"Всадник на вороном коне" - читать интересную книгу автора (Егоров Николай Матвеевич)

6

После обеда Максим облачился в свою походную форму: джинсы, голубую рубашку, кеды. По дороге в часть дядя стал рассказывать о музее, которым очень гордился.

— Все мы сами — ветераны вместе с молодежью — сделали, в свободное время, своими руками. Мы тут и художники, и научные сотрудники, и экскурсоводы. У нас совет ветеранов всем заправляет. Я тоже член совета.

— А те, другие, тоже не уехали в родные места?

— У нас родные места здесь, понимаешь? Я как пришел в эту часть, так и до ухода в запас служил в ней. Куда я от нее? Я в строю лучших друзей нашел, немало их похоронил своими руками. И на фронте. И потом, после войны, когда уходили они, израненные, раньше времени…

— А их вылечить не могли? — спросил Максим, переполненный болью за тех людей, что уходили раньше времени, тогда как за свое геройство заслуживали долгой жизни.

— А разве их вылечишь?.. Они духом сильны были — вот и держались. По медицине, многие из нас из-за ранений должны были бы давно в братские могилы лечь! А мы в строю оставались… Недавно одного товарища в последний путь проводили, на красных подушечках ордена и медали несли. Больше чем на квартал растянулась цепочка с его наградами. Ему полагался, если по правде, год жизни за каждую награду, за подвиг, ею отмеченный. А на деле каждая награда — риск и тяготы, что уносят год за годом. Вот какая арифметика!..

От этой арифметики у Максима — слезы. Не то чтобы ручьем потекли, но наполнили глаза — пришлось рукой смахнуть, иначе на щеки хлынули бы. Он отвернулся от дяди, чтоб тот не заметил, но дядя и так не заметил бы — у него на последней фразе голос вдруг осип и, небось, у самого взор застило…

До входа в часть молчали. Часовой узнал дядю, козырнул ему, на развернутый пропуск и не взглянул. Он и Максиму козырнул весело:

— В солдаты записываться? Доброе дело! Мы такому пополнению рады!

«Пополнение» обернулось раз-другой и сообщило дяде:

— А я был здесь!

— Так вот куда ты удрал! Как это я не догадался?

— Я, дядь Лев, без разрешения, — выдавил Максим. — Через забор…

К удивлению, дядя Лева и это признание принял спокойно.

— Понравилось тебе у нас?

«Может, дядя не расслышал?» — подумал Максим.

— Понравилось. Но я, дядь Лев, через забор…

— Это понятно. Не с оркестром же через главный вход тебя провели. Тут почти все мальчишки окрестные этим же путем — через ограду в гости ходят. Разве их удержишь оградой, часовыми, патрулями?

Помня о своей неожиданной встрече с Юрой, Максим спросил:

— А если на солдата наткнешься?

— А солдаты рады мальчишкам. Они и сами-то недалеко ушли. Мальчишки мальчишками. Особенно в первое время. Пока ты из него мужчину воспитаешь, столько времени пройдет, столько сил отдашь… А вот и клуб! Был ты тут?

— Возле клуба был…

— Как это ты внутрь не проник?

Обошли клуб, оказались у входа в музей. Дядя достал из кармана ключ. Отворил дверь, пригласил:

— Прошу, рядовой Синев!

— Разве я рядовой?

— А что, сразу в полковники хочешь? Побудь сначала рядовым!

Напротив двери стояла гипсовая фигура солдата-знаменосца. За его спиной — высокий щит, делящий помещение на две части. Справа висят на стенах картины, фотографии, плакаты, пожелтевшие газеты под стеклом, большой лист картона с красиво и строго написанной присягой. Максим задержался, прочитал, пошел дальше, но оглянулся — такие простые слова и такие торжественные и сильные:

«Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины…»

Как у пионеров: «Всегда готов!»

«Я клянусь защищать ее, не щадя своей крови и самой жизни…»

«И самой жизни, и самой жизни… и самой жизни», — повторял Максим про себя, и отовсюду смотрели на него глаза тех, кто в бою подтверждал свою верность клятве.

В левой половине, на столиках под стеклом, лежали ордена и медали, книги, побывавшие на войне, пистолеты, гранаты, патроны, подсумки, компас и планшет. На стенах — портреты Героев Советского Союза и среди них — портрет Владимира Михайлова. И еще одно знакомое лицо увидел Максим, молодое, напряженное до смешного. Все портреты нарисованы масляными красками, а этот — увеличенная фотокарточка. А сделана была сама фотокарточка, понятно, во время войны, когда полковник Велих был лейтенантом и еще не получил звания Героя Советского Союза.

— Узнал? — спросил дядя.

— Узнал…

— Таким вот был наш комдив, когда свои подвиг совершил.

— А что он сделал?

— Фашисты отрезали его вместе с ротой и остатками других подразделений. Он повел людей на прорыв. Удалось пробиться, но в глубь вражеского расположения. Разгромил штаб дивизии. Мы как раз вперед пошли, а он — навстречу нам. Дерзко, решительно, бесстрашно действовал… Совсем ведь молодым был — по нынешним временам первый год служил бы.

— Тогда люди другие были, — вздохнул Максим.

— Такие же были! Из того же теста! Ты слыхал про Даманский? Так, думаешь, там особые ребята воевали? Нет, обычные, только армейскую закалку прошедшие. Кто оказался в тот момент под ружьем, тот и в бой пошел. И все геройски сражались, ни один не дрогнул. Смерть есть смерть, перед нею не притворишься храбрым. Какой есть, таким и окажешься. А там, на Даманском, все до единого безупречно бились. Все! И еще что скажу. В армии всякое бывает, и нарушители дисциплины встречаются.

— Не слушаются командиров? — удивился Максим.

— Бывает, что и не слушаются, — улыбнулся дядя. — В большом семействе и такое возможно… Когда на Даманском пограничники сражались, у нас тут солдаты в один день повзрослели, посерьезнели. А ты говоришь — другие люди были!

В дальнем углу — узкая фанерная дверь, которую Максим сразу не заметил, на ней плакат прикноплен. Дядя Лева открыл дверь и ввел Максима в тесную комнатушку без окон, с голой яркой лампочкой под потолком. Стол, два стула, шкаф — вот и вся обстановка. На столе — посылочный ящик.

— Садись, — сказал дядя. — Посмотрим, что прислали наши ветераны-однополчане.

Он разрезал шпагат, снял крышку, взял сложенный вчетверо листок, пробежал глазами:

— Перечисляют содержимое: полевая книжка, китель умершего ветерана, его личные документы, письма солдат с фронта, сосуд с землей с братской могилы, в которой наши бойцы лежат…

Дядя снял бумагу, закрывавшую вещи, нащупал и достал сосуд — обыкновенную широкогорлую молочную бутылку. Сквозь стекло была видна темно-серая земля.

— Как порох, — сказал дядя. — Столько в ней наших лежит, столько крови она впитала, столько огня, боли и обиды перенесла, что ею патроны заряжать можно…

Дядя поставил бутылку на стол, вытащил из посылки китель, старый, потертый, со штопкой на локтях и… с новенькими погонами.

— Это уж те, что посылали, постарались, — расправляя и встряхивая китель, сказал дядя. — Погоны мы все-таки снимем, носил ведь этот китель не майор, а капитан. Он уже в запасе майором стал. Правильно я рассуждаю?

— Правильно… А куда погоны?

— Мы их сохраним тут. Когда ты станешь майором, подарим тебе…

— Чур не передумывать!

— Не передумаю, брат, не передумаю!

Они разобрали документы, просмотрели письма. Дядя Лева завернул китель в газету:

— Возьмем домой, тетя Катя погладит его, повесим в шкаф там, в зале.

В это время за дверью послышались шаги. Дядя Лева взглянул на часы:

— Увлеклись мы с тобой.

Дверь отворилась, и Юра увидел высокого, стройного лейтенанта. Тот взял под козырек:

— Товарищ подполковник, взвод прибыл для беседы.

— Вводите, я готов.

Дядя с лейтенантом направились к входу в музей, Максим стал в сторонке в первой половине зала, смотрел, как она заполнялась солдатами. Они снимали пилотки, полукругом выстраивались перед лейтенантом и дядей Левой.

— Одну минуточку, товарищ подполковник, — извиняясь, сказал лейтенант Льву Васильевичу и негромко солдатам: — Быстро и без суеты… Быстро… Время идет, время…

По конспекту, который был тщательно обдуман и составлен заранее, надо было начинать издалека — с возникновения части. Но Лев Васильевич смотрел в юные лица солдат, и все сильнее росло в нем желание рассказать о своих друзьях, о своих фронтовых побратимах, о тех, кто не дожил до этого дня. Да, надо начать с этого! Надо. История части — это жизнь и подвиги солдат и офицеров, это могилы, разбросанные по земле…

Лев Васильевич поднял руку к небольшому снимку: возле товарного вагона-теплушки стоят солдаты и командиры.

— Этот снимок сделан по пути на фронт в конце лета сорок первого. Не помню, на каком полустанке, нас задержали на несколько минут, мы высыпали из вагонов, чтоб размяться, кипятку достать, письма в почтовый ящик бросить. А тут корреспондент из дивизионной газеты. Попросили его: щелкни!.. Всех этих солдат и командиров я знал лично…

Лев Васильевич понимал, что его рассказ совсем не похож на лекцию, на беседу экскурсовода, но память расходилась-растревожилась и ничего уже с ней не поделаешь…

Никто не знал, что стоянка — последняя перед боем. Через два часа поезд затормозил — впереди шел бой. Впрочем, это мало было похоже на бой: фашистские танки стояли в открытом поле и расстреливали станцию: под прикрытием танков из машин выпрыгивали пехотинцы. «Гитлеровцы прорвались!» — пронеслось по эшелону.

Позже стало известно, что полк наткнулся на острие клина, которым фашисты прорвали фронт. А тогда, в тот солнечный день, в поле между лесом и железнодорожной станцией, солдатам будто приснилось невероятное. Они мчались к фронту, любуясь родными и милыми пейзажами тыла, и бой перед глазами казался нереальным. Тем более что вдруг наступила тишина — танки прекратили огонь. Тишину эту подчеркивал одинокий гудок, доносившийся со станции, охваченной пламенем, окутанной клубами дыма.

Фашисты не сразу заметили эшелон, вылетевший из-за поворота. Не сразу они перенесли огонь на вагоны. И этого замешательства хватило на то, чтобы основная часть полка высыпала из теплушек и рассредоточилась. А расчеты противотанковых пушек вместе со стрелками буквально на руках снесли с платформы орудия.

Бой был тяжкий и неравный. Долгий и страшный бой. Полк оставался единственной надеждой — сейчас только он мог остановить фашистов, играючи уничтоживших станцию.

Лев Синев шел в той группе, которая, прикрываясь насыпью и редким леском, заходила в тыл фашистской пехоте. В той группе оказались и солдаты и командиры, два часа назад сфотографировавшиеся у теплушки.

Странно было идти в бой по проселку, обросшему травой, по золотому жнивью, заставленному копнами, по мелколесью, такому нежному и светлому. А пули сбивали веточки с тоненьких березок, поджигали копешки.

Обнаружив группу, фашистская пехота бросилась в атаку — нагло бросилась, сознавая подавляющее превосходство в силе.

Лев Синев бежал по жнивью, спотыкаясь, слыша истошное визжание пуль, ощущая горячий запах земли, хлеба, собственного пота. Никогда не думал, что сможет так быстро бежать — фашисты приближались стремительно (не подумал в тот момент, что сложились две скорости). И в эти секунды он не знал, что именно будет делать, как схватится с врагом, хотя на занятиях отрабатывал приемы штыкового боя.

Он и теперь не помнил всего, что было в том бою. Он и теперь не мог объяснить, как уцелел, как сумел всадить в фашиста и сломать штык, как удалось ему подобрать малую саперную лопату и рубануть другого фашиста по спине, по хребтине, — тот упал и червяком корчился на земле, выл и плевался розовой слюной.

Он так и сказал, что рубанул фашиста по хребтине малой саперной лопатой, и тот червяком корчился на земле, выл и плевался розовой слюной. Под левым глазом подполковника дрогнула жилка, в горле запершило. Глядя на него, Юра невольно сморщился, будто сам увидел ту ужасную сцену. По-звериному умирал фашист. И то, что умирал от удара лопатой по хребтине, как-то по-иному вырисовывало и молодого воина Синева, который свалил врага. Человек, не щадя своей жизни, пошел на зверя и главным было — убить зверя. Пулей из автомата, штыком, лопатой, камнем, палкой, кулаком, но убить! Обратить смерть, которую принес враг, против самого врага. Этого надо не просто хотеть, это надо уметь делать. Учиться этому. Учиться, чтоб тот, кто замышляет принести к нам смерть, не посмел вылезти из своей берлоги, зная, чем это может кончиться.

Юра сжал пальцы, будто они были сложены на черенке малой саперной лопаты. Конечно, лопата не танк и не ракета, но и танк и ракета, как стародавняя лопата, сильны силой человека. И ты — один из этих людей, в ряду бойцовском, правый фланг которого — в красных глубинах истории. Ты и история. Но вот перед тобой один из тех, кто эту историю знает, как свою биографию. История и его биография — совпадают. Удивительно! И рассказывает он тебе все не для того, чтобы заполнить твой досуг, а для того, чтобы ты прикоснулся к истории и продолжил ее в своей биографии.

Не для себя подполковник вспоминал, а для него, для Юры Козырькова, для всех товарищей по самому молодому подразделению в части, а может, и во всей армии…

Лев Васильевич, в общем-то, легко пересказывал то, что было уточнено, проверено и перепроверено ветеранами, составляющими историю части. Но сквозь этот рассказ прорывалось пережитое, испытанное им самим. Опасаясь выставиться, вылезти на передний план, Лев Васильевич замолкал, мысленно опускал это личное, пытался заменить его эпизодами, в которых участвовали его товарищи. И стыдился оттого, что этих эпизодов помнил очень мало. Он видел, как кто-то свалил фашиста ударом приклада, как кто-то схватился с гитлеровцем и покатился с ним по земле, как кто-то упал лицом в землю, и по ней расплылось кровавое пятно. Кто же свалил? Кто упал?.. Может быть, кто-нибудь из тех, кто сфотографировался у теплушки?.. Много лет спустя ветераны установили, что все они, все, улыбающиеся на снимке, погибли в том бою. Все до одного. И так хотелось подробно рассказать о каждом, и так не хотелось сочинять или приписывать свои переживания другим. И волнуясь, и подавляя волнение, и вспоминая свое, и отодвигая эти воспоминания, он старался говорить только о главном, ибо был свидетелем истории войны и обязан был точно и без прикрас донести ее до этих молодых солдат…

Максим узнал Юру и Прохора. Солдаты вслед за дядей Левой продвигались по залу, вдоль стен. И не замечали, что Максим идет за ними. Они слушали дядю Леву, смотрели на экспонаты и ни разу не поглядели в сторону, иначе обнаружили бы, что он — рядом. Максим неслышно подошел к Юре и Прохору, улыбнулся себе — вот новость будет! — и тронул Юру за локоть.

— Здорово, дружище! — обрадовался Юра.

Прохор услыхал, обернулся:

— И сюда ты пробрался!

— С дядей я, — объяснил Максим и — вплотную к Юре: — Телеграмму отправил. Вот квитанция и сдача…

— Чего ж ты мороженого не купил себе?

— Что я — маленький?

— Ну, спасибо тебе… А я все-таки написал отцу, — тихо признался Юра. — Все, как есть, рассказал.

— Ну, и правильно, — похвалил Максим. — Я тоже рассказал дяде, что тайком ушел из дому сюда, что через ограду перелез.

Юра улыбнулся:

— Честно мы поступили.

— Честно, — подтвердил Максим. — Хорошо.

Разговаривая, они вслед за взводом шли вдоль музейной стены.

— Где же Прохор? — Юра поискал глазами. — Только что с нами был.

— А там, за щитом?

Максим вернулся, заглянул за щит, что перегораживал помещение:

— Он остался…

Юра пошел обратно, потянул Максима за собой.

Прохор застыл у первого снимка, который им показал подполковник Синев. Может, знакомого или родственника узнал? Так тогда Прохора на свете не было.

Прохор услыхал их шаги, обернулся:

— Никого в живых нет, а смеются. У нас дома есть снимок — мой дядя с друзьями. Хохочут. Перед боевым вылетом снялись. Дядя тогда не вернулся. Сбил два самолета и сам погиб. Меня в память о нем Прохором назвали… Так смеются, что нельзя поверить, что они погибли в том бою…

Видно было, как Прохору трудно оторваться от этого снимка. Он отвел взгляд и медленно пошел вдоль щита. Юра и Максим — рядом.

…У стены, едва возвышаясь над полом, лежала широкая и длинная доска, покрытая черным пластиком. На ней, отражаясь в гладкой поверхности, были расставлены снарядные гильзы, лежали каска советского солдата, фашистский шлем, старые гранаты, разбитый пистолет, патроны. А выше, на стене, — большая цветная карта-схема. Поверху — крупная надпись: «Боевой путь соединения».

Лев Васильевич нажал кнопку возле карты-схемы, кружок, обозначавший город Староморск, вспыхнул красным светом, послышалось шипение, легкое потрескивание, какой-то гул и, точно прорываясь сквозь них, — голос, низкий, хрипловатый, взволнованный:

«Дорогой однополчанин… Я расскажу тебе о боевом пути нашего соединения, о сражениях, в которых оно отличилось особо… Я расскажу тебе о наших героях, твоих однополчанах, о потерях и подвигах, о том, как мы шли к победе, как завоевывали ее…»

— Сами записывали, а мастера мы невеликие оказались, — словно бы извиняясь, объяснил дядя Лева.

Максим не обратил внимания на эти слова. Ему чудилось, что воин, похожий на того гайдаровского всадника, усталый, может быть раненый, заговорил тогда, во время войны, обращаясь к нынешним солдатам, заговорил, едва выйдя из боя, находясь вблизи переднего края, — вместе с его голосом на пленку попали взрывы, выстрелы, грохот танков и самолетов.

Воин рассказывал, и, подкрепляя его рассказ, загорались на карте-схеме стрелы, обозначающие путь соединения, краснели кружочки — большие города, освобожденные и взятые соединением. Славный путь! С юга, от моря, — на западную границу, потом, под натиском врага, — к Киеву, Харькову, Ростову и Сталинграду, затем — Курск и Орел, и снова на запад, на запад, на запад — до Берлина.

«Помни, дорогой однополчанин, имена павших героев, дорожи честью и славой нашего соединения, приумножай их. Будь готов по первому зову матери-Родины встать на ее защиту, как встали мы».

Как бы в ответ, в душе Максима зазвучало гайдаровское:

«— Эй, вставайте! — крикнул всадник».

Всадник на вороном коне. Папаха — серая. Сабля — светлая. Звезда — красная! Максим поднял голову, посмотрел на Юру. Лицо друга чуть побледнело, глаза блестят. Он глядел на карту, он слушал ветерана-воина и больше ничего не замечал вокруг. Будто один стоит тут и к нему одному обращен голос из далекого героического боя. Максим придвинулся к Юре, почувствовал плечом его локоть. Юра, не отводя глаз от карты, положил руку на плечо Максима, сжал его. Они были вместе — пионер Максим Синев и солдат Юра Козырьков. И с ними — герой войны, говоривший хрипловатым голосом, и все другие молодые солдаты, и дядя Лева, и вся армия…

Щелкнула кнопка. Замолк магнитофон. Погасли огни на карте-схеме. Но солдаты все стояли неподвижно. И Максим все стоял меж ними, тихий и тоже неподвижный, и ему еще слышался усталый, низкий и хрипловатый голос, пробивающийся сквозь слитный гул боя. Призывный голос воина. Всадника на вороном коне…

Дядя Лева отошел от карты-схемы, и солдаты как бы очнулись, заговорили. Не ожидая пояснений, разглядывали рисунки, фотографии, карты и портреты на стенах.

— Да, это он, — подтвердил дядя Лева, когда солдаты негромко заспорили, глядя на портреты героев.

— Такой молодой! — восхитился солдат с черными горящими глазами.

— Такой молодой. Ему тогда, как вам теперь, восемнадцать было, — с удовольствием сказал дядя Лева и повел рассказ о юных командирах времен Великой Отечественной войны, о мальчишках, которые стремительно мужали в сражениях, несли на плечах такой груз, который и теперь, через года, кажется немыслимым. Просто ли: вести людей в бой, рисковать ими, выполнять задания, всегда связанные с опасностью!

— А погибло их сколько…

— Война была кровавой. Они знали это и знали, на что идут, — просто сказал дядя Лева.