"Тиберий. Преемник Августа" - читать интересную книгу автора (Бейкер Джордж)

Глава 10 ПОЯВЛЕНИЕ ЭТРУСКА

Смерть Германика создала ситуацию, к которой никто не был вполне готов. Тиберий освободился от бремени, которое он, без сомнения, безропотно нес бы и дальше, поскольку это была его обязанность, однако теперь он мог свободно следовать велению сердца и передать наследование своему сыну Друзу. Самый этот факт заключал в себе и приманку, и ловушку.

Друз повторял Тиберия без всякого признака гения. Более того, что-то от его прадеда Агриппы смешалось с кровью рода Клавдиев. Он был основателен, дружелюбен, имел чувство ответственности, однако его характер и рассудительность были вроде бы сделаны из менее прочного материала, чем у его отца. Он любил и восхищался своим двоюродным братом Германиком и взял на себя заботу по обеспечению состояния его детей. Однако в отношениях Тиберия с сыном ощущалась естественная и непреднамеренная неприязнь.

Кровь Випсаниев выдавала себя в грубой породе, чуждой утонченным наклонностям Тиберия. Друз, кажется, страдал от положения, обусловленного имперской значимостью его отца. Он пил сверх меры и нередко проявлял качества, свойственные скорее Випсанию, чем Клавдию. С отцовской прямотой Тиберий говаривал своему сыну: «Я не дам тебе так себя вести, пока я жив, а если не послушаешься, я позабочусь, чтобы ты не смог делать этого и после моей смерти». Нельзя было сказать более прямо. Они оба были недовольны, что смерть Германика открыла Друза для атак со стороны тех, кто не имел к нему претензий, пока Германик был жив.

Ливия — Ливилла, Маленькая Ливия, чтобы не путать ее с Ливией Августой — едва ли сильно была привязана к своему неуклюжему мужу, сочетавшему в себе наиболее явные недостатки Тиберия и столь же очевидные пороки Агриппы. Она была красивой, умной и очень современной женщиной, вполне готовой стать орудием в руках других, так же как и ее брат Германик. Но за ее спиной стоял некто другой — а именно Сеян. Личность Сеяна заслуживает того, чтобы на ней задержаться подробнее.

Он был этруском, родом из этой странной, загадочной расы, многие характерные особенности которой возводят ее к самобытной древней культуре, а не к классическим традициям Греции и Рима. Этруски обладали всеми доблестями и пороками той цивилизации, которую никогда не могли воспринять римляне: самый их ум и характер, как и у иудеев, был настроен на отдаленный исторический опыт жизни в населенных городах и больших сообществах. Меценат — этот очень мудрый гражданин мира, который никогда не сражался, никогда не работал, но жил в постоянных разговорах и управлял людьми, которые воевали и трудились, тоже был этруском. В конце концов, искусство понимания других людей — приобретение цивилизации.

Сеян обладал такой способностью. Он был гением приспособления к другим. Его с полным правом можно назвать так, поскольку он сумел войти в доверие к одному из самых скрытных и необычных людей, к самому трудному человеку из когда-либо живших — к Тиберию.

Луций Элий Сеян, как и следовало ожидать, сделал блестящую карьеру, в основном связанную с домом Августа. Его можно причислить к тем, кто использовал армию Цезаря в качестве ступеней к славе и богатству. Он был сыном простого всадника Сея Страбона, начальника преторианской гвардии в последние годы правления Августа. Его матерью была сестра Юния Блеза. После службы с молодым Гаем Цезарем на востоке он был принят в ставку Тиберия и сумел оказаться полезным. Сеян стал служить вместе со своим отцом, когда Тиберий унаследовал принципат. Мы уже встречали его в сопровождении Друза при подавлении паннонийского мятежа. Когда его отец получил в управление Египет, Сеян получил назначение на должность начальника преторианской гвардии.

Его возможности были отнюдь не воображаемыми. Очевидно, Тиберий считал, что может на него положиться. По всем свидетельствам, Сеян был повесой и смельчаком, не вызывал недружелюбия и жил в приятной атмосфере надежности и внешнего успеха. Все жизненные колеса вокруг Сеяна крутились мягко и ровно, как по маслу. Будучи префектом преторианской гвардии, он контролировал внутренние войска, от которых зависела власть Цезаря.

Значимость Сеяна и желание иметь столь способного и верного человека во главе преторианцев были понятны, если иметь в виду обстоятельства первых лет правления Тиберия. Он неустанно охранял принцепса, поначалу не отличаясь сенсационными результатами. В первые восемь лет прошло двенадцать судов по обвинению в измене, и ввиду кризисов, которые преодолел Тиберий, и постоянной угрозы ему трудно удивиться этой цифре. Пока надежды оппозиции в основном возлагались на военный мятеж, мы мало слышим о Сеяне.

В те дни Тиберий не утратил еще того чувства республиканской свободы, проявляемого на Родосе. Задолго до того, как Тиберий задумал все бросить и поселиться на Капри, Луций Пизон яростно выступал в сенате против тогдашних пороков и продолжал это делать. Тиберий был раздражен, и все друзья Пизона пытались урезонить смутьяна. Это был тот самый Пизон, что осмелился подать в суд на матрону по имени Ургулания, подругу Ливии Августы. Она, естественно, приняла вызов, а Ливия призвала против Пизона всю мощь империи в лице Тиберия. Как человек, обязанный повиноваться матери, даже в возрасте пятидесяти семи лет, Тиберий отправился на суд, но с обычной своей ловкостью обходить острые углы он пришел на суд как частный гражданин! Естественно, тогда еще оставалась некоторая надежда на восстановление республики, и он шел по улицам Рима как всякий другой, а его преторианцы следовали в отдалении. Дела еще недалеко ушли от того дня, когда старый Лентул, умеренный сенатор, будучи обвинен в измене, мог встретить обвинение в свой адрес со смехом. «Мне не стоит жить, если Лентул меня ненавидит», — говорит удовлетворенный Цезарь, сенат рассыпается в выражениях любви и единодушия.

Однако все это, вероятно, имело свою цену, и цена была заплачена позднее. Часть ее, без сомнения, была обеспечена заботой этруска. Хотя его хлопоты и были неусыпны, он, тем не менее, начал видеть радужные сны. У него были свои способы находиться в курсе приливов и отливов общественного мнения. Одним из них были связи с женами важных лиц, обладавшими массой полезной информации. Вероятно, он зашел в своем рвении чуть дальше, чем это диктовалось необходимостью, во всяком случае, он включил жену Друза Ливиллу в сферу своей деятельности.

Интрига с Сеяном оставалась бы забавным эпизодом, если бы он вел любовную линию с тем же искусством, что и в других делах. Все, с этим связанное, выглядело бы как невинная шутка. Молодая жена, будучи замужем за непривлекательным мужланом, едва ли могла устоять перед таким красивым и ловким человеком, как Сеян, который чаровал днем и ночью и рассыпал по небу больше звезд, чем способны различить глаза человека. Кроме того, такой человек, как Сеян, обладал даром выставить в невыгодном свете грубоватого мужа. Друз этого заслуживал.

Неуклюжесть Друза не позволяла ему одолеть такого соперника. Он пожаловался отцу. Некое инстинктивное предубеждение усиливало его неприязнь к ухажеру жены, это была подозрительность, свойственная прямым натурам в отношении тех, кто слишком умен и легкомыслен. Этот человек мог им манипулировать. В свою очередь Тиберий выказал удивительную бесчувственность. Он не хотел — да и как он мог? — преувеличивать опасность. Он, естественно, видел в этруске лишь хорошие стороны. Он создал Сеяна и не мог его переделать. Люди обычно не боятся инструментов, которыми пользуются. Сеян, умевший приспособиться к любому, приноровился и к Тиберию. В те дни этруск, вероятно, был единственным, кто имел ключ к тому тайнику, где в одиночестве без всяких масок и притворства обитал не Тиберий Цезарь, но просто человек Тиберий Клавдий Нерон.

Опыт с Ливиллой, кажется, открыл перед Сеяном новые и волнующие возможности. До этого он как следует не понимал, как далеко он может пойти. Даже если раньше он лелеял какие-то надежды и амбиции — а этому свидетельств нет, — он, естественно, совершенно не надеялся на успешное их исполнение. Но уже на полпути его интриги с Ливиллой у него должна была мелькнуть мысль о поистине волнующей возможности. Таким способом он мог достичь… Чего? По утверждению историков, ответ прост. Того, о чем говорят его дальнейшие действия. Он провел целую политическую операцию в своих интересах. Пастушья собака погнала и пастуха, и стадо туда, куда захотела. Наступит время, и пастух, опомнившись, спросит себя, куда же он идет. Однако это время еще не настало.

Друз, хотя и понимал ситуацию, был не в состоянии с ней справиться. Его предупреждения, его жалобы, его ссоры не принимались во внимание. Он все больше терял выдержку. Однажды, говорят, он ударил Сеяна. Ударить этруска было делом опасным, даже для римлянина.

Разногласия между Друзом и Сеяном закончились на девятом году правления Тиберия смертью Друза, последовавшей после краткой болезни. Общество не было столь удивлено, как можно было ожидать. За два года до смерти он был консулом вместе со своим отцом. Не надо было быть пророком, чтобы предсказать несчастье. Все помнили, что Публий Квинтилий Вар исполнял консульские обязанности вместе с Тиберием в 13 г. до н. э., и все знали, что случилось с Варом. И Гней Пизон был консулом в 7 г. до н. э. вместе с Тиберием, и все знали, что случилось с Пизоном. И Германик был консулом вместе с Тиберием в 18 г., и все помнили, что случилось с Германиком. Когда четвертый человек, бывший консулом вместе с Тиберием, умер два года спустя, предсказатели только качали головой. Быть консулом в паре с Тиберием — зловещий знак. Кто будет пятым?

Вероятно, и Сеян следил за коллегами Тиберия по консульской должности. Ему предстояло еще раз наблюдать за этим в обстоятельствах более интересных для них обоих.

Удар был слишком тяжелым для пожилого человека. Смерть Друза была еще одним знаком злой судьбы, сметающей все надежды человека. Он вынужден был развестись с Випсанией, чтобы жениться на Юлии, ставшей причиной многих его бед. Ему пришлось обойти собственного сына Друза и усыновить Германика в качестве своего преемника. Германик умер… Мы видели, при каких обстоятельствах, а теперь судьба вырвала и Друза. Его собственный сын теперь никогда ему не наследует, будут другие люди, более или менее — скорее менее — близкие и незаинтересованные в методах и идеалах правления, столь много значивших для Тиберия.

Смерть Друза обозначила этап в жизни и характере Тиберия. В глазах других людей он весьма легко перенес тяжесть утраты[45] и отказался прервать исполнение государственных обязанностей на долгое время официальных похорон. Однако он никогда уже не был прежним Тиберием. Скрытые в нем чувства породили желание удалиться от мира и жить в одиночестве. Он, как и прежде, появлялся в сенате и мягко отвергал знаки соболезнования. Не упрекая тех, кто поступал иначе, он (по его словам) искал утешения в работе. Возможно, он думал, что для сената это не такое уж большое горе, и, вероятно, сенаторы это чувствовали — чем меньше они сожалели в душе, тем больше старались внешне выказать свои соболезнования.

Если Тиберий и был причастен каким-то образом к трагедии Германика, к смерти сына он ни в коей мере не был причастен. С обычной своей невозмутимостью следуя здравому смыслу, он обошел своего внука, сына Друза и Ливиллы, в пользу сыновей Германика и Агриппины, возраст которых более подходил для назначения их наследниками. Соответственно они были приведены консулами и предстали перед Тиберием. Он обратился к ним с краткой речью, которая потрясла сенаторов до слез.

Он сказал им, что после смерти отца он поручил их заботам дяди. Теперь, когда Друз ушел из жизни, он просит сенат перед страной и ее богами встать на защиту интересов внуков Августа. «Для вас, Нерон и Друз, сенаторы заменят отца. По праву вашего рождения отныне ваши удачи и ваши неудачи касаются всего государства» (Тацит. Анналы, IV, 8).

Агриппина не смягчилась. Если Тиберий надеялся, что этим действием он в какой-то степени перебросит мостик к взаимопониманию, его ждало разочарование.

Похороны Друза были отмечены необычными изображениями предков. В траурной процессии несли изображения Энея и альбанских царей, а также Атта Клауза и сабинских предков дома Клавдиев.

Еще одна пара требовала внимания Тиберия. Сеян обратился к нему с письменной просьбой жениться на вдове Друза Ливилле. Он уже развелся с Апикатой, чтобы устранить все официальные препятствия на этом пути.

Это, однако, было слишком. Тиберий подробно ответил ему, предупреждая, что женитьба на Ливилле не будет для него безопасной. Сам он не станет препятствовать тому, что задумал Сеян, но, хотя он и не знает его намерений, он уже позаботился о продвижении Сеяна. Он может рассчитывать на любую должность, и в положенный срок он об этом узнает. Это письмо исполнено столь дипломатично, что позволяет предположить его подлинность.[46] Ответ озадачил Сеяна, поскольку он означал руководство к действию. Что именно опасного было в том, чтобы жениться на Ливилле? Письмо, кажется, намекало на то, что у Тиберия есть для Сеяна нечто лучшее. В действительности это могло предполагать любой поворот событий. Оно могло означать и то, что аристократ Тиберий не хотел вводить «Сподручный Инструмент» в круг августейшей фамилии. Сподручный Инструмент стал размышлять о других путях и способах для достижения своего плана.

Все шло к тому, что Тиберию придется покинуть Рим.

План этруска жениться на Ливилле и стать отчимом детей императора с треском провалился. С другой стороны, с усыновлением детей Германика в качестве наследников империи перед Агриппиной рисовались перспективы будущей власти.

Однако если посмотреть на ситуацию в целом, на стороне этруска было множество преимуществ. Тиберий получил много жизненных уроков, но выучил ли он самый горький из всех — о вероломстве и предательстве? Для Сеяна, разумеется, дело представлялось в более выгодном цвете. Сам он не видел ничего дурного (а он, без сомнения, это учитывал) в том, чтобы ввергнуть себя в ту высокую интригу, в которой столь преуспели Гай Юлий Цезарь и Август. Если он смог провести искусного и проницательного Тиберия, какой закон может его остановить?

Положение Агриппины было уязвимым, и, если уничтожить ее и сыновей, для этруска откроется прямой путь к вожделенной цели. Тиберия нельзя было натравить на Агриппину простыми и прямыми средствами. Назначив ее сыновей своими наследниками, он был непреклонен в намерении довести это до конца. Следовательно, должны быть использованы другие средства. Императору можно было внушить, что сторонники и друзья Агриппины в сенате представляют политическую угрозу. Агриппину, с другой стороны, следовало убедить в том, что кампания против ее друзей в сенате направлена против нее лично. Брешь между ними следовало увеличивать, пока она станет непоправимой. И за все, что произойдет, следовало переложить ответственность в глазах людей на Тиберия. Сам Сеян мог с некоторой долей иронии сознавать, что он действительно представляет собой Сподручный Инструмент. Возможно, настанет время, когда он сможет отказаться подчиняться Тиберию и встанет на сторону жертв тиранического режима.

И это были не пустые мечтания. Мы бы содрогнулись, узнав о том, какую политическую интригу он задумал для достижения своей цели, используя ее для дискредитации Тиберия и очернения его имени, однако потерпел неудачу.

Агриппина была лишь невежественной и страстной женщиной, не ведавшей, что попала в политические сети войны гигантов и использовалась как оружие в борьбе, в которой никогда не могла победить, поскольку не осознавала своих подлинных роли и положения. От нее требовали лишь быть еще подозрительней, неразумнее и более неудовлетворенной, чем она была, и она пошла на все ради своих детей — не нуждавшихся в этой жертве, поскольку Цезарь сделал их своими наследниками и дал все необходимые права. Она уже предлагала передать управление империей в руки сената. Олигархи всячески приветствовали такого союзника. Они восхищались патриотизмом, который столь многим жертвовал ради их интересов. Сенат чтил память о доблести того, кто согласился быть пешкой в их игре, в отличие от тех, кто на это не пошел. И в самом деле, в истории именно пешки порой получают многие регалии и становятся известны потомкам. Тем же, кто обладает более развитым чувством собственного достоинства, выпадает более трудная судьба.

Несмотря на то что интрига была бы исполнена даже в отсутствии Агриппины, все же дала повод именно она, отказываясь поверить в искренность Тиберия. Вероятно, от нее пошла та невероятно суровая критика вымышленного образа Тиберия, что, покончи он с собой в знак примирения, за этим все равно подозревали бы скрытые мотивы.

Перенос центра борьбы в Рим был отмечен несколькими событиями. В первые восемь лет правления Тиберия было лишь пять судов по обвинению в государственной измене. В следующие шесть лет после смерти его сына Друза их уже было двадцать. В тот год Сеян предложил предпринять некоторые упреждающие шаги, с которыми согласился Тиберий. Преторианская гвардия, до тех пор разбросанная по лагерям в окрестностях Рима, теперь была сосредоточена в укрепленном постоянном лагере в самом Риме… Эти меры имели далеко идущие последствия. Объяснением стало то, что охрана принцепсов теперь осуществлялась надлежащей воинской силой, которая всегда была под рукой. Вместе с тем появилась возможность, используемая довольно долго и выявленная лишь годы спустя — слишком поздно для умного дипломата, впервые предложившего этот план. Теперь Рим, а вместе с ним и принцепсы находились в руках военных и человека, который ими командовал.

Совпадение такой концентрации сил в Риме со смертью Друза и с последующими событиями было свидетельством намерений Сеяна. Одно кольцо в цепи, взятое отдельно, могло быть случайностью. Однако связанные вместе, они никак не могли оказаться случайными. И по свидетельству историков, писавших о том времени, именно так и было.

Со времени смерти сына Тиберий все больше государственных дел стал отдавать на рассмотрение Сеяна еще до того, как они попадали к нему лично. Консулы и магистраты привычно толпились у дверей дома Сеяна, каждое утро дожидаясь аудиенции, чтобы изложить перед ним свои планы и распорядок дня, и даже личные дела попадали к Тиберию через руки Сеяна. Поэтому этруск был в курсе всего, и его влияние было признано неограниченным.

Проницательность Тиберия его не подвела. До определенного момента, который еще не наступил, Сеян был прекрасным исполнителем. Насколько далеко распространялась проницательность Тиберия, насколько предвидел он опасность, на этот вопрос у нас нет ответа. Который из двух был хитрее, могло показать лишь дальнейшее развитие событий.

Если бы Агриппина приняла оливковую ветвь мира, ей протянутую, и согласилась дождаться естественного восхождения на трон своих сыновей, это был бы конец истории и рассказывать было бы нечего, кроме того, что все вместе жили счастливо. Но она не могла доверять Тиберию. Давление на нее было слишком сильным, и она не могла ему противостоять. Сенатская партия не меньше этруска была заинтересована в возбуждении и разжигании ее чувств. Она попала в водоворот между этими двумя силами и уже не могла выбраться.

Сам Тиберий никогда бы не поднял руку на Агриппину. Ее жизнь и жизнь ее сыновей были его гарантией против могущественных, но необходимых слуг, таких, как этруск. Пока они были живы, он был в безопасности, и Сеяну были предоставлены все полномочия для борьбы с партией олигархов. Однако если бы их не стало, наступило бы для него время опасаться за свою жизнь.

В сущности, Тиберий предложил Агриппине и ее сыновьям коалицию против общего врага, ценой которой было наследование империи. Скоро стало ясно, что они не приняли предложения, и что их враждебность скорее окрепла, чем уменьшилась.

Во всяком случае, удача была на стороне этруска.

Таким образом, интересы Тиберия и Сеяна оставались достаточно близкими, чтобы назвать их одинаковыми. Отслеживание деятельности Агриппины и ее друзей было для Тиберия способом контролировать партию, стремившуюся уничтожить принципат. Сеяну это сулило наилучшую возможность увеличивать разрыв между Тиберием и Агриппиной. Гай Силий был сторонником партии Агриппины. Историк Кремуций Корд принадлежал к другой сенатской партии, действующей независимо от Агриппины.

Процесс над Кремуцием Кордом стал первым важным процессом, в котором для вынесения обвинительного приговора было использовано фальшивое обвинение, и в то же время первым, где использовались методы Сеяна. Кремуция судили за то, что он назвал Брута и Кассия последними истинными римлянами. Это было, разумеется, весьма облыжное обвинение, сравнимое с похвалой Робеспьера во время правления Бурбона или похвалой цареубийц при Карле II. Защита настаивала на том, что Август читал его книгу и у него это высказывание не вызвало возражений. Кремуций тем не менее, видя, что ему готовы вынести приговор, добровольно отказался от пищи. Утверждали, что истинной причиной обвинения Кремуция были дела личного свойства. За три года до процесса сгорел театр Помпея, и Тиберий особенно отметил действия Сеяна во время тушения пожара; соответственно во вновь отстроенном здании была поставлена статуя Сеяна. Кремуций по этому поводу отпустил ряд язвительных замечаний, на которые так скоры были члены сенатской партии. Он заметил, что теперь, во всяком случае, он увидел ущерб, нанесенный театру. Однако в защиту Кремуция можно сказать, что даже его друзья отмечали его неосмотрительность.

Суд над Кремуцием показал, что борьба возобновилась.

То, что она возобновилась преднамеренно и не была случайной, показывает другой процесс, последовавший вскоре после этого. Намерение Тиберия удалиться со сцены было с энтузиазмом поддержано Сеяном, и это стремление еще больше усилилось в ходе суда над Вотиеном Монтаном, обвиненным в клевете на государство. Тиберий лично прибыл в суд, чтобы присутствовать на процессе. Среди свидетелей был солдат по имени Эмилий. Свидетельство Эмилия, полное подробностей и твердо подкрепленное, было столь скандальным, что Тиберий пришел в ужас. Он кричал, что без промедления должен сам оправдаться и в том же суде. Его друзья вынуждены были его успокаивать, но и заверения целого собрания его не утешили.

Хотя сами свидетельские показания Эмилия до нас не дошли, нетрудно понять их направленность. Они, должно быть, состояли из обвинений, сохранившихся в соответствующих главах Светония, и, хотя относятся к последнему периоду его пребывания на Капри, есть все основания полагать, что имели гораздо более раннее происхождение и были теми наветами, что начала распространять Юлия и подхватила Агриппина. Если так, чувства Тиберия можно понять. Его реакция была бурной.

Процесс Вотиена имел довольно серьезные последствия. Тиберий нелегко воспринял услышанные утверждения, и если, как передает Тацит, с тех пор он стал более суровым, виной была Агриппина, ибо она более всего пострадала от такой перемены его нрава.

Хотя мы и не можем проследить в точности, должна была существовать определенная связь между процессами Вотиена и Клавдии Пульхры. На сей раз суд очень близко подошел к Агриппине, поскольку Клавдия была ее ближайшей подругой. Обвинения против Клавдии состояли в наличии связи с неким Фурнием и их намерении отравить Тиберия и извести его с помощью заклинаний. Это было громкое дело. Обвинение было представлено доносчиком Домицием Афром, который прославился как лучший оратор своего времени.

Насколько всерьез можно принимать подобные заявления в качестве реальной вины — вопрос спорный, искусство выносить приговор на основании косвенных улик, когда истинность трудно или нежелательно выяснить, изобретение не только последних лет. Домиций Афр в совершенстве владел этим искусством. В результате процесса всплыло имя Агриппины.

Узнав, что Клавдии готовы вынести приговор, она отправилась к Тиберию для выяснения отношений.

Разговор был примечательным.

Поскольку воспоминания Тиберия никогда не были опубликованы, вероятнее всего, его подробности дошли до нас от самой Агриппины через мемуары ее дочери Агриппины Младшей, матери императора Нерона.

Она застала его за жертвоприношением в храме Божественного Августа и сказала, что негоже воздавать почести Августу и одновременно преследовать его потомков. Дух этого божественного человека не сошел ни в одно из его изображений, но она, Агриппина, — его истинный образ и представитель. Единственная вина Клавдии в том, что является ее подругой.

И даже если так, высказывание было бестактным. Она не могла сильнее уколоть его, намекая на принцип наследования, лежащий в основании его власти. Тиберий ответил цитатой из греческой трагедии: «Не в том ли я повинен, дочь моя, что не царица ты?» Такое положение действительно выражало их отношения.

Она вышла из себя, узнав о приговоре Клавдии. Какова бы ни была в действительности вина, было очевидно, что Агриппина намеренно вовлечена в этот процесс. Тиберий отправился к ней для разговора. Она просила позволения вторично выйти замуж. Он не дал ответа. С кем она собиралась сочетаться вторым браком? Теперь был его черед оставить без ответа то, о чем лучше умолчать.

Все это отдаляло их друг от друга. Сеян постоянно заботился, чтобы предубежденность Агриппины становилась все сильнее. Теперь она постепенно приходила к выводу или делала вид, что приходила к выводу, будто Тиберий намерен ее отравить. На обеде с ним она подчеркнуто и нарочито отказывалась от пищи. Тиберий был бы бесчувственным человеком, если бы не понимал столь явно выраженных намеков. Чем менее ее туманные обвинения соответствовали истине, тем серьезнее он к ним относился. Даже если она сама в это не верила, ситуация сама по себе была достаточно неприятной. Если же верила — дело обстояло еще хуже. Тиберий имел дело с сестрой Агриппы Постума и матерью Калигулы.

Некоторые мысли и чувства, если их лелеять, пожирают и разрушают не хуже живых паразитов мозг и душу их хозяев. Возможно, Тиберий имел дело с сумасшедшей — однако именно на ее стороне оказались симпатии потомков в последующие двадцать веков.

В конце концов, он был не железным. Сказывалось утомление. Он все глубже уходил в себя. Однако удар, заставивший его удалиться из Рима в его второе изгнание, был нанесен с другой стороны. Он исходил от Ливии Августы.

Поскольку Ливия не оставила воспоминаний, нам неизвестны интимные подробности — реальные или воображаемые, — которые Агриппина сообщила потомкам. Светоний и сам использует оборот «говорят» в подтверждение своего рассказа. Есть много причин, почему Тиберий сопротивлялся попыткам своей матери контролировать его действия. Ливия не любила Сеяна и не приветствовала применение суровых мер в отношении Агриппины. Как и многие матери, она с неприязнью относилась к тесному общению своего сына с этруском. Тиберий пошел на это, несмотря на недовольство матери… Однако непосредственной и действительной причиной возникшего кризиса было другое. Она хотела, чтобы вновь получившие гражданство могли занимать места среди членов жюри.

Тиберий возражал. Ливия настаивала. Наконец он согласился с условием, чтобы сенат одобрил имена новых членов жюри, внесенных в список императором под давлением его матери. Столь ловкий поворот в споре вывел Ливию из себя. Чтобы доказать, что Тиберий вообще не соответствует своему положению и ничего не смог бы добиться без ее помощи, она продемонстрировала старые письма Августа к ней. Удар оказался гораздо сильнее, чем она предполагала, — Тиберий удалился в изгнание. Если судить по его последующему отношению к матери, он воспринял ее поступок как жестокий и позорный удар в спину. Это было все, чего он мог ожидать взамен многих принесенных им жертв и преданности делу, на которую способны немногие люди! В эти дни он больше не был прежним Тиберием. Он не мог — во всяком случае, он этого не сделал — обратить это в шутку. В любом случае он не был человеком, которого судьба наградила своими дарами!

Едва ли с тех пор он когда-либо виделся с Ливией. Он отказался не только от нее, но и от присутствия этих людей, что преследовали его с их слепой враждебностью, бессмысленной злобой и невежественной оппозицией.

Ему было шестьдесят семь лет, когда он совершил самый странный и загадочный поступок в своей странной и загадочной жизни. Все время своего правления он жил дома. Несмотря на намерения посетить провинции, он так никогда этого и не сделал, передумав в самый последний момент. Он намеренно отправился в Кампанию, чтобы освятить храм в Капуе. Его сопровождали сенатор Марк Кокцей Нерва, дед императора Нервы, Сеян и несколько астрологов. После освящения храма он посетил остров Капри, этот удивительный романтичный скалистый островок, купленный Августом у города Неаполя и возвышавшийся посреди Средиземного моря за оконечностью Соррентийского полуострова. На Капри он задержался.

Здесь он выстроил двенадцать вилл и здесь нашел уединение. Здесь была защита от непрошеных гостей. Тиберий уединился в цитадели. С этих пор он становится легендой, он перестает быть человеком среди людей и становится невидимой силой, являя свое присутствие через поступки, и никак иначе. В Риме моментально стали шептаться, что он уединился, чтобы предаваться своим порокам, что он прячет от людских глаз свое ужасное моральное падение, что испытывает муки совести. На это Тиберий никак не отвечал. Люди судачили, но на Капри, где спокойные воды переливались в солнечных лучах, царило молчание.

Нетрудно понять чувства, приведшие его на Капри. У него были свои причины. Он оставил Рим для молодого Нерона, сына Германика и Агриппины, который, не будучи стеснен его присутствием, мог легче ознакомиться с механизмом правления империей. Если и было что-то хорошее в детях Агриппины, появился шанс проявить эти качества, как, впрочем, и качества дурные. Удаление Тиберия стало таким испытанием.

Это напрямую соответствовало намерениям Сеяна. Если бы этруск сам задумал такой план, он не мог бы сделать то, что более соответствовало всем его желаниям. Поле политической борьбы Рима оставалось для него свободным, он получил доступ к огромному куску империи. После удаления на остров Тиберий как бы сошел со сцены, и Сеян оставался в глазах окружающих единственным его голосом и исполнителем. Когда постепенно голос за его спиной заглохнет, когда наконец он исчезнет (по какой-либо причине) — тогда останется лишь голос Сеяна, и аудитория вряд ли заметит, что он произносит уже свои собственные слова.

Все вещи, происходящие от мыслей людей интеллектуальных, имеют странное свойство, подобное действиям опытного шахматиста, который одновременно имеет в виду множество возможностей, преследует множество целей и готов к сотне возможных вариантов. Это качество присутствовало в любом простейшем действии Тиберия. Оно отсутствовало в действиях Сеяна. Удаление на Капри могло заключать в себе множество возможностей для Тиберия. Одно событие способно было перечеркнуть все возможности Сеяна. В этом была очевидная слабость положения этруска. Его положение не отличалось бесконечным количеством сложных вариантов защиты, которыми Тиберий, даже особенно над этим не задумываясь, из простого чувства самосохранения, окружил себя.

И когда население Рима — и роскошное, и плохо одетая толпа — смирилось с мыслью, что Тиберий удалился на Капри, чтобы забыть об остальном мире, старый человек вовсе о нем не забывал. Он сидел за столом, разбирая дела, как он сидел и в Риме; дела управления, как и прежде, находились в его руках. Возможно, он даже лучше мог видеть перспективу с Капри, вдали от отвлекающего влияния Рима и враждебности римлян.

То, что его удаление на Капри было не просто выражением разочарования в людях, он доказал сразу по прибытии на Капри. Обвалился театр в Кампании, что повлекло за собой множество жертв. Он сразу же вернулся в Кампанию выказать свое сочувствие и оказать посильную помощь, и этот его визит нашел тем больший отклик, поскольку накануне он был там как частное лицо. Он всегда оставался самим собой, если появлялось дело, в котором он мог быть полезен и сведущ.