Глава 1

Фома.

Побудка уже проиграла, но Фома продолжал лежать, уткнувшись носом в подушку — жесткий комок из слипшегося серого тряпья и трухи, отчетливо пованивающей растворителем. Растворителем же воняли и тонкий матрац, и одеяло, и одежда… да сам воздух лагеря пропитался этой въедливой, напрочь заглушающей прочие запахи, вонью.

— Подъем! — Крик разводящего раздался прямо над ухом. Фома продолжал лежать, теша себя надеждой, что, быть может, сегодня от него отстанут… ну или сочтут больным и отправят в лазарет.

Вместо следующего окрика последовал удар, неожиданный и оттого вдвойне болезненный. Мысли о том, чтобы и дальше притворяться больным, моментально исчезли. Дварк откровенно ржал и, поигрывая дубинкой перед носом Фомы, поторапливал.

— Давай, давай, шевелись… Быстрее… еще быстрее, или хочешь, чтобы…

Фома торопился, стараясь не вслушиваться в угрозы, если их слушать, то тело онемеет от страха и тогда он точно не уложиться в срок.

Десять минут на то, чтобы встать, привести себя в порядок.

Каждый гражданин Империи должен помнить о том, что неопрятный внешний вид унижает не только его, как индивидуальность, но и Великую Империю.

Еще десять минут на завтрак. Сегодня за повара Лысач, значит, каша скорее всего подгорит, зато при определенном везении в тарелке может попасться кусок мяса: Лысач ворует не так нагло, как его сменщик, поэтому обитатели лагеря охотно прощают ему и подгорелую кашу, и пересоленный суп.

Не повезло. Каша подгорела сильнее обычного, а мясо досталось соседу слева, крупный такой кусок с дрожащей полупрозрачной пленкой сала сверху. Оно так пахло, что у Фомы моментально закружилась голова. А где-то глубоко внутри, там, где обитает Голос, зародилось глухая ненависть к счастливчику, который спешно заглатывал добычу, даже не пережевывая. А по-другому и нельзя: отберут.

Фома презирал себя за эту зависть, но ничего не мог поделать: есть хотелось постоянно, и спать, и передохнуть, но обитатели Рабочего лагеря существовали в четко выверенном ритме. Пять часов на сон. Два на учебу. Час на завтрак, ужин, подъем и подготовку ко сну. Шестнадцать часов на работу.

Труд облагораживает и помогает искупить вину перед Великой Империей. Если хорошо работать, то когда-нибудь можно стать полноправным гражданином. Вырваться.

Мысли отвлекали, сегодня они были особенно навязчивыми, и поэтому Фома все-таки не успел дожевать, когда раздался гулкий удар — то ли колокол, то ли гонг — и все начали подниматься, в тарелке еще оставались серые, пахнущие растворителем комки. Фома не один такой, опоздавший, некоторые, в основном те, кто еще не успел привыкнуть к ритму здешней жизни, торопливо стучат ложками, выгребая последние крупинки каши. Если бы не разводящий со своей дубинкой, Фома тоже бы…

— В другой раз шевелиться быстрее будешь, — бурчит Голос. Фома кивает, хотя не уверен, что Голос видит кивок, зато уверен, что Голос знает о куске хлеба, который Фоме удалось стащить со стола. Если повезет…

Не повезло. Снова удар, на этот раз по ребрам, и язвительный вопрос:

— Что, думаешь, самый умный здесь? Одежду к досмотру.

Как же Фома ненавидит эту команду. Он все это место ненавидит: забор-ленту, колючую проволоку, охрану и воспитателей, соседей по бараку и разводящих, которые еще недавно сами жили в бараках, но нашли способ вырваться, подняться чуть выше и теперь вовсю самоутверждались. Это Голос считает, что за этой неестественной агрессивностью разводящих стоит желание самоутвердиться. Фоме все равно, он просто ненавидит. Особенно эту команду.

Одежда к досмотру — раздеться, сложить одежду аккуратной стопкой по установленному образцу и ждать, пока разводящий соизволит осмотреть ее. А разводящий будет тянуть, нарочито медленно прощупывать швы, выворачивать наизнанку карманы и с кислой миной на лице ворошить белье. А все вокруг смотрят, некоторые равнодушно, некоторые с сочувствием, но таких мало, большей же частью смотрят с откровенной радостью, потому что здесь только и поводов для радости, что наказание, доставшееся твоему соседу.

— Одежду к досмотру, ты сукин сын! Или думаешь, что раз на особом положении, то можно игнорировать установленный порядок?

Фома начал раздеваться, главное, смотреть под ноги и только под ноги, тогда можно представить, что в бараке нет никого, кроме Фомы и разводящего. Сначала куртку, теперь штаны… майку… трусы… кожа пошла гусиной сыпью, хотя не так холодно, как на улице.

— В сторону, или забыл?

Не забыл. А взгляды все равно чувствуются. Спиной, где-то чуть пониже лопаток.

— Ты просто мнительный. — в Голосе проскальзывает что-то вроде сочувствия. — На самом деле в наготе нет ничего оскорбительного, были времена…

— Заткнись! — слово вырвалось само, Фома и не сразу-то понял, что произнес его вслух.

— Что ты сказал? — В глазах разводящего искреннее недоумение.

— Я? Ничего, камрад Дварк.

— Хочешь сказать, что мне послышалось?

— Д-да… то есть нет.

— Так да или нет?

Нужно сказать что-то… объяснить, но Фома не в силах отвести взгляд от дубинки, гладкая, черная, гибкая. А пальцы у Дварка чуть кривоватые с обкусанными ногтями и черными волосами на фалангах, но сжимают дубинку крепко… умело.

— Ты не знаешь. Ты просто идиот, правда? Ты разговариваешь сам с собой, вернее, с голосом, который живет в твоей голове, так?

Дубинка выписывала ровные полукружья, сначала слева направо, потом справа налево и снова назад.

— Ты считаешь, будто кто-то в это поверит, а? В голос, который никто не слышит, а? В глаза смотреть!

Фома послушно посмотрел. Глаза у Дварка красивые, чуть раскосые и черные, а ресницы рыжие, короткие, похожи на свиную щетину.

— Ну и кому же ты приказал заткнуться, а? Мне?

— Н-нет, камрад Дварк.

— Значит все-таки своему голосу, да?

Фома кивнул. Господи, ну зачем он когда-то рассказал, точнее попытался рассказать… вместо понимания и помощи — он тогда еще наивно надеялся, что здесь кто-то кому-то помогает — долгие беседы с врачом, таблетки, от которых выворачивало наизнанку и устойчивая репутация сумасшедшего.

— Знаешь, что мне кажется? — Дубинка уперлась чуть пониже ребер. — Мне кажется, что никакого голоса не существует, а ты — симулянт и провокатор, сознательно нарушающий дисциплину, и подталкивающий к этому остальных. Тебя не воспитывать следует, а допросить хорошенько… — каждое слово сопровождалось ощутимым тычком. Дварк наступал, а Фома пятился назад, пока не уперся в стену.

— В Департаменте очень хорошо умеют допрашивать…

Стена холодная, почти ледяная, а мелкие капли застывшей краски впиваются в кожу. А Дварку развлечение надоело, он отступает, брезгливо морщась, ворошит дубинкой одежду, и чертов кусок хлеба конечно же выпадает из кармана.

— Вот и еще одно доказательство твоей неполноценности. Ты — вор.

— Это всего лишь… — Фома прикусывает губу, молчать, главное молчать и не спорить.

— Всего лишь… — Дварк двумя пальцами поднимает кусок с пола и кладет его на стол. — Сегодня всего лишь кусок хлеба, украденный со стола, завтра — деньги, послезавтра ты в угоду собственным желаниям Родину предашь. Верно?

Нестройный гул голосов поддержал краткое выступление, Дварк довольно кивнул.

— Видишь, твои товарищи согласны со мной. Но мы здесь собрались не для того, чтобы наказывать, а для того, чтобы воспитывать…

Темно. Холодно. Тесно. Встать в полный рост невозможно, сидеть на корточках тяжело, лежать — холодно. Зато Фома точно знает, что ад есть, и он, Фома, обречен на неделю в этом аду.

Он должен исправиться, так сказал Дварк.

Он должен осознать глубину своих заблуждений.

Он должен стать образцовым гражданином.

Выжить, он должен выжить, ведь карцер — это не навсегда, это временно, нужно лишь потерпеть и все будет хорошо.

— Все будет хорошо, — повторил Фома, и слова утонули в вязкой холодной темноте. — Все будет хорошо! Хорошо! Я выживу! Я…

Темнота сгустилась, а стены сдвинулись… нет, это всего-навсего кажется, со страху. Стены не способны двигаться, но тогда почему здесь так тесно?

Потому что его решили убить. Внезапная догадка оглушила и парализовала волю. Его хотят убить, невзирая на "особое положение". Они настолько ненавидят его, что готовы нарушить прямой приказ, а Ильясу скажут, что… что он пытался сбежать. Или умер от простуды, или еще что-нибудь придумают, фантазия у них хорошая.

А может, нет никакого приказа? И никогда не было? Ильяс просто забыл про него, выставил с базы и забыл. Правильно, забыл, он же предатель, тот раз всех предал, и теперь снова.

Тьма подбирается все ближе и ближе. Ледяной рукой гладит волосы, дышит в затылок, забирается под рубашку.

Нельзя думать о темноте. Лучше… о том, как все закончится и Фома вернется. Обратно, в барак, койка жесткая и матрац пахнет растворителем, зато там нет темноты. Выключать свет запрещено. Покидать спальное место запрещено. Заговаривать с соседями запрещено. Обращаться к разводящему запрещено. Нарушать порядок запрещено. Уже два года Фома умирает в этом хорошо организованном аду, ему даже начало казаться, что еще немного, и он приспособится, а теперь его решили убить.

Из-за Ильяса, он предал, снова предал, и теперь Фома умрет…

Но это же неправильно: убивать из-за куска хлеба, он просто хотел есть и думал, что никто не заметит, он не хочет умирать здесь…

— Успокойся, — Голос и тот с трудом пробивался сквозь темноту, — никто не собирается тебя убивать.

Да что он понимает, Голос. Неужели не чувствует, как медленно сближаются стены, а воздуха внутри становится все меньше и меньше? Неужели не понимает, что на самом деле это не карцер, а гроб. Засунули и закопали. Оставили медленно подыхать.

— Дыши, слышишь? Давай, вдох-выдох, вдох-выдох… считай за мной, вдох — раз, выдох — два… видишь, совсем не сложно.

На счете сто Фома почти успокоился: стены перестали сужаться, да и воздуха хватало. На счете двести с душераздирающим скрипом открылась узкая нестерпимо яркая щель.

— Эй ты, живой? — в голосе Дварка сомнение, смешанное с явным недовольством.

— Да, — отвечать было неожиданно тяжело, ответ сбивал с выработанного ритма: вдох-выдох, вдох-выдох, а сбиваться нельзя ни в коем случае.

— Выползай, давай.

И дверь открылась.

Привыкшим к темноте глазам больно на свету, и мышцы затекли. Дварк стоит, прислонившись к стене, дубинка на поясе, в руках поднос. Ужин? Выходит, что Фома провел в карцере… он попытался сосчитать, но часы путались, а при виде ровных кусков серого хлеба рот наполнялся слюной.

— Что есть Империя? Отвечать, быстро!

— Империя… Империя — есть единственно реализованная на практике форма существования социума, в котором каждому гражданину обеспечиваются равные права и возможности.

— Молодец, — Дварк нехорошо улыбнулся, — в чем состоит долг каждого гражданина?

— Долг… — в голове было пусто, господи, он же столько раз слушал про долг гражданина, столько раз повторял, что казалось, выучил наизусть, и вот теперь забыл.

— Повторяй за мной, долг гражданина состоит в том, чтобы… — на этот раз Голос объявился очень вовремя, и Фома спешно заговорил:

— Чтобы всеми доступными средствами обеспечивать безопасность Великой Империи, а так же…

— Вот видишь, уже исправляешься. А к концу недели образцовым гражданином станешь. — Дварк снизошел до того, что похлопал Фома по плечу, правда, потом брезгливо вытер руку платком. — К концу недели тебя родная мать не узнает, обещаю.

К концу недели Фома понял, что сходит с ума. Голос замолчал, а кроме него разговаривать было не с кем, а если не разговаривать, то темнота наползала, сдавливая голову, темнота выжирала воздух, а ставший привычным ритм вдох-выдох не помогал. Что вдыхать, если темнота сожрала воздух?

— Каждый гражданин обязан работать… работа — возможность не только реализовать свои способности, но и принести пользу Родине.

Темнота снисходительно слушала.

— Каждый гражданин должен соблюдать закон. Законность — основа стабильности социума…

На этот раз щель вспыхнула светом справа, а Фома был уверен, что сидит к ней лицом, ну да в темноте легко заблудиться, особенно когда она настолько живая.

— Выходи! — Команда была непривычно-резкой, но неподчинение обрекло бы на дальнейшую беседу с темнотой, а Фома устал разговаривать.

По ту сторону двери рядом с Дварком стоял Ильяс. Надо же… Фома поймал себя на мысли, что ему совершенно все равно.

— Ты — можешь идти. — Ильяс развернулся к Дварку. Сердится. Почему? Наверное, Фома опять что-то не так сделал. Но он же правильно все рассказывал, он ничего не перепутал, он не хочет возвращаться в темноту… пожалуйста, только не туда.

А Дварк ушел. Зачем он ушел? И где хлеб? Дварк всегда приносил с собой серый липкий хлеб и воду. Есть хочется.

— Фома… господи, Фома, что они с тобой… прости, я не знал, я честное слово, не знал, иначе ни за что не допустил бы. Ты идти можешь? Давай, обопрись на меня. — Слова Ильяса похожи на мелкие хлебные крошки, колючие и сыпкие, если собрать горсть, то можно перекусить. Собирать крошки нельзя. Красть плохо.

— Давай, осторожно, медленно… поедем. Хочешь со мной поехать?

— Хочу.

Идти было тяжело, еще тяжелее, чем стоять, но если опереться… у Ильяса серо-зеленая форма с серебристыми пуговицами. Серебро убивает вампиров. Фома помнит одного вампира, у нее светлые волосы и она не боится темноты.

Лестница такая длинная, а снаружи солнце, круглый желтый шар прямо посредине блеклого неба. Ярко. Больно.

— Тихо, Фома, не надо плакать, уже все закончилось. Почти закончилось, сейчас мы с тобой поедем в одно хорошее место, там тебя никто не обидит. А потом экспедиция, ты помнишь степь? Ты бы хотел снова ее увидеть?

Фома помнит. Степь — это такое место, где пространство бесконечно и нет темноты.

В машине пахнет бензином, а на окнах решетки… ничего, решетки — это временно, это пока они не приехали в хорошее место, а там…

В хорошем месте — серый забор, серая комната в сером здании с окном, выходящим на залитый серым бетоном двор — его посадили на цепь. Во избежание возможных инцидентов, так сказал Ильяс. А Фома не нашелся, что ответить. Зато темноты почти не было. И Голос вернулся.

Коннован.

Лес оживал постепенно. Сначала исчез красноватый, похожий на замороженные куски мяса, камень, потом среди мертвых деревьев начали встречаться невысокие кусты бересклета и целые острова мягкого напоенного влагой мха. Ну а потом лес взял и закончился, уступив место степи. До боли знакомое и изрядно надоевшее серебристо-серое море травы ехидно шелестело, точно издевалось надо мною. А на черном-черном небе висела по-прежнему круглая ровная луна.

Десятый день полнолуния — это уже чересчур.

— Знаешь, а здесь не так и плохо. Спокойно, тихо…

Слишком тихо и слишком спокойно, только сухая трава шуршит, точно перешептывается, обсуждает что-то свое, например ветер. Или полнолуние.

— Нет, я конечно понимаю, что полнолуние не может длиться десять дней подряд, а трава не способна разговаривать, я не настолько сошла с ума, но все-таки… — я сама не знала, что говорить дальше. Я не знала, кому и зачем я это говорю, но молчать здесь не возможно. Сразу появляется крайне неприятное ощущение, будто за тобой наблюдают, рассматривают, изучают, как крысу. Карл иногда ставил эксперименты на крысах, я помню лабиринт из стеклянных трубок, соединенных под самыми невероятными углами, и худющую белую крысу, заблудившуюся внутри этого лабиринта. Красные глаза бусинки, розовые лапки, вооруженные коготками, длинные усы и свалявшаяся белая шерсть, крыса долго металась, пока не издохла, то ли от голода, то ли от жажды, а может просто от отчаяния.

Черт, не думать про крысу. Все нормально, все просто замечательно, если идти вперед, то рано или поздно куда-нибудь да придешь. И говорить, вслух, с наблюдателем ли, с самой собой… плевать как это выглядит со стороны, тут некому смотреть, тут вообще жизни нет, трава одна и та сухая. Разговаривать с собой я начала еще в мертвом лесу, сначала песни пела, потом стихи рассказывала, потом снова пела, в конце концов, петь надоело, и в голову пришла одна довольно интересная идея.

— Вряд ли ты меня слышишь, скорее всего, с твоей стороны связи вообще нет. У меня она вроде бы имеется, только странная какая-то…

Очень странная, тонкие нити появились вчера, но они были какие-то неполноценные, что ли. Во-первых, я не могла определить местонахождения Рубеуса, хотя должна бы. Карл говорил, что расстояние на свойства связи не влияет. А что влияет? Пятно? Но ведь в прошлый раз, когда мы пересекали Проклятые Земли, связь была и именно такая, какой ей надлежало быть согласно описаниям. А сейчас? Что изменилось? Почему у меня ощущение, будто нити уходят в толстую стену из ваты, за которой находится пустота.

Но откуда тогда знание о том, что Рубеус жив?

Не понимаю, хотя это непонимание совершенно не мешает мне говорить: хоть какая-то иллюзия беседы, а не монолога.

— Вот что мне не нравится в степи, так это открытое пространство. Неуютно, особенно когда на дневку устраиваешься. И копать неудобно, дерн плотный, а земля под ним жирная такая, тяжелая и вся корнями пронизана. А вечером вся одежда в грязи, не знаю, на кого я похожа, и честно говоря, не очень хочется. Воды бы, во фляге осталось разве что на дне. И поесть, я уже начинаю забывать, как выглядит еда, особенно нормальная еда. Например, цыпленок с травами или рыба на углях… утка, фаршированная черносливом… чернослив без утки тоже неплохо, или вот персики, клубника с белым вином… груши с медом.

Резкий порыв ветра задирает полы куртки, словно специально, чтобы напомнить о том, где я нахожусь.

— А еще ванну… но согласна и на озеро. Или на ручей.

К ручью и вышла. Мелкий, неширокий, с удивительно вкусной холодной водой, от которой моментально свело зубы, ручей весело журчал, протискиваясь между тяжелыми каменными глыбами.

— Определенно, иногда здесь очень даже неплохо…

Лагерь я разбила чуть в отдалении, на сухой земле, и здраво рассудив, что если тут вообще имеется какая-нибудь живность, то она обязательно придет к воде, отправилась на охоту. После полутарачасового бдения в тени камней мне удалось добыть довольно-таки упитанного кролика. Порция свежей горячей крови, пусть и кроличьей, подняла настроение. Сейчас разведу костер и нормально пообедаю. Жареный кролик, конечно, не утка с черносливом, но тоже неплохо. Где-то в сумке есть соль…

В моей сумке рылся Серб.

— Привет, кисуля, — мое появление не слишком его смутило. — Как дела?

— Отлично. Были отлично.

Сабля со мной, висит на поясе, но до чего неохота драться.

— Вижу, тебя можно поздравить с удачной охотой? — Серб указал пальцем на кролика. — Не поделишься?

— Нет.

— Продолжаешь сердиться… а я, признаться, надеялся…

— Зря. Уходи.

— Коннован, не будь дурой! Неужели не прочувствовала, насколько странное это место? Неужели не дошло, что в одиночку здесь никак? Да не дергайся ты, не трону… хочешь, ветрами поклянусь, что не трону? — Он неуклюже улыбнулся. — А вообще выходи за меня. Я серьезно говорю, без обмана. Я знаю, что да-ори не заключают браков, но ведь нету закона, чтобы нельзя было. Ты мне нравишься…

— А ты мне нет. Уходи. И желательно побыстрее. Рассвет скоро, а у меня дело есть.

Серб медленно опустил сумку на землю. Поднял руки и повторил:

— Пожалуйста. Не прогоняй.

— Убирайся.

Больше он не произнес ни слова, развернулся и ушел, засунув руки в карманы и насвистывая все ту же навязчивую мелодию. А мне вдруг стало до того тошно, что хоть волком вой. Или назад зови, но это глупо.

— Глупо и опасно, — сказала я мертвому кролику, тот, естественно, ничего не ответил.

Так, следует успокоиться и взять себя в руки. Что я хотела? Развести костер? Зажарить добычу? Вот это и сделаю, а на Серба плевать, четыре года продержался без моей помощи, как-нибудь и дальше выживет. Замуж он меня звал…

— Вот если бы предложение исходило от тебя, я бы еще подумала.

Нити оставались все такими же равнодушно-неподвижными. Нет, определенно, я разговариваю сама с собой, при этом теша себя иллюзией, будто…

— Беседую с тобой. Я вообще наивная, не веришь — спроси у Карла, он подтвердит. Вот он в жизни не отпустил бы возможного соперника живым. Ну или первым делом не с костром возился, а вещи бы проверил…

Мысль более чем здравая, а я — дура, если раньше об этом не подумала, что-то ведь Сербу было нужно в сумке. Вопрос — что именно, вещей там немного. Кой-какие лекарства из трофейной аптечки, запасной нож, неработающий адептор, заряд которого я использовала, чтобы доставить людей к Лане, карта — еще один бесполезный подарок Карла, ну фляга с водой. Зря я оставила ее здесь, ну да кто ж знал. Воду я вылила на землю, флягу хорошенько прополоскала и наполнила снова.

— Предосторожность не помешает, правда?

Мне никто не ответил, ну и ладно, главное, что ужин у меня сегодня почти королевский… или у смертника накануне казни. Нет, к дьяволу подобные мысли, все будет хорошо, главное — с оружием не расставаться.

Рубеус.

— Первые два пункта интересны, а вот с остальным — категорически не согласен. Долго, трудозатратно да и уязвимо. Вот смотри, — Карл склонился над разложенной картой. — Если сделать так, как предлагаешь ты, мы, конечно, здорово сэкономим на перевозках, но вместе с тем дорога пройдет вот здесь.

Заводы на карте были черными квадратами, а дорога, их соединившая, — тонкой линией в сантиметров двадцать длиной. На самом деле почти двести километров железнодорожных путей, которые только предстоит проложить.

— Не туда смотришь, — упрекнул Карл. — Вот здесь и здесь твоя дорога пройдет в двадцати километрах от границы, ты понимаешь, что кандагарцы не будут просто сидеть и смотреть, как в непосредственной близости от их Великой Империи ходят наши эшелоны с боеприпасами? Следовательно, придется организовывать охрану. А это, во-первых, хлопотно, во-вторых, вызовет ненужное обострение на границе. Поэтому придется по первоначальному варианту, хотя, конечно, если оттеснить кандагарцев… — Карл задумчиво поглаживал карту, будто она, в ответ на ласку, могла самовольно передвинуть границу.

А если рельеф изменить? Уязвимые участки проходят по узким тоннелям Старых Альп, обойти которые можно, но тогда придется строить лишнюю сотню километров путей плюс организовывать переправу через Кашару. Невыгодно.

— Ладно, этот вопрос можно считать закрытым, скажешь… кто там у тебя более-менее толковый? Лют? Скаль? Кайгал?

— Лют.

— Вот ему и передашь, что головой за все отвечает. Ну пусть по старой схеме действует, — Карл, свернув карту, спрятал ее в футляр.

Передать? Это что-то новенькое.

— А я что буду делать?

— Не волнуйся, без работы не останешься.

Ну в этом Рубеус не сомневался: что-что, а работа появлялась с завидной регулярностью, нельзя сказать, чтобы ему не нравилось то, чем он занимался. Скорее проблема была в том, что Рубеусу нравилось. Искать, планировать, налаживать связи между предприятиями, объединяя разбросанные по всему Северу заводы и фабрики в единую, стабильно работающую сеть. За последние два года он узнал больше, чем за всю прошлую жизнь, но… но благодарить за это следовало Карла. А вице-диктатора Рубеус ненавидел. А тот, словно не замечая этой ненависти, каждый раз поручал все более и более серьезное дело.

Сумасшедший? Кто угодно, но не Карл. Более здравомыслящего существа Рубеусу встречать не приходилось. Тогда в чем причина столь странных действий? Рубеусу не удалось пока получить ответа на этот вопрос, во всяком случае, ответа правдивого.

Сейчас Карл привычно достанет из-под стола бутылку вина, два бокала…

— На этот раз белое, ты не возражаешь?

Рубеус не возражал. Бутылка пыльная, с несуразно искривленным горлышком и выцветшей этикеткой. Кажется, дело предстоит серьезное, если Карл расщедрился на марочное вино. Судя по слою пыли бутылке явно больше ста лет, одно это внушало уважение.

А вот вкус Рубеусу совершенно не понравился, чересчур кислый, похоже на перебродивший яблочный эль.

— Со временем научишься ценить изысканную прелесть старых вещей, — Карл осторожно наклонил бокал, наблюдая за тем, как золотистая пленка вина ползет к краю. Скорей бы уже допил и приступил к делу, времени мало, некогда тут…

— Еще одна твоя беда в том, что ты слишком серьезно ко всему относишься. А время… времени у тебя полно, сто лет, двести, триста… остальное не так и важно.

— Перестань.

Карл лишь пожал плечами, не перестанет. Во всяком случае, до тех пор, пока Рубеус носит кольцо. Снять? Вызвать? Два года тренировок, а в результате…

— А в результате ты входишь в пятерку лучших фехтовальщиков. С учетом того фактора, что первым идет Марек, вторым я, не так уж плохо. Что касается связи, то пользоваться ей — естественно для да-ори.

— Но не следить.

— А кто за тобой следит? Ты просто слишком эмоционально на все реагируешь. Кстати, если думаешь, что мне приятно копаться в чужих эмоциях, то глубоко ошибаешься. Ладно, со временем поймешь. Давай-ка лучше о деле поговорим, времени и в самом деле маловато. — Карл отставил бокал в сторону. — Итак, пора переходить к вещам более серьезным. Ты когда-нибудь занимался строительством?

— Чем?

— Строительство, архитектура, восстановление. Это когда из камня и подручных материалов по имеющемуся плану возводится здание. Ну, или комплекс зданий. Будем Хельмсдорф восстанавливать, вернее, ты будешь.

— Зачем?

Предложение было несколько неожиданным, даже для Карла. Архитектура? Да Рубеус ничего не смыслит в архитектуре, и в строительстве тоже не смыслит, у него другой профиль и вообще, если нужно восстановить замок, то пусть этим специалисты занимаются.

— Затем, что Север фактически открыт. — Карл поднялся и подошел к окну. — Иди сюда, что ты видишь?

Ночь, обыкновенная ничем не примечательная ночь, черное небо, белые вершины, звезды, ну и луна. Полнолуние сегодня. Полнолуние Рубеус не любил, в полнолуние появлялось весьма странное ощущение, похожее на зов, и вместе с тем совершенно иной природы. Зов конкретен и информативен, более того, всегда можно определить не только местонахождение зовущего, но и его настроение, эмоции. Много чего можно, а тут… непонятно и оттого неприятно.

И совесть просыпалась, и не затыкалась долго, тревожа воспоминаниями и клятвами, в которых не было ни слова правды.

— И снова видишь не то, — отметил вице-диктатор. — Ты никогда не задумывался, почему мы строим замки в горах? Здесь не самые лучшие условия для да-ори.

— Безопасно.

— До недавнего времени и внизу было относительно безопасно. Причина в другом, замки были построены там, где рождался Ветер. Я не знаю, кто первый понял, в чем дело, и создал теорию Не-классической Энергии, но замки мы строили исходя из нее. Ветра рождаются, вернее, выходят наружу в строго определенных точках, которые можно и нужно контролировать. Сначала функция замков заключалась именно в этом, в защите и контроле, потом открыли эффект Воздействия. Если вкратце, то те или иные архитектурные формы, размещенные вокруг точки выхода энергетического потока, оказывают на этот поток воздействие. Сочетание цвета, формы и материала, усиливающие Ветер, назвали точкой концентрации, у каждого замка и, соответственно, Ветра, количество этих точек строго определено. Вон там, в папке данные относительно Хельмсдорфа. Сразу предупреждаю — информация относится к разряду закрытой. Равно как информация о границе… это не просто линия на карте, это своего рода барьер, плотность которого варьирует от абсолютной непроницаемости до сторожевой линии. Как и что, разберешься сам, на самом деле просто: чем ближе друг к другу основные узлы, тем плотнее граница. Максимум нецелесообразен, поскольку сам понимаешь, чем выше плотность, тем больше энергии и меньше протяженность. Лучше всего, когда полуплотный, с избирательной проницаемостью, когда просто выбивает технику… правда, если на одном участке наступление, то граница не выдержит, хотя какое-то время будет… впрочем, сам разберешься.

— Надо же, какое доверие.

Карл закрыл окно, вернулся на свое место, наполнил бокал и только после этого соизволил ответить.

— Это не доверие. Просто чтобы быть Хранителем, нужно обладать некоторым запасом знаний. Предупреждая вопрос — строить будешь для себя, поэтому, будь добр, подойди к вопросу со всей возможной серьезностью.

— Но почему я?

Рубеус попытался вспомнить все, что когда-либо слышал о Хранителях, выходило не так и много. В любом случае, становиться Хранителем он не собирался.

— А почему нет? Экономику региона ты знаешь лучше, чем кто бы то ни было. Оружием владеешь достаточно хорошо, чтобы удержаться на месте. Ну и я в тебе уверен. Ты все еще слишком носишься с понятием чести. Или имеются возражения? Может, созрел для вызова? Передумал? — Карл перевернул перстень камнем вниз. — Снимаешь?

Чего проще. Снять и решить все. Но… потратить шанс? Купленный чужой жизнью шанс? Карл щадить не станет.

— Нет. Пока нет. Я не передумал и не передумаю.

— Рад слышать. Признаться, в последнее время твой прогресс впечатляет, еще пару лет в подобном темпе.

— Я не понимаю.

— Чего именно? — Удивленно вскинутая бровь и вежливая улыбка. Издевается. Карл все прекрасно понимает, но раз уж ему хочется, чтобы Рубеус задал вопрос вслух, пожалуйста.

— Зачем тебе нужно тратить силы и время на меня? Ты знаешь о моих намерениях и при всем этом не только не пытаешься избавиться от меня, но помогаешь, учишь…

— Сейчас заплАчу от умиления. Почти признание в любви. — Карл взял со стола изящный нож для бумаги и принялся чистить когти. — Значит, ты полагаешь, будто у меня начался старческий маразм, и поэтому я не понимаю, что делаю. С твоей стороны весьма благородно предупредить о вероятных последствиях моих необдуманных поступков.

Теперь вице-диктатор издевался уже откровенно.

— В мое благородство и желание иметь равного по силе противника ты не веришь. Что ж, причина имеется, довольно объективная и разумная. Думай. Исходные данные у тебя есть. Время тоже. Так что вперед. Да, и папку не забудь, разберись, пожалуйста, что к чему. Строить можешь все, что угодно, начиная от крепости и заканчивая караван-сараем, главное, чтобы точки концентрации соответствовали требованиям. Планы прибудут завтра, заодно познакомишься с Микой, будет тебе помогать. Все, свободен.

Вот что не изменилось за два года, так это папка, в которой Карл давал исходную информацию к очередному заданию. Та же темная, чуть поистершаяся по краям кожа, украшенная тиснением, исписанные мелким почерком листы внутри. Правда, в этот раз стопка была довольно внушительной, а верхний лист украшала красная печать, свидетельствующая о том, что информация, содержащаяся в папке, относится к разряду секретной.

— Потом вернешь, — предупредил Карл. — Мике в руки не давать, понятно? Что-то еще?

— Я хотел поговорить…

— Нет, — Карл даже не позволил закончить предложение. — И речи быть не может, ты мне здесь нужен. Даже не столько мне. Империя совершенно обнаглела, и по прогнозам без Хельмсдорфа Северная Директория в течение трех-пяти лет отойдет к Кандагару. Но могу предложить вариант: ты строишь замок, готовишь кого-нибудь себе на замену, передаешь ему все дела и отправляешься на все четыре стороны. Если, конечно, захочешь.

Вальрик.

Черная лента асфальта выглядела донельзя унылой, в дорогах вообще мало приятного, а уж эта и вовсе угнетала. Чахлые пыльные кусты на обочине, редкие колдобины и еще более редкие направляющие столбы. Толстая кобыла невнятного бурого окраса тащила телегу раздражающе медленно, сзади длинной вереницей по дороге растянулись остальные повозки.

— А куда спешить-то, — удивился Игр, когда Вальрик попросил подхлестнуть лошадь. — Тут как ни торопись, а все одно раньше времени не поспеешь. Империя!

Последнее слово Игр произнес со всей возможной патетикой, к Империи он относился более чем серьезно.

— Это у вас, дикарей, все спешат, спешат, а толку никакого. Вон Империя за сто лет как поднялась, а? Причем сами, заметь, безо всяких там… да-ори, они ж ведь только вид делают, будто помогают, а на самом деле… — Игр перешел на шепот, и Вальрику пришлось наклониться, чтобы слышать, о чем он говорит.

— На самом деле они только и думают, как бы власть захватить, а людей низвести до положения домашнего скота. В Империи же каждый гражданин обладает равными возможностями, и положение, которого он достигнет, зависит лишь от внутреннего потенциала и желания этот потенциал реализовать. Даже у тебя, парень, и то шанс будет, всего-то и надо, что заявку в Миграционный комитет подать. Попробуй.

— Ну не знаю… я вроде только сопровождать нанимался.

— Дело, конечно, твое, но я тебе как лицо незаинтересованное говорю — не цепляйся ты за это княжество, все равно ничего хорошего не добьешься. Максимум — на какую-нибудь заставу десятником, да и то сомнительно. Вот у тебя благородное происхождение?

— Нет.

— Быть может тогда деньги, чтобы должность купить, имеются?

— Ну… нет.

— А чего ж ты без денег да родословной хочешь? Я-то знаю, что у вас без этого никуда. А в Империи все равны. Тут, если хочешь знать, каждому воздается по заслугам, и какими бы знатными ни были родители, если сам ты ничего из себя не представляешь, быть тебе подметальщиком улиц или еще чего, похуже. А вот если, наоборот, талантлив и готов работать, то очень быстро займешь высокое положение. — Игр приосанился, а Вальрик подумал, что знай он об Империи чуть меньше, то непременно поверил бы, уж больно искренен был извозчик. Впрочем, в его профессии без искренности никак, если сам не будешь верить в то, о чем говоришь, то и другие не поверят.

Дорога стала чуть шире и ровнее, и лошадка перешла на вялую рысь.

— Так что подумай, парень, терять-то все одно нечего.

— У нас говорят, будто эти… ну, которые…

— Повелители, — подсказал Игр.

— Повелители, будто они любого человека, по выбору, убить могут, а тех, которые переселяются, так вообще сразу.

— И ты веришь? — Игр со всего маху хлопнул Вальрика по спине. — Нет, ну скажи, ты веришь? А у нас говорят, будто бы всех, кто правильно молиться не умеет, ваши… священники на кострах жгут. Или вампирам продают, на разведение. Но я ж, как человек разумный, понимаю…

Игр был настоящим профессионалом, он не стал отрицать или переубеждать, что тангры на самом деле безобидные существа, он просто повернул внимание собеседника в другую сторону.

— Вот ты подумай, зачем Повелителям убивать? Вернее, они, конечно, испытывают определенные потребности, но при всем этом нашли рациональный способ удовлетворить их, не создавая конфликта между видами.

Вот тут Вальрик не поверил, не словам — слова были разумны, чересчур уж разумны для простого извозчика, за которого выдавал себя Игр. Скорее всего, это цитата из… а какая, собственно говоря, разница, откуда.

— Про станции переливания крови слышал? Каждый гражданин обязан раз в месяц сдавать некоторое количество крови, можно больше, за это хорошо платят. И некоторые вообще живут только тем, что сдают кровь, хотя по мне — бесполезные существа. Ну еще есть те, кто каким-либо образом нарушил законы Империи и приговорен к смерти. Служба Внутреннего Контроля строго следит за асоциальными элементами.

— И много таких?

— Ну… около семи процентов, очень, кстати, низкий показатель, у вас в два раза больше, причем это только официальная статистика, а неофициально каждый пятый человек периодически нарушает закон. В Империи же подобное невозможно по определению. Каждый гражданин знает, что при третьем серьезном нарушении желтых пунктов или единичном красных, наказание одно. Это справедливо. Но я тебя, наверное, совсем заболтал.

— Да нет, мне интересно, у нас по-другому. Вот к примеру, я один-единственный раз двинул в морду одному козлу, которому вообще следовало бы уши отрезать, так едва не повесили, спасибо ребятам, судью подкупили, так что штрафом отделался.

— Подкуп судьи является преступлением желтого пункта. Хотя, конечно, у нас такое невозможно, потому что все более-менее серьезные дела разбирают Повелители, а они неподкупны.

— Зачем тогда пункт? — Вальрик не до конца понял, о каких именно пунктах идет речь, и почему они отличаются по цветам. Хотя нет, с цветами ясно, самые тяжелые преступления — красный цвет, менее тяжелые — желтый. Наверное, есть и другие, зеленые там или синие.

— Для порядка. Невозможность совершить преступление не должна вести к мнению, что таких преступлений вовсе не существует. Люди должны знать и понимать всю степень ответственности за совершаемые ими поступки. Н-но, п-шла, такими темпами до Деннара не то, что к вечеру, к концу месяца не доберемся. А ты, парень, подумай.

— Подумаю, — пообещал Вальрик. Больше говорить было не о чем, и Вальрик прикрыв глаза — в Империи действительно безопасно — наблюдал за Игром. Тот то принимается напевать что-то под нос, то бурчит, то озирается по сторонам. Нервный. Излишне нервный для вербовщика-профессионала.

А Империя пока впечатления не производит, Вальрик ожидал чего-то более… серьезного.

— Эх-ма… вот приедем в Деннар, увидишь, что такое настоящий город, — непонятно к кому обращался Игр, то ли к Вальрику, то ли к лошади, но Вальрик на всякий случай кивнул. Увидит.

Деннар — седьмой по величине город Империи, население достигает ста тысяч жителей, десятая часть — тангры. Что еще? Деннар — город торгашей и беглецов, еще один никого не удивит.

— Ты подремай, придем еще не скоро. Тут безопасно, вообще многие на границе охрану ссаживают, это только Этиер до самого Деннара нанимает, чтоб потом с теми же людьми назад в Княжество. Так что, считай, повезло, что к нему нанялся, хоть увидишь, как люди живут.

Вальрик усмехнулся: повезло… знал бы Игр, сколько работы стоит за этим везением. Полтора года в Саммуш-ун, полгода в гарнизоне приграничной крепости, несчастный случай с одним из охранников "благородного Этиера", который накануне отправления сломал ногу… бедолагу жаль, но Вальрику это место было нужнее.

Значит, до Деннара они доберутся ближе к вечеру, потом неделя в городе и назад. За эту неделю он должен найти способ остаться. Конечно, в крайнем случае, можно было последовать совету Игра, но у Вальрика имелся собственный план, одобренный Карлом, поэтому семь дней — это скорее срок, в который можно передумать и вернуться назад.

Передумывать и уж тем более возвращаться Вальрик не станет.

— Эй, просыпайся, — дружеский тычок в бок вывел из задумчивости. — Приехали почти.