хочет того же, что и Джоунси, Даддитс и даже сам Генри, ибо, несмотря на его черные мысли, разве сердце перестало биться? Разве печень не очищает его кровь? Разве тело не продолжает вести невидимые войны против всего, начиная от обычного зла до рака и самого байрума? Тело либо глупо, либо бесконечно мудро, но в любом случае свободно от разрушительного колдовства мысли: оно просто стоит насмерть и борется, пока не иссякают силы. Если мистер Грей и был другим когда-то, сейчас все изменилось. Он хочет жить.

Но вряд ли у тебя получится, хладнокровно, почти успокаивающе сообщает Генри. Не думаю, друг мой.

И вновь прижимает подушку к лицу мистера Грея.

Дыхательные пути мистера Грея опять открыты. Он жадно глотает холодный воздух, раз, другой… и внезапно все кончается. Они душат его. Давят. Убивают.

Нет!!! Поцелуй меня в задницу! Поцелуй меня в сраную задницу! ВЫ НЕ СМЕЕТЕ!

Он оттаскивает собаку и поворачивает боком, совсем как уже опоздавший на самолет пассажир пытается втиснуть в чемодан последнюю неподатливую вещь.

Так он пройдет, думает мистер Грей.

Да. Пройдет. Даже если придется раздавить собачье брюхо руками Джоунси, и байрум вырвется наружу. Так или иначе, но чертова скотина пройдет.

Распухающее лицо. Вылезающие из орбит глаза. Перекрытое дыхание. Единственная жирная вена, пульсирующая в середине лба Джоунси. Мистер Грей, не помня себя, пихал и пихал собаку в провал и в отчаянии принялся долбить собаку кулаками в грудь.

Лезь же, черт бы тебя побрал, лезь!

ЛЕЗЬ!

Фредди Джонсон сунул карабин в окно брошенного «хаммера», а в это время Курц, крадущийся за его спиной (чем-то это напоминало атаку на корабль серых), ждал, что будет дальше.

— Два штафирки, босс. Похоже, Оуэн решил избавиться от лишнего мусора, прежде чем двинуться дальше.

— Мертвы?

— Как поленья. Скорее всего Девлин, и тот, другой. За которым они заезжали.

Курц подошел к Фредди, сунул голову в разбитое окно и кивнул. Ему они тоже показались мертвыми, пара белых личинок, скорчившихся на заднем сиденье, все в крови и стеклянной крошке. Он поднял было пистолет, собираясь поставить последнюю точку. Чтобы все было наверняка. По одному в лоб каждому… не повредит, пожалуй. Поднял… и опустил. Оуэн, вероятнее всего, не слышал их мотора. Снег был поразительно тяжелым и мокрым, настоящее акустическое одеяло, так что все возможно. Зато наверняка услышит выстрелы.

Курц резко обернулся.

— Показывай дорогу, дружище, и смотри, поосторожнее, кажется, под ногами чистый лед Кроме того, мы еще можем застать его врасплох. Думаю, стоит помнить об этом, ясно?

Фредди кивнул.

Курц улыбнулся и сразу стал удивительно похож на скалящийся череп.

— Если повезет, дружище, Оуэн Андерхилл отправится в ад, даже не поняв, что уже сдох.

Телевизионный пульт, прямоугольник черного пластика, покрытый байрумом, лежит на тумбочке мистера Грея. Джоунси хватает его, голосом, странно похожим на тенор Бивера, бормочет:

— Мать твою, дерьмо чертово, — и со всех сил грохает им о край стола, будто крутое яйцо разбивает.

Пульт лопается, выплескивая батарейки и оставляя в руках Джоунси уродливый пластмассовый обломок. Он тянется к подушке, которую Генри прижимает к лицу барахтающейся твари. И на мгновение колеблется, вспоминая первую встречу с мистером Греем, их единственную встречу. Дверная ручка ванной, точно так же оставшаяся в его ладони, после того как лопнул стержень. Ощущение полной тьмы, когда тень существа упала на него. Тогда все казалось достаточно реальным. Реальным, как розы. Реальным, как дождевые капли. Джоунси повернулся и увидел его — кем бы ни был мистер Грей, прежде чем стал мистером Греем — стоящего в большой центральной комнате. Герой сотен художественных и документальных фильмов «о необъяснимом». Только очень старый. Старый и больной. Уже тогда готовый пациент блока интенсивной терапии.

— Марси, — сказало ОНО, вылущив слово прямо из мозга Джоунси. Вытащив его, как пробку. Проделав дыру, через которую смогло вползти. И потом, взорвавшись, как хлопушка в Новый год, засыпало все байрумом вместо конфетти, и… и я довообразил остальное. Так ведь было, верно? Очередной случай интергалактической шизофрении. Вот и все.

Джоунси! — вопит Генри. Если собираешься сделать это, давай!

Ну вот, мистер Грей, думает Джоунси, готовьтесь платить…

Мистер Грей наполовину протолкнул тело Лэда в шахту, когда голову заполнил голос Джоунси.

Ну вот, мистер Грей, готовьтесь платить по счетам. Своей шкурой.

Горло Джоунси разрывает боль. Мистер Грей поднимает руки Джоунси, из глотки вырывается ужасающее бульканье, так и не сумевшее перейти в вопль. И на этот раз рвется не заросшая щетиной шея Джоунси, а его собственная плоть. Его захлестывает волна потрясенного неверия, последняя эмоция, украденная им у Джоунси.

Этого не может быть… не может быть… поможет…

Они всегда прибывали в кораблях, эти артефакты, они всегда поднимали руки, сдаваясь, они всегда побеждали. Этого не может быть.

И все же каким-то непостижимым образом оказалось, что может.

Сознание байрума не столько меркнет, сколько распадается. Умирая, сущность, когда-то бывшая мистером Греем, возвратилась в исходное состояние. По мере того как он превращался в оно (и как раз за миг до того, как оно стало ничем), мистер Грей дал собаке отчаянный злобный пинок. Лэд нырнул в отверстие, но умудрился застрять на полпути.

Последней, окрашенной Джоунси мыслью байрума было:

Мне следовало бы принять предложение. Стать чело…

Джоунси полосует острым обломком ТВ-пульта голую морщинистую шею мистера Грея. Рана распахивается, как огромный рот, и оттуда выплескивается облако красновато-золотистой пыли, окрашивая воздух алым, оседая на покрывале хлопьями пыли и пуха.

Тело мистера Грея дергается, словно пораженное током, под руками Джоунси и Генри и внезапно съеживается, как сон, которым всегда и было, и становится чем-то знакомым. Сначала Джоунси не может сообразить, чем именно, но тут его осеняет. Останки мистера Грея выглядят совсем как резинки, валяющиеся на полу заброшенного офиса депо братьев Трекер.

Он…

…мертв! — хочет договорить Джоунси и корчится от подлого удара рвущей боли. На этот раз не в бедре, а в голове. И горле. Шею обвило огненное ожерелье. И вся комната становится прозрачной, будь он проклят, если это не так. Он смотрит прямо сквозь стену и заглядывает в помещение опоры, где собака, застрявшая в дыре, производит на свет омерзительное красное создание, похожее на хорька, скрещенного с огромным, пропитанным кровью червем. Джоунси знает, что это такое: очередной байрум.

Покрытая кровью, дерьмом и пленочными лохмотьями собственной плаценты, тварь смотрит на него бессмысленными черными глазами (его глазами, думает Джоунси, глазами мистера Грея), оно рождается прямо в этот момент, вытягивает свое неестественно гибкое тело, пытаясь освободиться, упасть в темноту, полететь навстречу переливам бегущей воды.

Джоунси смотрит на Генри.

Генри смотрит на Джоунси.

На мгновение юные перепуганные глаза встречаются… и сами они тоже исчезают.

Даддитс, шепчет Генри откуда-то издалека… издалека… издалека… Даддитс уходит, Джоунси…

Прощай.

Возможно, Генри хочет сказать «прощай». Но не успевает. Оба растаяли.

Отчаянное головокружение, и Джоунси оказывается нигде, в пустоте, где ему плохо, ужасно плохо, невероятно плохо. Наверное, он умирает, убил себя вместе с мистером Греем, перерезал собственное горло, как говорится.

В себя его привела боль. Не в горле, эта прошла, и можно снова дышать. Он даже слышал, как воздух входит и выходит, громкими сухими всхлипами. Нет, эта боль — старая знакомая. Бедро. Боль поймала его и швырнула обратно в мир, раскручивая вокруг распухшей, вопящей оси, как волчок.

По крайней мере эта часть реальна, подумал он. Эта часть не попала в паутину Ловца.

Этот чудовищный стрекот.

Джоунси увидел хорькоподобную тварь, свесившуюся в темноту, цеплявшуюся за край хвостом, который еще не вышел из собаки. Джоунси рванулся вперед и обхватил руками скользкое трясущееся тело как раз в тот момент, когда оно освободилось. Он подался назад, стараясь не обращать внимания на пульсирующее жаром бедро, держа извивающуюся, чирикающую тварь над головой, как укротитель с боа-констриктором. «Боа» конвульсивно дергался, клацая зубами, выгибаясь, пытаясь вцепиться в руку Джоунси. Твари удалось добраться до рукава куртки и располосовать его, выпустив почти невесомые белые пряди набивки.

Словно почувствовав чей-то взгляд, Джоунси повернулся и увидел мужчину, застывшего в разбитом окне, через которое пробрался мистер Грей. Незнакомец с вытянутым от изумления лицом был в камуфляжной куртке и держал ружье.

Джоунси отшвырнул сопротивляющегося хорька как можно дальше, что оказалось не слишком трудно. Тварь пролетела футов десять, прежде чем с мокрым хлюпаньем приземлилась на пол и немедленно поползла к шахте. Тело собаки заткнуло отверстие, но не до конца. Места оставалось достаточно.

— Стреляй! — завопил Джоунси мужчине с ружьем. — Ради Бога, стреляй, пока она не добралась до воды!

Но мужчина в окне словно оцепенел. Последняя надежда мира стояла, как пригвожденная к месту, тупо раскрыв рот.

Оуэн просто не верил собственным глазам. Какая-то красная тварь, жуткий, уродливый, безногий хорек. Одно дело — слышать о подобных вещах, и совсем другое — видеть. Оно подбиралось к дыре посреди пола, в которой застряла собака, вытянувшая неестественно застывшие лапы вверх, словно прося пощады.

Мужчина, должно быть, Тифозный Джоунси, орет, требуя, чтобы он застрелил тварь, но руки Оуэна не поднимаются, словно покрытые свинцом. Тварь вот-вот улизнет, после всего, что было, то, что он надеялся предотвратить, сейчас произойдет прямо перед его носом. Все равно что попасть в ад и жариться на сковороде.

Он зачарованно наблюдал, как тварь скользит все ближе, издавая жуткий обезьяний щебет, отдающийся, кажется, в самом центре мозга, наблюдал, как Джоунси рвется вперед в отчаянной надежде схватить ее или по крайней мере отогнать. Бесполезно. Мешала собака.

Оуэн снова скомандовал рукам поднять ружье и прицелиться, но ничего не вышло. МП-5 с таким же успехом могла находиться в другой галактике. Он вот-вот позволит твари удрать. Будет торчать здесь, как чучело, и позволит ей улизнуть. Боже, помоги ему.

Боже, помоги им всем.

Генри пошевелился и, как пьяный, не разлепив еще сомкнутых век, сел и прислонился к спинке сиденья. В волосах застряли какие-то крошки. Он стряхнул их, все еще захваченный сном о больнице (только это был не сон, подумал он), и тут же острый укол боли вернул его во что-то вроде реальности. Стекло? Голова забита кусочками стекла. Все сиденье и пол переливались сотнями крошечных радуг. И Даддитс.

— Дадс?

Бесполезно, разумеется. Даддитс мертв. Должно быть, мертв. Он потратил остатки угасающей энергии на то, чтобы привести Генри и Джоунси в больничную палату.

Но Даддитс застонал. Глаза его открылись, и глядя в них, Генри вновь вернулся на снежную дорогу-тупик. Дорогу в один конец. Глаза Даддитса были красно-кровавыми нолями. Глаза сивиллы.

— Уби, — вскрикнул Даддитс. Руки его поднялись, словно держа невидимое ружье. Он словно целился в невидимую мишень. — Убу-у! Поа а аоту!

Пора за работу…

В ответ откуда-то из леса донеслись два ружейных выстрела.

Пауза.

Третий выстрел.

— Дад… — прошептал Генри. — Даддитс!

Даддитс увидел его.

Даже полными крови глазами Даддитс видел его. Генри более чем чувствовал это: на миг он действительно видел себя глазами Даддитса. Все равно что смотреть в волшебное зеркало. Он видел когдатошнего Генри, парнишку, глядевшего на мир сквозь роговые очки, чересчур большие для его лица и всегда соскальзывающие на кончик носа. Он чувствовал любовь Даддитса к нему, простую, незамысловатую эмоцию, не замутненную ни сомнением, ни эгоизмом, ни даже благодарностью.

Генри обнял Даддитса и, ощутив невесомость его тела, заплакал.

— Тебе везло, приятель, — прошептал он, жалея, что нет рядом Бивера. Бивер мог сделать недоступное Генри — убаюкать Даддитса. — Ты всегда был самым счастливым из нас, вот что я думаю.

— Ени, — пробормотал Даддитс, осторожно коснувшись щеки Генри. Он улыбался и выговорил на удивление правильно: — Я люблю тебя, Ени.

Впереди раздались два выстрела — хлесткие удары карабина. Не так уж и далеко. Курц остановился. Фредди отошел уже футов на двадцать и замер у таблички, воспрещавшей рыбалку вблизи от опор.

Третий выстрел, и тишина.

— Босс, — сказал Фредди, — там какая-то заварушка.

— Ты ничего не видишь?

Фредди покачал головой.

Курц приблизился к нему, даже в этот момент немного развеселившись, когда Фредди нервно дернулся, ощутив на плече руку босса. Дернулся? И не зря. Нюх у него что надо. Если Эйбу Курцу удастся пережить следующие пятнадцать — двадцать минут, в новый сияющий мир он намерен отправиться один. Никто не будет висеть над душой, никто тяжким грузом не ляжет на плечи, никаких свидетелей его последней партизанской войны. Фредди может питать какие угодно подозрения, но наверняка не знает правды. Ничего не поделаешь, телепатия прошла, как грипп. Печально, конечно. Печально для Фредди.

— Похоже, Оуэн нашел кого еще убить, — прошептал Курц Фредди на ухо, в котором еще оставалось несколько прядей Рипли, побелевших и сухих.

— Пожалуй, стоит его достать.

— Господи, ни за что, — вскинулся Курц. — И не думай. Похоже, пришло время — к сожалению, оно когда-нибудь, да приходит, — когда мы должны отступить. Спрячемся за деревьями. Посмотрим, кто останется и кто вернется. Если кто-то вообще вернется. Дадим им десять минут, согласен? Думаю, десяти минут более чем достаточно.

Слова, наполнившие мозг Оуэна Андерхилла, хоть и не имели смысла, различались вполне ясно: «Скуби! Скуби Ду! Пора за работу!»

Карабин поднялся. Не он его поднял, но когда сила, поднявшая ружье, покинула его, Оуэн обрел собственную. Он поставил переводчик автоматического оружия в режим одиночных выстрелов, прицелился и дважды спустил курок. Первая пуля ударила в пол перед головой хорька и срикошетила. Полетели осколки цемента. Тварь отпрянула, повернулась, увидела его и ощерила полную пасть острых иголок.

— Правильно, красавица, — кивнул Оуэн. — Улыбнись в камеру, сейчас вылетит птичка.

Вторая пуля влепилась прямо в безрадостную ухмылку хорька. Он отлетел назад, ударился о стену и сполз на пол. Но в безголовом теле еще сохранились инстинкты. Оно снова, уже медленнее, поползло вперед. Оуэн снова поднял ружье и, щурясь в прицел, подумал о Рейплоу, Дике и Айрин. Хорошие люди. Добрые соседи. Если нужна чашка сахара или пинта молока (или плечо, на котором можно поплакать), стоило только постучаться в соседнюю дверь, и глядишь, все в порядке.

«Говорят, это удар!» — крикнул мистер Рейплоу, а Оуэну показалось «подарок». Ребенок, что с него возьмешь!

Так что этот за Рейплоу. И за малыша, понявшего все не так.

Оуэн выстрелил в третий раз. Пуля разорвала тварь надвое. Кровавые куски дернулись… дернулись… замерли.

Оуэн снова вскинул карабин. Дуло уставилось в самый центр лба Гэри Джоунса.

Тот не мигая смотрел на него. Оуэн был измучен… почти до смерти, но даже сейчас держался достойно. Презирая боль и усталость.

Джоунси поднял руки.

— Можете мне не верить, — начал он, — но мистер Грей мертв. Я перерезал ему глотку, пока Генри душил его подушкой, ну прямо как в «Крестном отце».

— Неужели? — обронил Оуэн без всякого ехидства. — И где же, если не секрет, состоялась казнь?

— В Массачусетской больнице нашего сознания, — пояснил Джоунси, коротко засмеявшись. Более грустного смеха Оуэн в жизни не слышал. — Там, где по коридорам бродит олень и по телевизору передают единственную программу: старое кино «Сочувствие дьяволу».

Оуэн слегка дернулся.

— Стреляй, если считаешь нужным, солдат. Я спас мир — с некоторой огневой поддержкой, разумеется. Твоей, чего уж тут скрывать. Можешь отплатить мне за услугу традиционным способом. Кроме того, ублюдок снова сломал мне бедро. Небольшой прощальный подарок от человечка, которого здесь не было. Боль, — Джоунси хищно ощерился, — почти нестерпима.

Оуэн продолжал целиться еще с секунду, потом опустил ружье.

— Это можно пережить, — усмехнулся он.

Джоунси бессильно упал навзничь, застонал и кое-как перенес вес тела на здоровый бок.

— Даддитс мертв. Он стоил нас двоих, вместе взятых… И теперь он мертв. — Он на мгновение прикрыл глаза. — Господи, что за хрень собачья! Так сказал бы Бивер. Полная хрень. В противоположность термину «охренительно», что по-биверски означало «необыкновенное удовольствие, причем не обязательно сексуального характера».

До Оуэна никак не доходило, о чем толкует этот тип. Вполне вероятно, просто бредит.

— Даддитс, может, и мертв, а вот Генри — нет. За нами гонятся люди, Джоунси. Страшные люди. Вы меня слышите? Знаете, кто они?

Джоунси, по-прежнему лежавший на холодном, усеянном листьями полу, устало повел головой из стороны в сторону.

— Похоже, я вернулся к стандартным пяти чувствам. Телепатия вся вышла. Данайцы могут приносить дары, но потом, как индейцы, забирают их обратно. Черт, — усмехнулся он, — за подобные шуточки можно и работу потерять. Уверены, что не хотите пристрелить меня?

Оуэн обратил на последнюю рацею не больше внимания, чем на семантические различия между хренью собачьей и «охренительно». Сейчас главная проблема — Курц. Он не слышал шума мотора, но за этим снегом черта с два что услышишь — кроме выстрелов, конечно.

— Мне нужно вернуться на трассу, — сказал он. — Оставайтесь здесь.

— Можно подумать, у меня есть выбор, — ответил Джоунси, снова закрывая глаза. — Господи, как бы мне хотелось вернуться в свой теплый уютный офис. Никогда не думал, что скажу такое, но, видно, пришлось.

Оуэн повернулся и, скользя и спотыкаясь, стал спускаться вниз. Каким-то чудом ему удалось сохранять равновесие. Перед тем как отправиться в путь, он осмотрел темнеющий лес, но не слишком внимательно. Если Курц и Фредди залегли в лесу, где-то между ним и «хаммером», вряд ли он успеет их заметить. Конечно, можно искать следы, но к тому времени он настолько приблизится к ним, что эти самые следы окажутся последним, что он вообще увидит. Осталось надеяться, что они еще не успели его нагнать, довериться удаче, спутнице дураков, которым всегда везет. Той самой, которая всегда его вывозила. Может, и на этот раз…

Первая пуля ударила его в живот, опрокинув на землю. Куртка уродливо задралась, раскинувшись черными крыльями. Оуэн попытался встать, опираясь на ружье. Боли не было, только ощущение нокаута, полученного исподтишка от подлого противника, спрятавшего в перчатку свинцовый кастет.

Вторая пуля чиркнула по голове, и ссадину сразу защипало, будто кто-то налил в рану спирта. Третья ударила в грудь, справа, Кэти, запри дверь, — все сразу кончилось. Ружье выпало из рук. Сил подняться не осталось.

Что сказал Джоунси? Насчет того, что тому, кто спас мир, платят традиционным способом. В общем-то это неплохо: в конце концов Иисус умирал шесть часов под прибитой наверху издевательской надписью, а когда наступил час коктейлей, ему подносили уксус с горькой водой.

Он полулежал на покрытой снегом тропе, как сквозь туман слыша истерические вопли, но это не он… не он… что-то вроде огромной разъяренной голубой сойки.

Это орел, подумал Оуэн.

Наконец ему удалось вдохнуть, и хотя в выдохе было больше крови, чем воздуха, он сумел приподняться на локтях. И увидел две фигуры, отделившиеся от деревьев. Они появились из мешанины берез и сосен и, пригибаясь, как во время боя, стали подкрадываться к нему. Один коренастый, широкоплечий, другой — седовласый, худощавый и буквально светящийся энергией. Джонсон и Курц. Бульдог и гончая. Значит, удача перебежала к сильнейшему. Как всякая женщина.

Курц встал на колени рядом с ним, сверкая глазами. В одной руке он держал бумажный треугольник, потрепанный, с загибавшимися краями, помятый после долгого путешествия в заднем кармане, но все же вполне узнаваемый. Бумажная треуголка. Шутовской колпак.

— Не повезло, дружище, — бросил Курц.

Оуэн кивнул. Что верно, то верно. Не повезло.

— Вижу, вы нашли время сделать мне подарочек.

— Нашел. Но ты по крайней мере достиг главной цели? — Курц показал подбородком на помещение опоры.

— Достал его, — едва выговорил Оуэн. Во рту с угрожающей силой копилась кровь. Он выплюнул ее, попытался снова вдохнуть и услышал, как воздух с клекотом вышел из новой дыры.

— Что ж, — благодушно продолжал Курц, — все хорошо, что хорошо кончается, не так ли?

Он осторожно водрузил треуголку на голову Оуэна. Кровь, брызнувшая фонтаном, немедленно залила ее, пропитывая заметку о НЛО.

Где-то над водохранилищем снова раздался вопль. Возможно, с одного из островков, бывших холмов, вопреки всем затоплениям все еще упрямо выглядывающих из воды.

— Это орел, — сообщил Курц, похлопав Оуэна по плечу. — Считай себя счастливчиком, парнишка. Господь послал тебе вестника войны, чтобы тот спел те…

Голова Курца взорвалась фонтаном крови, мозгов и костей. Оуэн успел увидеть последнее выражение в голубых, окаймленных белыми ресницами глазах мужчины: потрясенное неверие. Потом Курц повалился ничком, вниз тем, что осталось от его лица. Позади стоял Фредди Джонсон, так и не успевший опустить карабин. Из дула вился дымок.

«Фредди», — попытался сказать Оуэн, но ни звука не сорвалось с беспомощно шевелившихся губ. Однако Фредди кивнул. Должно быть, понял.

— Не хотел, парень, но ублюдок собирался сделать это со мной. Не стоило и читать его мысли, чтобы догадаться. И это после стольких лет…

«Кончай», — вновь попытался сказать Оуэн, и Фредди еще раз кивнул. Может, в нем все-таки остались следы этой чертовой телепатии. В мозгу Фредди Джонсона. Солдата Джонсона.

Оуэн уплывал. Уставший и ослабевший, он уплывал. Спокойной ночи, милые дамы, спокойной ночи, Дэвид, спокойной ночи, Чет. Спокойной ночи, прекрасный принц.

Он лежал спиной в снегу, и это было все равно что тонуть в мягкой пуховой перине. Опять этот орел… почему он никак не уймется? Наверное, потому, что они вторглись на его территорию, потревожили снежный осенний покой, но скоро все уйдут, и он останется один. Царем водохранилища.

Мы были героями, подумал Оуэн. Будь я проклят, если это не так. Хрен с ней, с твоей шляпой, Курц, мы были ге…

Он так и не услышал последнего выстрела.

Снова пальба. Снова молчание. Генри сидел рядом с мертвым другом, пытаясь решить, что делать. Шансов на то, что они перестреляли друг друга, почти нет. Шансы на то, что хорошие парни — поправка — хороший парень перестрелял нехороших, казались нулевыми.

Придя к такому заключению, Генри вскочил. Пожалуй, самый лучший выход — убраться отсюда и спрятаться в лесу. Но тут он взглянул на снег (хоть бы век этот снег не видеть) и немедленно отказался от этой мысли. Если Курц или кто там был с ним вернутся в ближайшие четверть часа, следы все еще будут отчетливо видны. Им останется просто идти по цепочке и пристрелить его, как бешеного пса. Или хорька.

В таком случае добудь ружье. И стреляй первым.

Это уже лучше. Он, конечно, не Уайет Эрп[80], но стрелять умеет. Охотник и жертва — вещи неизмеримо разные, как небо и земля, даже не будучи шринком, можно это понять. Генри был уверен, что при нормальной видимости он без колебаний пристрелит этих негодяев.

Он уже потянулся к ручке, когда услышал удивленное проклятие, удар и очередной выстрел. Очень-очень близко. Генри решил, что кто-то поскользнулся и шлепнулся на задницу, случайно нажав при этом на курок. Может, сукин сын просто застрелился? Или на это слабая надежда? Вот был бы выход…

Черта с два. До Генри донеслось тихое ворчание: похоже, упавшему удалось встать. Оставался единственный выход, и Генри им воспользовался: снова лег на сиденье, пристроил, как мог, руки Даддитса у себя на плечах и притворился мертвым. Вряд ли, конечно, этот трюк сработает. Нехорошие парни проходили мимо грузовика, очевидно, ничего не заметив, если он все еще жив, но тогда они наверняка из штанов выпрыгивали от нетерпения. Теперь же их вряд ли обманут несколько дырок от пуль, разбитое стекло и кровь, вытекшая из носа и легких бедняги Даддитса.

Послышался негромкий хруст снега под чьими-то ногами. Судя по звуку, всего один человек. Вероятно, гнусный Курц. Последний из могикан. Приближающаяся тьма. Смерть в конце дня. Больше не его старая подруга, теперь он только разыгрывает мертвого, но все равно приближающаяся.

Генри закрыл глаза… в ожидании.

Шаги протопали мимо «хамви», не задерживаясь.

Стратегические цели Фредди Джонсона были на этот момент чрезвычайно практичны и не заходили далеко: он хотел добраться до чертова «хамви» и развернуться, ни разу не застряв. Если ему к тому же удастся миновать промоину на Ист-стрит (там, где пришел конец «субару», за которым гнался Оуэн) и не опрокинуться. Если же он доберется до шоссе, горизонты несколько расширялись. Как раз в тот момент, когда он открыл дверцу и скользнул за руль, в мозгу промелькнула мысль о Массачусетской автомагистрали. Вдоль шоссе тянется огромная территория. Есть где скрыться. Много найдется местечек.

Омерзительный запах газов и этилового спирта ударил в лицо, как пощечина. Перли! Чертов Перли! Во всей этой суматохе он совсем забыл об этом мудаке.

Фредди поднял карабин… но Перли так и не пошевелился. Не стоит тратить на него пулю. Просто выбросить в снег, и все тут. Если повезет, Перли замерзнет, не просыпаясь. Он и его сволочные…

Но Перли не спал. И не отключился. И даже не впал в кому. Перли был мертв. И… даже… усох. Морщинистые щеки впали, втянулись. Глазницы казались глубокими колодцами, словно за тонкими пленками век глазные яблоки провалились глубоко внутрь. И он прислонился к дверце под каким-то странным углом: одна нога поднята, почти лежит на стекле, словно он так и умер, пытаясь испустить свой знаменитый полупук. Штанины комбинезона потемнели, как измазанные грязью, сиденье под ним было мокрым. От лужи тянулись красные ручейки.

— Какого хре…

С заднего сиденья раздался оглушительный шум, словно кто-то включил мощную стереосистему на полную катушку. Углом глаза Фредди поймал какое-то движение. В зеркальце заднего обзора возникло чудище из страшной сказки. Прежде чем Фредди успел опомниться, чудище оторвало ему ухо, прокусило щеку, ворвалось в рот и вцепилось в нижнюю челюсть. И тут срань-хорек Арчи Перлмуттера отгрыз Фредди пол-лица с такой же легкостью, с какой голодный человек отламывает ножку цыпленка.

Фредди взвизгнул и разрядил ружье в дверь «хаммер». Он еще успел поднять руку и попытаться оторвать тварь, но пальцы скользили по мерзкой слизистой коже. Хорек отскочил, откинул голову и в мгновение ока проглотил отвоеванную плоть. Фредди нащупал ручку дверцы, но прежде чем успел повернуть, тварь снова ринулась на него, на этот раз зарывшись в бугрившуюся мышцу между шеей и плечом. Из яремной вены фонтаном рванулась кровь, ударила в крышу «хамви» и пролилась багровым дождем.

Ноги Фредди задергались, топча педали «хамви» в жутком рэп-дансе. Тварь на заднем сиденье снова отпрыгнула, помедлила и, скользнув змеей по плечу Фредди, упала ему на колени.

Когда тварь одним махом оттяпала ему весь прибор, он смолк навсегда.

Сквозь заднее стекло первого «хамви» Генри долго наблюдал, как неясная фигура за рулем второго грузовика раскачивается взад и вперед. Он тихо радовался густому снегу, крови, заляпавшей лобовое стекло «хамви» и мешавшей смотреть.

Он и без того слишком хорошо все видел.

Наконец фигура за рулем перестала шевелиться и упала. Чья-то неуклюжая тень поднялась над ней, казалось, торжествуя победу. Генри знал, что это такое. Он уже видел одну на постели Джоунси, там, в «Дыре». Но и в том «хамви», что гнался за ними, окно разбито. Сомнительно, чтобы тварь могла похвастаться интеллектом, но сколько времени у нее уйдет на то, чтобы среагировать на свежий воздух?

Они не любят холода. Он их убивает.

Это верно, но Генри не хотел оставлять ее в живых, и не только потому, что водохранилище слишком близко. Откуда-то взялся огромный долг, и остался он один, чтобы представить счет. Джоунси часто говорил, что платежи — самая сволочная штука на свете. Но пришло время платить.

Он перегнулся через сиденье. Никакого оружия. Кое-как дотянулся до приборной доски и пошарил в «бардачке». Ничего, кроме квитанций на бензин, накладных и потрепанной книжонки в мягкой обложке, озаглавленной «Как стать своим лучшим другом».

Генри открыл дверь, ступил в снег, и ноги мгновенно куда-то уехали. Он с размаху плюхнулся на задницу, оцарапав по пути спину о высокое крыло «хаммера». Трахни меня, Фредди.

Генри кое-как поднялся. Снова поскользнулся, но на этот раз вовремя успел схватиться за дверцу. И осторожно обошел грузовик, не отрывая взгляда от его двойника, стоявшего позади. Тварь все еще дергалась и ерзала, алчно дожирая водителя.

— Оставайся на месте, красавица, — расхохотался Генри. Он сам сознавал, как дьявольски безумно звучит хохот в этой пустыне, но остановиться не мог. — Снеси парочку яиц. Я эггмен в конце концов. Твой добрый сосед, эггмен. Хочешь, принесу «Как стать своим лучшим другом»? Дать почитать? У меня есть экземплярчик.

Он все бормотал и бормотал, продолжая заливаться смехом. Скользя в предательски мокром снегу, как мальчишка, бегущий после уроков покататься с горки. Цепляясь за «хаммер», хотя, кроме как за двери, особенно цепляться было не за что. Наблюдая, как прыгает и резвится тварь… и вдруг она исчезла. Ой-ой. Куда, на хрен, она девалась? В каком-то идиотском фильме Джоунси в этот момент звучит нагнетающая жуть музыка. Нападение Срань-Хорьков, Космических Убийц, подумал Генри и снова закатился смехом.

Наконец ему удалось добраться до кузова. Вот она, кнопка, которую следует нажать, чтобы защелка заднего стекла поднялась… если, конечно, защелка существует. Может, и нет. Интересно, как Оуэн сюда залез?

Генри не помнил. Хоть расстреляйте его, не помнил. Ничего не скажешь, никогда ему не быть своим лучшим другом.

Все еще истерически кудахча, он ткнул пальцем в кнопку, и заднее стекло распахнулось. Генри заглянул внутрь. Слава Богу, ружья. Армейские карабины вроде того, что Оуэн взял в свою последнюю разведку. Генри схватил его и осмотрел. Предохранитель: есть. Переводчик режимов: есть. Обойма с маркировкой «АРМИЯ США КАЛ.5.56. 120 патр.»: есть.

— Так просто, что даже байруму под силу, — объявил Генри и схватился за живот, заходясь в новом припадке, но тут же поскользнулся и едва не брякнулся опять. Ноги не сгибались, спину ломило, сердце разрывалось от боли… и все же он смеялся.

Подхватив ружье (отчаянно надеясь при этом, что сумел снять его с предохранителя), он зашагал к «хамви» Курца. В ушах звенела нагнетающая жуть музыка, но смех по-прежнему рвался наружу. Помни о бензобаке. Театр абсурда, вернее, кино абсурда. Но где же Гамера, Космический Ужас?

И словно услышав его мысли… а Генри только сейчас сообразил, что это вполне возможно, — хорек врезался головой в заднее стекло. То, которое, к счастью, осталось целым. К окровавленной голове прилипли волосы и лохмотья плоти. Омерзительные черные виноградины глаз таращились на Генри. Неужели тварь знала, что сзади есть запасный выход? Возможно. И, возможно, понимала, что воспользоваться им означает быструю смерть.

Оно ощерилось.

Генри Девлин, когда-то автор обзорной статьи «Конец ненависти», помещенной в «Нью-Йорк таймс» и получившей премию Ассоциации американских психиатров за «Сочувствие и сострадание», в ответ растянул губы, обнажая клыки. С огромным удовольствием. И выставил средний палец. За Бивера. И за Пита. Тоже с огромным удовольствием.

Едва он поднял карабин, как хорек, может, и безмозглый, но не настолько, нырнул вниз. Плевать, он все равно не собирался стрелять через окно. Но если тварь сейчас на полу, уже неплохо. Поближе к бензину, поближе к смерти, крошка. Он перевел карабин в автоматический режим и выдал длинную очередь в бензобак.

Грохот выстрелов оглушил его. На месте крышки бензобака появилась огромная дыра с рваными краями, и ничего больше. Ничего. Ничего не скажешь, совсем не Голливуд. Там такое дерьмо сработало бы как часы, успел подумать Генри, прежде чем услышал хриплый шепоток, сменившийся зловещим шипением. Он поспешно отступил на два шага, прежде чем земля снова ушла из-под ног. На этот раз падение спасло ему глаза и, возможно, жизнь. Кузов «хамви» Курца взорвался секундой позже. Пламя било из-под низа огромными желтыми лепестками. Шины полопались с громким треском. Во все стороны полетели обломки стекла, едва не задев Генри. Жар становился таким нестерпимым, что он быстро отполз, держа карабин за ремень и дико хохоча. Последовал второй взрыв, и на этот раз в воздухе завыла, засвистела шрапнель.

Генри поднялся, хватаясь за ветви ели, как за перила, словно полз по лестнице, постоял, смеясь и отдуваясь: ноги ноют, спина ноет, шея ноет, как свернутая.

Вся задняя часть «хамви» Курца была объята пламенем. Он слышал, как внутри бешено стрекочет горящая тварь.

Обойдя на почтительном расстоянии полыхающий «хамви», он приблизился со стороны правой дверцы и прицелился в разбитое стекло. Нахмурился, соображая что-то, и понял, почему все это кажется полным идиотизмом. Все стекла были разбиты. Все, за исключением лобового.

Генри снова задохнулся от смеха. Что он за кретин! Полный кретин!

В адском пламени по-прежнему металась тварь, пьяно раскачиваясь взад и вперед. Сколько патронов осталось в обойме, если долбанная сука вырвется наружу? Пятьдесят? Двадцать? Пять? Но сколько бы их ни было, он должен справиться. Он не рискнет вернуться ко второму грузовику за новой обоймой.

Но тварь так и не показалась.

Генри подождал минут пять. Потом решил для верности постоять еще столько же. Падал снег, горел «хамви», выпуская в белое небо клубы черного дыма. Он смотрел на пожар и думал о карнавале «Дни Дерри». Гэри Ю. С. Бондз поет «Новый Орлеан», и гордо шествует великан на ходулях, легендарный ковбой, и Даддитс заходится от волнения, подпрыгивая на месте. Думал о Пите, стоявшем у ворот ДДХС, с руками, сложенными ковшиком — как старательно он делал вид, что курит. Пите, мечтавшем быть капитаном первой экспедиции НАСА на Марс. Думал о Бивере и его Фонзи-куртке, Биве и его зубочистках, Биве, певшем Даддитсу — по реке плывет кораблик, не простой, а золотой — Биве, обнявшем Джоунси в день свадьбы и велевшем ему быть счастливым, счастливым за всех них.

Джоунси.

Убедившись со всей возможной точностью, что хорек мертв, испепелен, Генри зашагал по тропе, посмотреть, жив ли еще Джоунси. Он не питал особых надежд, но отчего-то верил, что отчаиваться еще рано.

Одна только боль и привязывала Джоунси к этому миру, и сначала ему показалось, что измученный, истощенный, осунувшийся человек с разводами сажи на щеках, стоящий перед ним на коленях, — сон, последний всплеск его воображения. Потому что человек удивительно походил на Генри.

— Джоунси? Эй, Джоунси, ты как? — повторял Генри, щелкая пальцами перед глазами Джоунси. — Земля Джоунси. Отзовись!

— Генри, это ты? В самом деле ты?

— Я, можешь не сомневаться, — кивнул Генри, бросил взгляд на собаку, застрявшую в отверстии, снова обернулся к Джоунси и с бесконечной нежностью откинул с его лба мокрые от пота волосы.

— Старик, где же ты… — начал Джоунси, но тут мир покачнулся. Джоунси закрыл глаза, сосредоточился, снова открыл, — …был все это время? Неужели торчал в магазине? Хлеб не забыл купить?

— Нет, но потерял сосиски.

— Что за растяпа! — Джоунси прерывисто вздохнул. — В следующий раз поеду сам.

— Поцелуй меня в задницу, приятель, — фыркнул Генри, и Джоунси с улыбкой провалился в темноту.