4

Я направил джипстер той дорогой, которой добирался всегда. Я ехал к М'Квайе. Бракса, сидящая в тускло освещенной кабине с розой в руках, теперь словно ребенок баюкала на коленях цветок и молчала. На ее лице за- стыла святая сосредоточенность покорности и покоя.

– Матери сейчас в Храме?

Лицо Браксы не изменилось – оно хранило отблеск божественного света.

– Да, – ответила она отрешенно, – но ты туда не войдешь.

– Посмотрим.

Я развернул джип и помог ей выйти.

Я вел ее, крепко держа за руку, а она двигалась словно сомнамбула. При свете взошедшей луны глаза ее были такими, как в тот день, когда я впервые увидел ее. А пальцы в моей руке – слабыми и беспомощными. Я открыл дверь и вошел вместе с ней в комнату, полную сумерек и тишины. И в третий раз за этот вечер я услышал крик Браксы:

– Не трогай его, Онтро! Это Гэллинджер!

Прежде мне не доводилось встречаться с мужчинами Марса, и я не имел никакого представления о том, как они выглядят.

На Онтро пришлось смотреть снизу вверх.

Его обнаженный торс покрывали бугры родимых пятен и шишковатые наросты.

«Нелады с железами», подумал я.

До сих пор я считал себя самым высоким человеком на Марсе, но, похоже, ошибался – в Онтро было верных семь футов. Теперь становилось понятным, откуда взялась моя гигантская кроватка!

– Убирайся, – спокойно сказал он мне. – Она пусть войдет, а тебе здесь делать нечего.

– Мне нужно взять свои книги и вещи. Он протянул левую руку, и я посмотрел в том направлении, куда он указал. Все мои пожитки были сложены в дальнем углу.

– Я должен войти, мне необходимо поговорить с М'Квайе и Матерями.

– Ты не войдешь.

– От этого зависит жизнь твоего народа.

– Уходи, – проревел Онтро. – Возвращайся домой к своему народу, Гэллинджер. Оставь нас!

Мое имя в его устах звучало так непривычно, словно принадлежало не мне, а кому-то другому Сколько ему лет? Триста? Четыреста? Был ли он стражем Храма всю свою жизнь? И зачем? От кого нужно было его охранять? Мне не понравилось, как он двигается. В прошлом мне уже приходилось встречать людей с таким же отточенным ритмом движений.

– Уходи, – повторил гигант.

Если они довели свое боевое искусство до такого же совершенства, как танец, или если их боевое искусство являлось частью танца, то моя проблема могла стать неразрешимой.

– Иди, – повернулся я к Браксе. – Отдай розу М'Квайе. Скажи, что это от меня, и еще передай, что я скоро приду сам.

– Я сделаю, как ты просишь. Вспоминай меня на Земле, Гэллинджер. Прощай.

Я не ответил, и она исчезла в темноте, унося с собой цветок.

– Ну сейчас ты наконец уйдешь? – спросил Онтро. – Если хочешь, я скажу ей, что мы дрались и ты почти победил, но я неожиданным ударом сбил тебя с ног, а затем отнес на ваш корабль.

– Нет! Или я пройду мимо тебя, или перешагну через твое тело – в любом случае тебе не остановить меня.

Онтра слегка присел и развел руки в стороны.

– Грех поднять руку на святого, – недовольно проворчал он, – но я остановлю тебя, Гэллинджер.

Моя память была подобна окну, заподнениому туманом. Но внезапный порыв ветра развеял его. И я вернулся на шесть лет назад.

Я был студентом факультета восточных языков Токийского университета. Два вечера в неделю я посвящал отдыху – занятиям джиу-джитсу. Я вспомнил себя в один из таких вечеров в стойке кодокана посреди тридцатифутового круга,. в кимоно, перечеркнутом коричневым поясом. Я был ик-киу, на одну ступень ниже черного пояса. Коричневый иероглиф у меня на груди гласил «джиу-джитсу». Я овладел одним из приемов этой борьбы, невероятно подходящим к моим данным, которым и побеждал в поединках.

Но в жизни я никогда не применял этот прием, к тому же у меня лет пять не было никакой практики. Я чувствовал себя совершенно не в форме, но попытался сосредоточить всего себя в «цуки-но-кокоро» – «сердце луны», представляя себя луной, целиком отразившейся в Онтро.

И голос из прошлого сказал мне:

– Хаджиме – начинайте.

Я принял стойку неко-аси-даси – кошачью, и в его глазах мелькнуло удивление. Он осторожно отступил назад, а я в это мгновение сделал шаг ему навстречу.

Мой коронный удар!

Левая нога взлетела вверх, словно лопнувшая пружина. В семи футах над полом она встретилась с его челюстью в тот самый миг, когда он пытался уйти от удара.

Голова Онтро запрокинулась, и он упал как подкошенный. Улыбка исчезла с его губ. Все идет как надо, подумал я. Мне очень жаль, старина.

Но когда я перешагивал через поверженного гиганта, он, хотя и был без сознания, каким-то образом схватил меня и повалил на пол. Ни за что бы не поверил, что после такого удара у него еще останутся силы продолжать бой. Я был вынужден ударить снова.

Его рука обхватила мою шею прежде, чем я успел что-то понять.

Ну нет! Нельзя погибать так бесславно!

Казалось, на моем горле сомкнулся стальной обруч. И тут я понял, что действия его могучего тела не более чем рефлекс, выработанный бесконечными годами тренировок. Однажды я уже видел такое. Человек умер из-за того, что в бессознательном состоянии продолжал поединок, а его соперник решил, что нокаута нет и ударил еще раз.

Но случается это редко, очень редко. Я уперся локтями в его ребра и откинул назад голову. Хватка ослабла, но недостаточно. Мне очень не хотелось, но пришлось сломать ему мизинец. Руки разжались, и я освободился. Он лежал неподвижно, лицо его было бледно, как мел. Все лучшее в моей душе стремилось к поверженному гиганту, защищавшему свой народ, свою религию и виновному лишь в выполнении приказа. Как никогда я был зол на себя за то, что не прошел мимо Онтро, а перешагнул через него.

Я подошел к своим вещам, уселся на ящик с аппаратурой и закурил.

Нельзя входить в Храм до тех пор, пока не успокоится дыхание и пока мне не придет в голову, что сказать им.

Как убедить целый народ не совершать самоубийства. А вдруг…

… Вдруг это уже произошло? И что будет, если я прочту им книгу Экклезиаста? Если я открою им еще более великое произведение, чем созданное Локаром, – но мрачнее и беспросветнее, если я скажу, что мой на- род не послушал даже этого великого поэта, что отказ от его учения возродил нас и привел к Небесам…- быть может, они поверят мне и изменят свое решение?

Я раздавил окурок о мозаичный пол и достал блокнот, чувствуя, как во мне начинает закипать странная ярость.

И я направился в Храм читать Черную Проповедь по Гэллинджеру из Книги Жизни – и темнота окружала меня и была во мне. М'Квайе нараспев читала Локара, и роза в правой руке прятала ее глаза. Я вошел.

Сотни босых людей сидели на полу. Мужчин было немного, и ростом они не превосходили женщин. Я не снял обувь. Ну, вперед, – усмехнулся я. – Со щитом или на щите!

Дюжина старух замкнула М'Квайе в полукруг. Те самые Матери.

Бесплодная планета, иссохшие лона, зола и прах. Я направился прямо к ним.

– Умирая сами, вы обрекаете на смерть и свой народ. Эти люди, возможно, не знали того, что испытали вы – радостей и печалей, и всего, что делает жизнь жизнью… Но это неправда, что вы должны умереть, – теперь я обращался ко всем, – ибо те, кто требуют гибели, лгут. Бракса знает это – знает и носит ребенка…

Они продолжали сидеть все так же безмолвно, подобно рядам бесстрастных Будд. Лишь М'Квайе вздрогнула и отступила внутрь полукруга.

– … моего ребенка! – продолжил я. Интересно, как оценил бы эту проповедь отец?-… И все ваши молодые женщины могут рожать. Бессильны только ваши мужчины. А если вы позволите врачам следующей экспедиции обследовать вас, возможно, удастся помочь и мужчинам. Но если помочь им уже нельзя, то вы сможете рожать детей от землян.

А мы не ничтожный народ с окраины Вселенной. Тысячи лет назад Локар нашего мира создал книгу, утверждающую, что все мы – ничтожества. Он говорил то же, что и ваш, но мы не поверили ему – вопреки эпидемиям, войнам и голоду. Мы выжили. Мы одну за другой победили болезни, накормили голодных, покончили с войнами и уже давно живем без них. И возможно, когда-нибудь мы победим их бесповоротно.

Мы преодолели миллионы миль пустоты. Достигли иного мира. А наш Локар говорил: «Что пользы человеку от трудов его, которыми трудится он под солнцем?»

И тайна в том, – я понизил голос до полушепота, – что он был прав! Это суета, это гордыня! Высокомерный рационализм всегда нападает на пророков, мистиков, богов. Это наше богохульство, которое сделало нас великими, которое поддерживает нас в настоящем и поддержит в будущем, богохульство, которого боги втайне ждут от нас. Трижды богохульство – произносить истинно священные имена Божий!

Пот заливал мне глаза, и на миг я замолк. Но только на миг.

– Вот книга Экклезиаста, – сказал я и начал: – Суста сует, говорит Проповедник, суета сует, все суета. Что пользы человеку…

И тут я увидел Браксу, восхищенную и сосредоточенную.

Больше всего на свете хотел бы я знать, о чем она думает сейчас.

… А я опутывал себя в часы ночи, словно в черную нить…

О, это было долго! Пришел день, а я все говорил. Я дочитал Экклезиаста и продолжил тем, что мог добавить сам.

Когда я закончил и это, вокруг по-прежнему стояла тишина.

Будды так и не пошевелились. А затем М'Квайе подняла правую ладонь. Одна за другой Матери сделали то же самое.

Я понял, что это значит.

Довольно. Перестань. Остановись.

Это значит, что я проиграл.

Что все было напрасно.

Я медленно вышел из комнаты и тяжело опустился на пол возле своих вещей.

Онтро исчез. Хорошо, что я не убил его тогда…

Минула еще тысяча лет, и в комнату вошла М'Квайе.

Она произнесла:

– Твоя работа закончена.

Я не пошевелился.

– Пророчество сбылось, – продолжала она. – Мой народ ликует. Ты победил, святой человек. Теперь покинь нас.

Мой разум в это мгновение напоминал проколотый воздушный шарик. Я вдохнул в него немного воздуха.

– Я не святой, – сказал я, – всего лишь второразрядный поэт с непомерным самомнением.

В руке у меня дымилась последняя сигарета.

– Что это за пророчество, Матриарх?

– Прорицание Локара, – ответила она так, словно никаких объяснений не требовалось, – о том, что с Небес придет святой, чтобы спасти нас в наш последний час, когда все танцы Локара будут завершены. Он победит Десницу Малана и принесет нам жизнь.

– Как?

– Как с Браксой и как теперь в Храме.

– Теперь?

– Ты прочел нам слова столь же великие, как слова Локара. Ты сказал нам, что нет ничего нового под солнцем. Но ты сам же высмеял эти слова и показал нам нечто иное.

На Марсе никогда не было цветов, – помолчав добавила она, – но теперь они будут здесь расти. Ты святой насмешник, Тот-кто-пришел-насмехаться-в- Храме. Ты наступил обутыми ногами на священные мозаики.

– Но вы же сказали «нет», – ответил я.

– Я наложила запрет на наше первоначальное решение и позволила жить ребенку Браксы.

Сигарета выпала у меня тлз рук. Как мало я знал!

– А Бракса?

– Ее выбрали полпроцесса назад исполнять танцы – и ждать тебя.

– Но она говорила, что Онтро остановит меня!

М'Квайе долго стояла молча.

– Бракса никогда не верила в пророчество, и теперь ей очень плохо. Она убежала, боясь, что предсказание сбудется. А когда ты закончил говорить и мы вынесли решение, она узнала, что пророчество сбылось.

– Значит, она не любит меня? И никогда не любила?

– Сожалею, Гэллинджер. Это та часть ее долга, которую она не смогла исполнить.

– Долг, – повторил я потерянно. – Долг-долг-долг! Тра-ля-ля!

– Бракса простилась с тобой и видеть тебя снова она не желает. Мы никогда не забудем твоей науки.

– Нет, – механически произнес я, припоминая, что в основе всех чудес лежит парадокс. Я ведь не верил ни одному слову своей проповеди. Никогда.

Я качался как пьяный и тупо повторял:

– М'нарра.

Потом вышел наружу, где светило тусклое солнце моего последнего дня на Марсе.

Я победил тебя.. Малан, но эта победа – твоя! Спи безмятежно на своем ложе из звезд. Черт бы тебя побрал!

Я прошел мимо джипа и побрел к «Аспику», оставляя за спиной долгий путь с невыносимой ношей жизни. Вошел в свою каюту, запер дверь и принял сорок четыре таблетки снотворного.

Очнулся я в госпитале.

Чувствуя, как далеко внизу вибрируют двигатели, я медленно встал и кое-как добрался до иллюминатора.

Подернутый мутью Марс раздувшимся животом висел надо мной, затем он растопился, перетек через край и выплеснулся сиянием мне в лицо.