"Недремлющий глаз бога Ра" - читать интересную книгу автора (Шаповалов Константин)

Глава одиннадцатая

Как нам рассказывал Лифшиц, последние годы царствования фараона-еретика покрыты полнейшим историческим мраком. Наука не знает, куда делась Нефертити, отчего скончался Эхнатон и кто был его преемником; достоверно известно только, что еретический Карфаген был разрушен.

То есть, версий существует множество — сколько ученых мужей, столько версий. По одной из них Нефертити попала в опалу, когда царственный супруг воспылал страстью к другой жене, Кийа; якобы, он был сексуальным маньяком почище Веника — женился на собственной дочери, и даже на тещу косился. Другая версия утверждает вовсе обратную картину: Эхнатон был эпилептик и импотент, а Египтом на самом деле правила красавица — жена, нарожавшая шестерых дочерей от заезжего молодца.

Некоторые египтологи считают Нефертити эталоном нравственности, добропорядочной супругой, заботливой матерью — хранительницей домашнего очага, но их оппоненты приписывают ей (вероятно, назло тем — первым) всевозможные скрытые пороки. Она де была алчной, расчетливой и сластолюбивой, крутила придурком-муженьком как хотела, наставляя ему рога с любым предметом, хоть как-то приспособленым для данной специфической цели.

Сколько ученых — столько мнений; экспериментальными данными они не подтверждаются, как сказал бы Голливуд. Может быть за, а может быть против.

Хотя, историков понять можно. Дворцовые интриги — дело темное, по определению не должное попадать в летописи. В летописях у фараонов все красиво и идеологически правильно, как в архивах Политбюро ЦК КПСС: генсек выступил, члены единогласно поддержали и дружно поаплодировали.

Также точно обделывали делишки могущественные египетские владыки: никакой анархии, никакой смуты на местах. Провинился отступник, отошел от генеральной линии — папирусы задним числом переписали, иероглифы на камнях затерли, памятники порушили. А иногда даже мумии провинившихся из родных саркофагов выкидывали и заменяли телами более достойных клиентов.

По словам Лифшица, именно так поступили с соперницей Нефертити, бедняжкой Кийа: маску саркофага уничтожили, имена в надписях вырезали, и положили на ее место мумию молодого мужчины — таинственного принца Сменхкара, который правил некоторое время после Эхнатона. Однако, опять же, единого мнения нет: может Сменхкара, а может и еще кого. Достоверно доказано только, что покойник мужского пола, хотя саркофаг изначально принадлежал даме.

Неразбериха, царящая в современной египтологии, ставила перед нами множество вопросов, но, вместе с тем, позволяла надеяться на крупный куш; не исключено, что козырный фраер на картинке есть ни кто иной, как сам фараон-отступник, «официальное» захоронение которого до сих пор не найдено.

В глубине души я надеялся на это, хотя, очень и очень не хотелось верить, что казненная женщина — Нефертити. Да вовсе необязательно, что она! Эхнатон целый гарем содержал, теоретически любая могла ножичком садануть.

Всем нам, конечно, не терпелось выяснить, какие тайны крылись под сводами искусственной пещеры, но силы были на исходе. Посветили в открытый Голливудом проход, увидели вырубленные в скале ступеньки, почти отвесно уходящие куда-то вглубь, в недра скалы, и решили заночевать. Одному Богу ведомо, что ожидает впереди, а удары судьбы лучше принимать на свежую голову и сытый желудок — при прочих равных условиях.

На ночлег расположились на воздухе, чтобы не осквернять памятник старины; может быть, перед нами девятое чудо света, а мы консервы хряцаем и виски пьем, как выпущенные перестройкой в Европу малокультурные новорусские Дуньки.

Только устроились, разложили спальники и одеяла, из-за горных вершин выплыла громадная тропическая Луна; в ее призрачном свете между корявых отрогов появилась блистательная "Мадонна с гребнем" — явление произошло прямо на глазах, будто в ванночку с проявителем опустили панорамное фото.

По зову светила, Лиса подошла к краю площадки, застыла и стояла не шевелясь, пока мы ее не окликнули — мало ли, лунатизмом страдает? Но нет, отмахнулась, сказала, мол, все окей, не волнуйтесь. Просто замечталась.

Так и переглядывались в молчании две Луны: величественное небесное тело и его трепетное земное воплощение.

Насладившись зрелищем, расположившийся со мной по соседству Голливуд подвинулся и, оглядываясь на начальника экспедиции, шепнул:

— Слышь, Химик, не упусти девку. Глянь какая: и работящая, и консерву готовить умеет, и чирикает по аглицки. И на рожу ничего.

— Думаешь, ничего? — уточняю.

— Смуглявая малость, а так — ничего! Для тебя — в самый раз.

— Для меня не " в самый раз", а с большим запасом. Боюсь, перебор выйдет.

Тот с досадливым видом почесал лысину:

— Гляди, пока бояться будешь, цитрус иерусалимский ей последние мозги засерет. Сегодня опять про розовый цветок бодягу гнал: тыры-пыры, пятое — десятое, "ваши невинные уста"… соловьем заливался — чисто Троцкий перед пролетариатом.

Я засмеялся, а Лиса оглянулась, посмотрела на нас и присела рядом:

— Профессор бывать тюрьма? Репрессий? Я много слышать репрессий в Россия, но не знать сам ничего. Страшно бывать тюрьма?

После случая с вертолетом она постоянно оказывала Голливуду знаки внимания; чувствовалось, что он ей чем-то нравится — я даже ревновать стал. Ну, так, не на самом деле, а по инерции и для порядка.

Пришлось незаметно пихнуть профессора в бок, чтобы не раскрыл по запарке академических секретов. Но поздно, тот уже завелся; тогда я переводить стал. От греха.

— В первый раз было страшно, а как не бояться, когда я сосунком подсел, ни разу не образованным. По сопливости, вместо фронта поставили меня к станку, снаряды на оборону точить: "смерть фашизму" и "за Родину, за Сталина".

Но я работать не любил, в диверсанты рвался: просил к немцу в тыл направить, эшелоны под откос пускать, склады жечь, всякое такое. Типа как Зоя Космодемьянская.

Но не поняли меня, уроды, на заметку взяли не с того конца. Как на грех, в сорок седьмом году сгорел у нас склад… даже не склад, а подсобка — сарайчик, где ветошь хранили. По пьяне окурок кто-то из работяг не загасил, она и полыхнула — всего ущерба на три с полтиной. Но предприятие же оборонное!

Так верите — нет, местный гебист от радости рыдал, чуть нам, подозреваемым, в пояс не кланялся. Это же какую крупнейшую антисоветскую делюгу можно раскатать?! Это же, блин, прямой международный заговор с целью подрыва военной мощи страны — шутка ли?! Ордена — медали, и личное оружие из рук самого Лаврентия Палыча!

Ну и навешали на меня всякую дурную ботву: скрытый внутренний враг, саботажник, завербованный англичанами — даже прокурор удивлялся, когда читал. Подсобка-то за километр от цехов стояла, ее сам Черчилль поджигать бы не стал, а не то, что вшивый платный агент. Может, вовсе похерили бы дельце, но с комсомольской характеристикой загвоздка вышла. Цеховой комсомольский секретарь написал с перепугу: "в заговоре напрямую замечен не был, но собраниях угрожающе скрипел зубами. А также слушал легкую музыку, что косвенно выдает приверженца буржуазного образа жизни, чуждого советскому человеку".

За скрипение зубами я и схлопотал трешку, причем не знал, злиться мне или радоваться — поначалу делюга сильно пахла четвертаком.

Спасло, что судья веселый попался, я ему чем-то по нраву был: поджог завода, говорит, ерунда, поджог опустим за отсутствием состава преступления, но вот легкая музыка — дело серьезное. За нее, говорит, тебе трешка на уши — по полтора годика на каждое, чтоб правильный советский слух вырабатывался. Иди, говорит, да зубами не скрипи больше, надеюсь, они у тебя повыпадут. С твоим характером, да в наше время, зубов лучше вовсе не иметь.

Сказал, что в воду плюнул — посыпались мои зубы как осенний листопад: задние от цинги, передние от сапог — прикладов. Ну и страху, конечно, натерпелся по первой ходке, пока в диковинку была ментовская канитель — хлебнул горюшка.

А потом ничего, привык, пообтерся. Человек ведь такая тварь, везде привыкнет, даже где мухи и прочие тараканы дохнут. Я думаю, человека на Луну забрось, дай ему кайло, лопату, и караульный взвод для трудового порыва — выживет, да еще стахановские рекорды ставить начнет. Потому, человек такое глупое насекомое, собственным разумом обходиться не умеет, а существует навроде муравья: грамотку ему, медальку, доску почета — он и рад, и копает на ладонь глубже.

Но я не копал, ушел в отказ, в полнейшее отрицалово. А чего мне терять, думаю, кроме зубов, которые по приговору суда не положены?

Добавили сроку, кинули на кичу, а там одна блатата, уркаганы, которым работать в падло. Ну, пригрел меня один старый урка, по-нынешнему криминальный авторитет. Пригрел, начал жизни учить, пояснять, что в ней к чему, и как правильно идти на соскок.

Очень был мудрый мужик, набожный, но не как попы толкуют, а по своим понятиям: книги библейские изучал и меня, щенка, натаскивал.

Бывало, соберет нас, плесень галерную, и вдалбливает: "Урки, не обижайте ближнего своего, который есть такой же самый народ, тока не приблатненный. Так и Господь Бог Иисусе Христе повелел, мол, не воруйте, урки, ни осла, ни козла, ни всякое движимое — недвижимое барахло у ближнего, который есть народ мой, ядрена шишка!"

Толпа не поймет, в чем понт, волнуется, кричит: "Юрок, в чем понт?! Как же можно, не воровать? Или нам теперь на работу устраиваться!"

Тот шнифты в потолок, и совестливо так, по-христиански: "Ша! Вы на кого хвост подняли, мразята? На самого Господа Бога Иисусе Христе?" — прямо не зэк, а архимандрит Выборгский митрополит Московский в изгнании.

Совсем не воровать нельзя, говорит, поскольку должны вы, фраера дешевые, кормить семью и единоутробных деток — плоть от плоти вашей. А как вы их, голубей, прокормите, ежли от честного труда можно только копыта завернуть?

Толпа в непонятке, кричит: "Как, Юрок!"

А он степенно, рассудительно вжевывает: " Как? Молча! Воровать надо не у трудящихся мужиков, которые есть наши ближние, плоть от плоти, хотя и рогом в землю упираются, а у государства! Которое само нас, сирот, в первую голову обирает. У ближнего красть нельзя, а у дальнего — можно, и даже нужно! А работает пускай железная пила…"

— Собрав вокруг себя юных селекционеров-генетиков, — выборочно перевел я на английский, — Климентий Аркадьевич Тимирязев (подпольная кличка Erock) наставлял талантливую молодежь, излагая фундаментальные познавательные принципы и общие методологические императивы научных исследований…

— А как же ты предлагаешь у государства воровать, если все давным-давно украли? — задумчиво спросил Веник.

Насколько мне было известно, данный вопрос угнетал его едва ли не со школьной скамьи.

Голливуд, однако, оказался убежденным ортодоксом:

— Это лень в тебе говорит, которая, чтоб ты знал, смертный грех. А ты не ленись, подумай, погляди кругом, и увидишь к чему ноги приделать, к какой государственной худобе. Терпенье и труд все перетрут.

Только начальник экспедиции собрался ответить — только рот раскрыл, на нас вновь обрушилось дикое бедуинское пение. Но на этот раз источник находился так близко, что в первый момент я на Веника подумал, что он противоугонную сигнализацию сымитировал. Но нет, Веник с открытым ртом так и остался — оторопел.

А Голливуд вскочил, подтяжки знаменитые схватил, и скользнул в темноту; исчез, словно растворился. Сразу видно, недаром мужик зубы потерял, не в пустую: пластичный стал и стремительный, как Чингачгук. Мы с Жужей пока поднялись, пока штаны подтянули, завывания оборвались — так же внезапно, как и начались.

Стоим, думаем в какую сторону идти. Но тут раздается звучный пендель, крик "оооооой, мля!", и дядя Жора лихо съезжает по гладкому пригорку на пяти точках, в обнимку с пойманным Карузо — прямо к нам в лапы.

— Кубыть, контуженный! — поясняет, сдав пленника. — Не слышит ни хрена, как та ворона с сыром, что лисице пела.

Осветили бедуина фонариками, он и впрямь не в себе: голова трясется мелкой дрожью и расположена не как у людей, не под прямым углом к плечам, а слегка набекрень, будто ему вода в ухо попала. И глаза пустые, словно у народившегося младенчика: того гляди, пузырь пустит и заагукает.

Веник помахал перед его лицом ладошкой — никакого эффекта. Спрашивает:

— Он такой и был, или это ты его, булыжником со ста метров?

— Каким булыжником? Руками взял, как кенара с ветки. Только он коленце выдавать начал, тут я — иди фраерок к папе… нежно, как дитю. А он меня не видит, не слышит, и здороваться не хочет, гад. Ну вот, привел…

А бедуин и вправду на птенца похож: щупленький, худенький, малорослый — но не кенар, а скорее воробей. Или, скорее, галчонок, потому что волосы как смоль, и кожа темно-коричневая, в темноте почти черная.

Лиса протиснулась между нами, говорит, дайте я его осмотрю. Усадила на камешек, задрала на спине рубашку, ощупала голову, позвоночник, ребра, потом попросила посветить на лицо. Мы пригляделись, а у него оба уха полны запекшейся крови.

Лиса говорит:

— Видите? У него сильная контузия, шок. Сейчас я сделаю одну процедуру, он заснет, но его нельзя будет тревожить, пока не проснется сам. Может, сутки будет спать, а может и больше.

Начальник экспедиции заржал: мы, мол, такой подвиг можем повторить без всякой процедуры, хотя с процедурой, конечно, лучше. Но едва само действо увидел — ржать перестал.

Она вдруг как крутнет птичью шею, аж позвонки хрустнули! Прием такой есть специальный: одной рукой за подбородок, другой за маковку и хрусть — нет человека. То он был в шоке, теперь мы.

Но смотрим, как ни в чем ни бывало, укладывает тельце на спальник, складочки поправляет, чтоб мягонько и ровненько было — заботливая мама.

Веник шепчет мне в ухо:

— А я-то, дурак, на предков злился, когда меня за двойки скакалкой лупили — думал, у меня трудное детство.

Однако, на удивление, пульс у бедуина прощупывался; хотя и слабенький, но был — мы три раза замеряли, из любопытства и спортивного интереса.

Поудивлялись, стали укладываться: я рядом с Голливудом, Лиса чуть поодаль, ближе к потерпевшему, Веник между нами, примерно посередине. Только стал засыпать — шорохи какие-то подозрительные. Поднимаю голову, вижу, Веник тащит свой матрасик двуспальный и расстилает возле меня, то есть, от Лисы за три тела.

Заметил, что я за ним наблюдаю, и говорит покаянно:

— Да от греха подальше. Была мысль к ней подкатиться, когда вы уснете, но теперь думаю — нехорош план. Безнравственный.

Я кивнул и отрубился.