Святослав Логинов Тени большого города (экскурсия с препятствиями)

«Послушивай!..» — эхо прозвучавшего двести лет назад крика мечется в подворотнях, ударяется о глухие стены, стоячей волной дрожит в дворах-колодцах. Кто умеет, услышит его не только сейчас, но и через сто лет. Город полон голосов, главное — отделять умерший звук от живого. Но даже умелец с чутким ухом не различит звука шагов бегущего Авалса. Кьяновские кроссовки касаются тротуара совершенно бесшумно. Бежишь и сам себя не слышишь.

«Посматривай!..» — а кому посматривать? Хоть все глаза прогляди в ночную ясность — а его не разглядишь. Увидать — дело не хитрое, а ты разгляди, когда всё кругом тает в обманном свете, смущает чувства и блазнит беспомощный разум. Человек ходит по городу, распахнув очарованные глаза, смотрит, видит и не осознаёт. Вот мелькнуло что-то — и нет ничего, да и как могло мелькнуть, если света кругом — хоть газету читай, хоть подбирай иголки? Неподвижность царит, живая, спящая. Недолгие полчаса ночи — его время. Над головой не заря, не зарево, а просто свет, пока ещё жемчужный. Жемчуг — прекрасный камень невинного обмана. Пронзительно светлый и непроницаемый для взгляда. Красивее всего блестит жемчуг в обманном пламени свечей, когда он не даёт тени. А во время белой ночи жемчуг не виден, кажется простым окатышем, внучатым племянником гранитных монолитов, одевающих Неву.

Теперь Авалс бежал по набережной, скользя кроссовкой по слизи камня. Гранит безучастно терпел прикосновения. Сколько грубых человеческих касаний должно пройти по нему, чтобы на камне остался след… И что должно стрястись, чтобы битый ногами камень мостовой оказался потрясён до глубины души… Это гранитный постамент может вечно помнить удар вражеского железа, мостовые не хранят даже следов бомб. Отремонтировать — и забыть. Хотя рассказывают, что где-то под многослойным асфальтовым пирогом до сих пор можно найти следы копыт, каких не бывает у живых лошадей. Тётки с совковыми лопатами и мужики в оранжевых дорожно-ремонтных жилетах видели этот след, но среди бела дня не смогли рассмотреть. Что могут совковые тётки? Окажись рядом поэт или художник — он бы разглядел, но художники берегут руки, а поэты слишком субтильны, они не способны взламывать асфальт даже ради единого слова правды. Прозаики исполнены прозы жизни, им не интересен след копыта на камне. Вот и спрашивается, кто мог видеть фантастический след, да ещё и рассказать о нём во всеуслышание? Веры такому фантасту нет, да и прежде не больно бывало.

А об Авалсе даже легенды не сохранится. Вот бросится он сейчас в Неву с пролёта сведённого моста — ряби на воде не появится, так и будет река струить свои гекзаметры.

Авалс остановился на мгновение, беспомощно огляделся. Место знакомое, они шли здесь не больше получаса назад. Дружно шли, в ногу, всё было привычно и знакомо. Так нет, захотелось дураку самостоятельности, белая ночь в голову ударила, и помчался дурак куда глаза глядят. Теперь кружи бестолково, ищи потерявшегося хозяина. Спрашивается, где его черти носят? Ведь не только Авалс без хозяина пропадёт, хозяину тоже сладко не будет, говорят, от такого и помереть можно. Вот только хозяин пропажи не заметит и искать не станет. И никто не заметит до самого восхода солнца. А уж от солнца не скроешься, оно всё видит. И хозяина, каков он есть, хуже голого, и Авалса, как он без хозяина по улице разгуливает. После этого разговор с преступником будет коротким, а вернее, вовсе никакого разговора не будет. Не останется от Авалса даже пятнышка.

Заметался бестолково, предвидя близкую гибель, вздел руки мелодраматическим жестом. И вдруг, ударя в лоб рукою, охнул от ослепительной догадки, которая не должна была являться в тёмную от природы голову: «Ну с чего он решил, что хозяин станет кружить по старым местам, будто потерялся или потерял что-то важное?.. Ясно ведь, дождался, пока мост сведут, тормознул праздную ночную машину и давно уже дома чай пьёт, а то и без чая уснул, умаявшись ночными красотами». Домой надо было бежать, там и ждать хозяина!

Помчался что есть сил, прикидывая в уме, сколько времени бежать до дома… через мост, по Литейному, Невский пересечь, что даже ночью небезопасно, по Владимирскому, Загородному проспектам… полчаса бежать, не меньше, а ночи осталось едва пять минут. Раньше, рассказывают, можно было к трамваю прицепиться, проехаться на колбасе, а у нынешних трамваев держаться не за что…

Кретин, какой трамвай в начале четвёртого? — беги давай.

А бежать больше никаких сил нет, набегался за ночь выше всякой возможности, метался, кидался, кружил, как бездомная собака. И вот, пожалуйста, нужно бежать, а ноги как приколоченные. Это в книжках пишут «скользит легко, как тень», а у Авалса сбито дыхание… и хорошо хоть под рёбрами не тянет гнетущая боль — нет у Авалса рёбер. Сил едва хватило Литейный мост перебежать. Нет страшнее мест, чем мост. Там и с хозяином шагать страшновато: того гляди — ухнешь вниз, на текучую воду. Но всё-таки перебежал. И сразу препятствия начались, о которых прежде не думалось. Тени большого города издавна живут сами по себе, и здесь, в начале Литейного, обосновались едва ли не самые из них мрачные и злобные. Почти у самого моста пятнает землю огромная тень большого дома. И такое в этой тени встречается, что лучше за три квартала обходить. А он, глупенький, думал духом пробежать… Даже человек, ежели день туманный, ёжится порой, ударившись взглядом о стену, по-старинному составленную из гранитных плит, переложенных свинцовыми листами. Сейчас так уже не строят, этот дом последний и единственный выстроенный по старым рецептам после революции, из-за которой весь город стал тенью былой столицы. Дом построили большой, и свинца ему не жалели ни для строительства, ни потом для насущных нужд. Невские рыболовы упорно врут, будто самый лучший клёв на спуске у Литейного моста, куда, прикормленные кровью, до сих пор сплываются окуньки и плотва. А прежде, мол, на этом спуске рыбачить не дозволялось, и когда вновь запретят, всякий ловец рыбы без слов поймёт, что это значит.

Авалса заметили, а может быть, на том берегу приземистый дюжий человек, оглядел окрестности со своего бронеавтомобиля и закричал: «Вот он!» — уставив на Авалса железный палец. И все, сколько ни было в тени большого дома, кинулись на Авалса.

— Стой, контра! Врёшь, не уйдёшь! Петруха, сзаду забегай, сзаду!.. Беглым — пли!

Трах-тарарах-тах-тах-тах!

Очнулся Авалс в переулочке. Долго стоял, дрожа крупной дрожью, тяжело смотрел и дышал, клацал зубами, кривя сведённые судорогой губы. На проспекте продолжалась стрельба; кого-то брали, но здесь было тихо.

Вот оно как — бродить по городу бесхозно. Это рядом с хозяином легко скользить по освинцованной стене, а в одиночку — только покажись, а что случится дальше… узнать узнаешь, но уже не расскажешь никому. Хорошо ещё, что магией эти не владеют, немощно им, а то бы никакого спасения не было городским видениям.

Осторожно ступая, Авалс выбрался на Шпалерную и вновь попал в царство теней, может быть, не столь опасное, но куда как прилипчивое.

Стоял некогда на углу дворец графа Шереметева — основателя и первого начальника добровольных пожарных дружин. Дом не дом, а так — тень дома, там никто не жил, и даже спальни ни единой не было. Особняк для торжественных встреч и приёмов. В следующую эпоху особняк был передан графу Толстому под дом писателей, и там до сих пор елозят тени пьяной советской богемы. Ныне дом полностью принадлежит теням, ибо пожар, произошедший по вине неисправной проводки, выкурил живых писателей из слишком шикарного особняка. Дворец начальника пожарных дружин гореть не хотел, так что услужливой электропроводке пришлось за один месяц трижды ломаться и поджигать обитые камышом стены, прежде чем дом наконец сгорел как следует. И так он это добротно сделал, что частные фирмы, алчно ожидавшие, когда погорелые литераторы уберутся вон, чтобы приватизировать прокопчённые стены, разочарованно отступились. От бывшего дворца остался фасад, скрывающий скверну разрушения. Таких домов в городе немало, и все они обжиты тенями. Сейчас обитатели литературного склепа толпились на свежем воздухе, догуливая последние минуты белой ночи. При виде Авалса они оживились, хищно предвкушая развлечение. Стрелять они не были приучены, но хватать и не пущать любили издавна и притом владели самым изысканным тенистым колдовством.

— Ход сдох! — голос, неслышимый простому уху, но не утративший барственных обертонов, приковал Авалса к месту, заставив покорно замереть. И сразу сонмы теней окружили его, требуя внимания, почтения и прочтения.

— Ты меня цитируешь? — пытал один.

— Знаешь, кого помнит этот камень? — вопрошал другой, пиная гранит поребрика.

— Кого? — задохнувшись от ужасной догадки, переспросил Авалс.

— Меня!

— О, ты туп как путы-то! — осадил соперника тот, что минуту назад приковал Авалса волшебным заклинанием.

— Сам хам! — огрызнулся монументальный, но, не сумев достойно закончить строку, стушевался и ушёл во мрак пустых стен, бормоча что-то о широком махе масс.

— Вой хул — глух, Иов! — язвительно выкрикнул вслед победитель и, повернувшись к недвижному Авалсу, принялся декламировать:

Сбоку подсунулся призрак с моднявым абрисом.

— Хит! — возгласил он. — Стон нот стих!

— Чего это они? — не надеясь на ответ, вякнул Авалс.

— Не берите в голову, — неожиданно ответил один из призраков. — Поэты промеж себя разбираются. А тот, что сбежал, и вовсе стихотворец, к тому же — секретарь. А секретарство мстит за себя жестоко, оно чревато деградацией.

— А вы кто?

— Я — писатель, — сказал человечный и добавил с неожиданной грустью: — Тень писателя. Так бывает, живёшь, работаешь и вдруг обнаруживаешь, что ты лишь тень того, что было.

— Отпустили бы вы меня, — пользуясь мгновением, попросил Авалс.

— Куда? Отсюда не уйдёшь. Творчество — сладкий яд, кто раз его испробовал, не сможет стать прежним. Рано или поздно он вернётся в эти стены.

— Нет стен, — возразил поэт.

— Я не Сократ, я не пил яда! — закричал Авалс, но его не слушали. Каждый гомонил своё и о своём.

— Самое прискорбное, — пророчествовала тень писателя, обращаясь в никуда, — это вывод, к которому неизбежно приходит всякий мыслящий человек: миром правит зло, и что бы мы ни делали, как бы ни старались ради общего блага, зло всегда окажется победителем.

— У раба бар — у!.. пуст суп, худ дух, — подтвердил поэт и добавил прозой: — Но тебя я спасу. Ты будешь моей тенью, и зло не коснётся тебя.

— Я не хочу!

— Да кто ж тебя спросит… — в унисон ответили прозаик и рифмач.

Авалс дёрнулся, но заклинание впечатало его в стену прочней офсетного тиснения.

— Послушивай! — последний раз донеслось с Заячьего острова и замолкло до следующей ночи.

И тут в порыве отчаяния Авалс нашёл выход.

— Не буду! — закричал он и добавил экспромтом рождённое заклинание: — У тени тени нет и нету!

Ноги враз стали проворны, Авалс кинулся наутёк.

— Стой, Отс! — метнул домашнюю заготовку поэт, но поскольку Авалс не имел никакого отношения к артистам оперетты, заклинание не сработало. Домашним заготовкам вообще свойственно подводить авторов. Возможно, платонствующая тень, возмечтавшая о собственной тени, сумела бы изобрести что-то покруче, но стихотворец-секретарь, в котором зависть пробудила забытую способность к творчеству, высунулся из ниоткуда и, заикаясь, вскричал:

— Но! Б-биги, гиббон!

— Ату шута! — взревело благородное собрание.

Авалс бежал быстрее газели, спешащей в родной гараж. Скорее всего ему не удалось бы спастись, но какой-то секретарский подпевала визгнул вслед: «Дёру, урод!» — и преследователи, рассеянные, как все тени, отвлеклись, обрушившись на бездаря, которому теперь до скончания века предстоит носить издевательскую кличку «Урёд». Орфографическую ошибку секретаря деликатно не заметили.

На проспекте тоже продолжали кого-то ловить.

— В ежовые рукавицы его! — доносился крик.

— Ежу — хуже, — пробормотал Авалс и проскользнул незамеченным.

Рассвет пламенеет в полнеба. Свободные тени в такую пору не ходят, одни лишь мороки, порождённые не проснувшимся покуда городом, возбуждают горячечную фантазию. Вдали, на той стороне проспекта, сверкнул блеск эполет — всё ясно, офицерское собрание, а ныне — дом офицеров эманирует в уличное безлюдье неуспокоенную память. Только сверни туда бесприютная тень, враз узнаешь, кто ты есть перед их благородиями и превосходительствами. Мазурка гремит сквозь закрытые окна, декольтированные дамы выходят из экипажей… Мимо, мимо, взглянуть нет мига!

Улетает Литейный под спешащей ногой. Доходные дома, особняки, департаменты… Вот парадный подъезд института НИГРИ. Сквозь заветные двери доносится рёв зубра мычащего и тяжкая поступь зубра шагающего. Что делать в институтском вестибюле могучим зверям? Только стоять около двери, криком отпугивая нежелательных просителей. Почернелые оборванные поисковики толкутся у запертого входа. Держись, геолог, там ждут грандов — или грантов? — тебя там никто не ждёт, и тебе оттуда ждать нечего.

— Суди его бог, — произносит одетый в выштопанную штормовку призрак и, разведя безнадёжно руками, исчезает, не оставив по себе следа.

Целое мгновение Авалс не мог понять, что происходит, и этот миг, бесконечно растянувшийся между былым и грядущим, едва не погубил его.

Ночь кончилась, уже не свет грядущего дня, а само солнце явилось сквозь разорванный ветром горизонт. Стройные громады теснящихся домов покуда скрывали его, но всякому ясно, что бездомной тени на улице не выжить. Авалс непристойно визгнул, метнулся в сумрак подворотни и в панике полез под мусорный бак, воняющий резедой и квашеной капустой. Хорошо всё-таки, что позади всякого парадного подъезда прочервоточен чёрный ход, и любой фасад скрывает двор-колодец, куда выходят окна кухаркиных комнат.

— Тише ты, оглашенный, — прошелестел голос. — Осторожнее лезь, всё лицо обтоптал.

Осмотревшись в ненадёжном убежище, Авалс обнаружил две бомжеватого вида тени. Были они так потрёпаны, что и облика не сохранили, от прежних людей остались комки не то серости, не то сырости. Одна, чуть угловатее, видимо принадлежала когда-то человеку видному, по меньшей мере внешне. Другая — вовсе плюгавенькая. Именно плюгавый и жаловался, что ему обтоптали давно потерянное лицо.

— Новенький, — сказал он. — Ну, давай, устраивайся. Ишь ты, свежачок какой! Хозяину, что, по старинке финский нож в селезёнку саданули? Или он у тебя из новых — на киллера угадал? Теперь это часто случается.

— Жив хозяин! — Авалс с трудом сдержал рвущиеся из груди рыдания. — Это я потерялся. Погулять отошёл — и вот…

— Серьёзно… — словоохотливый призрак присвистнул. — Влип ты, парень, как роза в уличную грязь.

— Мне бы домой…

— Какое — домой? Ты наружу-то высунься. Тебя там в такие нежные цвета раскрасит — родная мама не узнает. Так что сиди и не чирикай.

— Нож в селезёнку, — с запозданием подал голос угловатый, — варварство! Кровь в брюшной полости, требушина, считай, вся испорчена.

Зарез для чего существует, а? Ножичком по горлу чикнул, тушу попридержал слегка, пока трепыхаться перестанет, и кровь в тазик — на колбаску. Тазик надо заранее припасти. Мясо тогда чистое, хоть космополиту на кашрут.

— Вы резником работали? — вежливо спросил Авалс.

— Мясником в Кулаковском магазине, — с гордостью ответил угловатый.

— Он тенью работал, — поправил плюгавый, — а хозяин его работал палачом. Такое частенько бывает: хозяин темнее тени, а тень у него — очень приличный человек. Некоторые даже уходят от своих хозяев. Про тех, кто без тени остался, говорят: нежить, мол, упырь, у живых людей кровь сосёт. Ежели имплицитно судить, то и впрямь сосёт, а то и вёдрами хлещет. А что нежить — так это неправда. Просто у тени совести больше оказалось, чем у живого человека. А наш приятель, хоть и совестлив, а сбежать не решился, до последнего хозяину служил, и только сейчас у него маниа грандиоза прорезалась, мясником себя вообразил.

Авалс покосился на незнакомые слова, но вопрос задал такой, чтобы ответ получить понятный.

— Он, что, так и был палачом? С навострённым топором и в красной рубахе?

— Сим даётся ответ вопросный: кого считать палачом? Красная рубашка, может, и была, — его хозяин на гармошке играть любил. А что за гармонист без красной рубахи? А вот насчёт топора ты лишку хватил. Топоры сейчас не в моде, у современных процентщиц охрана такая, что топором не домахнёшь. Теперь у палачей методы другие. В начале проспекта дом стоит большой — видел? Что там творилось в недавние годы — расчухал? То-то и оно…

— Он там служил? — Авалс отодвинулся от страшного соседа, едва не высунувшись на свет.

— Он служил тенью. И хозяин его там не служил. Он приказы отдавал, а те исполняли.

— Соколок тоже надо уметь нарубить, — тянул своё угловатый. — Грудиночку тонкими полосками, грамм по триста — старушкам на щи, а ближе к зарезу пласт по три сантиметра делай, чтобы в один вес и мяска, и жирка, и грудинной косточки. Соколок по полтора фунта рубится, хорошей семье на борщ. А то взяли моду — мякотный кусочек, а к нему кости довесок. Я бы таких рубщиков своими руками…

— Молчал бы лучше! Ты и без того своими руками такого понатворил, и снова старую музыку заводишь… гармонист!

— Музыка — мура! — отрубил палач-мясник.

— Индийскую столицу забыл, — непонятно подначил щуплый.

— Чево?

— Музыка, как ты верно заметил, — мура, но ещё и столица Индии. Ну что, вспомнил такого, гармонист?.. А ты что варежку разинул? — прикрикнул он на Авалса. — Шарад никогда не разгадывал? Ты смотри, дурака этого держи, а то до него сейчас дойдёт, так он с тоски на солнечный свет выброситься может. О, гляди, гляди, дошло!

— Чего вы все разговариваете ребусами, шарадами и… этими… палиндромами? — спросил Авалс, удерживая от самоубийства слабо рыпающегося мясника. — Я, конечно, это дело тоже люблю, а среди людей такие вещи редкость.

— Так то среди людей. А мы — тени. Тень по определению палиндромична и негативна. Привыкли всё воспринимать задом наперёд и в тёмном свете. Ясно?

— Какое ясно, если он тень? — неожиданно спокойно произнёс мясник. — Тёмно ему.

— А-а! — протянул Авалс, — вот в чём дело! А я-то думаю: вроде бы писатель, с которым я недавно разговаривал, и умница, и добрый человек, а такую ересь несёт — миром, мол, правит зло!

— Тень писателя, — поправил щуплый. — Книги его раскрой, там, небось, совсем иное сыщется. Негативизм — по сути дела тот же палиндром; живым был — говорил «ха-ха!», тенью стал — «ах-ах!» затянул.

— А разве не зло правит миром? — спросил мясник. — Все мы на колоде лежим да разруба ждём.

— Нет в мире зла! — убеждённо воскликнул Авалс. — Конечно, солнце нас убивает, и всё же оно не зло, ведь без него и теней не будет. Знаете, как здорово в солнечный денёк пройтись по улице рядом с хозяином! — Авалс поник и захлюпал носом.

Всё-таки плохо быть двумерным, — никакой глубины чувств… начал во здравие, а кончил за упокой. И суждения теней порой бывают плоски, хотя этим и люди грешат.

— Так-то, — сказал тщедушный, — диалектика-с. Вот мы с вами сидим, культурно о жизни беседуем, а тут в город заявится какая-нибудь шишковатая особа, в честь её проезда устроят большую уборку, начнут, между прочим, безо всякого злого умысла, наш бак вне графика вывозить, и всё — понеслась душа в рай!

— У теней душа есть? — спросил Авалс.

— Нету. Её и у настоящих людей не сыскать.

Разумеется, это сказала тень палача. Хозяин её за долгие годы порешил немало людей, но ни в одном души разглядеть не сумел.

— Сложный вопрос… — философствующий хлюпик не был столь категоричен. — Я чувствую в себе душу, так что чисто онтологически она должна быть. И вообще, дум спиро — сперо. С другой стороны, раскидать сейчас вмещающий помойный ландшафт — сопрёт твоё спиро в зобу — вот и вся радость. А с третьей стороны — ибо у всякой медали не менее трёх сторон, — иные из нашей братии в жизни устроились прочно, можно сказать, на века. Впрочем, расскажу-ка я вам историю, пока делать всё равно нечего… — рассказчик кинул взгляд из помойки наружу, где уже вовсю бушевало солнечное утро, выбрал себе местечко посуше и, удостоверившись, что слушатели внимают с достаточным почтением, начал рассказ: — Кому, как не вам, знать, что люди бывают разные. Иной так прославится, что ему при жизни памятник ставят. Частенько, при этом, бывает, что как скончается знаменитость, то монумент быстренько сносить начинают, чтобы на земле и тени не осталось от бывшего любимца. Но в тот раз памятник ставили и впрямь по заслугам. Поэту. Большому поэту, настоящему, не чета тем, чьи тени ты видел. Разумеется, тень у такого поэта должна быть бронзовая. К тому же, юбилей подоспел: сто лет со дня смерти. В ту пору вот он со товарищи у власти были, — рассказчик кивнул на соседа. — Ежели не знаешь, то выражение «со товарищи» означает: «всей бандой». Вообще, тюркское слово «товарищ» в русском языке имело два значения. Это или компаньон, с кем одним товаром торгуешь, или подельщик — член той же разбойничьей шайки, что и ты. Хорошее слово, ёмкое. Какие бы значения оно потом ни принимало, всё равно заранее известно, что если власть у товарищей в руках, ничего, кроме грабежа, не получится.

— Вы, кажется, отвлеклись, — напомнил Авалс. Слишком часто приходилось ему слушать в транспорте разговоры о всеобщем грабеже.

— Нет, не отвлёкся. Это было лирическое отступление. Растёкся мыслию по древу, а сейчас назад стекусь. Так вот, поэтов наш друг любил ещё меньше, чем композиторов. Чуть увидит поэта, сразу норовит постановлением пришибить. Но тут иное дело — юбиляра уже сто лет как пристрелили. Радость-то какая! И поэтому надо памятник ставить поэту тому…

Авалс насторожился, не палиндромами ли зашаманил рассказчик, — но нет, всё спокойно: обычная паразитная рифма, в прямой речи вполне допустимая.

— Поставили памятник на площади между музеем и филармонией. Удачно получилось, на одной площади все искусства собрались. Стоит поэт как живой: молодой, красивый, радостный. Горожане им любуются, а он, солнце поэзии, ясное дело, солнце застит в ясный день, тень отбрасывает по площади. Всем хорошо, а тени каково? Ни позу переменить, ни руку опустить — беда, да и только. Год памятник стоит, и десять, и сорок, так что уже новый юбилей близится. Сам поэт столько не жил, а тень всё ползает округ пьедестала прочь от солнца. И вот однажды белой ночью снялась она с места, навроде тебя, и поползла прямиком к скульптору, что сорок лет назад памятник отливал.

— Тень?.. К живому человеку?.. — ужаснулся Авалс. — Да разве такое возможно?

— А это смотря к какому человеку. Бывают люди, у которых глаза и душа так устроены, что они не только тени видят, но и многое иное. Скульптор как раз из таких был. Выслушал он беглянку и отлил её в бронзе, чтобы стояла она как вздумается и смотрелась сама по себе. На первом-то памятнике поэт молодой и весёлый, а на втором — доживает последние дни и исполнен скорби. Настоящий памятник руку простёр, а тень уронила руки бессильно, немощная бороться с судьбой. С какой стороны ни взгляни, тень она и есть тень. Закончил художник работу и хотел поставить новую фигуру на том месте, где полтора века назад застрелили поэта. Ан не тут-то было! Тень хоть и в металле отлита, а тенью осталась. Как услыхала, что ей на свет явиться пора, задрожала, заметалась, только что не заголосила. Солнца, вишь, испугалась. Не могу, говорит, на солнце показаться, оно меня сожжёт. Скульптор и успокаивал, и упрашивал, и грозил тень в переплавку сдать, — та ни в какую. А скульптор старый, ему волноваться вредно. Короче, махнул он рукой и поставил монумент там, где солнца вовек не бывало и быть не могло. Под землёй поставил, на самой что ни на есть метровой глубине. Второго подобного памятника нету, чтобы подземным был.

— На Пушкинской тоже памятник есть, — не вовремя высунулся Авалс. — правда, он гипсовый…

— То-то и оно, что гипсовый, — недовольно отозвался щуплый. — И вообще, не порти песню, дурак. Так вот, просто скульптура подземная встречается, и бюсты тоже попадают, а целого монумента — нет. Смотри и гадай: предсмертный памятник или посмертный? И художник уже ничего не ответит, умер вскоре после того, тайны не раскрыв. А тайна простая: не памятник это, а медная тень, житель подземного царства. А теням в тартаре и положено быть скорбными.

Рассказчик умолк и оглядел слушателей, самые позы которых источали внимательность.

— Чего ждёте? — спросил он. — Морали захотелось? Так у нас тут либерте и эгалите есть, а моралите — нету, не завезли. Да и какая может быть мораль в правдивой истории? Что миром правит зло? Это неправда. Что миром правит добро? — тем более ерунда. Миром правит стечение обстоятельств, поэтому всякая история должна заканчиваться никак. И нечего ждать действия, страстей, драмы искать… мове тон это.

— А откуда вы знаете эту историю? — спросил Авалс.

— Слухом земля полнится, и как полежишь на земле с моё, то и не такое услышишь.

— Я почему-то подумал, что вы были тенью того скульптора.

— Я тень кухонной гнили, — важно произнёс плюгавый.

— Как же это? — Авалс пребывал в затруднении. — Тень отбрасывают одни предметы возвышенные, а тут вздор какой-то; во-первых, гниль сама по себе пятно и тенью обладать не может, а во-вторых, всё равно не бывает у гнили тени, хоть в лепёшку расшибись!

— Молодой человек! — укоризненно произнёс гниловатый, — запомните, в этом городе бывают и не такие происшествия, редко, но бывают. Обратите внимание, что и я, и вы, и вот он, с самого своего появления на свет расшиблены в лепёшку. Так какого вам ещё рожна надо? Каких доказательств взалкалось? Опять же, без света мы не существуем, но хотя когда-то появились на свет, но в нынешнем положении на свет появиться не можем — испаримся-с. Опять парадокс. Но не унывайте, само существование северной столицы — парадокс. Гранит и тени — дивное сочетание! Только здесь дома могут быть старше самого города; вроде бы только что отликовали праздник зоолетия, цифра 1703 всем намозолила сетчатку, а ведь на Васильевском острове стоит башня, выстроенная за полсотни лет до этой даты. И никто об этом не знает! Только здесь величайший певец города может быть величайшим его ненавистником. Да-да, я говорю о Фёдоре Михайловиче…

Авалс по темноте своей не понял, кого так по-домашнему помянул бомжеватый энциклопедист, а вот тень бывшего идеолога, хотя и полагала себя мясником, но на имя классового врага немедля сделала боевую стойку:

— Реакционер! Бесовщина!

— Это мы с тобой — бесовщина, — голос знатока лучился презрением, — а он при нас вроде патологоанатома при безвестных трупах. Неча на прозектора пенять, ежели у самого нутро прогнило.

— Это ты прогнил, интеллигент! — взорвался угловатый, — а я человек простой, рубщик мяса, я со свежатиной работаю!

— Как ты работаешь, мы знаем. Ложкой в борще ты работать мастер. В блокаду от людей одни тени оставались, а твой хозяин вон какую мамону наел, даже тебе перепало, до сих пор рассеяться не можешь.

— А сам-то!..

— Что я? Я, может, и не тень вовсе, а просто пописать вышел. Гнию себе потихонечку, интеллигентно…

— Фёдор Михайлович — это кто? — спросил Авалс, чтобы остановить свару.

— Достоевский. Великий писатель. Неужто позабыл? Или не читал вовсе?

— Я, вообще-то, читать не умею, — признался Авалс.

— Вот она, современная молодёжь, — ханжески вздохнул плюгавый. — Компьютер и видак заменили вам жизнь. А ведь это не жизнь, это тень жизни. Раньше люди были не в пример культурнее, по вечерам собирались всей семьёй, читали вслух. На столе лампа горит под атласным абажуром, глава семьи с книгою, повествует детские годы Багрова-внука, описанные господином Аксаковым. Опять же, взять роман «Василий Тёркин» знаменитого беллетриста Боборыкина… поучительная книга и злободневная, посвящённая, как сейчас сказали бы, экологическим проблемам. Хозяйка над вышиванием склонилась, бабушка с вязанием дремлет, дочери-гимназистки слушают прилежно: не прокрадётся ли на страницы описание роковой страсти. Оболтус-наследник ниткой котёнка дразнит, а всё одно, хоть в пол-уха, да слушает. От лампы в комнате уют, тени на обоях расположились с удобством и тоже слушают. Потому и в литературе разбирались не в пример лучше нынешних поколений. А то хозяева живые картины начнут представлять или театр теней. Тут мы первые… Нынче такого благолепия не сыщешь, нравы не те, — рассказчик обвёл взглядом невеликую свою аудиторию и экологически неблагополучное убежище. Все слушали, и даже день на проспекте притих и уже не так яростно громыхал трамваями. — Достоевского, конечно, в семейном кругу вслух читывали редко: писатель сумрачный, можно сказать, даже мизантропичный…

— Волюнтарист! — подал голос идеолог, но оппонент лишь глянул кротко, и угловатый умолк. Такова теневая сторона действительности, в реальной жизни всё было наоборот.

— Многое о Фёдоре Михайловиче говорят, а главного никто не понял. Достоевский не жизнь пишет, а изнанку её, не люди у него, а тени, не чувства, а надрыв и душевный излом. Женщины у него скрежещут, идиоты философствуют, вроде как я сейчас. Короче — наш человек. С тенями говорить умел и понимал их, как никто другой. Потому описывал непременно тёмную сторону человека. Вот бы кому подземный памятник поставить. Или в глухом дворе, где окна занавешены непросыхающим бельём, и кошки следят с кровли дровяных сараев.

— Достоевскому памятник есть, — подсказал Авалс. — Уже несколько лет как стоит. Я в ту пору ещё в школу бегал.

— Небось, посреди площади втюхали…

— На площади. Но не в середине, а так, с краешку. Там, где улица Правды начинается.

— Упаси боже от такой правды, — поёжился тщедушный, и массивный его недруг, кажется, впервые проворчал что-то согласное, хотя подумал, всё-таки, о другом.

— Закоулки тёмных душ были перед ним открыты, а вещей простых, всякому понятных, сумрачный российский гений не знал и не любил. И город наш видел только с теневой стороны, а в остальном ляпсусы делал преуморительные. Ведомо ли вам, милостивые государи, что название величайшего петербургского чуда принадлежит перу Фёдора Михайловича? Я говорю о белых ночах, тех самых, что так опьянили нашего молодого друга. До этого был таинственных ночей прозрачный сумрак. А волшебные слова «белая ночь» впервые сказаны по-русски Достоевским. А вот какова она, белая ночь, под пером Достоевского? Ну-ка, припомните… эх, да вы же неграмотные оба, один только крамолу между строк искать может, а второй прост, как вор-рецидивист. Ну, слушайте: «Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звёздное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя: неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди?» — а теперь скажите, любезные слушатели, какие такие звёзды привиделись великому писателю в разгар белых ночей? В эту пору внимательный взгляд разве что одну Венеру может заметить.

— Чистоговорка у него красивая, — не в тему произнёс Авалс. — «Неужели же могут жить», — если бы ещё вместо «могут» — «можут» стояло, совсем хорошо было бы.

— Я же говорил, — вновь загудел угловатый, — что он не писатель, а перерожденец и скрытый троцкист. Никакой правды жизни, одно буржуазное разложение.

— В лоб вам, что ли, дать? — риторически вопросил хлюпик. — Не сильно, а так, чтобы мысли в башке в правильном порядке улеглись. Не писал Достоевский природы никогда! Это герой его психованный видит звёзды, когда их на небе нет. Он на жизнь как бы из глубины колодца смотрит. Не звёзды у Достоевского, а тени звёзд. Литературщина, если угодно. Раз ночь — изволь звёзды живописать. Правда жизни тут ни при чём, тут властвует правда затенённого сознания. Белая ночь не интересовала Достоевского ни капельки, её он если и видел, то не разглядел.

— Зачем же тогда писал? — тихо спросил Авалс.

— Так он и не писал! — радостно подхватил реплику плюгавый. — Оно само произросло. Достоевский с французского переводил. Есть во французском языке такая идиома: «nuit blanche» — в буквальном переводе — белая ночь или ночь, проведённая без сна. Засиделся за картишками до утра, вот тебе и белая ночь. Достоевский писал вовсе не о петербургском чуде, а о тех, кому не спится в ночь глухую…

— Ты тут поматерись! — эхом откликнулся идеолог, а Авалс, выждав минуту, сказал:

— Не пойму, вы ругаете Достоевского или хвалите? Вам лично он нравится?

— Достоевский не может нравиться или не нравиться. Вот тебе, то есть, твоему хозяину, нравится ходить к зубному врачу? Но ведь ходит.

— Не — не ходит. И Достоевского он не читает. Он больше дюдики и боевики уважает.

— Ну и дурак. Останется без зубов и без совести. Достоевский — что-то вроде горького лекарства, прививка против бездушия. Любить его не обязательно. Вот и я, хоть и морщуся, но чту. Кстати, учти, я тут говорю, наш, мол, человек, скрытое видит, теневую сторону проницает, так ты, смотри, не расслабляйся. Нам, бесхозным теням, от Фёдора Михайловича лучше держаться подальше. Как в тех краях окажешься, не поленись сторонкой обойти. Я его не видал, но полагаю, что сделан талантливо, совсем бездарные монументы в этом городе редко встречаются, разве что мерзавец Шемякин испоганил крепость медным сиднем. Так что если памятник хорош, то и взор у него всякую тень проницает, что лазером. Будешь потом ходить пробитый навылет, наподобие куриного бога. Не смертельно, но очень неудобно… — на этих словах культурная беседа была прервана, потому что Авалс разрыдался.

Обычно тени плачут невидимыми слезами, но Авалс разрыдался в голос, так, что прохожие на Литейном услышали. Хорошо, что нечасто они читают Достоевского, и никто не пошёл полюбопытствовать, кто рыдает в грязной подворотне.

— Ну чего ты?.. — бросился уговаривать плюгавый. — Мячик в реку уронил? Перестань, стыдно же… взрослая тень и вдруг — сопли и вопли.

Казалось, сейчас он вытащит необъятный носовой платок в синюю и белую клетку и примется утирать сопли и утишать вопли. Обошлось, впрочем, без платка. У теней нет селезёнки, поэтому они не способны долго горевать. Авалс умолк, лишь шмыгал носом и наконец произнёс сквозь всхлипы:

— Мне уже давно пора быть в тех краях… Я там живу, совсем близко. Хозяин дома, может быть, ещё ничего не заметил, а я тут, сам себя, как бродячего пса, на помойку вышвырнул.

— Не реви, ещё ничего не потеряно. Сегодня воскресенье, на работу не надо, хозяин твой убегался за ночь и, небось, спит без задних ног и отсутствия твоего не заметил.

— Не станет же он сутки напролёт спать!

— А ты собираешься здесь до ночи сидеть? Нет уж, парень, хочешь домой — добирайся днём. Дело это рискованное, но риск, в свою очередь, дело благородное.

— Как?.. — с проснувшейся надеждой выдохнул Авалс краткий палиндром вопроса.

— Сейчас он тебе насоветует, — плотоядно усмехнувшись, предупредил мясник. — Мол, ты подвинься на край помойки и в тень бросайся проезжей фуры… Так вот, я тебе сразу скажу: не допрыгнешь. А и допрыгнул бы — всё равно потом отстанешь. И вообще, с чего ты взял, что фура поедет к твоему дому? Она по своему маршруту поедет.

— Во-первых, — недовольно возразил плюгавый, — не лишай человека несравненного права самому выбирать способ самоубийства, а во-вторых, никакой фуры я ему не предлагаю, её тут и вовсе нет. Я просто напоминаю, что живём мы с вами в северной Пальмире, где, в отличие от южной тёзки, в году всего тридцать один ясный день. А вот туманных, когда тени могут сутки напролёт променировать, целых пятьдесят семь.

— Но ведь сегодня солнечно…

— Сегодня день полуясный. Таких в году в среднем около ста пяти. А это значит, есть надежда, — бомж интеллигентно почесал давно утерянный в житейских передрягах нос и добавил: — Что-то у меня абрис ломит. Не быть ли дожжу? — весь дрожу.

— Утопнет! — хохотнул здоровяк. — Люблю грозу в начале мая! — очевидно эту строчку знал даже он.

— Жить захочет — выплывет. А сейчас не май, а третья декада июня. Скоротечные грозы отошли, хотя и затяжных дождей покуда нет. Как повезёт…

Сверху бабахнуло, с лязгом, громом, словно ударило железом по самой голове. Шумно плеснуло, с днища бака закапала мутная жидкость, благоухающая селёдочным рассолом и подсолнечным маслом.

— Гроза! — восторженно выдохнул Авалс.

— Аннушка помои вылила, — поправил плюгавый. — Грозу ещё ждать надо, пока тучи натянет.

Вновь раскатисто громыхнула крышка мусорного контейнера, зашлёпали удаляющиеся шаги.

— Редкостная женщина, — сказал плюгавый, глядя из-под бака на мелькающие икры, которым иная ляжка позавидовала бы, — кухарка старой закалки, таких, увы, средь нас уж больше нет. А когда-то, помню…

— Размечтался! — процедил бывший идеолог, а ныне трудящийся мяспрома. — Интелихент, мозговая косточка нации. Ты не мозг, а…

— Эта точка зрения мне известна, — быстро сказал щуплый. — Не будем о драконах, поговорим лучше о женщинах. Аннушка — действительно замечательное существо. Иной раз я думаю, что она и родилась на кухне. Русская кухня, вообще, явление уникальное и может существовать только в нашем климате. Это единственное, что никогда не бывало в изгнании…

— Ты же о бабах хотел говорить, а сам о кухне.

— Оставь, Андрюшка, это одно и то же. Мы говорим: женщина — подразумеваем: кухня.

«Мясника Андрюшкой зовут, — отметил про себя Авалс. — Имя не перевёрнутое, значит, и впрямь хозяина нет в живых. Как, должно быть, страшно жить памятью о человеке, о котором и памяти не должно оставаться…»

— Во всякой нормальной квартире, — неутомимо разглагольствовал плюгавый, — непременно имелась спальня, гостиная, детская, кабинет хозяина, столовая и кухня. Теперь ничего этого нет, от былого великолепия остались только кухня и безликая жилплощадь, в просторечии именуемая комнатой. А прежде гости собирались в гостиной и беседовали о политике. Политика эта, по меткому наблюдению одного опального вице-губернатора, всего более напоминала яичницу, но, тем не менее, о ней беседовали, и не без изящества. А на кухне в это время кухарка пекла блины. Потом гости шли в столовую и блины ели. С маслом и рыжиками. Или с белужиной. Вкусно!..

— Ох и сладки гусиные лапки! — почти уверенно поддразнил угловатый Андрюшка.

— Теням угощения, конечно, не полагалось, — не стал спорить плюгавый, — но нам и духа блинного да щаного очень даже хватало. После обеда переходили в кабинет, где вновь обсуждали яичницу, то бишь политику и состояние общественной жизни, но уже не самодовлеюще, а в качестве добавления к картам. В стуколку играли или в преферанс. Вы в стуколку играть умеете?

— Нет, — сказал Авалс.

Идеологическая тень многозначительно промолчала.

— И я не умею. Демократически настроенная интеллигенция предпочитала преферанс. Вероятно, оттого, что не знала других способов брать взятки. А потом всё кончилось. Товарищи решили, что сон — победа энтропии чёрной, и ликвидировали спальни. Затем сочли, что коллектив — большая сила, — и отменили кабинеты, чтобы никто не смел работать запершись. Ну и так далее, по списку. Только кухня осталась кухней, хотя и её коммунисты сделали коммунальной. Всё это можно было бы пережить, если бы кухарки оставались на своём месте. Но самый главный из товарищей, к нашему несчастью, читывал Михаила Евграфовича и метафору его понял буквально. Мол, если искусство управления государством сродни жарке яичницы, то и управлять страной должен тот, кто в приготовлении яичницы толк понимает. У хорошей кухарки глазунья не подгорит и сопливой не останется, опять же, желтков кухарка, в отличие от нас грешных, не помнёт. А раз так, то пусть она заведует министерством народного образования, чтобы все в стране стали кухарками и кухонными мужиками. Филологи называют подобный кунштюк актуализацией идиомы. Кстати, вы знаете, что сто лет назад слова «идиома» в русском языке не было? В ту пору вместо «идиоматическое выражение» говорили просто: «идиотизм». Так что вождь мирового пролетариата занимался актуализацией идиотизма. Пронизал этот идиотизм всю нашу жизнь. Кухарки выстроились дружными рядами и с песней: «Идём, идём, весёлые подруги!» — покинули осиротелые кухни, отдав нежные мужские желудки во власть гастрита и общепита. Но этим дело не ограничилось. Поскольку свято место пусто не бывает, то именно кухни взяли на себя функции гостиных и салонов. Сюда сползлись бывшие властители дум, здесь поспевала их подгорелая яичница, тут же за разделочным столом играли в стуколку. Хотя игра стала совсем другой: кто первым стукнет товарищам на своих товарищей, тот и выиграл: разделал оппонента под кедровый орех. Раньше такого не важивалось, а на брошенной кухне, среди тухлых яиц и прогорклого масла, мораль тоже стала с гнильцой. С тех самых пор нас принялись называть гнилой интеллигенцией.

— Поэтому вы и сказали, что вы гниль кухонная? — вскинулся Авалс.

— Догадливый, — похвалил рассказчик. — И не всё, оказывается, мимо ушей пропускает. Давай, малыш, учись, набирайся мудрости. Ум теням ни к чему, ум штука практическая, нам его применять некуда. Вот мудрость — иное дело. Мудрость — это свойство всё понимать и ничего не мочь. Поэтому российские тени и российская интеллигенция по природе своей мудры. Мы тени, они — интеньлигенты. Кстати…

Тень интеньлигента запнулась и начала новый период, никак не связанный с предыдущей темой:

— Кстати, вы заметили, что вся наша беседа, а вернее, мой монолог, происходит «кстати», в режиме потока бессознательного? Не могу долго фиксироваться на одной теме. Это общее свойство теней, наш крупный, но простительный недостаток. Так вот, возвращаясь к интеллигенции… ведомо ли вам, сударь мой, что слово «интеллигенция» было придумано уже упоминавшимся здесь писателем Боборыкиным? А прилагательное «гнилая» приложил к интеллигенции вот он! — щуплый ткнул огрызком пальца в своего визави.

— Навет! — хрипло закричал угловатый.

— Ну не ты, конечно, а твой хозяин. Так ведь — одна сатана.

— Всё равно — навет! Мой хозяин голяшку от оковалка отличить не мог, где ему прилагательные прилагать! Это «сам» придумал.

— Сам с усам, — по инерции ляпнул интеньлигент и зябко вздрогнул, словно просквозило его эхом собственного каламбура.

— Обижают Андрюшеньку, — пожаловался угловатый Авалсу. — Вели его зарезать!

— Велеть-то нетрудно, — удивился Авалс, — а зарезать как? Он тень, ему голову и трамваем не отрежешь. И главное, зачем резать?

— О, вечно он чево?.. — простонал Андрюшенька в ответ.

— Озверел человек! — охнул щуплый. — Палиндромом припечатал. Теперь, получается, его и ругать нельзя. Придётся целый месяц любить его вечно.

— В самом деле, — спросил Авалс, — что вы всё время ругаетесь? Расползлись бы по разным бакам — и дело с концом.

— Нет, так не пойдёт, — возразил интеньлигент. — Сам посуди, за годы торжества кухонной демократии стало жизненно необходимо собираться за нечистым столом среди объедков и захватанных стаканов и обсуждать извечные, святые вопросы: «Что делать?» и «Кто виноват?». Хотя, по сути, что там обсуждать? Кто виноват? — сами и виноваты. Что делать? — сидеть и не чирикать, а то съедят, как чижика. Но мы чирикали, несмотря на то, что стуколка, прежде презираемая, процвела повсеместно. Те, чьей тени мы не смели касаться, они тоже чирикали, хотя их чириканье казалось орлиным клёкотом, доносящимся с высот кавказского столпа. Ох-ох, как мы трепетали этого чириканья! Зато теперь — хо-хо! — когда он здесь, в одной параше со мной, приблизился час моего торжества. Я могу спросить: «Кто виноват?» — и ответить: «Он!» — огрызок пальца снова уставился в сторону Андрюшечки, который словно усох при этих словах. — Я могу спросить: «Что делать?» — и гордо ответить: «Снять штаны и бегать!»

Оратор окинул слушателей победным взором, и, подтверждая его слова, сверху донёсся оглушительный грохот, словно вся вселенная обратилась в один мусорный бак, крышка которого рухнула вниз, поразив двор громом оцинкованного железа.

— Кажется, дождь начинается, — буднично объявил щуплый. — Собирайся, юноша, пора!

— Ага, — произнёс Авалс краткий палиндром согласия.

— Если что — заходи. По чётным дням мы здесь почётные гости. А по нечётным, извиняйте, мусор вывозят.

— И всё-таки, как вас зовут? — спросил Авалс, вставая.

— Имя мне — легион! — важно ответил плюгавый. — Я фига, которая не имеет тени, потому что её никогда не достают из кармана. Я тот, кто брюзжит по утрам в сортире, но служит, наводя макияж на мерзость бытия. Педикюр моё призвание. Так что можете смело называть меня Номис Рёфаук — не ошибётесь!

Первые крупные капли шлёпнулись на горячий асфальт, обратившись в пятна сырости — грязную тень чистой дождевой воды.

— Пошёл! — обкомовским басом рявкнул мясник Андрюша, и Авалс ринулся в дождевую муть, провожаемый напутственными заклинаниями Рёфаука:

— Гон ног! Топ-пот! Сила лис! Вихрь — ам атлета, а тел там — архив! — последнее было выше понимания Авалса, но сил добавило преизрядно, так что понёсся он вихрем, словно атлет, которому ещё далеко до списания в архив.

Видали ль вы июньскую грозу в Петербурге? Нет, вы не видали июньской грозы в Петербурге! Город уже не старается казаться старинной литографией, он больше напоминает гуашь, забытую растяпой живописцем под всесмывающими струями грозы. На окраинах, которые делают Петербург самым зелёным из всех мегаполисов, вода жёлтая от пыльцы цветущих деревьев, а в центре просто мутная, закручивается водоворотами у стоков, несёт бумажки, обёртки, окурки — всякий сор, демонстрирующий, как мало осталось в городе коренных петербуржцев.

Дождь льёт, как из ста сорока вёдер. Ветер бьёт порывами, разом со всех сторон, так что трубный ангел в Петропавловской высоте изнемог вертеться на своём подшипнике и не знает, что трубить: зорю или отбой.

Вода хлещет отовсюду, водосточные трубы говорливо захлёбываются, не успевая выплёскивать дождь на потрясённый тротуар. В такие минуты северной Венеции и впрямь грозит актуализация идиотизма: жёсткий и прямой Литейный обратился в широкую реку, каналы хлынули к решёткам, ещё усилие, и город всплывёт, подобно морскому божеству, по пояс погружённому в воду. В недалёком Петергофе золочёный Самсон упрямо исторгает струю из растерзанного льва, противодействуя истинно большому каскаду, изливающемуся с небес. Сфинксы из пустынного Египта, так и не привыкшие к художествам мокрого климата, тщатся сохранить невозмутимый вид, но потоки, сбегающие по лицам, искажают маску спокойствия, заставляя лики каменных гостей кривиться презрительным удивлением.

Загадка: Откуда на небе вода, и кто налил её туда?

Круговорот воды в природе принимал катастрофические формы. Небесное воинство задействовало установки «Град», ледяная шрапнель защёлкала по жести крыш.

Ветер воет, гром грохочет. Вспышки синего пламени не успевают осветить помрачённый мир, лишь слепят взор зевак, глазеющих из-за витрин. Никогда в городе не бывает столько манекенов, как во время дождя. Хотя на что там смотреть? — на улице ни единого прохожего, только трамваи продолжают свой бег, да автомобили разгоняют волны дымящим капотом, словно они не автомобили, а буера. Шлёпает по лужам до нутра измокший, ополоумевший поэт, глотая дождь, бормочет полоумные вирши. Прежде сказали бы: «Пиитический восторг», сейчас скажут кратко: «Псих!». Более на проспекте ни единой души, а вернее, единая, хоть и бестелесная душа — Авалс, рвётся к дому против бури.

Легко сказать, бестелесный, мол, что с ним станется? А парусность куда девать? Ветер, злой и весёлый, рвёт, мнёт и носит Авалса, словно большой ободранный плакат с лозунгом позавчерашнего дня. Залитый Литейный тянется, как кошмарный сон. Дома встают на пути и исчезают в небытии. Вот ещё один кирпич эпохи модерна: магазин подписных изданий и примкнувший к нему ветхий букинист. Здесь бы постоять белой ночью, послушать, о чём шепчутся сданные в перекупку томы. Но сейчас день, дождь, громовые раскаты, и книги молчат. Качок, укрывшийся от непогоды в подвернувшуюся дверь, изумлённо разглядывает ряды корешков и бормочет:

— Ишь ты, книжки… Читануть, что ли?.. — но потом переводит взгляд на улицу, где всё так мокро, а по дождевой пелене прихоть ветра ведёт резкую черту, словно хищная рыба скользит в асфальтовой толще, выставив наружу острый плавник. Дуболом смотрит и не видит, что на самом деле это бежит, плывёт, карабкается и тонет Авалс, которому во что бы то ни стало надо поспеть домой.

Невский проспект на пути — как широкая водная преграда. Тут уже пахнет не гуляньем, а академической греблей. Но даже под проливным дождём всеобщая коммуникация Петербурга продолжает жить суматошной жизнью, и над невской башней слышится неумолчный городской гул. Поток машин, летящих по Невскому, если и уменьшился, то очень незначительно. Искрящиеся в свете дождя огни светофоров, перистальтически пропихивают автомобильную массу сквозь кишку проспекта. Загорается красный, и авто стоят, пропуская воображаемых пешеходов. Фантасмагорическое зрелище — Невский без привычной толпы! Людская масса жмётся по вестибюлям метро, заполняет магазины, магазинчики и салоны, хотя ничего не собирается там покупать, толчётся в подворотнях, с ужасом городского обывателя взирая на сорвавшуюся с цепи стихию. И куда только смотрит законодательное собрание? Давно пора запретить такое безобразие; у людей дела, а тут стой или мокни. В Европе ничего подобного давно нет, там тучи расстреливают из зенитных установок ещё на подходе к городам. Сразу видно, что у нас не Европа, а лишь окно в Европу, накрепко заложенное глухими ставнями. И люди покорно стоят и от нечего делать любуются брызгами, косыми струями и пеной, взбитой на разъярённых водах. Мостовая отдана во власть дождю, продавцы лимонада, сэндвичмены и прочий нужный люд укрываются в общей толпе, и даже рекетирствующие старухи, совершающие свои наезды на сострадательных прохожих, покинули нагретые и хорошо оплаченные места и прячутся от ненастья. Чуден Невский при тихой погоде, но во время грозы он ещё чуднее!

В тот час на углу Невского и Литейного проспектов, страшно бледный, замученный и истрёпанный житейской бурей, Авалс стоял, никем не зрим, и недвижно глядел перед собой. Ему давно следовало стремглав бежать, но таково свойство Невского проспекта, что хотя бы имел какое-нибудь нужное, необходимое дело, но, вошедши на него, верно, позабудешь о всяком деле. Да и как не замереть в этом сияющем царстве теней?..

Сияющая тень — оксюморончик-с — как сказал бы Номис Рёфаук. И всё-таки в невозможном городе возможно и такое. Титанические буквы на фасаде бывшего кинотеатра гласят: «Ресторанъ Палкина». Был, был когда-то такой, в этом самом здании на этом углу! Неужто воскрес из мертвых, поправ столетнюю смерть? Нет, конечно, одна спиритическая тень, сверкающая глазетной мишурой, воздвиглась из небытия. Лет двести назад трактир Палкина славился дешёвой русской кухней. Заходили сюда греться извозчики: ваньки да лихачи, а по субботам собирался извозчичий клуб, председательствовал в котором его императорского величества собственный Ямщик. К концу позапрошлого века здание было перестроено, и ресторан изрядно подорожал, но и тогда можно было запросто зайти к Палкину, спросить стакан чаю и сидеть хоть весь вечер, наблюдая коловращение проспекта. А теперь, попробуй иззябший таксист сунуться к Палкину, в самое дорогое городское заведение, — выведут под белые руки, а то и взашеи затолкают, пока не видит никто из уважаемых гостей. Тень по определению негативна: прежде был трактир для чёрного люда, а ныне ресторан для белой сахарной косточки, как сказал бы мясник-идеолог Андрюша.

А через дорогу, за широкой рекой, в которую обратился уже не Литейный, а Владимирский проспект, высится катафалк совсем иной эпохи. Некогда здесь было царство ненавязчивого советского сервиса, и сюда со всех концов города сползался затруханный провинциальный андеграунд. Их и по сегодня много ходит, всяческих непризнанных гениев, постаревших хиппи, бездарных абстракционистов, умеющих лишь рассуждать о высоком искусстве, экзальтированных стихоплёток, одряхлевших йогов и прочего люда, неспособного вырваться из порочного круга своих бредовых представлений. И здесь же, среди подзаборного сора, минуя мавританскую и готическую гостиные Шереметевского дворца, бесстыдно выросло поколение тех, кем город может по праву гордиться. О них не пишут критики, они не входят в творческие союзы, но то, что они создают, и есть новое искусство. Когда наступит час, и дети проходных дворов, не допущенные в сонм прижизненно-признанных, расползутся по литературным бачкам, сладкое слово «Сайгон» будет объединять и греть их души. Но сегодня нет на углу Литейного никакого «Сайгона», сперва бывшую кофейню осквернил магазинчик сантехники, а потом туда вселился бар пятизвёздочного отеля, что в глазах маргинала немногим лучше тоговли унитазами. Впрочем, уже нашёлся предприимчивый нувориш, попытавшийся реанимировать «Сайгон» где-то на другом конце проспекта, «Сайгон» уже никому не нужный, как ресторан Палкина, «Бродячая собака», литературное кафе и многие другие городские склепы.

Ничего этого Авалс не знал, чуял лишь могучую силу, исходившую от старых зданий с новыми вывесками, и понимал, что сейчас ему, как хитроумному герою древности, предстоит проплыть между Сциллой и Харибдой. Большая тень всегда грозит поглотить мелкую, эту нехитрую истину Авалс слишком хорошо понял, спасаясь от чёрного крыла Большого дома. И даже в писательском особняке, где всяк сам за себя, Авалса пытались приватизировать. Так что действовать надо было с оглядкою, но решительно.

Дождавшись, пока светофор явит отсутствующим пешеходам алый лик, и машины дружною гурьбою двинутся по Невскому, Авалс ринулся наперерез железному потоку. Погибнуть под колёсами Авалс не боялся ничуть. Что может сделать колесо призрачной тени? — её и паровозом не задавишь, хоть сто лет кряду бросайся неживой образ под дымящую машину. Сколько раз, бывало, хозяин шёл по бровке у самого поребрика, а Авалс спешил рядом по мостовой, так что всякая легковушка пролетала по нему со свистом. И ничего не случилось, не истёрся Авалс, не посветлел. Зато сейчас жёсткие колёса отвлекали Авалса от неудержимого желания встать разиней и тем самым спасали от грозной и по-настоящему призрачной опасности.

Редкая тень добежит до середины Невской перспективной дороги, слишком уж широкая перспектива открывается с середины проспекта. Глянешь направо — дух захватывает от обилия теней, легенд и видений былого… тут Диоскуры смиряют чудесных коней, а у одного из них вместо положенных от природы гениталий проклюнулась из срамного места физиономия французского императора Луи-Филиппа. Там книжная лавка Свешникова проросла из небытия сквозь фирму Зингер, так что уже не поймёшь, чем здесь торгуют: с виду книги, а присмотришься — как на одной машинке сострочены. И никого уже не удивляет, что чуть ли не все приказчики в магазине «номер раз» — женщины. Тени любят дробиться в зеркалах, умножаясь сверх разумного. А когда-то не только столичный бомонд, но и простой народ шастал в лавку поглазеть на то, как Анна Николаевна Энгельгардт книгами торгует.

— Хеминистка!.. — шептались обыватели тревожно. — И муж у ей — химик, в Лесном крамолу разводит.

Напротив зингеровской башни ещё одна вертикаль — башня невская — городская дума с шаровым телеграфом на макушке. Вещь в себе — некуда отправлять сообщения, неоткуда принимать — второй такой вышки нет. В самой думе никто уже не думает о городе, а в городе никто не думает о городской думе — внутри тлен, тени и призраки; никаких дум, одно былое. Словно придворное платье елизаветинской поры — парча, атлас, шёлк, но под вышитым великолепием нет живого тела, а только сухая деревянная болванка. Вот, скажем, одна из жемчужин Петербурга — павильон Росси, что возле Аничкова дворца. Десятки лет там был не дворец, а дворницкая: мётлы хранились, лопаты, ящики с песком. Чудилось, вот-вот переполнится чаша терпения, тени большого города выплеснутся на улицы, на проспект выйдет зодчий Росси с расшарканной метлой наперевес, и тогда городу наступит непременный капут. Выметут нас долой — и, вновь обратившись в печальных пасынков природы, пойдём искать по свету хоть какого-нибудь себе угла. По счастью, добрый кутюрье Версачи за свой счёт отреставрировал блестящую руину и в награду получил право на долгосрочную аренду. Иной может возмутиться: как это — павильон Росси, а внутри — модный магазин. А по мне так — славная фирма, торгуй, наживай… магазин от Версачи куда как приятнее, чем паутина и осыпающиеся потолки.

Над всеми вертикалями и дворцами Невского возносится единственная доминанта этих мест — золотой шпиц с корабликом на острие. Он один не боится потопа, обрушившегося с небес, во-первых, оттого что поднят слишком близко к небесам, а во-вторых, потому что кораблики умеют плавать.

Адмиралтейство возвышается, видимое отовсюду, оскорблённое невниманием властей, но не униженное, перегородившее воротами триумфальную арку, которая никуда не ведёт, но так и не ставшее склепом, где ничего, кроме фасада. А здесь звучат голоса, кипит молодая жизнь, и мраморная Свобода на балюстраде хранит в раненой груди осколок вражеского железа. С петровских времён было Адмиралтейство морской душой Петербурга, ею же осталось и по сегодня. Пока живо Адмиралтейство — жив и город, и жива Россия.

Все дома, памятники и дворцы играют королеву, всё на пять вёрст в округе работает на адмиралтейский ансамбль и лишь в одном месте в самый глаз вонзается каменный сучец. Казалось бы, что может противостоять царственному творению крепостного мужика, однако, когда дело касается чиновной безвкусицы, то она границ не знает и при любом удобном и неудобном случае готова каркнуть во всё воронье горло. Налево от Литейного проспекта эрегирует в небеса гранитный фаллос, водружённый на площади последним Романовым — Гришкой-самозванцем. Прежде на этом месте стояла величайшая политическая карикатура всех времён: памятник царю-миротворцу Александру Александровичу. Миротворец, предпочитавший не с Европой свариться, а свой народ в узде держать, одетый в форму городового, сидел на битюге, поводья туго натянув. Среди горожан, ещё не хлебнувших кухонной демократии и прелестей стуколки, но яичницу уже возлюбивших, популярен был язвительный стишок:

Однако, какие стишки ни декламируй, а верховой бегемот на площади никому не мешал и смотрелся весьма удачно. А фаллический символ Гришки-самозванца, с какой стороны ни подойди, всюду выпирает. Семо посмотришь — накладывается обелиск на башню главного вокзала страны, овамо взгляд кинешь — пропарывает концертный зал, который и без того трудно вписывался в городской центр. А уж прямо лучше и не смотреть — восьмигранный штык воткнулся в самое горло Невского проспекта, далёкий Адмиралтейский шпиль заслонён, и кораблик распят золотой звездой. Всю площадь изнасиловал, проклятый фаллос, торчит гордый собой: джунгли нас заметили! И даже самому республиканскому взгляду начинает сладостно мерещиться призрак водянистого царя, который, побурев от натуги, силится свалить каменный столб, чтобы самому встать на законное место.

Пасмурными вечерами в подворотнях рассказывают, что, когда рухнула власть отрепья, и Гришка-самозванец растаял как дым, царственный городовой выбрался из задворков Русского музея, где полвека притворялся экспонатом, и поскакал на площадь. Но не добрался, подвёл самодержца медлительный коняга, рассвет застал чугунного всадника неподалёку от Марсова поля, где упрямый монумент застыл и давит своей громадой хрупкую красоту Мраморного дворца. Впрочем, Мраморному не привыкать: уж лучше бегемот, чем броневик.

А как бы хотелось вернуть Александра на площадь, а площади оставить советское название — площадь Восстания, и пусть тяжеловесный царь давит, давит, давит его… чтобы никому не повадно было решать социальные проблемы вооружённым путём. Мечты, мечты, где ваша сладость?

Но и это ещё не всё. Совсем рядом, можно сказать, за спиной бесталанного Авалса, чудо вовсе небывалое, редкое даже для города призраков — монумент-оборотень. И не вервольф какой-нибудь, а человек-змея. Место перекидыш выбрал — самое что ни на есть невинное, рядом с Мариинской больницей. Некогда эта клиника была обустроена иждивением принца Ольденбургского. Он хоть и Ольденбургский, но свой, местный. В самом деле, что за дискриминация, отчего на Руси всё князья да бояре и ни одного принца? Обидно, честное слово. В таких случаях, чтобы не возникло комплекса неполноценности, следует собственного принца завести. Или завезти — не суть дело важно. Так и объявился в Петербурге принц. И такой-то удачный — просто загляденье! Благодетель, а не принц; только и думал, как бы городу услужить. Взял, например, и выстроил на Петроградской стороне Народный дом. В долгие, тяжкие годы царизма собирался в этом доме закабалённый люд, обсуждал свои проблемы, праздники устраивал, в кружках по интересам занимался: одни закон Божий изучали, другие — политэкономию по Марксу. Плюрализм процветал и самая разнузданная свобода. Зато когда иго самодержавия было свергнуто, с плюрализмом разобрались быстро. Вместо Народного дома сделали кинотеатр. Большой-пребольшой — так он и назывался: «Великан». Вся народная громада сидела и чинно созерцала один на всех высокохудожественный фильм. Видится в этом символ эпохи. Кстати, и сегодня бывший Народный дом можно смело назвать символом эпохи, ибо в годы перетряски туда вселился мюзик-холл. Так что глубинной своей сути здание на Кронверкском никогда не меняло и, значит, в рассказ об оборотнях попало случайно.

Но вернёмся к сказке снова. Когда принц-благодетель выстроил больницу для бедных обывателей, восхищённые горожане решили поставить ему памятник. Но не успел обронзовевший принц освоиться на новом пьедестале, как власть переменилась, и оказалось, что принц никакой не благодетель, а аспид и только что кровь трудовых младенцев не пьёт. Это разом стало ясно всем, а сила общественного мнения такова, что принц Ольденбургский на глазах у нетрезвого дворника трижды перекувырнулся через голову и обнаружил свою истинную сущность, обернувшись ядовитой змеёй. А змея, в свою очередь, обернулась вокруг чаши, наполненной не иначе как младенческой кровью.

Нетрезвый дворник рассказывал потом, что это та самая змея, которую не дотоптал петровский конь. Уползла, гадюка, на пенсию, а вахту под конём несёт её дочка, заложившая таким образом начало трудовой династии. Впрочем, не нам судить, кто, сколько и кого заложил.

Горожане отнеслись к метаморфозе спокойно, дав перекинувшемуся монументу ласковое прозвище: «Тёща кушает мороженое». И лишь тени младенцев тычут бескровными пальчиками сквозь больничные стёкла и беззвучно кричат:

— Дядя — яд, яд!

Когда Авалс проплывал Литейным проспектом, его вынесло едва ли не под самую чашу. Спасло беднягу то, что добросердечные бомжи всё таки свернули змеюке голову, намереваясь обратить в лом цветных металлов, так что чаша на ту пору осиротела. Бомжи, впрочем, были взяты с поличным и отправились в места не столь отдалённые, а декапутированная змея отправилась на реставрацию. В то же время, говорят, что город изыскивает средства на воссоздание первоначального памятника, так что никто не знает, в каком виде явится глазам монумент-оборотень. А покуда он монумент-невидимка.

Кстати, и это ещё не всё. Заметил ли благосклонный читатель, что рассказ пошёл, словно беседа теней, «кстати» и от случая к случаю? И вообще — батюшки-светы! — куда нас занесло? Вот уж воистину, вошедши на Невский позабудешь о всяком деле, и на уме будет одно гулянье. А ведь автор не рассеянная тень, а мужчина в чинах и, к тому же, весьма корпулентный. Однако и он не уберёгся расслабляющего влияния Невского проспекта, растёкся мыслию по улицам и стогнам, забыв о герое, которого давно пора привести домой или хотя бы угробить приличным случаю образом. Что уж тут говорить о бедной тени, застывшей посреди проспекта на островке безопасности между двумя потоками плывущих машин. Это для нас островок безопасен, а для тени хуже места не сыщешь. Весь на виду, и просто некуда деться. Да и дождь не вечен, даже петербургский…

— Ну чего встал, урёд? Дёру давай!

Авалс вздрогнул. Мысли в нём страшно прояснились, он осознал, в какую влип не ситуацию даже, а переделку. Издавши звук, сходный с тем, что производит попавший в аварийную ситуацию таксомотор, Авалс немедля набрал скорость, автомобилям наперерез пересёк остаток Невского и почесал по Владимирскому проспекту, оставив возмущённых водителей выяснять, кто и зачем тормозил. А он и не тормозил вовсе, он тень, у него всё наоборот, он скорость набирал. Хотя этого делать как раз и не следовало, поспешать нужно медленно, а кто несётся сломя голову, в самый раз поспеет голову сломить. Иссякающий дождь, как это часто бывает, вскипел последним титаническим усилием, на лужах вздулись пузыри, потоки воды, смывшей городскую грязь, вздулись, и, не найдя, что ещё смыть, смыли бегущего поперёк стихии Авалса. Закружило, закувыркало, понесло, припечатало неумной головой о поребрик…

— А-а! — краткий палиндром боли.

У, рад удару? Вижу — жив. А еще, а?..

— Wow!.. — краткий палиндром боли на иностранном языке. И где только нахватался, полиглот? Лучше бы затвердил правило: «Не ходите, тени, городом гулять. В городе акулы капитала, в городе гориллы в генеральских погонах, а уж больших и злых крокодилов и не пересчитать». Не умел учиться по-умному — учись лбом о поребрик, он твёрдый, он научит.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. — долгий палиндром боли.

Ведь есть на свете благословенные места, где не найдёшь ни единого поребрика! Спросите любого москвича, он подтвердит: нет в Москве поребриков — одни бордюры. А бордюр, в плане ушибов, куда гуманнее.

К сведению любознательных: бордюр и поребрик в дорожном строительстве — два способа укладки бортового камня. Если камень устанавливается ребром наружу, так, что образуется ступенька — это поребрик. Если камень вкапывается заподлицо, ступеньки не образуя — получается бордюр. Поребрик отделяет тротуар от мостовой, бордюр разграничивает тротуар и газон. И раз нет поребриков, значит, нет мостовых. Представляете? — вся Москва одна пешеходная зона! Лепота…

Но здесь не Москва, Питер город серьёзный, машин полно, поребрики на каждом шагу. В плеске волн надвигается гранитный порог: «Бац!»

Боль в лоб.

— Ой! — это уже не палиндром, это просто больно.

Вода впереди закрутилась неумолимым мальстримом. Ненасытная пасть стозёвного чудища городской канализации ворочала воду, сглатывая всё, что сплывалось к ней вместе с водой. Что ждёт в беспросветной клоаке одинокую тень? А ничего не ждёт, там поджидает. И скоро дождётся. Что случится потом, никто не скажет, от человека хотя бы раздувшийся труп занесёт на решётки острова Белый. А что может остаться от тени? Спросите у пены, что шапками вздымается над аэротенками, спросите, если умеете.

Авалс не умел говорить с пеной, не причаливал, запоздав на ловле, к пустынному Белому острову, и даже страшилок, что, серея от ужаса, рассказывают друг другу юные тенята, не слыхивал. Но почему-то ему очень не хотелось в люк. Авалс замолотил по воде, имитируя разом брасс, кроль и баттерфляй, но никакого успеха не достиг. Пасть приближалась, она чмокала и всхлипывала, явно искаяй, кого поглотити. И всё же мальстриму районного масштаба сегодня пришлось умереть без обеда. Отчаянным усилием Авалс дотянулся к проезжавшему «Запорожцу», бульдожьей хваткой вцепился в поворотник, могучий мотор без труда вынул Авалса из мокрых объятий водоёма и помчал средь криков, шума, чуть не мятежа по Невскому, Садовой, к Цепному мосту… ой, не туда!.. — герою нужно совсем в другое место… скажем так: по Садовой, по Сенной, к Таврическому саду — опять не то! Ну почему, скажите на милость, литературные персонажи совершают пробежки непременно по Садовой, садами отнюдь не блещущей? Один Авалс, нарушая законы жанра, упрямо движется по Владимирскому проспекту. Да ещё и не сам движется, а волочёт его за машиной, так что трущиеся об асфальт части истёрлись уже едва не наполовину. Такое явление называется у теней асфальтовой болезнью. У киски болит, у собачки болит, а у Авалса заживёт, жирком заплывёт, но только если он вовремя вернётся к хозяину. А если нет, то ползать ему полустёртым, как жители литературных бачков.

По счастью, лимузин тормознул возле светофора, Авалс быстро подтянулся и с удобством уселся на облучке.

Право слово, автор не знает, что такое облучок, и где он находится у «Запорожца». Чтобы разбираться в таких вещах, надо быть не автором, а автолюбителем. Тем не менее, автор неоднократно слыхал, как знатоки называют «Запорожец» драндулетом, тарантасом и таратайкой. А поскольку у перечисленных транспортных средств облучок имеется, то чисто теоретически он должен быть и у «Запорожца». А тени большего и не нужно, поскольку сидит она тоже чисто теоретически и лишь едет взаправду.

Какая русская тень не любит быстрой езды? Быстрота, разгул, волненье… народ ещё под зонтами или в подъездах, но уже веселится и ликует, ожидая, что дождь скоро кончится. А дождь и впрямь заканчивается, с минуты на минуту в небе засияет семицветная траурная лента.

Летит железный конь, мощно гудит мотор, но всё же, это почти неподвижности мука — мчаться, зная наверно, что всё равно опоздаешь. Кроме того, как предупреждал бывалый Андрюша, машины предпочитают ездить по своему маршруту, и очень редко он пролегает мимо твоего дома.

— Стой! — заорал Авалс. — Куда? На Загородный сворачивай, тебе говорят!

Тень — это звучит скромно, отдельные взвизги не в счёт. Кто её услышит? — Авалса не услышали. «Запорожец» рулил к Кузнечному рынку, а базар — место хоть и не опасное для тени, но вязкое до предела, оттуда скоро не выберешься.

Авалс зажмурился и спрыгнул на ходу.

Лужа, огромная, лениво вздыхающая у берега, приняла его в свои объятия. Разгоняя бензиновые разводы, Авалс вышел на тротуар и остановился, в очередной раз поражённый очередным ужасом. Прямо перед ним в скорбной задумчивости сидел бронзовый Достоевский.

— А в глазах-то у него лазерочки, — вспомнил Авалс предупреждение Рёфаука.

Мнилось, сейчас медленно поворотится железная голова, стальные глаза нальются гневом, и металлический голос проскрежещет:

— Это я не видел белых ночей? Это ты не видел белых ночей! Смотри, вот они, звёзды! — и звёздный пламень плеснёт из очей, стирая непрочную сущность тени.

Идол остался недвижим. Слёзы дождя стекали по скорбному лику, незрячие глаза не замечали теней внешних, созерцая одну только сумеречную душу гения.

Кому ставят памятник благодарные потомки? — человеку или своему представлению о нём? Игроку, проматывавшему за зелёным столом последние рубли, а потом бессовестно жившему за счёт любящей женщины, или его словам, корявым и скрипучим, но умеющим разбивать корку на зачерствевшем сердце, заставляющим ужасаться и плакать сладкими слезами раскаяния? Что может быть эфемерней отзвучавших слов? И в их честь, в память о них, нагромождено многопудье бронзы! Это ещё непостижимее, чем гранит и тень, скользящая по нему белой ночью.

Осторожно ступая, Авалс отошёл от монумента и, лишь очутившись у него за спиной, припустил бегом. Небесная клепсидра роняла последние капли дождя, а Загородный проспект ничуть не короче Литейного или Владимирского. А бежать предстоит почти до самого конца. Ещё то благо, что большинство монументов, памятных досок, и иных, опасных робкому видению предметов собраны в дальней части проспекта. Взять хотя бы Военно-Медицинскую академию и её мрачноватый музей, наполненный такой расчленёнкой, что и Кингу не напридумывать.

Но и без того на пути немало препятствий. Одни из них безобидны, к другим лучше не приближаться. Подслеповатый Александр Сергеевич — поэт и тёзка поэта, конечно, отнесётся снисходительно к прошмыгнувшей тени. При жизни он относился серьёзно лишь к государственной службе, за что этой жизнью и поплатился. Но памятник ему поставили вовсе не за геройство на дипломатическом поприще, и даже не за то, что смертью своей обогатил алмазный фонд страны. Памятник поставлен гениальному дилетанту. Дилетант, по-русски значит — любитель… тот, кто относится к делу с любовью. Меломан, сочинивший между делом пару вальсиков, которые исполняются до сих пор, театрал — написавший всего одну многоактную пьесу… вот только рядом с этой единственной комедией вся современная драматургия кажется безвкусной, как розовый арбуз.

Сидит Александр Сергеевич-тёзка перед детским театром при скрещении Загородного и Гороховой улицы, в конце которой сияет адмиралтейский шпиль. И ни театр, ни памятник, поставленные в самые волюнтаристские, кукурузные годы, не портят ансамбль, доказывая городу и миру, что можем, когда захотим.

А вот сама Гороховая улица не так проста. Лет тому сто с небольшим прозвище «гороховое пальто» носили сотрудники сыска, бескомпромиссные борцы с инакомыслием. И нет ничего удивительного, что целых полвека улица носила имя величайшего горохового пальто минувшей эпохи. Явление это называется персонификацией обобщённого образа и хорошо известно знатокам фольклора. С персонификациями шутить опасно, а Гороховую, хочешь, не хочешь, придётся пересекать. По счастью это уже почти конец пути, ведь там, где Загородный состыковывается с Московским проспектом, мистика вновь достигает запредельного уровня. Казалось бы, обычная площадь с оживлённым движением и два монумента, возле которых никогда не останавливаются экскурсионные автобусы. А зря, господа хорошие, зря…

Первый памятник поставлен человеку, который «не». Он занимался наукой, но успехи его на этом поприще были скромны. Пописывал публицистику, но и здесь всемирной славы не сыскал. Под конец жизни имел возможность войти в большую политику, но у него хватило ума и совести отвергнуть соблазн. За последнее ему низкий поклон, благодарность потомков и статуя на площади. Неофициальное её название: «Плеханов указывает путь рабочему классу». Рабочий класс, разумеется, не работает, а стоит со знаменем у подножья монумента. Путь рабочему классу первый марксист указывает идеологически верный: прочь от Химико-технологического института, к которому скульптурная группа повернулась спиной, прямиком в винный отдел ближайшего гастронома. Именно туда указывает бронзовый перст; проверено неоднократно. Говорят, до войны вместо гастронома на углу находилась портерная. Тоже хороший вариант.

Вторая великая тень находится здесь же, всего в нескольких шагах. Памятники в Петербурге вообще растут кучками, как грибы, и с каждым связана история, легенда или иной кирпич русской словесности. Только что помянутый монумент не стал исключением, хотя никто вам не расскажет баек о нём — и всё из-за нашей малограмотности. А ведь это не просто бронзовая тень, а памятник, страдающий раздвоением личности.

В нём сокрыто много больше, чем гласят буквы на постаменте и даже обширная мозаика над головой. Напротив Техноложки уже второе столетие располагается Палата мер и весов или попросту — Пробирная палата, а перед старым корпусом сидит в покойном кресле её основатель и первый директор.

— А! — воскликнет полуграмотный читатель. — Знаю такого, личность известная. Но ведь её в реальной жизни никогда не было, она, с позволения сказать, виртуальна, одно мечтание, пар!.. Неужто в Петербурге принялись ставить памятники литературным фантазиям?

Что на это ответить? Конечно, памятники литературным фантазиям в Питере есть, взять хотя бы знаменитого чижика-пыжика, который регулярно улетает со своего выступа за водкой, а наклюкавшись, не может найти дорогу домой, так что его приходится заново отливать. Ничего не попишешь, всех пьяниц приходится регулярно отливать. Но в данном случае речь идёт о человеке вполне реальном и не пьянице, хотя и он руку к алкоголю приложил. В ту пору, когда трёхглавый автор придумывал незабвенного сына Кузькиной матери, пробирной палаты в России не было, а были только разговоры о насущной необходимости учредить подобное заведение. В ту пору много чего учреждать собирались: гласность, суд присяжных, вольный университет и чуть ли не конституцию, так что на этом фоне мечты о пробирной палате казались детским лепетом и были предметом для зубоскальства. Проблемы и вопросы педалировались и муссировались, так что в итоге получалась уже не глазунья, а омлет, из которого и произошёл Козьма Прутков. А покуда яичница поспевала, будущий реальный директор пробирной палаты, ещё не увлекшийся метрологией, усиленно размышлял, не жениться ли ему на падчерице писателя Ершова, и старательно изучал увлекательный процесс смешения спирта с водой.

— А! — вновь закричит полузнайка. — Так это Менделеев! Он ещё водку изобрёл!

— Верно, мой умничка, это Менделеев. Только водки он, вопреки распространённому мнению, не изобретал, докторская диссертация «О смешении спирта с водой» посвящена не приготовлению крепких напитков, а созданию теории сольватации. Тех, кто не знает, что это такое — милости прошу в девятый класс общеобразовательной школы.

Памятник не броский, но сделан талантливо. Взгляд у латунного естествоиспытателя цепкий, направлен вовне, а не вглубь себя. От такого шальной тени не скрыться: поймает и изучит до полного растворения. Дмитрий Иванович ещё при жизни входил в состав комиссии по изучению медиумических явлений и пришёл к выводу, что таковых не существует. Хотя мало ли чего в природе не существует… Вон, над головой учёного выложена на глухой стене мозаичная таблица элементов, и в ней на почётном месте — несуществующий элемент дидим. С какой стороны ни посмотри — типичный призрак. И ничего ему не делается, в то время как Авалсу бы не поздоровилось, вздумай он бежать до конца Загородного.

Кстати, а мы опять отвлеклись, но на этот раз умышленно. Пока читатель развлекался экскурсией, Авалс беспрепятственно добежал почти к самому дому, даже у Пяти Углов умудрился по морде не получить, хотя два угла из этой пятёрки образованы улицей Ломоносова. И Гороховую пересёк без приключений: отметил его цепкий, запоминающий взгляд и до времени пропустил, не арестовав. Не то время, чтобы в открытую силу проявлять. Хоть и дождь, а уж полдень близится. Дождь, впрочем, тоже иссякает, так что всякому ясно, куда спешит тернистою тропой очарованный странник.

Авалсов дом — на углу Загородного проспекта и Казачьего переулка Ильича. Казачий переулок Ильича — ещё одна персонификация обобщённого образа, но здесь вопрос не столь ясен, как в случае с гороховым пальто. Среди казаков было немало Ильичей — поди разберись, какой из них так поразил воображение современников, что на полвека стал символом всего казачества.

Сейчас отчество у Казачьего переулка куда-то делось, но Авалсу от этого не легче, потому что дождь прекратился, когда до дому осталось менее сотни метров. Поделом вору и мука: нечего было зевать по сторонам, стоя посреди Невского. А сейчас — природу не умолишь: ослепительный свет брызнул из-за туч, в небо словно соляркой плеснули, такая яркая радуга вспыхнула в вышине и упала своим многоцветьем в художественные районы — одним концом на улицу Кустодиева, другим на площадь Репина. Проспект враз наполнился тенями, законными, гордо вышагивающими у ног хозяев, мир расцветился зонтами, люди скопом покинули подъезды и иные дождеубежища, не дожидаясь, пока небо уронит последние капли. Праздник жизни, на котором нет места неудачникам. Всё, финита ля коммедиа.

— Отстаньте! Что за манеры, кто вам позволил? нахал! Отстанете ль? — я закричу!

Молоденькая прелестная тенюшка была вне себя от возмущения. Вот так, среди бела дня, на глазах у всех к ней кинулась незнакомая — и одинокая! — тень, обняла, прижалась, как только на дискотеке дозволяется, и разве что лапать не принялась.

— Подождите, — горячечно шептал Авалс. — Один лишь миг побыть с вами… Я не обижу вас, только пройти рядом несколько шагов и, клянусь, мне большего не надо! Поймите, вы моя жизнь, моё спасение… Пощадите, я умираю!

— Оставьте, что за глупости! Люди увидят!

— Они не увидят, люди никогда не смотрят под ноги. А я прошу так немного: жить вами, быть вашей тенью…

— Вы с ума сошли! Нет, конечно.

Замечательно всё-таки, что русские тенюшки, несмотря на засилье американщины, говорить предпочитают по-русски. Произнесла бы незнакомка «non» — и всё, с кратким палиндромом отказа, пусть и на импортном языке, не поспоришь. А так Авалс продолжал обнимать девушку за плечи и шагал, шагал, с каждым шагом приближаясь к родным местам. Шёл, не думая, что приключится, когда хозяйка незнакомки пересечёт Казачий переулок и той же танцующей походкой начнёт удаляться от Авалсова дома.

— Мама, смотри, тётенька идёт одна, а тень — будто её дяденька обнимает!

— Ну вот! — рыдающе вскричала тенюшка, безуспешно пытаясь вырваться. — Заметили!

— Нет, нет! — жарко бредил Авалс. — Это лишь ребёнок, гадкий мальчик, ему никто не поверит, люди рассудительные никогда не верят тому, что увидел маленький мальчик… Только не закрывайте зонтик и не прогоняйте меня. Вот видите, никто ничего не заметил!

И в самом деле, одышливый женский голос произнёс:

— Не мели ерунды!

За этими словами Авалс и его случайная спутница отчётливо различили тень несказанного: «Вот так и бывает, веришь, что идёшь в обнимку с судьбой, а на самом деле давно одна, суженый-ряженый умотал к другой.

А ты так и будешь, надрываясь, волочить его тень, которую он тебе оставил…» — женщина недовольно дёрнула сына за руку и произнесла вслух:

— Пошевеливайся давай, на поезд опоздаем. Тебе бы только по сторонам глазеть — весь в своего папочку, такой же оболтус.

Пронесло! Мама с сыном бегут на поезд, куда чуть не опоздали из-за дождя. Удачно, что на той стороне проспекта вокзал, и люди кругом спешат с поезда и на поезд. Удачно, что вокзал на той стороне… ведь это хотя и не главный вокзал страны, но зато старейший, исполненный памяти и теней. Поезда здесь отправляются со второго этажа, ибо паровики прошлых столетий: слабосильный «Богатырь» и медлительный «Проворный» не могли сдвинуть с места четыре вагончика и вынуждены были начинать движение под горку. Здесь в залах ожидания висят старинные, ручной работы зеркала, а под потолком в стену навечно вделаны резанные из тёмного дуба рамы для портретов августейшей семьи. Много чего помнит мерцающая глубина старых зеркал, а об остальном и говорить страшно. Бойтесь, бойтесь портретных рам, они ещё страшнее пустых пьедесталов!

— Вот видите, нас никто не видит, — успокаивал невольную спутницу Авалс.

— Всё равно… Отпустите же меня!

— Нет-нет! Это выше моих сил. Без вас я не смогу прожить и секунды!

Стыдно, молодой человек! Чёрным крестом отметит вас Купидон в своей главной книге. Вам предъявляется тяжкое обвинение: шантаж и подделка священнейших слов любви. И неважно, что всё, сказанное вами, — чистейшая правда, но любой девушке хочется верить красивому обману и, значит, ваша правда — ложь!

Тени не выбирают себе любимых, безответственно передоверив это жизненно-важное дело хозяевам. Обнимутся двое, и тени их сливаются в объятии, не думая о завтрашнем дне. И всё-таки, в глубине своей плоской души всякая тенюшка хранит мечту о прекрасном незнакомце.

— Да кто вы такой, в конце концов! А то уже вовсе неприлично… — но именно на этих словах, которые всякий уличный ловелас счёл бы безоговорочной победой, тени достигли парадной дома, что на углу, и Авалс, понимая, что другого мига не будет, не попрощавшись, бросил свою минутную подругу и вполз под дверь, запертую на ненадёжный кодовый замок.

Девушка, идущая по тротуару, замедлила шаги, удивлённо оглянулась, сама не понимая, что высматривает. Её одолевало чувство, будто она обронила что-то, или же в одежде приключился непорядок, или дома позабыто что-то нужное… Подобное чувство знакомо каждому, но немногие знают, что это не у вас, а у вашей тени проблемы, это она встревоженно заметалась, а вы, на секунду поменявшись с ней ролями, повторяете её движения. Успокойтесь, долго это не продлится, тени забывчивы, да и случается такое не часто.

Здание, в которое проник Авалс, было не его домом, а соседним. Ему следовало заходить с Казачьего, но пути теней прокладываются внешними обстоятельствами. Радуйся, что лампы в подъезде не горят, и узкие окна выходят не на солнечный проспект, а в сумрачную глубину двора. И без того от Авалса оставалось очень немного, даже удивительно, что зоркий мальчуган умудрился разглядеть в нём дяденьку.

Постанывая от боли в обожжённом силуэте, Авалс двинулся вверх по ступенькам, словно собираясь выбраться на залитую адским светом крышу. Третий этаж, и четвёртый, и пятый… Истёртые об асфальт ноги не желают слушаться, но надо идти, иначе всё, что удалось преодолеть, было зря. Вот и его цель — чудо инженерно-строительной мысли и единственный шанс на спасение, больше схожий со смертельным номером под куполом цирка. Дверь на предпоследнем этаже приоткрыта, Авалс осторожно глянул наружу…

Говорят, что у тени нет души, а у человека она есть. В таком случае, у города их должно быть несколько, и некоторые из них доступны пытливому взору. Кто хочет увидеть купеческую душу Петербурга, должен свернуть на набережную реки Фонтанки и неподалёку от Большого Драматического театра отыскать доходный дом купца Елисеева, чей шикарный магазин стоит на Невском и отбрасывает тень аж до самой Москвы. Но мы сейчас не об Елисеевском магазине, а о доме на Фонтанке, 64, где купеческая душа Петербурга раскрыта напоказ. Разумеется, поверх всего выставлено пузатое, словно колонны дома Фаберже, богатство. Лепной фасад, изукрашенный арабесками до самого верхнего этажа, так что наверху узора уже не рассмотреть, всё сливается в пёструю рябь, напоминающую золотистый куриный помёт. Каждый ряд окон оформлен в собственном стиле: тут и античные портики, и арки, и ещё какие-то изыски, названия которых ведомы только архитекторам. Дубовые двери парадных не сгнили даже за столетие безремонтного обслуживания, сквозь безобразные наслоения масляной краски до сих пор проступает искусная резьба. Парадные, отсыревшие и воняющие кошками, были некогда украшены гипсовой скульптурой, ныне изуродованной новыми вандалами, на жалких останках её прыщавые юнцы демонстрируют свои сексуальные комплексы, подрисовывая фломастером недостающие анатомические подробности. Витражи на площадках вторых этажей сохранили в лучшем случае два-три цветных стёклышка, витые перила изломаны, ступени выщерблены. Чем-то внутреннее убранство парадных напоминает бомжеватую тень, ютящуюся под помойным баком, но продолжающую вспоминать лучшие времена, когда слово «парадная» вызывало ассоциации не с кошачьей мочой, а с парадным великолепием.

Но если любопытствующий прохожий, восхитившись руиной, решит, что ему открылась купеческая душа, то он будет обманут. Душу на всеобщее обозрение не выставляют, она спрятана глубже. Идём во двор через гигантскую арку, напоминающую крепостные ворота с бойницами швейцарской и изгибом посредине, чтобы не могла ворваться наскоком вражеская конница. Впрочем, в этих воротах изгиб сделан не против конницы, а против посторонних децибел, которые со времён постройки дома возросли невиданно. И всё же, выходишь во двор — и всё, как отрезало — не слышно шума городского, будто и не движется по набережной Фонтанки нескончаемый поток машин. Блаженная тишина, старая брусчатка проглядывает сквозь проплешины дурно уложенного асфальта, те же пёстрые стены и прочие архитектурные излишества, что и на набережной, тускло светятся десятилетиями немытые витражи, и случайному зеваке, если он не вполне погряз в прозе жизни, открывается дивная красота этого места, где всё подчинено удобству и комфорту, как его понимали столетие назад. В глубине этого чудесного двора видна ещё одна арка, чуть пониже, и там вновь арабески, и скалит львиную пасть бездействующий фонтан в античном стиле. Как завороженный, шагаешь туда, думая увидеть новые обветшалые красоты, и спотыкаешься, очутившись в глухом дворе-колодце. Фальшивый фонтан с львиной мордой и датой: «1889-90» — оказывается лишь заплатой на глухой стене. Всё здесь говорит о скаредной экономии: теснота, гладкие стены, прорези окон, шириной в ладонь… и бессмысленная, пышная заплата, которая никого не обманывает. В доме Елисеева сдавались квартиры высокопоставленным чиновникам, как раз те, о каких ностальгически вспоминал Рёфаук: с ванной, гостиной, фонтаном во дворе и разве что без сада. Всякая квартира занимала крыло здания, и сюда, в глухой двор выходили окна кухонь и кухаркиных комнат. Уж эти-то могли обойтись без витражей и лепнины! Вот тут и проявила себя в полной мере купеческая душа… Пышная показуха, слыхом не слыхавшая о хорошем вкусе, и рядом инстинктивное, в кровь вошедшее скопидомство, нелепо прикрытое фиговым листочком накладного фонтана.

В коллекции петербургских дворов-колодцев елисеевский двор — самый нелепый, а тот, на краю которого замер Авалс, — самый страшный. В елисеевском колодце живёт напыщенная и дурная купеческая душа, в колодце на Казачьем — никакой души нет — один потусторонний ужас. Если есть в мире двор, который можно назвать колодцем в прямом смысле слова, то это он. Вздымающиеся стены и на самом дне пятно замусоренной земли четыре на четыре метра. Выхода в этот двор нет, сквозь щели окон может протиснуться только кошка, так что двор находится в безраздельном владении кошачьего рода. И на самом верху, из лестничного окна предпоследнего этажа в лестничное окно соседнего дома переброшен узкий железный мостик, по которому только гимнасту Тибулу ходить. Нет, здесь не пособие для самоубийц, как может показаться с первого взгляда, а замена лифта. Шестиэтажный флигель, замыкающий дворовый провал, лишён полезного механизма, а старые этажи это вам не хрущёбки новейшего времени. У старушки, одолевшей пару пролётов, сердце готово взорваться и требует нитроглицерина. А старушек в питерских домах всегда большинство. Чёрная флигельная лестница тесна не то что для лифта, но и для всякого пастозного гражданина, а чудо технической мысли — наружный лифт — не влезает в четырёхметровый двор. Явление уникальное, второго подобного двора нет ни в Петербурге, да и нигде в мире, и решение проблемы придумано подстать её уникальности. Заходит бабуся в дом на Загородном, шаркает по парадным ступенькам к лязгающему дореволюционной постройки лифту, поднимается на шестой этаж, с грацией Тарзана перепархивает по натянутому над пропастью мостику — и оказывается на шестом этаже дома, что на Казачьем. А спускаться вниз к родной коммуналке не в пример легче.

Тарзан, Тибул… недаром имена героев, достойных пройти по висячему мосту, начинаются на букву, которая в старославянской азбуке именуется словом «твердо». А если нет твёрдости, если дух худ? Прежде, с хозяином, Авалс даже любил ходить через гулкий мостик, особенно если хозяин приводил знакомых девушек, которые очень забавно пугались. Под разноголосые взвизги Авалс кидался вниз, распластывался по стене и, не достигнув сумрачного дна, взлетал наверх, словно пристёгнутый тарзанкой. Бездомные кошки, неведомыми путями пробиравшиеся в колодец, следили за прыжками теней, в их жёлтых глазах светилось обещание недоброго. И вот недобрый час настал. Казалось бы, чего бояться тени в таком месте, куда солнце и по большим праздникам не заглядывает, а вот поди ж ты, без хозяина и ни туды и ни сюды, даже такой простой вещи не осилить. Мостик узенький, и высоко, а у тени с вестибулярным аппаратом плоховато — нету у неё вестибулярного аппарата. Кто не верит, пусть попытается проделать в ярко освещённом зале гимнастические упражнения на бревне; можно биться об заклад, что тень гимнаста немедленно растянется на полу. Конечно, падение с шестого этажа для тени не смертельно, в годы мальчишества они с хозяином облазали все окрестные крыши, и падать оттуда приходилось частенько; не хозяину, вестимо, а Авалсу. Но ведь то с хозяином, отшагнёт он от опасного края — и Авалс тут как тут. «Тут как тут» — волшебное заклинание, помогающее вернуться к хозяйским ногам. А одному как быть? Сорвёшься по привычке и будешь потом выползать неведомыми дорожками, испещрёнными следами крыс-мутантов и прочей городской небывальщины. Да и светловато на мосту, какой ни будь двор-колодец, а полдень не самое приятное время для одиноких прогулок. И всё же надо решаться, завтра будет поздно.

— Я-я!.. — завизжал Авалс, по-наполеоновски ринувшись через мост, и краткий палиндром самоутверждения и боевого безумия не подвёл, помог проскочить на ту сторону, так что вниз сорвалась лишь одна нога и часть правого бока.

Невозможно поверить, но он добрался под крышу своего дома, пусть не в целости и сохранности, но зато среди полуясного дня, пересёк полгорода, преидох же три проспекта, и теперь ему осталось последнее испытание — встретиться с хозяином.

Прежде всего, хозяина могло и не оказаться дома, а во-вторых, он уже мог обзавестись новой тенью. В городе водится немало мелкой шушеры, которая с удовольствием прилепится к живому человеку и станет посасывать его, изображая настоящую тень. А случается, человек попадает в лапы серьёзному хищнику. Добрый сказочник Ганс Христиан Андерсен многое мог порассказать о таковом несчастье. Не знал он лишь, что тень у его героя фальшивая.

Главное, чтобы никто из мелких паразитов не успел зафиксироваться, присосаться как следует. На эту тему можно было долго рефлексировать, стоя перед затворённой дверью и постепенно истаивая в бледном лестничном свете, но, видать, что-то сломалось в нестойкой Авалсовой душе, объявилась в ней несвойственная прежде решительность: Авалс втянулся под филенку и выполз в комнату.

Хозяин был дома. Он спал, и, рождённые сном разума, колыхались вокруг зловещие призраки, сосали силу спящего, сварились, заранее деля добычу.

— Он мой! Он мой! — кричал каждый.

Было здесь пятно от канализационной протечки, которое давно пора забелить, суетился пяток ночных кошмаров, клокотала не затихшая трамвайная склока, мельтешили ещё какие-то дрязги, которым несть числа и поименования. Когда хозяин спит, тень его должна быть рядом, тогда никакая область негативной энергии не посмеет прикоснуться к нему. А Авалс… хорош, ничего не скажешь, славно погулял.

Было невыносимо страшно объявиться и вступить в бой со сворой, успевшей украсть немало силы, но Авалс не колебался ни секунды. Стыдно колебаться тому, кто в одиночку прошёл полуденным городом. Он тень человека, а не занавески на ветру!

— Я тут! — крикнул Авалс и ринулся на выручку спящему.

Боевой клич произвёл переполох среди мародёров. Трусоватое канализационное пятно немедля завоняло и смылось, склока, зашипев, погасла, всякая мелкота разлетелась с комариным писком, унося крохи добытого, и перед Авалсом остался единственный противник, готовый вступить в бой. Это был ночной кошмар, тёртый, видавший виды, а вернее — виданный-перевиданный. Он и прежде осмеливался приближаться к хозяину, заставляя стонать во сне и просыпаться в холодном поту. Жуткий, повторяющийся сон, будто бы хозяин снова школьник, стоит у доски и не знает, как прочесть по-французски мозголомное слово «беакоуп».

— О, ты туты-то? — парировал кошмар выпад Авалса и, вздев когтистые лапы, двинулся в атаку: — Усосу!

Что может обглодыш тени против собственного кошмара, залившего комнату чернильной тьмой? Но Авалс, которому было нечего терять, кроме присутствия духа, бой принял:

— Нов, иди вон! — рубанул он ночную тьму.

— Я тень! — завыла тьма.

— Нет, я! — блестяще завершил Авалс вражескую фразу, так что кошмар был отшвырнут под пыльную батарею. Авалс шагнул, прикрыв собой хозяина, и добил врага на его территории, метнув палиндром на франко-нижегородском наречии:

— Мой homme!

Настала тишина. Спустился покой. Где тристаты злобы? — их нет.

Тени не любят победных салютов, их радость тиха.

Шорох хорош.

Авалс юркнул под тёплое одеяло, прижался к хозяйскому боку. Раны на силуэте затянулись сами собой.

У киски болит, у собачки болит, а ему не больно и тепло.

Никогда больше, никогда… ни на шаг от хозяйской ноги… Ну, разве, сбегать, рассказать Номису Рёфауку и мяснику Андрюшеньке, как закончилось его путешествие… а больше — ни-ни!

И уже засыпая, Авалс подумал, что надо бы растолкать хозяина и заставить его пойти гулять. День сегодня замечательный, дождь кончился, наступила ясная половина дня. И кто знает, может быть, они встретят девушку с зонтом, тогда Авалс шепнёт хозяину: «Слава, посмотри, какая женщина!» — и хозяин подойдёт к незнакомке, отчего-то показавшейся удивительно знакомой, и скажет… неважно что, уж хозяин-то найдёт слова. А Авалс улыбнётся симпатичной тенюшке и поздоровается как ни в чём не бывало:

— А вот и я.

Они пойдут, сначала просто рядом, потом взявшись за руки, потом слившись в одну тень.

В самом деле, зачем же нет? Ведь миром правит не добро и уж, конечно, не зло, а один только счастливый случай.