"Дева Баттермира" - читать интересную книгу автора (Брэгг Мелвин)

«Кесвик готов»

Приведи-ка мне хозяина!

Оставив Хоупа в его экипаже, мальчишка со всех ног припустил через двор, что прилегал к гостинице «Голова королевы» в Кесвике. Тридцать миль непрерывной езды по Озерному краю от самого Кендала оказались настоящим испытанием. Полковнику пришлось заночевать в этом городишке, и вечером, спустившись в кухню, он вдосталь наслушался местных историй о духах и старых клячах. В иное время, может статься, такие сплетни и возбудили бы его воображение, однако же в тот день все его мысли были заняты лишь несколькими бокалами портвейна. Ему настоятельно требовалось выпить, затем чтобы усталость после долгого путешествия не свалила его с ног, хотя он и боялся, что похмелья ему не избежать. И тогда спасением мог стать только еще один бокал портвейна. Но и против этого Ньютон тоже его предостерегал.

Джордж Вуд вышел неторопливо, всем своим видом демонстрируя, что он не относит себя к числу тех, кого можно подозвать одним лишь кивком. И все же на лице его было то доброжелательное и даже заискивающее выражение, которое откровенно говорило о том, что этот человек прекрасно осознает, в чем заключаются его обязанности и где выгода. Он был почти лыс, и кожа его, загорелая и обветренная, походила на наждак. Солидная комплекция, выдававшая в нем бывшего борца, и выражение лица, свидетельствовашее об истинно северном характере, вызывали уважение и заставляли весьма почтительно относиться к хозяину гостиницы. Единственное, что портило общее впечатление, так это бельмо на глазу. Мальчишка же — а было ему лет одиннадцать — следовал по пятам за хозяином, изредка выглядывая из-за его спины, до чрезвычайности возбужденный видом сверкающего экипажа и прекрасной четверки лошадей, разгоряченных после долгого бега. Завидев своего нового постояльца, хозяин гостиницы прибавил шагу.

— Позови Дэна, — деловито распорядился он, и сухопарый парнишка снова кинулся через двор, с неистовым рвением повинуясь приказу хозяина.

— Джордж Вуд, — представился он. — Я хозяин гостиницы. К вашим услугам, сэр.

Мужчина взглянул на него сверху вниз, на мгновенье задержав взгляд на лице, а затем улыбнулся, открыто и тепло. Слегка успокоившись, Вуд улыбнулся в ответ.

— Лошадей следует почистить должным образом, а затем прикажите отправить их на пастбище на день или, возможно, на два.

Мужчина по-прежнему оставался сидеть на козлах, невольно заставляя Вуда задирать голову и давая тем самым понять, что еще не в полной мере решил для себя, остановиться ли ему в гостинице «Голова королевы».

— Как раз позади гостиницы есть великолепный луг с сочной травой, сэр, мне думается, там им будет вольготно. Мы всех своих лошадей отпускаем туда попастись. — Вуд говорил медленно, с расстановкой: он весьма ценил важных гостей и боялся, что небрежно брошенное грубое словцо или недовольное выражение лица, с каким он частенько отдавал распоряжения собственным слугам, могут отпугнуть богатых постояльцев и заставить их искать приюта в другом месте.

— У вас имеется хорошая свободная комната?

— К вашим услугам великолепная спальня с отдельной гостиной. У меня часто важные господа останавливаются, многие были весьма любезны и находили апартаменты чрезвычайно удобными, сэр. А уж какой стол содержит миссис Вуд, я вам скажу, — лучший во всем Кесвике.

— Премного наслышан об этом, — ответил мужчина, и, словно бы поддразнивая хозяина гостиницы, он выдержал долгую паузу, а затем весьма доброжелательно улыбнулся: — Замечательно. Я останусь.

Мужчина неторопливо, даже с трудом, слез с козел с таким видом, будто его окончательное решение остановиться в гостинице на пару дней было не его собственным, а лишь уступкой настойчивым уговорам. Он спрыгнул на землю рядом с хозяином гостиницы, и только теперь обнаружилось, что оба они одинакового роста. Вблизи бельмо вызывало еще большее отвращение, однако же полковник усилием воли заставил себя держаться достойно. Подобного рода брезгливость не подобала человеку благородного происхождения, к тому же ему могла понадобиться дружба этого человека. Хоуп огляделся по сторонам, окидывая оценивающим взглядом саму гостиницу и многочисленные дворовые постройки.

— А ваш слуга? — поинтересовался Вуд.

Манера речи у вновь прибывшего джентльмена и в самом деле была безупречна.

— Просто ужасно, — ответил он с готовностью. — Мне удалось уговорить его отправиться через Ланкастерские пески. Этот прославленный край… знаете ли, неописуемое великолепие природы соблазнило меня остаться здесь на несколько дней. Правда, при этом пришлось отложить поездку на север… но здесь столько чудес! Истинная красота! Однако старый Петере… видите ли, я унаследовал его от своего отца, я с ним не расстаюсь, но когда мы прибыли сюда, для старого Петерса это стало настоящим потрясением. Исполинские скалы, нависающие над головой, — того и гляди низвергнутся прямо на вас, гигантские водопады… при одном только взгляде на моего старого слугу у меня начинала кружиться голова. Бедный старик, трогательное зрелище! Он наполовину слеп, хромает на одну ногу и страдает слабым кишечником. И при всем при этом я едва сумел отправить его обратно в Лондон с попутным экипажем. В этот совершенно порочный Вавилон, гнойный нарыв на чистом теле нашей благородной страны. И поскольку дальнейшее свое путешествие мне пришлось проделать в одиночестве, то все последние несколько миль я сам управлял экипажем. Могу вас заверить, не такой уж неприятный опыт… свежий воздух! Вокруг прекрасные холмы! Взгорья… вы их так называете?.. Какая природа! Поверите ли, я уж поневоле стал поклонником Озерного края! Такие виды! Вот моя карточка.

Джордж Вуд машинально принял карточку, однако же куда больше он полагался не на документы и рекомендательные письма, а на слова господина, что сейчас стоял перед ним. Сама речь незнакомца совершенно зачаровала его: заключалась в ней некая напевность, едва уловимый ирландский акцент. А уж если что и нравилось Джорджу Вуду больше всего, так это, как он любил говаривать, звучание приятного голоса, что увлекает за собой, точно полноводная река. И сейчас перед ним стоял крупный широкоплечий человек с низкими черными бровями, шрамом на лице и густыми длинными волосами, не прикрытыми напудренным париком, человек, обладавший именно таким голосом.

— Я вас не слишком затрудню, если попрошу не особо распространяться по поводу моего пребывания здесь? — промолвил мужчина, протягивая искалеченную руку. Пожатие его, несмотря на увечье, было весьма крепким и устанавливало некую конфиденциальность между ним и хозяином гостиницы. — На данный момент у меня имеются определенные причины путешествовать инкогнито. Ну, вы меня понимаете.

— Можете всецело на меня положиться, сэр. — Здоровый глаз Вуда светился преданностью.

Двое мужчин обменялись легкими заговорщицкими кивками.

Во двор вбежал уже знакомый мальчишка, а следом вперевалку, неторопливо вошел Дэн, на ходу натягивая рубашку, из волос торчала солома, точно из плохо уложенной крыши хижины.

— Я там, в поле работал, — объявил Дэн сердито. — Не могу же я делать два дела зараз, не знаете, что ли?

— Отведи экипаж джентльмена в конюшню. А затем отпусти лошадей на наш луг. — Вуд в этот момент мог бы сойти за Людовика XIV, обращавшегося к искушенному придворному. Мальчишка же так и переводил восторженный взгляд с одного мужчины на другого, точно трепетная девушка, смущенная избытком внимания. Вуд посмотрел на нового постояльца и затем кивнул.

— Прошу вас, проходите наверх, — предложил он, успокоившись, когда мальчишка взобрался на козлы рядом с Дэном и устремил торжествующий взгляд куда-то вдаль.

— Ты напоминаешь мне обезьянок в джунглях Востока, — произнес приехавший. Однако мальчишка настолько был поглощен собственными чувствами, что даже не отреагировал на его шутливое замечание.

Громадных размеров карету вкатили во внутренний двор, звонко цокали копыта по мостовой, колеса гремели, раздавались распоряжения, звякала упряжь, и сами по себе все эти звуки половине города объявляли о том, что Джордж Вуд поймал в ловушку очень неплохую дичь.

— Я везу с собой в Хоуптон ценные предметы, — заметил джентльмен, когда Дэн заворачивал за угол, — кое-какое столовое серебро, ткани, несколько ящиков вина… не проследите ли вы за тем, чтобы все это отнесли в мою комнату?

— Конечно, сэр. А теперь не отведаете ли немного рома, разбавленного водой?

Отбросив в сторону излишние церемонии, джентльмен с готовностью кивнул, однако в его взоре читалась некоторая рассеянность. Он провожал взглядом экипаж и великолепную четверку лошадей, запряженную цугом. Мысли его вернулись в Ланкастер, к Ньютону. Интересно, как тот отреагирует, когда обнаружит, что Хоуп всю добычу тайком увез с собой?

— Но мне это необходимо, — пробормотал он себе под нос и тут же пожал плечами: и что смог бы сделать теперь Ньютон? Игра продолжается…

Отобедав в собственной гостиной прекрасно запеченной речной форелью и взбитым пудингом, Хоуп собрался отправиться на первую свою прогулку по Кесвику. Было около пяти пополудни, послеобеденная жара уже спала, и те, кто желал прогуляться на свежем воздухе, вышли на улочки городка.

Мальчишка-мартышка — как окрестил его полковник — еще раньше унес его превосходные ботфорты с кисточками и надраил их до иссиня-черного блеска. Три пенса одной серебряной монетой послужили более чем щедрым вознаграждением за старания, и казалось, мальчуган и вовсе проникся безграничной преданностью этому элегантному постояльцу, чей экипаж и лошади своим великолепием потрясли его до глубины души. Никто и ничто в Кесвике не могло вызвать подобного восхищения, к тому же, заехав за угол гостиницы, Дэн даже позволил ему подержаться за поводья.

Хоуп постарался одеться не слишком вызывающе, но все же так, чтобы подчеркнуть свое положение в обществе. Его новые рейтузы, только что отчищенные до кипенной белизны, имели пару карманов с потайными отделениями для часов. На шею он повязал модный галстук из великолепной ткани. Однако же эта деталь туалета служила не столь для красоты, сколь скрывала достаточно болезненный фурункул на шее, давно назревший и готовый прорваться в любой момент. Гордясь собственной внешностью и с тщеславным вниманием относясь к своей физической форме, Хоуп стыдился подобного изъяна и потому старательно скрывал его. Затем он надел прекрасно сшитый темно-зеленый сюртук, черную фетровую шляпу и взял в руки дубовую трость со свинцовым набалдашником.

Неторопливо прогуливаясь по улочкам Кесвика, он заметил несколько восхищенных взглядов, брошенных в его сторону, и это весьма польстило его самолюбию. Тем не менее Хоуп в полной мере убедился, что покрой и изысканность его одежды не столь уж исключительны. По крайней мере несколько человек не уступали ему в этом отношении. Например, двое молодых людей атлетического телосложения, облаченные в щегольские костюмы по последней моде, неспешно двигались за группой молодых дам, возглавляемых более старшей — судя по внешнему сходству, их матерью. Или же мужчина в летах, явно продолжавший следовать всем капризам моды, несмотря на то, что давно переступил порог юности.

Прогуливаясь по улицам городка, на который уже начинала опускаться вечерняя прохлада, Хоуп погрузился в счастливые мысли о будущих планах, о семье и деньгах. «Полковник Хоуп, — время от времени напоминал он сам себе мысленно, — ваш покорный слуга, мэм». Он старался нарисовать в своем воображении яркую картину знакомства с некоторыми из этой благополучной публики, представляясь им путешественником по Озерному краю. Родившийся и воспитанный в многолюдном Лондоне, он решил посвятить лето восстановлению здоровья и сил в этом благословенном краю, среди озер и холмов. Кесвик считался одним из лучших курортов — парусные гонки, пикники, танцы, хорошая компания и всевозможные удобства, что может лучше привлечь состоятельных путешественников? И те, кто приезжал сюда, были богаты, очень богаты. К тому же они посещали этот курорт не только ради здоровья и отдыха. На всем белом свете невозможно было сыскать лучшего места, нежели Кесвик, чтобы на несколько месяцев сокрыть от нескромных взоров свою юную дочь и, пока ее девичья честь в безопасности, подыскать для нее удачную партию.

Кесвик импонировал ему во всех отношениях. Еще в юные годы он не раз посещал северные торговые города, и этот отличался той же чистотой и аккуратностью, как и те, что ему доводилось видеть. Кое-где виднелись дома, построенные в весьма недурном вкусе, ни одной церкви поблизости с ее занудными проповедями и наставлениями, зато множество магазинов, гостиницы, конторы… к тому же в городе имелся настоящий музей, во всяком случае, так сказал ему Вуд, и еще парочка достопримечательностей. Но что больше всего понравилось полковнику Хоупу, так это явные признаки развивающейся промышленности. Беспрерывное движение по широкой центральной улице весьма впечатляло: лошади, запряженные в легкие экипажи и двуколки, проносились в оба направления, копытами поднимая пыль. Все вокруг говорило о процветании ремесел: седельщики, кожевники, слесари, каменотесы, ткачи, портные, изготовители шерсти, печатники, торговцы мануфактурным товаром, кузнецы, жестянщики, пивовары, шляпники, пекари, и бакалейщики, и сапожники. И все это складывалось в неразрывную цепь ремесла и торговли. Крепкий запах навоза витал в воздухе, раздавались крики детей, из мастерских и ремесленных дворов доносился шум, который не могли заглушить ни топот несущихся лошадей, ни гомон праздной толпы. Хоуп никогда не отдавал себе в этом отчета, но именно такое вот слияние торговли и ремесла, некая гармония маленького городка давала ему успокоение и оптимизм, помогавший выжить в этом суровом мире. Подобных чувств он не испытывал нигде — ни в деревне с ее простыми нравами, ни в большом городе. Лондон представлялся ему все тем же ульем, наподобие Кесвика, только симфония его звучала гораздо внушительней.

Ром и вино, пары которого все еще не выветрились, подействовали на него умиротворяюще, и, придя в хорошее настроение, он повернул прочь от ремесленных кварталов города, направившись прямиком к озеру Дервентуотер, которое Вуд называл не иначе как Кесвикским озером. Хозяин гостиницы не без основания рассудил, что коль скоро Хоуп путешествует по Озерному краю, то наверняка пожелает прогуляться по берегу.

Он следовал за публикой, которая с нарочитой неторопливостью двигалась в сторону озера, время от времени приветствуя кого-нибудь любезным кивком и тем самым исподволь прокладывая себе путь в это избранное общество сибаритов. Искалеченная нога начала слегка ныть от долгой ходьбы, однако до южной оконечности города оставалось совсем немного, и Хоуп не без основания рассудил, что в этом прославленном краю, куда толпы путешественников приезжали восхищаться дивными красотами, ему и самому не мешало бы прослыть человеком утонченным и страстным поклонником природы. К тому же на ум ему вдруг пришло дивное изречение одного из друзей Кембла: «Если ты сам сумеешь поверить во что-то, то сможешь убедить в этом кого угодно». Возможно, ему понадобится такая вера в «природу», и, может статься, от этого будет многое зависеть.

Хоуп остановился на самой вершине Монашьего утеса, глядя вниз на отвесные скалы, носящие название «Челюсти Борроудейла», и ожидая некоего откровения свыше. Именно о таких дивных пейзажах, как этот, сочиняли бесчисленные стихи великие поэты, их изображали маслом на холсте маститые художники. Налюбовавшись местными достопримечательностями во время своей поездки по этим восхитительным местам, Томас Грей назвал Озерный край «Блаженным долом». А после того, как вышли его путевые заметки, писатели и поэты гурьбой ринулись в эти благословенные Богом места, дабы исследовать и одновременно насладиться божественной гармонией, которая во всей своей красе блистала перед восхищенными взорами. Здесь и в самом деле глаз радовало удивительное сочетание высоких холмов, глубоких долин, синих озер и рек и еще то, неуловимое, что Колридж называл «пространство, вызывающее душевный трепет». Одна из первых великих работ маслом, выставленная в Королевской академии искусств Тернером несколько лет назад, называлась «Утро в Конистонских холмах». Полотно было написано всего в нескольких милях от того места, где сейчас стоял полковник Хоуп, вглядываясь в бескрайний ландшафт. В те годы Тернеру едва минуло двадцать три, именно тогда была выставлена его картина. Однако уже в те дни художник сумел увидеть в этом пейзаже истинный рай: нижнюю часть картины занимал склон, уходящий во тьму, в то время как верхняя часть представляла собой мир света — бесплотного и одновременно олицетворявшего собой саму бесконечность.

Всю центральную часть картины занимают две фигуры — мужчины и женщины — Адама и Евы, окруженные стадами овец, на фоне благословенного Эдемского сада Камбрии. И в то самое время, когда полковник Хоуп, стоя на этом скалистом выступе, называемом Монашьим утесом, любовался окрестностями, Вордсворт уже принялся перерабатывать свою «Прелюдию», в поэтической форме увековечивая неодолимое влияние Озерного края, которое тот оказывал на умы и сердца всех путешественников. А всего в нескольких сотнях ярдов от гостиницы «Голова королевы», в собственной резиденции Грета-Холл другой, не менее выдающийся поэт Колридж исследовал наслаждение, выпадающее на долю всякого, кто вольно или невольно оказывается почитателем сего края, лишь однажды вкусив незабываемых впечатлений, и пищи для ума, даваемой подобными впечатлениями.

В философских воззрениях, искусстве и мыслях людей, весьма мудрых и обладающих немалым влиянием на умы широкой публики, таких, как Грей, Тернер, Колридж и Вордсворт, это маленькое, отрезанное от остального мира провинциальное местечко стало одновременно и объектом исследований, и идеалом. Некоей счастливой Аркадией античных сказаний, где мирная жизнь противостоит любым политическим интригам и где религия, оказавшись совершенно несостоятельной перед лицом великой природы, вынуждена была обратиться к ней, дабы не утратить остатков влияния на души человеческие. Еще совсем недавно было принято полагать, будто природа эта не обладает ничем, кроме беспощадной и необузданной дикости. И многие оставались верны собственному заблуждению.

Включая Хоупа. В течение трех минут он стоял на скале, глядя на раскинувшуюся перед ним панораму. Он в должной мере оценил превосходный пейзаж этих мест: да и сам по себе вечер был прекрасен. Одинокие маленькие лодочки на зеркальной поверхности озера, живописные облака в синем небе, отражение которых плыло по зеркалу вод, легкий бриз, неспешно прогуливающиеся люди, признаки цивилизованной деятельности на острове Поклингтон, — путешественник по Озерному краю о большем и мечтать не мог. Но на этом курорте Хоупа привлекали только люди. Конечно, доведись ему описывать местные красоты, он бы нашел красивые эпитеты, дабы выразить собственный восторг. Но на самом деле впечатлили его лишь водные пространства, да и то с практической точки зрения: он бы не отказался от хорошей рыбалки.

— Уж поверьте, Баркетт станет отличным компаньоном для рыбной ловли. — Джордж Вуд говорил медленно, с расстановкой. Был он уже изрядно пьян и в том благожелательном настроении, которое располагает к неспешной беседе. — Уж Баркетт-то умеет ловить рыбу на крючок.

Полковник мог бы поклясться, что бельмо хозяина гостиницы азартно поблескивает, как и его здоровый глаз. Глядя на него, Хоуп усилием воли заставлял себя унять содрогание.

— Я найму его.

— Я ему свистну утром. Он приглядывает за воротами на Хай-Хилл, где берут плату за проезд. Но Мартин и сам спра вится. Мартин — это его сын. Позвольте, сэр.

И он плеснул непомерно большую порцию портвейна в гигантский стакан гостя.

— Кто у нас тут проживает в окрестностях Кесвика? Что за общество?

— Ну, уж коли говорить о людях вашего круга, сэр, то не так уж и много. Вот, к примеру, капитан Спенс, он живет в Пигми-Холле и мистер Слэк в Дервент-Холле, мистер Поклингтон из Барроу-Каскад, полковник Пичи на острове Викер, мистер Колридж — поэт, пишет для «Морнинг пост», а еще Кроствейт с его знаменитым музеем — такие персоны вас устроят, сэр?

— Не вполне. Не совсем, мистер Вуд. Не в должной мере. Мои комплименты миссис Вуд.

Вот уж кого, а человека из «Морнинг пост» ему надо избегать.

— Почтет за честь, сэр. Ну что ж, Джордж Вуд, теперь выпей и ты. А еще есть леди Гордон, живет неподалеку от Дервентского залива, леди Уильям Гордон и сэр Фредерик Трис Морсхэд в Дервентской резиденции…

— Нет, нет, я так не думаю.

К чему ему супружеская чета? К тому же, как видно, не слишком-то они состоятельны.

— О… понимаю. Чуток познатней, вы ведь именно это имеете в виду? Они должны быть как можно знатней… т-ш-ш-ш… ни слова. Породовитей и чтоб жили неподалеку от города. Конечно, с тех пор, как погибли все Дервентуотеры… — Вуд замолчал, припоминая трагическую историю одной католической семьи, получившей свою фамилию от названия озера. — Казнены, отец и сын, после пятнадцатого и сорок пятого[11]. Останавливались здесь, в «Голове королевы», младший граф, по общим отзывам, был в особенности прекрасным джентльменом.

Верность всегда ценилась высоко, и потому Вуд с новой энергией принялся припоминать:

— Ну, еще есть граф Карлайл там, в Ноуворте, Грэмы в Незерби, Пеннингтоны в Мункастер-Холле, всегда здесь жили, и еще граф Танет в Эпплеби, граф Дерби чуть дальше, в Витерслеке, Флеминги в Ридале и Конистоне, Стрикленды в Сайзере и Лонсдейлы, конечно же в Лоутере, жили здесь еще до правления короля Вильгельма Завоевателя, они были великой силой в стране. Мистер Питт осел здесь в Эпплеби, и все только благодаря Лонсдейлам.

— Я отлично об этом осведомлен, сэр. И в том числе о некоторых из тех, о ком вы упоминали. Но, мистер Вуд, — инкогнито, не забывайте этого слова. — Хоуп выдержал многозначительную паузу. — Мистер Питт — мой добрый друг. Я горжусь тем, что придерживаюсь одних с ним убеждений. А ему требуются свои люди. Поскольку эта амьенская афера вовсе не мирный договор… а всего лишь передышка между военными действиями. За мистера Питта — великого англичанина. — Этот неожиданный тост до такой степени воодушевил мистера Вуда, что он вскочил на ноги.

— И в самом деле, за мистера Питта, сэр! Когда вы в следующий раз свидитесь с ним… скажите ему, что есть еще люди в Кесвике, которые поддерживают его. А еще заверьте его, что коли он снова соберется идти против французов… так и скажите ему… Кесвик готов. — Мистер Вуд стоял, широко расставив ноги, в боевом запале готовый хоть сию минуту кинуться в смертельную схватку с любым французом, осмелившимся посягнуть на священную Англию.

— «Кесвик готов». Будет сделано, мистер Вуд. Он это оценит по достоинству. «Кесвик готов». Я обязательно при разговоре упомяну ваше имя.

Они выпили за премьер-министра, которому, в отличие от всех прочих его предшественников, наверняка бы понравился подобный тост.

— Но вы еще пока не приняли участия в наших планах, мистер Вуд. Уж извините за откровенные слова, вы еще пока не «тепленький», как мы говорим. Вы еще не прощупали оборону противника.

— Противника? Где? Где?

— Фигура речи, мистер Вуд, игра слов, всего лишь игра, черт меня побери! Я бы хотел играть на подмостках, и я повторяю это богохульство, или же я просто преследую Музу… слова, мистер Вуд…

— А у вас нет возможности выступить в парламенте, сэр?

— В парламенте, мистер Вуд, я выступлю только тогда, когда мне будет что сказать. Вот почему я — друг мистера Питта. Вы меня понимаете? Только когда у меня будет что сказать и… все это — лишь средство, мистер Вуд. Я имею в виду, что коль скоро и возьму слово в парламенте, то речь моя пойдет о чем-то прекрасном и благородном. О том, о чем никто, кроме меня одного, и говорить-то не сумеет. О чем я знаю лучше и больше всех прочих. Я имею в виду нечто такое, что тронуло бы до глубины души любого землепашца в этой стране, мистер Вуд. Любого землепашца. И что мои слова заставили бы всю нашу великую нацию изменить путь сквозь бушующий океан истории и совершенно отклониться от того курса, каким она следовала до моих слов. Это в точности как западный ветер, мистер Вуд, зюйд-вест. Как те благодатные вихри, что надувают паруса наших кораблей, плывущих по Китайскому морю… Мои слова, что я жажду произнести на заседании парламента, эти мои слова должны стать судьбоносными… такими, что правят самими ветрами. Но не раньше, чем я сам овладею этими ветрами и сумею ими управлять, мистер Вуд, не раньше. Парламент для меня всего лишь место, где можно продемонстрировать свои твердые убеждения, и только в таком случае я могу рассчитывать на поддержку моего друга мистера Питта. Но пока молчание — золото, ценность которого трудно переоценить. Вы меня понимаете.

— Всей душой. И даже более того: я последую за вами, сэр, поднимаю свой бокал в вашу честь… нет… я провозглашаю за вас тост… совсем как за мистера Питта — великого англичанина.

Они выпили еще по порции портвейна, дополнительно нагрузив печень.

— Все дело в путешественниках, мистер Вуд. Я изо всех стремился найти себе товарища в своем путешествии по Озерному краю. Позвольте заметить, у меня нет ни охоты, ни времени заводить знакомства с нетитулованными мелкопоместными дворянами. Что же касается людей благородного происхождения, то многие из них, как я уже упоминал, могут оказаться знакомы с моим старшим братом, или со мной, или с моим отцом, или с тем и другим одновременно. А у меня нет ни малейшего желания поддерживать семейные отношения во время моего путешествия инкогнито. Семья может погубить любого, вы не находите, мистер Вуд? В то самое время, как мы усердно налегаем на весла в крохотном и утлом суденышке, прокладывая собственный путь по океану, семья из темных глубин прошлого протягивает к нам свои длинные щупальца, оплетает наше суденышко, словно змея, и затягивает в пучину, подобно гигантскому осьминогу. Близкие нам люди даже могут быть настроены весьма и весьма доброжелательно, но мы-то сами как можем судить об этом, мистер Вуд? Мне уж не раз доводилось видеть подобную картину, когда змеиные щупальца опутывают беднягу и увлекают его на самое дно…

Мало-помалу его голос набирал силу. Многие годы подряд прожив в полном одиночестве, что, собственно, и привело его к теперешнему отчаянному положению, Хоуп и сам отдавал себе отчет, насколько трудно ему противостоять тяге к общению. Ньютон наверняка бы обвинил его в чрезвычайной небрежности. Однако сегодня день выдался особенно тяжелым: долгий переезд, прибытие, знакомство с Кесвиком, чему он вовсе не был рад, затем это возлияние. И все же его пьяная лесть позволила ему заполучить самого преданного союзника. Ньютон никогда не понимал, что изредка наступают моменты, когда ты просто вынужден проявлять неумеренность, которая в конечном итоге учит тебя быть куда более снисходительным к собственным недостаткам, и часто, как ни странно, дарует тебе некое вознаграждение за вынужденные лишения. Однако коварный портвейн мало-помалу погружал его в полусонное состояние после долгой дороги, казавшееся Хоупу блаженной роскошью. Но Вуд по-прежнему ничего не мог понять насчет богатых путешественников. Вдаваться в объяснения уже было поздновато. Вскоре хозяин гостиницы и сам догадается, что имел в виду Хоуп. Теперь Джордж Вуд стал его горячим поклонником.

Богатый жизненный опыт подсказывал Хоупу, что завтра, когда он проснется после попойки, его состояние будет не из лучших. И все же, несмотря на последствия, ему надлежало заручиться поддержкой хозяина гостиницы. Случается, что лучшим средством от перепоя оказывается лишняя порция спиртного. Дэн и Мальчишка-мартышка вместе с шестью другими слугами давным-давно улеглись спать на чердаке конюшни, вмещавшей всего лишь три стойла. Служанкам повезло гораздо больше, им были предоставлены кровати в двух мансардах. Среди постояльцев гостиницы, решил Хоуп, нет никого, чье общество представляло бы интерес, хотя один или два были весьма состоятельны. В крайнем случае он мог бы воспользоваться их услугами или кошельками, но не более того. Однако все они уже улеглись спать, удалившись в свои комнаты, как и хозяйка гостиницы, которую мистер Вуд великодушно отпустил после того, как она принесла им вторую бутылку портвейна.

Они сидели на дубовой скамье в маленькой уютной комнатке, торф в камине занялся ярко и быстро, разгоняя мрак и прохладу наступившей ночи. Даже лошади давно спали. Всю эту картину полковник видел как бы со стороны. Эта его способность отрешиться от собственного тела и взглянуть на мир с иной точки зрения могла бы показаться ужасающей, однако сам он чаще всего испытывал от нее истинный восторг. Он «видел» двух мужчин с бокалами портвейна в тихой уютной комнатке в «Голове королевы», расположенной в центре маленького, погруженного в сон городка. Видел он и сам городишко, раскинувшийся на берегах двух озер в ложбине между древними горами, которые, при всем своем величии, представлялись ему лишь крохотными точками на бесконечно огромном лике Земли под бескрайними небесами, раскинувшимися над головой…

— Вы верующий человек, мистер Вуд? — неожиданно для самого себя поинтересовался он.

— При моем деле у меня остается не так уж много свободного времени на религию… конечно, мне прискорбно говорить об этом, сэр, но если уж на то пошло, да, я считаю себя верующим.

— А я вот не представляю себе жизни без религии, — продолжил его высокий гость, и на сей раз речь его отличалась удивительной рассудительностью и благоразумием. С нее словно бы слетел налет праздного многословия, которое до сих пор было так характерно для всех его рассуждений. — Святая Троица утешала меня в темные дни моей жизни. Именно к этому мы все и должны стремиться.

— И то правда. — В некотором замешательстве Джордж Вуд поднял свой бокал, да так и застыл с ним. — Аминь, — пробормотал он наконец, но так и не отхлебнул. — Тут неподалеку был пример чуда творения, вот только помер несколько лет назад, — сказал он, оживившись от мысли, что столь тяжелая для его понимания философская беседа все-таки осталась позади. — Вы никогда не слыхали о человеке по имени Черный Джек?

В этот момент полковник набивал трубку, он лишь отрицательно покачал головой, и Вуд принялся пересказывать ему одну из своих любимых историй. Она была призвана послужить иллюстрацией того, что трактирщик назвал «чудом творения», хотя история его могла бы с тем же успехом служить для десятка-другого иных примеров — «равенства между людьми», «влияния холмистого края» и даже «козней дьявола».

— Черный Джек был негром, слугой в Грэйтвейтской низине, принадлежавшей мистеру Роулинсону. Он просто творил чудеса с лошадьми, хотя в тех местах, откуда он родом, лошадей отродясь не водилось. Вот потому-то Роулинсоны и заплатили за него сущие гроши. Во всяком случае, проработал он так год или два, а после принялся вдруг учиться. Никто так и не разобрал, чего вдруг. Но вскоре оказалось, что умеет он читать и писать, он брал у мистера Роулинсона книги, а после еще принялся учить математику, уж потом сам выучился играть на скрипке. Да не только играть: он и сочинять сам взялся, и у нас тут до сих пор множество песенок поют, что Черный Джек сочинил.

Вы теперь наверняка подумаете, будто это все дело рук мистера Роулинсона, но ничуточки. Слыхал я, что мистер Роулинсон был не слишком-то доволен: уж скажу все как на духу, слыхал я, будто мистер Роулинсон даже палки в колеса вставлял Черному Джеку, а книги ему давал читать и держал его только из-за лошадей. В нашем краю многие бы хотели взять себе Джека, уж больно ценили то, как он с лошадьми управлялся, а мистер Роулинсон был завистливым человеком.

Но Джек все делал сам, вместо письменного стола — ящик из-под кукурузы, а крохотный уголок амбара, где он жил, служил ему и библиотекой, и кабинетом, и всем остальным. Да все знали — что уж там лошади, — он, ко всему прочему, еще и сильным человеком был. Что ему переплыть озеро туда и обратно, не отдохнув ни разу! Он мог побить любого из здешних, я как-то толковал с отличными борцами из Камберленда и Вестморленда, которые с ним сражались, да проиграли. Гордился он своей учебой и радовался ей. И никто в округе так и не смог понять этих его увлечений: мистер Роулинсон и несколько джентльменов как-то позвали его в дом после обеда, чтобы он показал им свои способности, но до меня дошло, они там над ним потешались, а после даже шестипенсовик дали; да только никто из них не мог с ним сравниться, вы понимаете — наши мелкопоместные дворяне никогда ничем таким не интересовались, ни событиями в мире, ни спортом.

Он бы так и продолжал заниматься своими науками многие годы и умер бы знаменитым человеком, да, когда уже был в возрасте, без памяти влюбился в одну местную юную девчушку. Он с ума по ней сходил. Но бедная девушка, хоть и нравился он ей, да только пугалась она его, и ничего она с этим поделать не могла. Когда она подросла и вышла замуж по любви, Джек и вовсе сохнуть стал. Уходил в лес, иногда пропадал там по целым неделям, так и зачах там до смерти, сам себя измучил. В нашем краю его до сих пор помнят, но все его книги и то, что успел написать, забрали и сожгли, должно быть. Только подумайте, сэр, человек, черный, из далекого края, здесь, в холодной чужой стране, и все это сделал своими собственными силами. По мне, так Черный Джек — настоящее чудо. Зубы у него были белые. И он всегда улыбался.

— Должно быть, ему было нестерпимо одиноко, — откликнулся полковник спокойно. — Бедняга Черный Джек.

— Но ведь чудо. — Хозяин гостиницы вернулся к первоначальной теме о религии, желая и дальше развить ее.

— О да, мистер Вуд, и это знак нам всем. Но разве мы его замечаем? Разве мы что-нибудь предпринимаем?

— Вот бы мне представился случай побороться с ним, — произнес хозяин несколько мрачно. А затем добавил, словно бы одно следовало из другого: — Его очень любили все в деревне.

— Это уже кое-что. Ну а теперь, мистер Вуд, дайте мне свечу. Я полагаю, служанки уже давно спят и некому посветить мне, придется самому добираться до постели.

— Да я могу позвать кого-нибудь, сэр. — И хозяин поднялся с заметным усилием.

— Ну что вы, — отозвался мужчина. — Сегодня я пойду один.

— Да нет никакого беспокойства.

— Благодарю вас, мистер Вуд.

— Для меня такая честь наслаждаться вашим обществом.

— Благодарю вас, мистер Вуд.

— Пожалуйста, располагайте мной, всегда готов оказать вам любую услугу, полковник Хоуп.

— Спокойной ночи, мистер Вуд.

Как Хоуп ни старался выспаться той ночью, однако же сон его был весьма неспокоен, то и дело прерываясь, что порой приносило даже некоторое облегчение. Иногда неумеренная ночная выпивка, сопровождающаяся кошмарами и пробуждениями в холодном поту, оборачивалась утром лишь незначительным похмельем. Но две ночи подряд, разделенные лишь несколькими часами вынужденного воздержания, неизменно ввергали его в состояние полной подавленности.

Мучения его не сводились лишь к физическим страданиям. Словно стиснутая обручем гудящая голова; нестерпимая резь в глазах, которая слегка отступила после того, как он долго и отчаянно тер их пальцами. Почки и печень, казалось, были поражены тяжелой болезнью, он был мертвенно-бледен от боли и тяжести в боку, старые раны принялись ныть, точно в них вновь открылось кровотечение. Более всего его беспокоила хромая нога, которую сводила судорога, стоило ему спустить ее с постели. Скрюченные, словно у подагрика, пальцы непереносимо тряслись, изо рта несло, будто из открытой помойной ямы. И поделать с таким плачевным состоянием было нечего. Оставалось лишь зарыться с головой под одеяло и лежать не двигаясь, в надежде, что это возмездие, эта кара Божья за его необузданное возлияние когда-нибудь минет. Где-то в глубине души он осознавал, что заслужил подобное наказание, и потому усилием воли заставлял себя терпеть, сцепив зубы. Смятение охватывало его душу, он погружался в бездну непереносимого страдания. Его мысли то и дело возвращались к двум пистолетам в его несессере. Он уже рисовал в своем воображении, как достанет их, зарядит и приставит к вискам, а затем… на что похожа смерть?

В эту минуту он и вовсе не видел никакого смысла в дальнейшем своем существовании. Испытывая нестерпимую боль, которая завладела всем его телом без остатка, он чувствовал себя беспомощным и ничтожно крохотным, точно камень-голыш на морском берегу в плену переменчиво-капризных волн. Хоуп словно видел себя со стороны: скрюченный на кровати, где он многие часы подряд метался от боли, он являл собой пример совершеннейшей нелепости. Им овладело уныние, а мысли, точно пытаясь разрешить некую запутанную головоломку, неслись по кругу без остановки: зачем ему жить дальше? У него не возникло ни единого порыва подняться с постели и заставить себя двигаться. Вялый, совершенно апатичный, он был как будто парализован тщетностью бытия. Гигантский мир вокруг него продолжал жить по своим законам, и его собственная непричастность к этому важному действию тяжелым грузом ложилась на его душу, словно жерновами перемалывая его сознание.

Что такое его жизнь и в чем ее смысл? Такая невообразимо короткая и мелкая безделица. Бедняга Черный Джек — вот он есть, через миг его не стало. А этот маленький Мальчишка-мартышка, с его неуемной энергией, вскоре он повзрослеет, начнет болеть, состарится, а там, глядишь, и умрет. Хоуп, словно бы цепляясь за последнюю надежду, попытался собрать все свои воспоминания о Сэлли, но и здесь его ждало горькое разочарование. Уже не в первый раз воспоминания о чувственных удовольствиях не приносили облегчения. Единственное, что запечатлелось в памяти, так это торопливое, почти стершееся из памяти совокупление, минутный каприз плоти. Он так и чувствовал на собственных висках холодное прикосновение гладких пистолетных стволов. И в эту же самую минуту на него внезапно снизошло умиротворяющее спокойствие.

Нет смысла жить и никогда не было. Убежденность в этом вдруг охватила его. Хоуп попытался справиться с богохульным озарением, которое проникало все глубже и глубже в его душу, точно погружаясь в зыбкую трясину.

— О Боже! — принялся он молиться. — Позволь мне быть полезным делу Твоему. И стану я служить Тебе во все дни моей жизни. Укажи мне путь, по которому мне следует идти, и я исполню Твою непреходящую волю, во имя Господа нашего Иисуса Христа, аминь. Покажи мне, зачем я пришел на бренную землю сию, о Господи, аминь.

Он вновь и вновь без устали повторял эту импровизированную молитву едва слышным полушепотом, дабы никто из прислуги или гостей в этот суматошный утренний час не смог подслушать. Однако, если бы даже кто и сумел расслышать его слова, обращенные к Господу, то был бы до глубины души тронут той искренностью и человеческой печалью, с какой полковник взывал ко Всевышнему. В ту минуту он лишь жаждал помощи и знамения… в молитве минул час, и монотонные слова наконец убаюкали его, Хоуп погрузился в легкую дрему…

— Чай, два сваренных всмятку яйца, только, пожалуйста, убедись, что они в самом деле сварены всмятку. Еще теплый хлеб, масло и овечий сыр.

Горничная присела в реверансе перед болезненного вида господином, который занимал лучшую комнату в гостинице. Все это утро ей не терпелось поскорее обслужить именитого постояльца. Она даже внешности своей уделила куда больше внимания, нежели обычно: с невероятным тщанием смочила непослушные локоны, натерла щеки, чтобы вызвать румянец, и надела свое лучшее платье. Однако теперь, завидев его, она почувствовала некоторое разочарование.

— Ты выглядишь весьма мило… — Это был вовсе не комплимент, она и в самом деле была привлекательна.

Хоуп ощущал душевное умиротворение, хотя налет меланхолии после неумеренных возлияний стерся еще не полностью. Однако когда он спрашивал ее имя, на него уже накатывала легкая волна похоти.

— Кристина… спасибо, сэр, вы весьма любезны.

— Твое имя произошло от слова «христианин». — Он сел на кровати, спустив ноги на пол, и теперь она заметила его густые темные с проседью волосы. Такие женщины, как эта Кристина или Сэлли, всегда возбуждали его интерес, к тому же эти наивные простушки обычно принимали уловки за чистую монету. — Имя, точно кристалл, сверкающий в лучах солнца, словно ты стоишь рядом с окном, сквозь которое проникают яркие полуденные лучи. Надеюсь, Кристина, мы станем друзьями.

— О нет, не станем, — торжественно пообещала она не столько ему, сколько самой себе, улыбаясь и выходя из комнаты.

Она сама не понимает почему, рассказывала она через несколько минут своей лучшей подруге, но он ей «ужасно неприятен».

Даже такой легкий флирт слегка оживил Хоупа. Он поднялся с постели и подошел к окну. Внутренний двор гостиницы был залит полуденным солнцем, жизнь снаружи так и кипела, и в этой повседневной сутолоке была своя прелесть. Однако прежде необходимо поесть, а перед завтраком сделать гимнастику — он выполнял упражнения неукоснительно каждое утро, невзирая на собственное состояние. За долгие годы не слишком обеспеченной жизни он успел хорошенько усвоить, что судьба человека зачастую зависит от того, насколько он силен. Кесвик же потребует всех его сил.

Охая от боли в мышцах и исходя испариной, Хоуп все же заставил себя закончить упражнения, сосредоточив особое внимание на руках и груди. К тому времени минул полдень. Он уже пробыл в Кесвике целые сутки, и за эти часы всему городу стало известно: в гостинице «Голова королевы» остановился весьма привлекательный полковник благородного происхождения Александр Август Хоуп, младший брат графа Хоуптона, член парламента от Линлитгошира и друг премьер-министра мистера Питта. Он на несколько дней задержится в этом благословенном местечке и по каким-то своим, ему одному известным причинам хотел бы остаться инкогнито.

— Так что ж, полковник, — тихо разговаривал он с самим собой, натягивая узкие белые бриджи. — Каково ваше настроение сегодня? Вы отменно позавтракали? Хорошо ли выспались? Глотнули свежего воздуха, проветрив голову? Великолепно, полковник. — Он втянул живот и с трудом застегнул бриджи. — Вашей легкой жизни, полковник, можно только позавидовать. Вы беззаботны, точно какой-нибудь принц, и если весь мир рухнет в тартарары, вы и не заметите. Однако, полковник, вы мне нравитесь все больше и больше. И даже имя Хоуп начинает звучать весьма привычно. — Он мягко улыбнулся собственным мыслям. В его воображении с удивительной яркостью нарисовалась картина двух разных людей, один из них, новый и еще пока не вполне знакомый, точно бесплотный фантом вошел в другого, того, старого, от которого сам Хоуп мечтал избавиться.

Еще во время своей первой прогулки по Кесвику Хоуп выяснил, что в городишке проживают всего два аптекаря — Мэри Фишер и Джон Хогарт. Он решил, что было бы весьма бестактно без предварительной договоренности нанести визит и попросить настойку опия. Однако мистер Вуд настоятельно рекомендовал местного хирурга доктора Эдмонсона. Мальчишка-мартышка взял карточку полковника Хоупа и со всех ног кинулся к врачу, дабы тот, не мешкая, назначил время визита. Свободное время в очереди пациентов нашлось сразу. Полковника впустил в дом неунывающий горбун-слуга, который беспрестанно подмигивал и радостно улыбался, при этом не произнеся ни единого слова. Возможно, хозяин держал его, дабы оттенить собственные достоинства, поскольку был доктор Эдмонсон весьма привлекательным мужчиной и прекрасно знал об этом. Строгое выражение лица, столь присущее всем докторам, невероятно гармонично сочеталось с его словоохотливостью, даже в некотором смысле говорливостью. Он с поверхностной эрудицией рассуждал о предметах, касающихся всех областей наук, да к тому же беспрерывно пересказывал досужие сплетни.

Он самым непринужденным образом пригласил Хоупа пройти в свой «маленький кабинет», и весь его вид демонстрировал совершенное равнодушие к высокому происхождению благородного гостя, однако эта непринужденность и равнодушие казались наигранными. В то же время Хоуп почувствовал немалое облегчение. По пути к дому хирурга он боялся, что не сумеет найти общего языка с врачом. Он уж давно выяснил для себя, что все снобы подобны слепцам, и стоит только выяснить, к какой области жизни относится их слепота, как обретаешь истинную безопасность в общении с подобными людьми. Ему подумалось, что уж больно скоро доктор Эдмонсон забыл о благородном происхождении полковника Хоупа и его неразрывной связи с семьей Хоуптонов, а в особенности о титуле его старшего брата. И в то же время такое осторожное поведение местного врача весьма льстило полковнику.

Вскоре они уже наслаждались прекрасным хересом.

Весьма небрежно Хоуп упомянул о своих «пустяковых ранениях», между прочим рассказав о тех «мелких стычках», в которых ему довелось принимать участие, и совсем уж было собирался перейти к своей просьбе, когда доктор Эдмонсон и сам озвучил его желание:

— О, без сомнения, вам нужен запас опия.

Хоуп рассеянно кивнул, с полным безразличием глядя в сторону. Он частенько это делал, вот только теперь он рассматривал прекрасной ручной работы медицинский ящик из красного дерева, оснащенный десятком маленьких ящичков с латунными ручками, восхитительный набор инструментов для опытов — тюбики, банки, различной длины трубки. Его взгляд неторопливо скользил по вещам в кабинете, оценивая солидную библиотеку, расставленные повсюду классические бюсты, в этой комнате веяло духом Просвещения.

— Я вижу, вы образованный человек, доктор Эдмонсон.

— Ну что вы, полковник, мои познания весьма скромны. Здесь, в Кесвике, все мы, образованные люди, стараемся держаться вместе. Наверняка вам еще пока не довелось услышать о нашем изобретательном картографе и замечательным основателе музея Питере Кроствейте. А еще о мистере Отли, нашем выдающемся геологе, или же о мистере Поклингтоне, чьи уникальные архитектурные сооружения украшают острова и берега Дервентуотера. В нашем маленьком городке, знаете ли, есть немало людей, которые весьма интересуются последними достижениями и открытиями в самых различных областях науки. Если вам доведется задержаться у нас чуть подольше, нежели вы полагали ранее, я бы с удовольствием представил вас нашему скромному обществу.

Полковник рассеянно отговорился, вскользь упомянув, что он — перелетная птица. Еще пара-тройка дней, и жизнь его потечет по иному руслу, однако красоты здешних мест весьма впечатлили его и оставили свой след в его сердце.

— Жаль, что все так складывается, — ответил доктор, — однако завтра мне необходимо отбыть во Францию. Полагаю, моя поездка займет не менее трех месяцев.

— Верите ли, Лондон почти опустел. Почитатели Наполеона тотчас же после заключения Амьенского мира бросились в Париж, дабы поцеловать землю, по которой ходил их кумир.

— Признаться, меня нисколько не восхищает этот человек, — заметил Эдмонсон. — Более того, некоторые мои друзья придерживаются того мнения, будто это истинный дьявол во плоти. Однако, надо отдать должное, его Метод и Логика заслуживают истинных похвал. Теперь, когда наше правительство подписало мирный договор, мы могли бы кое-чему поучиться у него. Эта страна, сэр, чрезвычайно нуждается в Методе и никогда раньше не пожинала плоды Логики. Вы со мной не согласны?

Посетитель лишь молча кивнул и поднялся, направившись к книжным полкам, словно они неодолимо влекли его. Ему не терпелось поскорее завершить этот никчемный разговор на общие темы и перейти к цели своего визита сюда. Коль скоро доктор Эдмонсон намеревался задержаться во Франции на целых три месяца, то стоило запасти опия как можно больше, иной возможности ему не представится.

— Я вижу, у вас есть «Элементы медицины» Джона Брауна[12].

— Да, действительно, сэр. — Доктор Эдмонсон поднялся. — Подписана самим автором.

Он снял книгу с полки и открыл ее, показывая автограф светила, чье влияние на медицину тех времен было неоспоримо выше влияния всех прочих мировых знаменитостей. Однако же его употребление и поддержка опия вызывали немалые дебаты со стороны его оппонентов.

— Я учился у него в Эдинбурге и был горячим сторонником его учения, в противовес взглядам кулленистов[13] и бруссеистов[14] с их дурацкими пиявками. Я надеюсь повстречать Бруссе в Париже и вызвать его на откровенную дискуссию по данному поводу.

Рассеянно листая книгу, Хоуп обнаружил место, где Браун описывал множество заболеваний и увечий, при которых опий, весьма и весьма облегчал страдания больного.

— Это — моя библия, сэр, — с гордостью произнес Эдмонсон, он даже зачитал несколько строк из перевода Беддо. — Вам правильно посоветовали прийти ко мне, сэр. Опий, который я хочу предложить вам, самый чистый. Настойка здешнего приготовления, ее называют ланкастерскими черными каплями, уж поверьте, очень низкого качества и в некоторых случаях, если употреблять ее не слишком осмотрительно, может нанести немалый вред. Но, если уж говорить откровенно, полковник, представления не имею, как весь этот работный люд на Ланкастерских рудниках, впрочем, как и многие местные жители, смогли бы обходиться без подобного зелья. Вот уж истинно, черные капли — опий для простого народа, настолько он низкопробен. Тот опий, что продаю я, не вызывает ни сонливости, ни излишнего возбуждения. Какое количество капель вы употребляете?

— Не больше пятидесяти за раз, — солгал Хоуп, — я пользуюсь им лишь иногда, во время приступов ревматизма…

— Понимаю… Я обеспечу вас надлежащим запасом. Если уж вам приходится путешествовать, то куда надежней полагаться на давно проверенное средство.

Пока хирург занимался приготовлением опийной настойки, Хоуп, невероятно обрадованный открывшейся перспективой и уверенный, что весьма удачно разыгрывает собственную роль, пустился в пространные описания тех дней, что провел в компании курильщиков опия в Константинополе. Он живописал во всех деталях, как и в котором часу они собираются, какой ритуал ежедневного приема опия проводят. Он отлично представлял себе, насколько эксцентричен доктор Эдмонсон, по какой экзотике тоскует душа хирурга. Длительная война с Францией перекрыла все границы и означала, что у врача не было ни малейшей возможности повидать мир. Завороженный рассказом Хоупа, он даже бросил работу, отправив слугу в трактир за холодной курицей и овсяным печеньем. Ему до чрезвычайности хотелось заручиться дружеским расположением человека, столь искушенного в путешествиях, который способен вести бесконечные рассказы о далеких странах, о которых он — врач из глухого провинциального городка — мог лишь мечтать темными, сырыми зимними вечерами, в холодном северо-западном уголке острова, ведшего войну едва ли не с целым миром.

— Вам следует встретиться с моим другом мистером Колриджем, — в разговоре заметил доктор Эдмонсон. — Я напишу ему записку, и вы ему ее вручите. Загляните к нему в Грета-Холл, ваш хозяин гостиницы проводит вас туда. И не бойтесь потревожить мистера Колриджа: он говорил мне, что подобные вторжения ему лишь в радость.

Столь неожиданное предложение было сделано исключительно ради поддержания интересной беседы с необыкновенным посетителем и уж ни в коем случае не с целью в чем-то превзойти его. Тем не менее доктор Эдмонсон все же позволил себе слегка похвалиться добрым знакомством со столь знаменитым пациентом, «поэтом и метафизиком — мистером Колриджем, который также пишет для газеты «Морнинг пост». Это очередное упоминание о газете прозвучало тревожным звоночком для Хоупа. Список несомненных достоинств мистера Колриджа рос на глазах: «умнейший человек во всем Королевстве, один из самых выдающихся ученых, логикой способный превзойти самого Аристотеля; величайший поэт, единственный из многочисленной лондонской клики». И по мере того, как он рос, Хоуп, продолжая мило улыбаться и вовремя вставлять восхищенные реплики, все больше склонялся к совершенно определенному и категоричному решению никогда и ни при каких обстоятельствах не встречаться с мистером Колриджем.

Надо признать, утром следующего дня доктор Эдмонсон весьма сожалел, что оказался настолько несдержан во время разговора, однако поездка на юг и новые впечатления очень быстро стерли из памяти его досадную оплошность. Стремясь произвести на высокого гостя как можно более благоприятное впечатление, хирург не только расписал все совершенства знаменитого поэта, заодно рассказав о весьма близких отношениях с ним, но также, как бы между прочим, упомянул о неуплаченных долгах, о расписках и счетах, в которых запуталась семья, о долгих приступах меланхолии, которые повергали Колриджа в полное отчаяние и подталкивали к мыслям о самоубийстве и об убийстве жены. Рассказал он и том, что Колридж не раз сожалел о существовании собственных детей, о его бесконечных беспорядочных романах с женщинами, как его круга, так и далеких от него. По мнению доктора Эдмонсона, все это говорило о его безусловной гениальности, которой, несомненно, способствовали частые употребления опия, спасавшие Колриджа как от ревматических болей, так и от прочих неприятностей.

— Уж мы-то, врачи, хорошо знаем души наших друзей, — многозначительно заметил он, — особенно если они к тому же являются и нашими пациентами. Боюсь показаться несколько неосмотрительным, но я всецело полагаюсь на ваше благоразумие. Простите, что рассказываю вам все это, но думаю, что доведись вам провести в обществе мистера Колриджа несколько часов, и он сам доверится вам, я в этом нисколько не сомневаюсь.

Хоуп не собирался выяснять, что из всего сказанного в доме хирурга было правдой, а что — вымыслом болтливого доктора. Полковник вышел на улицу, с удовольствием вдохнув полной грудью свежий воздух Кесвика, и слуга-горбун махал ему вслед.

Все шло своим чередом.