"Лесная обитель" - читать интересную книгу автора (Брэдли Мэрион Зиммер)

Глава 21

Эйлан вернулась в Вернеметон лишь в марте. Потрясенная тем, что у нее отобрали сына, она опять слегла, и, хотя Кейлин пообещала, что очень скоро вернет ей ребенка, она еще долго болела. Выплакав свое горе, Эйлан, по здравом размышлении, пришла к выводу, что перемены неизбежны, и, даже когда сына вернут, он все равно больше не будет принадлежать ей.

Через несколько дней груди болеть перестали. Она знала, что отныне ее ребенка будет кормить другая женщина. Другая женщина будет по ночам качать его на руках, успокаивая и стирая пузырящиеся слюни. Другая женщина будет испытывать райское блаженство, купая это упругое маленькое тельце, и, склонившись над колыбелью, убаюкивать малыша ласковыми песнями, которые когда-то пела ей мать. Это счастье достанется другой, не Эйлан. Она не может позволить себе – не имеет права – ухаживать за сыном, как родная мать, иначе все, ради чего она столько выстрадала, будет для нее потеряно навсегда.

Чтобы скрыть предстоящие перемещения, обитательницам святилища объявили, что Верховная Жрица заболела, и в одну из ночей Эйлан привезли в Лесную обитель, а Дида исчезла. Как и было обещано, ее послали в Эриу обучаться искусству бардов. Предполагалось, что ко времени возвращения Диды все позабудут, что когда-то в Вернеметоне жили две очень похожие друг на друга девушки. Синрик все еще находился в тюрьме, так что Дида не могла отправиться к нему, даже если бы очень того желала. В конце концов Дида смирилась с тем, что поедет учиться пению и игре на арфе в страну, не затронутую влиянием Рима.

Лишь вновь приступив к исполнению обязанностей Верховной Жрицы, Эйлан по-настоящему осознала, что отныне ей придется почти все время проводить в одиночестве. Причиной тому отчасти было затворничество Диды, которая старалась не показываться на глаза жрицам, чтобы обман не раскрылся. Кроме того, Эйлан теперь занимала высочайшее положение в Лесной обители. Воспользовавшись своим правом владычицы Вернеметона, она назначила Кейлин, Эйлид, Миллин и юную Сенару своими ближайшими помощницами, а с остальными жрицами встречалась главным образом во время церемоний.

В прошлом Лесная обитель иногда давала приют женщинам и детям (так произошло с Сенарой). Поэтому обитательницы Вернеметона не очень удивились, узнав, что в домике для посетителей неподалеку от сараев, где хранились травы, поселилась молодая женщина по имени Лия, к которой архидруид привез грудного ребенка, чтобы она кормила и нянчила его, – случай несколько необычный, но в истории Лесной обители не первый. И даже когда Кейлин стала частенько приносить младенца к Верховной Жрице, никто не обратил на это особого внимания. Кейлин всем объяснила, что Эйлан нравится возиться с малышом.

Эйлан очень обрадовалась, увидев сына после разлуки, но потом часто плакала. Ей казалось, что теперь Лия с большим правом может считаться матерью Гауэна, чем она сама. И все же Эйлан была изумлена, что Арданос, хотя и вынужденно, сдержал свое слово. Она нередко задавалась вопросом, как Кейлин удалось уговорить архидруида, но спрашивать не решалась.

Жрицы, конечно, сплетничали по поводу ее привязанности к младенцу. Но Кейлин предусмотрительно поведала старой Латис – под строжайшим секретом, – что этот ребенок – сын сестры Эйлан Маири, а кто его отец – неизвестно, и привезли малыша в обитель потому, что Маири собирается снова выйти замуж. Как и ожидалось, через неделю об этом знали все в Вернеметоне. Правда, некоторые продолжали верить, что мать ребенка – Дида, но Эйлан не подозревал никто. И вскоре почти все женщины обители прониклись к малышу любовью.

Эйлан мучилась угрызениями совести из-за того, что по ее вине доброго имени лишилась Маири и была загублена репутация Диды, с которой они выросли, как родные сестры. Но ведь они же сами, хотя и неохотно, согласились пожертвовать своей честью. Гораздо сильнее Эйлан страдала от того, что не могла официально признать своего ребенка. Но это было исключено – она не имела права так поступить – и, по мере того как недели сменяли одна другую, покаяние становилось все более невозможным.

Внешне жизнь понемногу наладилась, однако это было тревожное спокойствие, и Эйлан казалось, что время тянется невероятно медленно. Из Девы приехал Арданос и с едва скрываемым злорадством доложил, что в Лондинии сын Мацеллия женился на дочери прокуратора. Эйлан ожидала этого известия, но все равно, услышав его, расплакалась, хотя в присутствии Арданоса ей удалось сдержать слезы.

Она убеждала себя, что они с Гаем приняли верное решение, и все же никак не могла избавиться от мыслей о женщине, которую считала своей соперницей. Красива ли она? Говорит ли Гай жене, что любит ее, хотя бы иногда? Эйлан – мать его первого сына; наверное, это кое-что значит? А может, он уже и думать о ней забыл? А если это и так, как она узнает?

Но время шло – так было и будет всегда, к каким бы уловкам ни прибегали люди, чтобы отрешиться от его неумолимого движения. Приближался Белтейн, где Эйлан опять должна была выступать перед народом от имени Великой Богини.

Она думала, что разрешила все свои сомнения, став Верховной Жрицей, но в канун праздника костров они снова растревожили ей душу. Наверное, потому, что теперь у нее есть сын. По ночам Эйлан представлялось, что на этот раз ей не удастся избежать наказания за совершенный грех, хотя днем, по разумном размышлении, становилось ясно, что если уж она не погибла во время испытаний, вряд ли теперь Великая Богиня сочтет себя оскорбленной. Если могучий дух, который она ощущала в себе тогда, был просто обманом чувств, значит, она напрасно отказалась от Гая. Но если Арданос не верит в существование Великой Богини и тем не менее служит Ей, значит, святотатство совершает он. Если Эйлан намерена и далее исполнять роль Жрицы Оракула, она должна узнать наверняка, что есть ложь: толкования архидруида или сама Великая Богиня.

Готовя себя к церемонии, совершая обряд очищения, Эйлан вдруг подумала, что весь ритуал, наверное, выглядел бы более убедительным и волнующим, если бы она стала пить из золотой чаши на глазах у собравшегося на праздник народа. Она решила, что при первой же встрече поговорит об этом с Арданосом. Архидруид, казалось, был удивлен тем, что его внучка способна размышлять о ритуале, но охотно согласился на ее предложение.

На этот раз Эйлан сама приготовила снадобье, которое собиралась выпить во время церемонии, при этом несколько изменив состав настоя; травы, стимулировавшие способность к ясновидению, она оставила, а те, что лишали ее возможности управлять своими чувствами и ощущениями, мешать в напиток не стала. Поэтому во время ритуала Эйлан абсолютно ясно слышала и сознавала, какая глубокая тишина опустилась на толпу при ее появлении. Она ощущала благоговение людей, замерших в ожидании чуда. Это ее не удивило: реакция народа была вполне объяснима. Эйлан понимала, что ее красота производит на людей гораздо более сильное впечатление, чем увядающее очарование Лианнон. Но ведь когда-то и Лианнон была молода и прекрасна. Неужели вся эта церемония не более чем представление, придуманное жрецами, и главный его организатор – ее дед? Но Эйлан была уверена, что, когда она сидела на табурете Жрицы Оракула во время испытания, дух, говоривший ее устами, существовал на самом деле.

Она осушила чашу и тут же почувствовала знакомое головокружение – она погружалась в транс. Помня, как действовало на нее зелье прежде, Эйлан опустилась на стул, полуприкрыв веки, чтобы Арданос не видел ее осознанный взгляд. И на этот раз, внимая заклинаниям архидруида, она отчетливо слышала, как он вкрапляет в свою напевную речь вполне конкретные указания. Было ясно, чего он от нее добивается – и зачем.

Теперь Эйлан понимала, почему Арданос хотел, чтобы Жрицей Оракула стала священнослужительница, которая была готова исполнять свою роль, не ожидая вдохновения свыше. Она слышала, как он говорил однажды, что влияние римской цивилизации сулит британцам большие выгоды. Нечто подобное Арданос утверждал и в тот вечер в доме отца, когда она еще не знала, кто такой Гай. Что ж, по крайней мере никто не может обвинить архидруида в непоследовательности.

Во время встречи с Гаем в лесной хижине Эйлан узнала много нового и решила, что Арданос прав, – учитывая сложившуюся в стране обстановку. Направляемый мудрой рукой, Оракул может стать могущественным орудием для достижения мира в Британии. Пока Арданос занимает пост архидруида и проводит разумную политику, возможно, их деяния не такой уж великий грех. Но если Эйлан не намерена быть просто слепым орудием в руках Арданоса, она должна понимать, что происходит в мире, лежащем за стенами обители. Вообще-то влияние Верховной Жрицы Вернеметона отнюдь не ограничивалось провозглашением предсказаний. Зная теперь, к чему стремится архидруид, Эйлан обязана была решать, помогать ему или нет и до какой степени.

Эйлан была уверена, что во время испытаний она говорила не от имени своего «я», затерявшегося где-то в глубине сознания; ее устами вещал нений дух. Но ведь никто из смертных не в состоянии нести в себе могущество Богини. Небесный дух, вселяясь в телесную оболочку, становится не только осязаемым для человека, он также перенимает определенные недостатки этого тела; ему приходится выражать себя через материю, которой он овладел.

«Великая Богиня, помоги мне! – кричала душа Эйлан. – Если Ты – не обман моих чувств, если Ты и впрямь существуешь, Владычица, научи, как исполнить Твою волю!»

Арданос закончил читать заклинания, но тишина, нависшая над толпой, которая замерла в ожидании чуда, все сильнее и сильнее давила на нее. В костры бросили священные травы, и, как только вверх взметнулись клубы дыма, Эйлан почувствовала, что все ее существо заполняет некая могучая сила.

«Владычица, я отдаюсь на милость Твою». Вздохнув, Эйлан расслабилась, перестав контролировать свое сознание, и тут же с радостным восторгом ощутила, будто погрузилась в чьи-то нежные объятия. И тем не менее она знала, что сидит на табурете прямо, и Та, чей дух вселился сейчас в ее тело, улыбается Арданосу ослепительной улыбкой.

«Дедушка, – шептала про себя Эйлан, – будь осторожен! Неужели ты не видишь, Кто перед тобой?» Но Арданос, повернувшись к толпе, стал призывать Великую Богиню; собравшиеся хором вторили ему. Эйлан поняла, что архидруид ни о чем не догадывается. Тогда она, отключившись от того, что происходило вокруг, обратилась к силам, заполнившим ее существо: «Великая Богиня, прояви милосердие! – молила ее душа. – Он старается для людей. Надели его мудростью, подскажи верный путь – ради нас всех!»

И Эйлан показалось, что тишину ее убежища нарушил чей-то голос:

«Дочь моя, я радею о всех детях своих, дате когда они ссорятся. Так было во все времена, не только теперь, в пору твоей жизни. Мой свет, возможно, кажется вам ночью; ваша зима – начало Моей весны. Готова ли ты поверить в это во имя грядущего блага?»

«Я верю, только не оставляй меня, ведь Ты – все, что я имею», – ответила Эйлан и вновь услышала тот же голос:

«Как же Я могу покинуть тебя? Разве ты не знаешь, что Я люблю тебя так же сильно, как ты любишь свое дитя?»

Эйлан ощутила, как Владычица окутывает ее своей любовью, и погрузилась в нее, словно в объятия матери. Арданос задавал вопросы, но его голос доносился откуда-то издалека. Эйлан вспомнила его наставления, но сейчас они не имели значения – она получила откровения богов. Эйлан сознавала, что произносит в ответ, и на этот раз говорила на языке британцев, и все же устами ее вещала какая-то незнакомая Эйлан.

Ее спрашивали и спрашивали – она потеряла счет времени. Вернее, время как бы остановилось. Но, услышав свое имя, Эйлан поняла, что возвращается в реальный мир. Она застонала, пытаясь отвернуться от этого мира. Зачем ей возвращаться? Ее чем-то обмахивали, холодный воздух коснулся чела, на лицо и руки упали капли воды. Это было реальное ощущение, и она не могла сопротивляться. Ее опять втащили в собственную телесную оболочку.

Она вздрогнула, прерывисто вздохнула – и вновь стала прежней Эйлан. Широко раскрыв глаза, она с изумлением смотрела на стоявших вокруг людей. Они взирали на нее с благоговением.

Арданос обращался к собравшимся с прощальной речью, наставляя их жить в мире и согласии. Он удовлетворенно улыбался, и Эйлан его улыбка показалась несколько самодовольной.

«Он ничего не понял, – подумала она. – Он считает, что я исполнила его волю…» Раз архидруид не видит могущества Великой Богини, которой, по его словам, он служит, она не станет раскрывать ему глаза. Она может лишь верить: Владычица знает, что делает, и не оставит их своей милостью.

Первые месяцы после свадьбы Гай провел в упорной борьбе с самим собой, пытаясь избавиться от чувства, что их с Юлией брак основан на лжи. Он подозревал, что Юлии просто нравится быть замужем, но она вовсе не очарована своим супругом. Однако его юная жена всегда была весела и нежна с ним, и, поскольку Гай старался относиться к ней с вниманием и заботой, она, по-видимому, была удовлетворена его обществом. Гаю оставалось только благодарить богов за то, что по своей наивности или просто из-за неспособности испытывать глубокие чувства Юлия даже не догадывалась, что отношения между мужчиной и женщиной – это нечто неизмеримо большее.

Лициний считал, что молодожены первый год после свадьбы должны обязательно жить вместе, поэтому он устроил Гая на должность эдила[15], ведающего правительственными зданиями Лондиния. Для продвижения по служебной лестнице Гаю нужно было приобрести опыт государственной службы. Поначалу Гай стал возражать, говорил, что никогда не занимался подобной работой; ему казалось, что тесть подыскал для него должность эдила только для того, чтобы Юлия не уезжала из отчего дома и продолжала вести хозяйство. У Гая был целый штат сотрудников из рабов и вольноотпущенников, и они прекрасно справлялись со своими обязанностями, но для урегулирования вопросов с государственными чиновниками нужен был человек с высоким общественным положением, каковая роль и отводилась Гаю. Детство его прошло в лагере легионеров; ему нередко доводилось наблюдать, как отец решает проблемы повседневной жизни большой крепости. Как выяснилось, это стало для него неплохой школой, и Гай вскоре понял, что вполне справляется со своей новой работой.

– Радуйся, юноша, что у вас с Юлией пока есть возможность пожить вместе, – говаривал Лициний, похлопывая его по плечу. – В будущем вам часто придется разлучаться, особенно если тебя откомандируют в Данию или еще в какое-нибудь место на дальних границах империи. – Они оба знали: чтобы добиться высоких постов, нужно послужить в самых разных уголках империи; должности прокуратора, префекта лагеря и другие посты в провинциях, на которых люди бессменно служили по многу лет, доставались чиновникам в качестве награды лишь в конце карьеры.

В жизни Гая наступал решающий период. Для молодого человека это были самые ответственные годы: от того, как он зарекомендует себя, какие заведет связи, зависело его дальнейшее продвижение по службе. Скоро Гаю необходимо будет отправиться на некоторое время в Рим, и ему почему-то очень хотелось съездить туда. А пока он добросовестно старался понять, как работает государственный механизм в Лондинии, который становился очень похожим на столицу империи.

Недели, месяцы летели быстро, гораздо быстрее, чем он ожидал. Прошел год. Время от времени из Рима поступали тревожные известия. Император, и прежде обладавший огромной властью, приказал, чтобы его избрали консулом на десятилетний срок и пожизненным цензором. Патриции угрюмо рассуждали о том, что он хочет подчинить себе сенат, но действий никаких не предпринимали, так как военных император вполне устраивал: недавно он на треть повысил им жалованье. Будучи офицером, Гай, разумеется, не имел возражений против такого шага со стороны императора, но он понимал, к чему стремится Домициан. Он еще более, чем его предшественники, был склонен рассматривать демократические институты Рима, которых и так уже оставалось немного, как устаревшие; и конечно же, они мешали ему.

Спустя несколько месяцев после свадьбы Лициний нанял репетитора – главным образом, для Юлии, как он объяснил, чтобы она научилась говорить по-гречески и более грамотно на латыни. Но Гаю, к его великому неудовольствию, тоже пришлось посещать занятия.

– Знание греческого языка непременно пригодится тебе в Риме, если ты поедешь туда, и латинский следует подчистить. Ты должен говорить, как аристократ, – заявил Лициний.

Уязвленный, Гай воспротивился. Мацеллий считал своим долгом дать сыну образование, и учителя у Гая появились уже в раннем детстве. На латыни он изъяснялся столь же бегло, как и на кельтском языке, который узнал от матери.

– Мне вполне хватает народной латыни, – возразил он.

– Да, конечно, в армейском лагере от тебя большего и не ждут, – вступила в спор Юлия, – но, поверь мне, выступая в сенате, лучше говорить на кельтском языке, чем на этом вульгарном диалекте, который изобрели в Деве.

Гай хотел было ответить, что он говорит на латыни не хуже Мацеллия, но ведь его отцу не случалось выступать в сенате. Да и, пожалуй, вовсе не плохо знать язык, которым владеют образованные люди всего мира, – каковым был и останется греческий. Но занятия вскоре прекратились. В конце лета Юлия забеременела; она почти постоянно испытывала недомогание и тошноту, и от услуг репетитора пришлось отказаться.

Правда, Гай к этому времени уже кое-чему научился и использовал любую возможность, чтобы поговорить на греческом языке с рабами-греками, служившими в доме, включая Харис, горничную Юлии, которая родилась на острове Митилена, где жил сам Аполлон. В штате служащих Гая работал вольноотпущенник, приехавший в Британию еще с бывшим наместником, у которого он служил секретарем. Радуясь возможности заработать несколько сестерций, он учил Гая правильному латинскому произношению и заставлял его переписывать речи Цицерона, чтобы тот усвоил грамотный стиль.

Гай занимался усердно, намереваясь намного обогнать в познаниях Юлию к тому времени, когда она родит и снова будет в состоянии продолжить занятия, если, конечно, такое время вообще настанет.

Прошла зима. Незадолго до первой годовщины их свадьбы самочувствие Юлии улучшилось, и она не стала возражать, когда Лициний предложил Гаю съездить поохотиться на кабанов в лесах к северу от Лондиния, сопровождая богатого сенатора, который занимался торговлей вином и утверждал, что пустился в это опасное путешествие только для того, чтобы поохотиться. Лициний был невысокого мнения об охотничьих способностях сенатора, но не мог не согласиться с тем, что тот обладает немалой политической властью, и поэтому решил польстить самолюбию гостя, отправив своего зятя сопровождать его на охоте.

Юлия не только не обиделась из-за того, что Гай уезжает, но даже испытала некоторое облегчение. Как и большинство мужчин, Гай, похоже, считал: если человеку плохо, он обязан ему как-то помочь. А поскольку помочь Юлии он ничем не мог и, более того, страдала она из-за него, Гай нервничал и постоянно раздражался при малейшем упоминании о том, что ей нездоровится и это ее беспокоит. Реакция отца была ничем не лучше, а изливать свою боль перед рабами ей не позволяла гордость.

Утром того дня, когда Гай уехал на охоту, Юлия отправилась в храм Юноны. Служанка Харис недовольно ворчала из-за того, что всю дорогу они шли пешком. Но хотя Юлия и в самом деле стала неуклюжей, она была уверена, что трястись в коляске или в паланкине еще хуже: ее опять замучает тошнота.

Евнух, впустивший Юлию в храм, предупредил, что жрица занята и ей придется подождать. Юлия не расстроилась. Ходьба по пыльной улице утомила ее, глаза устали от яркого света. А в храме было сумрачно и прохладно. Она с благодарностью опустилась на скамью, устремив взор на раскрашенную статую.

«Заступница Деа… – молилась она, – я не знала, что это так тяжело. Рабы, когда думают, что я не слышу, болтают про женщин, которые умерли во время родов. Я не боюсь смерти, Богиня, но вдруг умрет мое дитя? А что, если у меня получится так же, как у моей матери? Ведь из всех ее детей выжила только я одна, – все остальные умерли во младенчестве. Мой отец – важный государственный чиновник, Гай – воин. Все, что я могу сделать для них, – это родить законного наследника. – Юлия опустила на лицо вуаль, чтобы никто не видел ее слез. – Помоги мне родить здорового сына… Прошу Тебя, Богиня, умоляю, помоги!»

Евнух тронул ее за плечо. Юлия вздрогнула от неожиданности и, отерев слезы, последовала за ним в соседний зал, стараясь не обращать внимания на ноющую боль в пояснице.

Верховной жрицей храма Юноны была женщина средних лет. Лицо ее – и истинный возраст – скрывал слой краски. Она оценивающе смерила холодным взглядом наряд и драгоценности Юлии, однако поприветствовала молодую женщину с показным радушием. Юлия насторожилась.

– Ты скоро должна родить и поэтому тревожишься. – Жрица похлопала Юлию по руке. – Это твой первый ребенок. Вполне естественно, что ты напугана…

Юлия чуть отступила назад, подозрительно глядя на священнослужительницу. Неужели эта женщина не понимает, что она боится не за себя?

– Я хочу сына, – начала Юлия и закашлялась от резкого запаха благовоний, исходившего от жрицы, так как та придвинулась к ней ближе.

– Ну конечно. Сделай приношение, и Богиня поможет тебе.

– Какое животное нужно принести в дар?

– Видишь ли, дорогая… – Женщина взглянула на кольца, которые были на Юлии. – Вообще-то таких приношений у нас достаточно. Но недалеко от набережной строится роскошный храм в честь богини Исиды, и будет очень печально, если Юнона окажется по сравнению с ней бедной родственницей. Богиня непременно поможет тебе, если ты сделаешь щедрое пожертвование Ее святилищу.

Юлия, бросив на женщину пристальный взгляд, тяжело поднялась на ноги, – ей все стало ясно.

– Да, конечно, – сухо ответила она. – Мне пора идти. Благодарю тебя за добрый совет.

Юлия резко развернулась – жаль, что она не очень высокая, тогда ее гордая поступь произвела бы более сильное впечатление – и медленно прошествовала из зала. Жрица глядела ей вслед, раскрыв рот от изумления. Переступив порог, Юлия почувствовала, что боль усиливается, словно кинжал вонзился в поясницу. На мгновение у нее перехватило дыхание.

– Госпожа моя… – кинулась к ней Харис.

– Иди поищи носилки, – приказала Юлия, прислонившись к колонне. – Пожалуй, пешком я домой не дойду.

Гай вернулся в Лондиний поздно вечером, обеспечив желанный охотничий трофей для высокопоставленного гостя. Он утомился за день в обществе сенатора и, расставаясь с ним, испытывал немалое облегчение. В доме царил хаос: в его отсутствие у Юлии преждевременно начались схватки, и, пока он охотился, она родила ему дочь. Лициний сообщил, что это произошло час или два назад и что Юлия теперь спит.

– Сейчас самое время выпить за здоровье твоего первого ребенка, – сказал Лициний, протягивая зятю пыльную глиняную бутыль с греческой печатью. Сам он уже был навеселе, и Гай понял, что тесть начал праздновать рождение внучки, не дожидаясь его возвращения. – Я так признателен тебе за этот великий дар, – проговорил Лициний чуть заплетающимся языком. – Я давно мечтал стать дедушкой и вовсе не расстроен, что ваш первый ребенок – девочка. Юлия дороже мне сорока сыновей, и благодаря ей ты вошел в нашу семью. Не сомневаюсь, в следующий раз у вас обязательно родится сын.

– Надеюсь, так и будет, – ответил Гай. Если Юлия не сможет родить мальчика, он тут ни при чем, – ведь у него уже есть сын.

– Это вино хранится со дня рождения Юлии. Я припрятал его, чтобы откупорить бутыль по случаю рождения моего первого внука, – объяснил Лициний, вытаскивая пробку. – Выпей со мной, сын; только не доливай слишком много воды, а то испортишь.

Гай еще не ужинал и с большим удовольствием выпил бы кружку эля, закусив бобами или куском жареной дичи, но в доме царил такой беспорядок, что рассчитывать можно было в лучшем случае на ломтик холодного мяса с хлебом, и то, если ему посчастливится найти кого-нибудь из слуг. Смирившись с мыслью, что спать придется лечь с хмельной головой, Гай покорно согласился составить тестю компанию.

– За твою дочь, – провозгласил Лициний. – Пусть она станет тебе такой же хорошей дочерью, как моя Юлия.

Гай осушил кубок, и тогда старик предложил тост за его сына. От неожиданности Гай поперхнулся и изумленно заморгал.

– В следующем году у вас непременно родится сын, – добавил Лициний.

– Ну да, конечно.

Но, поднося к губам кубок, Гай думал об Эйлан и о сыне, которого она ему родила. Сейчас мальчику уже год. Должно быть, ходить научился. Интересно, темный пушок, покрывавший его головку, так и остался темным или посветлел, приобрел золотистый оттенок?

Потом они, разумеется, выпили за Юлию, и, если бы в этот момент к ним не подошла служанка, объявив, что Гай может пройти к жене, он вскоре окончательно захмелел бы. Радуясь возможности покинуть застолье, Гай последовал за женщиной в спальню.

Юлия, лежа на кровати, казалась совсем маленькой; в лице – ни кровинки. В руках она заботливо держала крошечного, завернутого в пеленки ребенка.

Она взглянула на мужа и расплакалась.

– Прости. Я так хотела подарить тебе сына. Я была уверена…

Умиротворенный сознанием того, что далеко на западе у него уже есть сын, которого родила ему Эйлан, Гай наклонился и великодушно поцеловал жену.

– Не плачь, – сказал он. – В следующий раз, если будет на то воля богов, у нас обязательно родится сын.

– Значит, ты признаешь ее?

Рабыня подняла с кровати сверточек и протянула его Гаю. Все, кто был в комнате, выжидающе смотрели на молодого отца. Поняв, хотя и не сразу, что от него требуется, Гай довольно неловко взял ребенка на руки. Вглядываясь в сморщенное личико, он надеялся вновь ощутить ту нежность, которая нахлынула на него, когда он впервые прижал к себе сына. Но сейчас, кроме изумления, он ничего не испытывал: ему казалось невероятным, что такое вот крохотное существо и впрямь может шевелиться и дышать. Гай вздохнул.

– Именем моих предков я объявляю, что это – моя дочь, – громко произнес он. – Звать ее будут Мацеллия Северина.

Сразу же после Белтейна Бендейджид попросил аудиенции у владычицы Вернеметона. Эйлан уже освоилась с ролью Верховной Жрицы, но все же странно было сознавать, что ее родной отец, влиятельный друид, испрашивает позволения нанести ей визит. Однако она направила ему официальный ответ, уведомив, что будет рада принять его, и, когда после обеда Бендейджид появился в ее жилище, Эйлан постаралась оказать ему сердечный прием.

По правде говоря, особой радости она не испытывала. Эйлан не могла простить отцу то, что он отказался выдать ее замуж за Гая. В результате теперь, наслаждаясь благополучием и всеобщим к ней почтением, она не имеет права признать собственного сына. Готовясь к встрече с отцом, Эйлан позаботилась также и о том, чтобы Гауэна в это время не было поблизости. Бендейджид-то уж, во всяком случае, знает, что Маири не рожала третьего ребенка, а Гауэн с каждым днем все больше становился похожим на своего отца.

Налив в кувшин свежей воды, которую Сенара недавно набрала из Священного источника, Эйлан жестом приказала Хау впустить посетителя. Могучая фигура ее телохранителя угрожающе возвышалась у двери, и сейчас это доставляло Эйлан удовольствие. Рядом с ним даже Бендейджид казался маленьким и тщедушным. Хау с благодарностью принялся опекать ее, как только она оправилась после испытаний и, покинув уединение, стала вновь принимать участие в жизни Лесной обители. Поначалу Эйлан думала, что его собачья преданность будет утомлять ее, но Хау никогда ни во что не вмешивался, не докучал ей – он просто находился рядом, и постепенно Эйлан оценила необходимость его присутствия. Хау избавлял ее от навязчивых посетителей или, как сейчас, внушал им благоговейный страх.

– Чем могу служить тебе, отец? – холодно спросила она, не поднимаясь со стула. Эйлан обращалась к нему так же, как разговаривала бы с любым высокопоставленным друидом. Да, побывав на севере, Бендейджид очень изменился. Он сильно похудел, фигура утратила сытую солидность, и, хотя, как и раньше, он обладал могучим телосложением, Бендейджид казался теперь жилистым и сухопарым.

Бендейджид стоял как вкопанный, со странным выражением на лице разглядывая Эйлан. Что он видит в ней? – с любопытством думала она. Должно быть, она мало чем похожа на ту девушку, которую он привез сюда несколько лет назад. Лицо, которое она видела теперь, приходя к Священному Озеру, утратило девичью пухлость; глаза, скрытые под тенью вуали, смотрели проницательно – этому научили ее страдания и чувство ответственности, которую она несла на своих плечах. Но, возможно, эти едва уловимые признаки зрелости менее заметны, чем надетые на ней золотые украшения и синий месяц на лбу.

Эйлан встретила отца с открытым лицом; прозрачная вуаль из тонкого темно-синего полотна падала с головы на плечи воздушными складками. Эйлан почти не снимала вуаль, продолжая заведенную Дидой традицию, когда та, исполняя обязанности Верховной Жрицы, прятала лицо, чтобы скрыть обман. К тому времени, как опасность миновала и вуаль в общем-то стала не нужна, Эйлан уже привыкла к своему защитному покрову. Ей представлялось, что в вуали у нее более внушительный вид, и, конечно же, казалось, что она как бы окутана тайной.

– Я просто хотел засвидетельствовать тебе свое почтение, дочь… вернее, мне следует называть тебя владычицей, – ответил друид. – Давно мы с тобой не виделись. Я желал воочию убедиться, что ты жива и здорова…

«Да, долго же ты собирался», – мрачно думала Эйлан. Она заметила, что прошедшие годы для отца тоже были нелегкими. Бендейджид казался ниже ростом не только потому, что Хау подавлял его своим присутствием. Он стал совсем седым, вокруг рта и на лбу прорезались новые морщины. Вид у него и раньше всегда был суровый, но теперь глаза отца буквально пылали темным огнем решимости.

Бендейджид принял из рук дочери деревянную чашу с серебряной каймой и сел на скамью. Эйлан устроилась в большом резном кресле.

– Очевидно, не только по этой причине ты пришел сюда, отец, – спокойно произнесла она.

– Лианнон была старой женщиной. – Бендейджид уткнулся глазами в чашу, затем вновь устремил взор на Эйлан. – Она не желала, чтобы в стране разразилась война, и это вполне понятно. Наверное, поэтому все последние годы Великая Богиня призывала людей жить в мире. Но теперь пришло другое время; и у нас новая Верховная Жрица. Ты слышала о битве на горе, которую римляне называют Гравпий? Тебе известно о том, что земли вотадинов превратились в пустыню, где горстка оставшихся в живых людей едва находит себе пропитание. А ведь там когда-то жил богатый народ.

Эйлан опустила глаза. Да, она слышала об этой битве от человека, который сам участвовал в сражении, и Гай рассказывал ей, как зимой уцелевшие британцы, чтобы не умереть с голоду, приходили за едой к воротам крепости. Римляне – завоеватели, это верно, но ведь сжигали свои дома и убивали скот сами потерпевшие поражение каледонцы, не желая, чтобы их добро попало в руки легионеров.

– Объясни мне, Голос Великой Богини: словно дождь, льются слезы пленных женщин, кровь убиенных воинов пеной выплескивается из земли – почему Она не слышит этого? Почему Великая Богиня не отвечает на наши мольбы, почему Она до сих пор призывает сохранять этот постыдный мир?

Бендейджид вскочил на ноги, одним прыжком оказавшись возле Эйлан. Хау грузно шагнул в глубь комнаты. Эйлан протяжно вздохнула, чтобы скрыть изумление, и жестом приказала телохранителю вернуться на место. Она считала, что отец осведомлен о делах архидруида. Неужели он не догадывается, что Арданос все эти годы манипулировал Оракулом?

– Отец мой, конечно, знает, что я провозглашаю лишь те предсказания, которые получаю свыше, – мягко проговорила она. «Если он в курсе, значит я не солгала ему; а если нет – значит я сказала ничего такого, о чем бы он не знал».

И действительно, в ее словах заключалась истина, о которой не подозревал даже сам Арданос. Да, он толковал ответы Верховной Жрицы как считал нужным, но, когда в Эйлан вселялся дух Великой Богини и ее устами обращался непосредственно к людям, она выражала волю Владычицы, которая самолично решала, соглашаться Ей с позицией архидруида или нет. До сих пор Араднос был удовлетворен советами Богини, поскольку они не противоречили его замыслам.

Бендейджид поднялся и стал нервно вышагивать по комнате.

– Тогда я вынужден молить тебя, – сказал он, – просить Великую Богиню отомстить за нас. Духи женщин с острова Мона до сих пор взывают о мести.

Эйлан нахмурилась.

– Тебя прислал ко мне Синрик? – Ей было известно, что Гай захватил Синрика в плен и спас ему жизнь, сделав заложником. Но что случилось с ним после, Эйлан не знала.

– Его взяли в плен, – прорычал Бендейджид. – Его намеревались отправить в Рим, чтобы развлекать императора, но он сбежал, убив стражу.

– Где он сейчас? – с тревогой спросила Эйлан. Если римляне схватят Синрика, ему останется лишь молиться о скорой смерти.

– Не знаю, – уклончиво ответил друид. – Но на севере страны нарастает волна гнева, дочь моя. Римляне уходят из тех краев. Не все Вороны погибли в той битве; они скоро оправятся от ран. Если Великая Богиня не призовет народ к борьбе против римлян, это сделает Синрик, уверяю тебя.

– Но ведь меня слышат только те, кто приходит на Девичий Холм во время праздника, – с беспокойством в голосе отозвалась Эйлан. – Это в основном корновы и ордовики, кое-кто из деметов и силуров, ну и еще несколько представителей менее цивилизованных племен, живущих в горах. Какое отношение все это имеет к Каледонии?

– Я не верю, чтобы ты не понимала силу своего влияния. – Друид взглянул дочери прямо в лицо. – Римляне захватили наши земли, развратили наших вождей, запретили почти все религиозные обряды. Оракул Вернеметона – это едва ли не единственное, что у нас осталось, и, если ты полагаешь, что слова Великой Богини не могут докатиться до дальних уголков Британии, значит, ты просто дура!

«Он не знает, что Арданос подсказывает Оракулу, – размышляла Эйлан, – но подозревает». Пока ей удается делать вид, что она пребывает в неведении, Бендейджид не может открыто просить ее призвать народ к восстанию. Но ведь рано или поздно положение достигнет критической точки, и она уже не сможет оставаться в стороне.

– Я веду очень уединенный образ жизни… – тихо начала Эйлан. – Но к Священному источнику приходят паломники. Пусть те, кому есть что сообщить, являются испить священной воды каждый месяц в новолуние, и, если они увидят там укутанную в покрывало жрицу, которая заведет разговор о воронах, передай им, пусть они расскажут ей о своих чаяниях.

– О, дочь моя! Я знал, что ты не предашь свою кровь! – воскликнул Бендейджид; глаза его загорелись. – Я передам Синрику…

– Скажи ему, что я ничего не обещаю, – прервала отца Эйлан, – но, если ты хочешь, чтобы я молила Великую Богиню о помощи, я должна знать, о чем просить Ее! Но как и что Она ответит – тут никаких гарантий я дать не могу…

Бендейджид должен быть доволен тем, чего ему удалось добиться. После его ухода Эйлан долго сидела в раздумье. Было ясно, что Синрик пытается поднять восстание и без ее поддержки у него, очевидно, ничего не получится.

Но Бендейджид, должно быть, понял и то, что она уже взрослая женщина и способна самостоятельно принимать решения. Ради этой минуты, когда она разговаривала с отцом с позиции владычицы, стоило страдать. Однако, приняв в свои руки власть, нельзя было избежать и ответственности. Ведь может случиться так, что настанет день, когда ее отец и молочный брат выйдут сражаться на поле битвы против отца ее сына.

«И если это произойдет, что мне тогда делать?» Эйлан закрыла глаза, терзаемая душевной мукой. «Что же мне тогда делать, Великая Богиня?»

Дочка Юлии подрастала. Все в доме называли ее Селлой. Она была такой крошечной, что называть ее длинным именем было просто смешно и нелепо. Гай ждал, что в нем вот-вот проснется ощущение тесной связи с дочкой, которое он испытал, когда впервые увидел на руках у Эйлан своего сына, но то была тщетная надежда. Или такая связь возможна только между мужчиной и его первым сыном? А может, виной тому отсутствие душевной привязанности к матери ребенка?

Юлия, по крайней мере, не удивлялась, что Гай мало внимания уделяет дочке. Селла была спокойным ребенком и вскоре обещала стать прелестной малышкой. Лициний в ней души не чаял. Юлия постоянно возилась с девочкой, наряжала ее в красивые с изумительной вышивкой платьица и сорочки. Правда, Гай считал, что это бесполезное занятие. К тому времени, когда Селле исполнился год, Юлия опять забеременела. На этот раз она была убеждена, что у нее родится долгожданный сын. Так, во всяком случае, пообещал прорицатель, к которому обратились за советом по просьбе Юлии, но Гай не разделял уверенности жены.

Как бы то ни было, вторую беременность Юлия переносила без поддержки мужа. Военная кампания в Дакии складывалась неудачно. У Гая заныла душа, когда он услышал, что с севера отозвали II легион, а крепость, которую там выстроили, – разрушили. Очевидно, в правительственных кругах пришли к выводу, что для удержания позиций в северных районах Британии требуется гораздо больше людей и материальных средств, чем может выделить империя. Сколько жизней было бы спасено, мрачно размышлял Гай, если бы об этом подумали тремя годами раньше!

Все свободное время он проводил в военном гарнизоне, чтобы быть в курсе событий. По приказу императора новый наместник Британии Саллюстий Лукулл распорядился, чтобы легионеры покинули все расположенные в северных районах страны крепости. Стены укреплений нужно было разобрать, а деревянные постройки сжечь – ничто не должно достаться врагу. Солдаты XX легиона вернулись в Глев на свои прежние квартиры, но никто не знал, как долго они там пробудут.

Но приказ передислоцироваться из Девы в Данию получил 11 легион. Мацеллий, объявив, что он уже слишком стар таскаться по империи, решил подать в отставку и перебраться жить в Деву, где намеревался выстроить для себя дом. Новый командующий легионом предложил Гаю отправиться в поход в составе его штаба. Приглашение для Гая было неожиданным, но он принял его и вместе с легионерами отплыл в Дакию. Однако в неменьшей степени Гай был удивлен тем, что Лициний не стал возражать, когда он намекнул тестю, что собирается уехать из Лондиния.

– Нам тебя будет недоставать, юноша, – сказал ему прокуратор, – но семья у тебя теперь есть, пора подумать и о карьере. Не зря же я расхваливал тебя по всему Лондинию! Жаль, конечно, что ребенок родится в твое отсутствие, но этого и следовало ожидать. О Юлии не беспокойся – о ней позабочусь я. А ты доблестно исполняй свой долг и возвращайся, увенчанный славой!