"Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма" - читать интересную книгу автора (Бжезинский Мэтью)

Глава третья «Ренессанс»

Московское бюро газеты «Уолл-Стрит Джорнел» располагалось на верхнем этаже шестнадцатиэтажного здания, поодаль от делового Садового кольца, по соседству с одной из зловещего вида сталинских высоток, напоминающих свадебный торт. Дом представлял собой сборную конструкцию, похожую на спичечный коробок. Такие проекты очень любили в хрущевские времена стесненные сметой строители. У этого сооружения имелось десять тысяч клонов в Москве и бесчисленное количество близнецов от Камчатки до Кракова, которые повсюду нарушали гармонию городских пейзажей.

Несмотря на невыразительный фасад, это здание имело и некоторые привлекательные особенности. Оно принадлежало Министерству иностранных дел России и поэтому было достаточно безопасным и относительно недорогим. В середине девяностых годов цены на недвижимость в Москве неимоверно выросли в связи с наплывом в город иностранцев. Спрос на современные помещения для офисов стал настолько опережать предложение со стороны города, располагавшего только давно не ремонтировавшимися зданиями, построенными еще в советскую эпоху, что турецкие и австрийские строители, стремительно возводившие свои стеклянные коробки в каждом втором квартале, стали запрашивать за аренду помещений в них цену на уровне Токио.

Местоположение офиса газеты «Джорнел» имело еще одно преимущество – здание стояло поблизости от московской «Уолл-Стрит», где возвышались три массивных строения в форме полумесяца. В них размещались крупнейшие банки, принадлежащие российским олигархам. С балкона нашего офиса, с высоты птичьего полета, можно было наблюдать за людьми, входящими и выходящими из «Онексимбанка», «Альфа-банка» и банка «Менатеп». Из окон нашего бюро была видна также стоянка автомобилей служащих «Онексимбанка», напоминавшая хорошо оборудованную дилерскую площадку «Мерседес», специализирующуюся на продаже только бронированных темно-синих седанов 600-й серии. Водители запросто называли эти великолепные машины «шестисотыми», как в известной фразе: «Мой шестисотый только что взорвали, не одолжите ли мне свой?»

Банки были воздвигнуты гораздо позже, чем здание, где размещалось бюро «Джорнел». Оно было построено еще в догорбачевское время и оборудовано охраняемыми воротами со шлагбаумом. Советская власть, следуя традициям царского правительства, старалась изолировать иностранцев в специально отведенных местах, чтобы затруднить их общение с местным населением. Кроме того, наличие подобных огороженных и охраняемых территорий позволяло подразделениям КГБ, занимающимся прослушиванием и записью разговоров иностранцев, экономить на масштабе охвата. За управление такими зонами отвечал специальный отдел Министерства иностранных дел – УПДК (Управление персоналом дипломатического корпуса). После 1991 года, когда правительство Ельцина отменило ограничения для иностранцев, подавляющее большинство зарубежных СМИ предпочло остаться в своих клоповниках, подведомственных УПДК: недорогая аренда помещений компенсировала неудобства, связанные с размещенными в стенах и, скорее всего, уже не работавшими подслушивающими устройствами.

Сотрудники «Джорнел» проживали в скромном доме на Большой Спасской улице вместе с пестрой и разнородной компанией других иностранцев. Нашими соседями были: североафриканские дипломаты, которые, боясь подхватить какую-нибудь евроазиатскую простуду, обычно покидали компанию по вечерам; молчаливые сотрудники Португальского телевидения, всегда задерживавшие лифт, чтобы впихнуть туда свое оборудование; одинокий корреспондент газеты «Ньюсдэй»; несколько французских торговых представителей, жены которых вернулись в Париж, имея веские основания для развода; какое-то местное бюро путешествий, возглавляемое русской женщиной мрачного вида. Эта женщина понемногу подворовывала, нарушая тем самым единственное правило, действовавшее в нашем доме среди иностранцев.

Помещение нашего бюро было переоборудовано из жилой квартиры с низкими потолками, потертыми паркетными полами из дерева твердых пород и белеными стенами, сильно нуждавшимися во вторичной побелке. Своим неопрятным видом это помещение напоминало мне студенческое общежитие в конце семестра, а также крошечный офис газеты «Нью-Йорк Таймс» в Варшаве, где я начинал свою журналистскую карьеру мальчиком на побегушках. Тот, кто считает, что работа иностранного корреспондента – сплошной гламур, очевидно, никогда не попадал в спартанские условия жизни на зарубежных форпостах американской журналистики. Экономя на всем, что касалось меблировки помещения, «Джорнел» не скупился на приобретение самых современных компьютеров и оборудования для связи. Кучи сияющих новеньких терминалов издавали пронзительные звуки и пищали по всему бюро. Через спутниковую телефонную систему они были связаны с центральным сервером, установленным рядом с заплесневелой ванной в охлаждаемом застекленном шкафчике размером с автомат для кока-колы. Я понятия не имел, как работает большинство этих дорогостоящих устройств. Факт, конечно, печальный, но характерный для меня за все пребывание в Москве в этой должности.

В московском бюро были три корреспондента на полной ставке и вспомогательный персонал: водитель, переводчик и Нонна – менеджер, координирующий их работу в офисе. Как и многие русские, работающие по найму в иностранных компаниях, Нонна была широко образованным специалистом. Она завершала написание кандидатской диссертации, когда рухнул коммунизм. Последовавшая за этим депрессия в стране вынудила ее оставить работу в Академии наук, и, чтобы обеспечить себе сносное существование, она устроилась к нам секретаршей.

Невостребованная интеллектуальная мощь в восточноевропейских странах в посткоммунистический период была одной из трагедий общества. Так, первый «Макдоналдс», открытый в Варшаве (тот самый, у Маршалковской улицы, где Збиг-младший обычно предлагал нам встретиться, вскользь замечая, что не успел сегодня пообедать), получил двадцать тысяч заявлений с просьбами об устройстве на работу. Причем почти все обратившиеся были выпускниками колледжей. На конвейерах нового сборочного завода компании «Форд», который я посетил в Минске, работали инженеры со степенью магистра, а кандидаты наук под присмотром контролеров прикручивали болтами сиденья к кузовам автомобилей.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что Нонна была наиболее образованным человеком во всем нашем бюро. У нее были все основания переживать по поводу своего положения, но она всегда оставалась веселой, даже тогда, когда испытывала явное унижение, заказывая новую партию шариковых ручек.

Из окон моего нового офиса открывался вид на мрачное здание больницы и воспарившую высоко в небо Останкинскую телебашню, увенчанную шарообразной антенной с устремленной вверх иглой. Некоторое время эта башня была самой высокой конструкцией в мире, пока канадцы не обогнали Советы своей башней в Торонто. Останкинская башня была свидетелем кровавых столкновений во время противостояния Ельцина и Думы в 1993 году, в ходе которых один американец был убит, а фотограф газеты «Нью-Йорк Таймс» получил огнестрельное ранение. Сейчас, без отлетающих рикошетом пуль, башня выглядела живописно и отвлекала внимание от леденящих душу жутких историй, которыми меня напичкали по приезде. Я дрожал от страха перед перспективой писать статьи на финансовые темы с тех пор, как принял первое предложение от «Джорнел» стать начинающим репортером в Киеве. Причина страха была проста – я не знал принципов функционирования финансовых рынков. Для меня аббревиатура ГДР означала лишь «Германская Демократическая Республика», а не Глобальный Депозитарий Расчетов; запускали МБР (межконтинентальные баллистические ракеты), а не IPOs (международные казначейства), а лист с разницей между ценой продажи и стоимостью казался мне похожим на расписку, которую дает букмекер на скачках. Я был уверен, что, прочитав мою статью, издатели просто порвут ее в клочки.

Успокаивало меня только одно: в этой части света большинство людей знали о финансовых рынках еще меньше, чем я. В этом комичном факте я убедился еще во время первого посещения фондовой биржи в Киеве. Моих издателей возмущал недостаток информации о развитии бизнеса на Украине в моих статьях, и они предложили написать заметку о ее новой фондовой бирже. Это было одним из тех «предложений», отказ от которых мог означать увольнение, хотя я и не представлял себе места хуже, чем мое, разве что Молдова.

Разыскать на Украине фондовую биржу было делом непростым. Как говорится, легче сказать, чем сделать. Биржа находилась в небольшом неописуемого вида кирпичном здании без какой-либо вывески – ее либо украли, либо вообще никогда не устанавливали. Нижний этаж здания был безлюден, если не считать старушки, мывшей там полы. Когда я спросил ее, где проводятся операции с валютой, она молча указала шваброй на лестницу, ведущую на второй этаж. На площадке второго этажа меня приветствовал пожилой господин в твидовом пиджаке. Как оказалось, это был председатель фондовой биржи Владимир Василенко.

– Газета «Уолл-Стрит Джорнел», – сказал он, нахмурившись, когда я представился. – А какую страну вы представляете?

– Уолл-Стрит – это такая улица в Нью-Йорке, – уточнил я.

– А-а, – сказал он, обрадовавшись. – Так вы, значит, американец.

– Вообще-то на самом деле я канадец.

Подобное откровение заставило его еще больше нахмуриться и потребовать от меня дальнейших объяснений. Когда наконец мы все выяснили, Василенко провел меня в операционный зал биржи – тихое помещение размером со школьный гимнастический зал. Там ровными рядами стояло около тридцати раскладных столиков с компьютерами. Из них только за десятью восседали биржевые маклеры, которые уже проснулись.

Я уже понял – это не Нью-Йоркская фондовая биржа. И не только потому, что здесь не было слышно резких металлических звуков колокола, возбужденных голосов, не наблюдалось размахивающих руками дилеров и управляемого столпотворения. В операционном зале этой биржи вообще отсутствовали какие-либо признаки жизни. Я предположил, что, вероятно, у всех был перерыв на обед, и повернулся к Василенко.

– Какова рыночная капитализация вашей биржи? – спросил я, извлекая из памяти первое застрявшее в голове слово, чтобы не показаться невеждой и самозванцем.

– Рыночная капитализация? – повторил Василенко, и его глаза заблестели. Я использовал этот термин по-английски, предполагая, что он универсален. Несмотря на то что Василенко поверхностно знал английский, он, похоже, вообще никогда не слышал такого словосочетания. Я попытался объяснить ему на русском значение этого термина, что, однако, вызвало у него еще большее смятение. Послали за переводчиком, но его английский оказался еще хуже, чем мой русский.

Тем не менее мы попытались снова. Какова же была общая стоимость всех акций, выставленных на продажу на Киевской бирже? Мне недавно сказали, что капитализация – это общепринятая стандартная мера величины любого рынка. На Украине подобный вопрос не был сложным, поскольку в стране насчитывалось лишь с десяток компаний, игравших на бирже. Это объяснялось, прежде всего, тем, что Правительство Украины оказывало сопротивление приватизации государственных предприятий. Так, фабрики по производству шоколада и стекольные заводики относились к «стратегически важным» промышленным объектам, которые не могли быть переданы в частные руки.

– А-а, – наконец протянул Василенко, и в его серых глазах блеснул огонек понимания. К нам вызвали расчетчика и двух помощников. Василенко с помощниками столпились, наклонившись над калькулятором и что-то бормоча. Прошло пять минут, прерываемых вздохами. Между помощниками возникли некоторые разногласия, они что-то горячо обсуждали приглушенными голосами.

Наконец результаты подсчетов были оглашены:

– Два триллиона долларов. Попробовать еще раз?

– Это невозможно узнать точно, – заволновался один из помощников, видя, как отвисла моя челюсть при этой цифре. – Это наша лучшая оценка.

– Оценка относится к компаниям, которые приведены в вашем списке? – ошеломленно спросил я.

– О нет, нет! – последовал шокирующий ответ. – Эта оценка относится ко всей Украине.

После столь полезного обмена мнениями опасения, что меня раскусят и выведут из игры как мошенника, быстро испарились. Эти парни вообще не могли толком рассказать о различиях между акцией, облигацией, ценной бумагой и опционом, так что мои знания казались мне менее позорными, хоть я и не был закаленным финансовым репортером. Ободренный и в чем-то довольный собой, я вошел в безжизненный операционный зал биржи. После пятнадцатиминутного общего молчания в зале, во время которого Василенко уважительно справлялся о здоровье моего знаменитого деда, поступил приказ о продаже нескольких сотен акций речной пароходной компании, и дремавшие брокеры зашевелились. Газеты были отложены в сторону и зевки подавлены. Биржа приготовилась к действиям. Кто-то громко предложил цену, и капитализм пришел в движение. Вяло и почти отрешенно некоторые брокеры стали поднимать желтые картонные карточки с предлагаемой ими ценой. Весь этот процесс регулировали законы спроса и предложения. Немногое произошло за эти несколько минут. Торжественный процесс был прерван ударом молотка ведущего торги, и первая сделка дня была совершена. Она же оказалась последней и единственной. Общий объем сделок Украинской фондовой биржи в тот четверг составил всего семь тысяч триста сорок долларов США.

– Зачем вам нужны все эти мудреные компьютеры? – позже спросил я у Василенко, полагая, что для подсчета таких ничтожных сумм вполне бы сгодились и обычные конторские счеты.

– О-о, – беззаботно ответил он, – их подарило нам французское правительство!

Нечто подобное происходило на всех биржах Восточной Европы в начале их деятельности. Я помню, когда в 1991 году в Польше открылась первая биржа, на верхнем этаже резиденции Центрального Комитета Коммунистической партии, – по иронии судьбы. Тогда поляки тоже начали с малого – со списка из шести предприятий при двухчасовой работе в неделю. Однако уже к 1993 году вокруг биржи сгруппировались банки и брокерские конторы с толпами людей. Рыночное безумие было столь велико, что люди платили пенсионерам и студентам за то, чтобы они стояли в очередях вместо них, чтобы купить акции, а не хлеб. Никто тогда не понимал механизмов рынка, не знал ключей к разгадке соотношения между ценой акции и возможностью на ней заработать. Средний поляк знал только то, что его сосед обзавелся новым «фиатом» за счет прибыли, полученной на приобретенные акции, и тоже хотел купить себе машину. В результате индекс Варшавской фондовой биржи, или, как его стали потом именовать, ВИГ, вырос в тот год более чем на тысячу процентов, что можно было объяснить лишь игровой лихорадкой в стране. Такая величина индекса стала мировым рекордом среди всех работающих рынков.

К 1995 году западные представители вошли в дело, и биржа даже хвасталась тем, что ее реестры насчитывали свыше ста наименований, с максимальным ежедневным объемом сделок в сотню миллионов долларов. Более того, Варшавская биржа предложила использовать такие новые финансовые инструменты, как дериваты, опционы и гарантии. Конечно же, в то время я не был в курсе дела. Зарплата новичка, внештатного корреспондента, оставляла слишком мало свободных денег, чтобы вести какие-либо игры на рынке, и, кстати, основные состояния тогда уже были сколочены другими.

Это было кратковременное окно возможностей, тот самый быстропроходящий момент, когда время и место сошлись так удачно, что знающие люди могли получить прибыль. Теперь такой момент наступил в Москве. К сожалению, мне было уготовано судьбой упустить и этот шанс. В одном из приложений к моему контракту с Доу Джонсом, издателем газеты «Джорнел», содержалось длинное и детально проработанное требование на специальном бланке, сущность которого состояла в том, что я обязан раскрывать все свои акции, долговые обязательства и другие гарантийные документы, находившиеся в моей собственности как репортера газеты. Это означало, что у издателя всегда была возможность прогнозировать финансовую обстановку и оценивать пылкие статьи финансовых журналистов о тех компаниях, акциями которых они обладали. Процесс заполнения подобных бланков контракта напоминал мне заполнение анкет иммиграционной службы США при оформлении гражданства: «Принимали ли вы когда-нибудь участие в военных преступлениях или в геноциде? Были ли вы когда-нибудь осуждены за продажу или транспортировку наркотиков или радиоактивных (ядерных) материалов?» Я проверился по каждому вопросу и стал считать себя беспристрастным бизнес-журналистом.

Чтобы лучше подготовиться к пониманию рынка как «золотого дна», мне следовало бы с момента приезда вести дневник событий и честно фиксировать там пусть отрывочные, но откровенные сведения о таинственных путях происхождения больших денег. Я устроил себе виртуальный «Уолл-Стрит» на складе, принадлежавшем единственному в Москве магазину видеопродукции на английском языке, где чуть ли не вся община приехавших в Москву иностранцев собиралась по вечерам посмотреть, как молодой и умеренный во взглядах Чарли Шин постепенно утрачивал свои иллюзии. Роберта дала мне почитать книгу Михаэля Льюиса «Покер лжецов». С большим интересом я отметил растущее недовольство молодого автора рынком восьмидесятых, когда цены имели тенденцию к росту («рынок быков»). Завершал мой список литературы для самообразования американский журнал «Америкэн Псайко». Когда я усвоил наиболее важные сведения, мне показалось, что я правильно понимаю принципы, лежащие в основе рыночного бума: сначала ты зарабатываешь тонну денег, а затем начинаешь размышлять о несправедливости всего этого, сидя на корме своей пятидесятифутовой яхты.

Теперь я был готов к тому, чтобы стать бизнес-репортером.

Первое серьезное задание издательства привело меня в шикарные офисы компании «Ренессанс Капитал». Эта компания представляла Американский инвестиционный банк. Я ошибочно предполагал, что он призван делать инвестиции, а не давать ссуды. Первым впечатлением от этой организации было то, что банкиры, несомненно, более прилежные трудяги, чем журналисты. «Ренессанс» занимал несколько шикарных этажей в новой роскошной башне из стекла и гранита, возвышающейся на замерзшем берегу Москва-реки, недалеко от знаменитого Новодевичьего монастыря, куда Петр Великий упек свою сестру Софью, строившую против него козни. Фасадом здание было обращено на городскую ТЭЦ, расположенную на другом берегу реки.

Моим вторым впечатлением было то, что служащие этого инвестиционного банка на самом деле носили те же самые полосатые рубашки и глупого вида подтяжки, что и в кинофильмах. Большинство из них зачесывали волосы назад, как злой Гордон Гекко[4]. Работники «Ренессанса» были очень молоды, самому старшему было не более двадцати пяти, причем все они торопились заработать как можно больше наличных, пока не захлопнется лазейка возможностей. Офисы в то время представляли собой открытые площадки без перегородок и стен, напоминая планировку казино с расставленными повсюду столами для азартных игр: служба безопасности фиксированного дохода – слева, денежные средства – справа, работники, отвечающие за справедливость, – в середине. Крупье, руководившие игорным процессом на терминалах, были русские, умевшие очень быстро двигать руками, а хозяевами были американцы, расхаживавшие по залу, бросая вокруг пронзительные взгляды.

Я пришел в «Ренессанс», чтобы встретиться с основателем этого заведения, внешне смахивающим на мальчишку, а также осмотреться и собрать материал для будущей статьи о финансовых облигациях, точнее, об их связи с конкретной собственностью, о чем я еще не знал. Мне было интересно познакомиться с главой «Ренессанса», вундеркиндом, считавшимся наиболее влиятельным западником, включенным в экономику России, среди более сотни тысяч иностранных старателей, разрабатывающих московскую золотую жилу.

Борис Йордан был одним из интереснейших образчиков подобных людей, своего рода ребенком с рекламного плаката, порождением рыночного бума в России – и символом, и основным продавцом целого состояния всего за одну ночь. Подобный символ вселял надежду в смелых и наделенных даром предвидения людей, готовых всем рискнуть в Москве. Житель Нью-Йорка русского происхождения, Йордан в период развала Советского Союза немного играл на бирже. Тогда ему было около двадцати пяти лет. Несмотря на детскую округлость лица, он был достаточно серьезен. Ему удалось убедить своих работодателей из почтенного «Первого Бостонского кредитного банка Суиссе» в том, чтобы его послали в Москву оседлать приватизационную волну начала девяностых годов. С активной подачи американских советников новое посткоммунистическое правительство России запустило программу «массовой приватизации»: каждый гражданин России получил ваучер, который можно было обменять на акции различных государственных предприятий. Ваучеры имели номинальную стоимость и участвовали на аукционе наравне с деньгами. Из-за того, что в советское время коммунисты контролировали буквально все виды деятельности – от тракторостроительных заводов до парикмахерских и бакалейных магазинов – практически вся экономика России была представлена одним блоком и комплектом ваучеров. Поскольку в стране было достаточно подлецов и прохиндеев, подобный смекалистый обладатель ваучеров мог собрать акции таких драгоценных предприятий, как нефтяные компании, предприятия по выплавке алюминия, авиалинии и так далее, поскольку все они оценивались по смехотворно низким ценам. Для большинства же россиян, особенно для провинциалов, эта временная облигация под названием «ваучер» была малополезной и казалась обычным клочком бумаги. Простые люди были счастливы, когда им удавалось сбыть свои ваучеры за несколько долларов или обменять на бутылку водки.

Предвидя потенциальную ценность ваучеров, Йордан снарядил небольшую армию из своих агентов для скупки ваучеров, которая всюду сопровождалась вооруженной охраной. Эти подразделения разъезжали по всей стране и непосредственно за воротами фабрик и заводов ставили свои ларьки, в которых скупали ваучеры по нескольку рублей за каждый. Затем этот молодой предприниматель использовал скупленные ваучеры для приобретения акций потенциально доходных предприятий, которые быстро расходились на аукционах с молотка. В результате Йордан стал крупнейшим обладателем акций российских предприятий еще до того момента, когда в стране появилась фондовая биржа. После создания биржи в 1994 году Йордан увидел, что его азартная игра позволила ему принести прибыль «Первому Бостонскому банку Суиссе» в сто пятьдесят миллионов долларов и получить для себя лично весьма скромную премию – девять миллионов. Однако Йордан полагал, что заслуживал несколько большего вознаграждения, и, когда его начальство отказалось увеличить ему премию, он в 1995 году уволился из компании и организовал собственную инвестиционную компанию, которую окрестил романтичным именем «Ренессанс».

«Ренессанс» рос по экспоненте. Йордан очаровал финансиста-филантропа Джорджа Сороса (человека, ставшего знаменитым тем, что он сколотил миллиард долларов за один день путем проведения биржевой валютной операции против британского фунта стерлингов), который взял Йордана под свою опеку и уволил многих из его прежних коллег по банку «Суиссе». Менее чем через два года банк Йордана завладел портфелем ценных бумаг по управлению собственностью на сумму в два миллиарда долларов и обзавелся штатом сотрудников свыше двухсот человек. В этот же период Йордан женился на русской красавице, стал партнером Владимира Потанина – могущественного олигарха, возглавлявшего гигантскую финансовую группу «Онексим», и обосновался в роскошных апартаментах дворцового типа, которые ежемесячно очищал от «жучков» руководитель его охраны, бывший полковник КГБ.

Йордан был не слишком поглощен работой, когда меня провели в его элегантный кабинет. Неделей раньше его маленький сын заболел и чуть не умер в той элитной клинике, где президенту Ельцину сделали операцию на открытом сердце. У младенца было столь высокое кровяное давление, что Йордану срочно понадобилось специальное разрешение из Министерства обороны для полета на небольшой высоте санитарного самолета, чтобы доставить ребенка в Германию. Пока он рассказывал историю выздоровления сына, я про себя подумал – а что бы я сделал, если бы на мой банковский счет вдруг свалилось девять миллионов долларов? Остался бы я в Москве, нанял бы телохранителей для защиты от жадных и цепких бандитов и держал бы наготове самолет, чтобы быстро доставить своего ребенка в безопасное медицинское учреждение, или предпочел бы гонять по дорогам на своем «додже» и счастливо жить в Калифорнии?

Очень богатые люди говорят, что после достижения определенного уровня благосостояния деньги приобретают второстепенное значение, то есть нечто вроде особой материи, которая требует учета и контроля. В то же время они считают, что деньги – это энергия, усиливающая сексуальное чувство человека. Однако Йордан, будучи для Запада крупнейшим российским коммивояжером, главным посредником между Москвой и миром международных финансов, наслаждался своим влиянием, гораздо большим, чем у американского посла.

Йордан фактически являлся неофициальным послом банкиров Уолл-Стрита. Именно благодаря ему миллиарды долларов вливались в российские фондовые рынки, и он своим уникальным положением, казалось, вселял в окружавших его людей спокойствие и уверенность. На бирже он всегда вел себя одинаково: несколько туманно, но соблазнительно обещал безграничный рост прибыли.

– Прелесть России заключается в том, – говорил он мне, – что в ней все широко открыто. Страна начала свой подъем с того, что сначала с трудом накопила деньги, и если вы спуститесь на более низкие этажи власти, туда, где нет ограничивающего потолка, то обнаружите: вообще не существует предела тому, как далеко вы сможете пойти дальше.

Что касается моего восприятия всего этого, то я с высокомерием непосвященного считал, что этот бум был окружен величайшей тайной. В условиях, когда экономика России в 1990-х годах сократила свой потенциал наполовину, вложения капитала в промышленный сектор уменьшились на девяносто процентов, а уровень жизни населения тревожно понизился до уровня жизни стран третьего мира, было странно, что при этом капитализация фондовой биржи возросла в десять раз. К тому же чем больше российские компании теряли денег, тем выше росла стоимость их основных фондов. Так, акции автомобилестроительного завода, на котором производилась сборка «Жигулей» (коробкообразная малолитражка на базе «фиата» образца семидесятых годов, выпускавшаяся югославами и чем-то напоминавшая модель «порше»), удвоили свою стоимость, невзирая на то, что «Автоваз» уже накопил семьсот сорок тысяч непроданных и невостребованных машин.

Несмотря на свою низкую репутацию, автомобиль «Жигули», стоивший около четырех тысяч долларов, был единственной маркой, которую мог приобрести обычный россиянин, и миллионы этих машин сновали по дорогам страны.

Совершенно естественно, что этот завод стал излюбленной мишенью для организованной преступности. По сводкам милиции за 1997 год, шестьдесят пять служащих «Автоваза» и дилеров по продаже автомобилей стали жертвами заказных убийств. Мафиозные группировки настолько нагло воровали автомобили прямо со сборочных конвейеров, что, как утверждало телевидение, каждая банда даже имела собственные наклейки на лобовых стеклах машин, чтобы затем их продать на прибыльных рынках запчастей. Руководители «Автоваза» добавили к имеющимся бедам завода еще и соглашение с миллиардером-бюрократом Борисом Березовским. Сущность сделки состояла в следующем. «Автоваз» продавал Березовскому свои драндулеты по заведомо низкой цене, тот затем перепродавал эти машины по свободной рыночной цене, а разницу клал себе в карман. Подобная практика привела к задолженности «Автоваза» в один миллиард долларов и в конечном счете к его техническому банкротству.

«Автоваз» стал одним из ярчайших примеров отклонения от нормального пути развития в истории автомобилестроения. Однако брокеры наперегонки призывали: «Покупай», и западные инвесторы послушно вздували цены до заоблачных высот. Откровенно говоря, никому не было дела до того, что происходило на заводе, имело значение только одно – постоянный рост выпуска автомобилей.

Подобное непостижимое безумие было характерно и для рынка долговых обязательств. Банк Йордана также имел отношение к этой золотой жиле и занимался такими операциями, как упаковка продукции, страховка и покупка по поручению американских клиентов долговых обязательств российских компаний. Причем в последнем случае создавалось впечатление, что федеральное, областные и муниципальные правительства, выдававшие эти обязательства российским компаниям, поступали так, будто завтрашний день не настанет никогда. В этих долговых играх самой крупной ставкой являлся краткосрочный казначейский вексель России, суливший сверхдоходы, а известные долговые обязательства Майкла Милкена «на объекты малой стоимости» теперь казались лишь обычными долговыми сертификатами. История этих краткосрочных казначейских векселей России, известных как ГКО (государственные казначейские обязательства), началась еще в дореволюционные времена, когда царь Николай II выпустил Имперские долговые обязательства для оплаты слесарно-водопроводных ремонтных работ в Зимнем дворце (или царю понадобились деньги еще для чего-то). Закончилось все тем, что большевики от них с легкостью отказались, а Россия продолжала их выставлять на мировом рынке вплоть до 1993 года. Теперь же Кремль вновь открыл для себя источник доходов, выпустив ГКО для покрытия дефицита своего бюджета.

Это стало значительным прорывом от эпохи командной экономики, когда Политбюро решало проблемы бюджетного дефицита простым приказом о печатании дополнительного количества денег. Однако теперь, когда контроль над ценами был снят, свободное печатание денег могло привести к неразберихе украинского типа. В начале девяностых годов украинцы лечились от хронического бюджетного дефицита по-своему – напечатали такое количество денег, что они девальвировались еще до того, как краска успевала высохнуть на купюрах. Как следствие, ежегодная инфляция на Украине в 1993–1994 годах доходила до десяти тысяч процентов! Это означало, что стоимость буханки хлеба иногда удваивалась в течение дня, а страна перестала иметь сколько-нибудь функционирующую экономику.

Учитывая это, Москва после консультаций со Всемирным банком и Международным валютным фондом признала целесообразной идею взятия в долг дополнительных денежных средств у международных организаций, то есть поступила так, как когда-то поступили США, Канада и Япония. Однако особенность России состояла в том, что она находилась на другом конце кривой, определяющей степень риска и выигрыша процентной ставки долговых обязательств, по сравнению с Западом. Люди, выразившие желание дать России деньги взаймы, надеялись получить приличную компенсацию за это. Чем больше расшатывалась Россия, тем больше она должна была платить за предлагаемые ей в долг суммы. Об этом свидетельствовали президентские выборы 1996 года, когда у Ельцина на хвосте сидел коммунист Зюганов. В этот момент доходность девяностодневных ГКО подскочила до двухсот двадцати процентов.

Инвесторы, которые поддерживали Ельцина, за несколько месяцев удвоили свои деньги, подпитывая его панический страх, чтобы продолжить получение сверхприбылей. Когда прошел слух, что можно хорошо заработать, если дать России деньги всего на три месяца, вместо того чтобы вкладывать деньги в аналогичные бумаги США, рассчитанные на срок более десяти лет, возник новый Клондайк.

«Ренессанс» был на переднем крае этого безумия. Его суетливый отдел долговых обязательств находился под управлением тонкого как тростинка, молодого, моложе тридцати лет, человека по имени Рихард Дитц. Он носил синие подтяжки поверх рубашки, сшитой на заказ. Когда я вошел в его кабинет, он молча указал мне на кресло и поднял тонкую руку, давая знак, чтобы я подождал. В течение пяти минут отрывистым голосом он кого-то инструктировал по телефону, приправляя свою речь частым упоминанием детородных органов. Парень был и впрямь как с кастинга актеров для фильма «Большой и смелый жизнелюб Дик», в подтверждение чему на его письменном столе лежали огромные боксерские перчатки красного цвета.

– Вы занимаетесь боксом? – спросил я, когда он наконец оторвался от телефона. Дитц проигнорировал мой вопрос.

– Что я могу для вас сделать? – спросил он нетерпеливо.

Я был поражен таким приемом и перевел разговор на темы бизнеса, попросив его просветить меня по вопросу рынка ГКО. Услышав это, он сразу же повел разговор в деловом ключе. Как сказал Дитц, общая стоимость долговых обязательств России составляет около сорока пяти миллиардов долларов и представители Запада владеют примерно третью этих ценных бумаг, то есть в рамках предельной нормы, установленной Центральным банком России для иностранцев. Реальная привлекательность покупки долговых обязательств, дружелюбно намекнул при этом Дитц, состоит в том, что эта сделка очень надежная.

– МВФ никогда не позволит России не отдать долги. Россия слишком ядерная, чтобы такое могло случиться.

Другой хорошей новостью было, что ЦБ России (организация, эквивалентная Федеральному резервному банку США), вероятно, скоро отменит ограничения и позволит иностранцам приобретать большее количество ГКО.

– В ближайшем будущем доходы покупателей ГКО могут несколько снизиться, – добавил он, предупреждая через мою газету два миллиона потенциальных инвесторов, – что связано с нарастающим выздоровлением России и ростом стабильности. Сейчас как раз то самое время, чтобы войти в игру, пока процентные ставки все еще очень высоки.

Действительно, сейчас было самое подходящее время находиться в России. Цифры и то, что из них следует, никогда не лгут, а результаты, объявленные крупными американскими игроками в Москве, оказались потрясающими. Например, миллиардный фонд «Эрмитаж», управляемый Биллом Броудером, трейдером банка «Братья Соломон» (никаких подтяжек, зато запонки из золота с изображением доллара), стремительно поднялся на семьсот процентов за первый год работы, рекламируя себя в газете «Джорнел» на полосах в полстраницы как лучший в мире работающий фонд. Броудер, как и Йордан, был звездой, и я в числе других репортеров, пишущих о бизнесе, хватался за возможность изловить его за поеданием гриля из хвостов лангуста в «Гастрономе», подозрительно роскошном месте, где даже кабинки в туалете были отделаны резным черным мрамором.

Несмотря на миллиарды Броудера и Йордана, это все же был действительно российский ренессанс. Правда, казалось, что возрождение России начиналось и заканчивалось в пределах МКАД – семидесятипятимильной кольцевой дороги, опоясывавшей Москву и концентрирующей внутри себя богатство всей страны. За пределами МКАД лежала совершенно другая Россия, та, которую Йордан и легион других инвестиционных банкиров, оказавшихся в Москве, не восхваляли в своих рекламных проспектах на глянцевой бумаге. Кому-нибудь из них стоило бы приехать в легендарный второй город России Санкт-Петербург (или Питер, как его ласково называют русские), чтобы оценить реальность.

В ту февральскую ночь, когда я впервые прилетел в Санкт-Петербург в 1997 году, была метель, и наутро я увидел бывшую столицу, всю покрытую толстым снежным одеялом. На рассвете внезапно налетевший снег водоворотом кружил около золоченого купола Исаакиевского кафедрального собора, облизывал колонны Зимнего дворца и танцевал вокруг зубцов Петропавловской крепости на другом берегу реки Невы. Наполовину скрытая туманом и падающим снегом, крепость на острове походила на подернутый дымкой кадр старого немого кино. Вдали, в западном направлении, раскинулся Финский залив, который, насколько хватало глаз, представлял собой покрытую льдом равнину.

В 10 часов утра термометр, установленный на здании городского правительства – бывшего Смольного института, получившего дурную славу «штаба большевиков», из которого Ленин руководил революцией, показывал минус пятнадцать градусов по Цельсию, когда я вступил на мостовую из обледенелых булыжников, боясь замерзнуть, пока охрана в форме проверяла мои документы.

– Вас нет в списке, – сказал охранник тоном, не допускающим возражений. Я был очарован увядшей славой Петербурга и его волшебными очертаниями по всей видимой линии горизонта, и вот теперь этот тип все разрушил.

– Позвоните в здание, – я нетерпеливо поежился. – У меня назначена встреча с заместителем мэра.

Охранник помрачнел и был готов прекратить дальнейший разговор со мной. Раз меня не было в списке, то я для него не существовал. С подобного рода отношением мне доводилось сталкиваться слишком часто на Украине. Какой-то мелкий чиновник с его глупыми штампами приводил меня в состояние полного расстройства, вплоть до нервного срыва.

– Позвоните, – повторил я свою просьбу и важно добавил: – Это относительно Олимпийских игр, – в надежде, что эти магические слова заставят его работать.

При упоминании Игр (Петербург добивался права принять у себя Олимпиаду-2004) охранник оживился и, похоже, был готов действовать. Страсти вокруг заявки Петербурга быть хозяином Олимпиады затрагивали национальную гордость России. Пропагандистскую значимость проведения летних Олимпийских игр в России понимали высшие политические руководители страны, которые отчаянно стремились объединить огромную страну, находящуюся в бедственном положении.

С момента распада СССР на пятнадцать частей Россия постоянно испытывала жестокий кризис самоидентификации. Большинство русских выросли и были воспитаны в убеждении, что быть русским – это значит быть частью великой и сохраняющей свои традиции империи. Обычные русские граждане без конца говорили о символах победы: Петр Великий и Екатерина II, Гагарин, Севастополь, спутник. Даже Сталина восхваляли за расширение имперских границ вплоть до Берлина. Быть русским означало быть властелином и хозяином, даже если сами вы жили в нищете. Это мало отличалось от мироощущения британцев и французов, которые, должно быть, также думали о себе на определенных этапах прошлого века, что было своего рода наркотиком для масс.

Распад Советского Союза все изменил. Многие русские больше не знали, кто же они на самом деле. Кроме того, их образ жизни перевернулся с ног на голову. Старые враги на Западе стали теперь благодетелями, господствовавшая идеология была дискредитирована, прежние страны-саттелиты вдруг неожиданно стали спесивыми и негостеприимными.

Рядовые жители Санкт-Петербурга чувствовали это так же остро, как и любой гражданин России. Когда, например, они теперь ездили в Таллин через новую эстонскую границу, им приходилось по большей части выступать в роли просителей. Они были не в состоянии позволить себе делать покупки по высоким скандинавским ценам в городах, которые вышли из-под опеки Москвы и повернулись в сторону своих богатых и консервативных нордических корней. Русские ощущали дискриминацию по отношению к себе со стороны ставших свободными рассерженных эстонцев, которые теперь могли указывать своим прежним хозяевам, по какому пути им следует идти.

Однако Игры показали бы миру, что Россия отошла от края пропасти, что она возрождается из пепла коммунизма и становится страной, с которой вновь надо считаться. По крайней мере, мне так казалось.

Была только одна проблема. Москва уже проводила Олимпийские игры в 1980 году. Спортсмены из США и большинства других западных стран остались тогда дома и тем самым бойкотировали эти Игры из-за вторжения Советов в Афганистан. С 1980 года прошло слишком мало времени, и столица не могла претендовать на проведение Игр. Так что оставался Санкт-Петербург. Однако он был совершенно не готов. Семь десятилетий социализма привели этот величественный город к невообразимому разорению. Построенный примерно триста лет тому назад на дубовых сваях, забитых в прибрежную болотистую почву, город каналов и соборов получил свое устойчивое второе название – Северная Венеция. Но Петербург – символ царского могущества – не пользовался благосклонностью коммунистов, которые позволили его парадным дворцам, да и практически всему остальному, впасть в катастрофически ветхое состояние.

Снег скрывал следы разрухи, но не мог скрыть тот факт, что город буквально разваливается на части. На обочинах дорог стояли, накренясь, древние троллейбусы со сломанными осями. Провалы улиц выглядели так, будто их не мостили с тех времен, когда стреляла «Аврора». Тротуары были покрыты крупными осколками битого кирпича, с крыш свисали гребенки сосулек, убийственно падающих рядом с когда-то элегантными фасадами. Трубы городской отопительной системы настолько прогнили, что почва над ними оттаяла, образовав лужайки травы, окруженные снегом. В некоторых частях города водопроводные трубы так проржавели, что из кранов текла какая-то оранжевая муть. Телефонная система в городе была, возможно, еще более старой, чем в Киеве. Если вы пытались дозвониться по официальной Петербургской олимпийской горячей линии, то могли вдруг нарваться на удивленного оператора какого-нибудь сталепрокатного завода в Сибири.

Шагая по Невскому проспекту, было, откровенно говоря, трудно вообразить, что Санкт-Петербург собирается в 2004 году принять у себя Олимпийские игры. Олимпийские велосипедисты, несущиеся на большой скорости, могли закончить свою спортивную карьеру в какой-нибудь выбоине, выпачкаться штукатуркой, дождем падающей с балконов на зрителей. Я представил себе ныряльщиков, прыгающих в мрачные и протекающие бассейны, и легионы раздраженных туристов, которые после взятки были втиснуты вшестером в тусклые спальные комнаты советской эпохи.

Не случайно президенту Международного олимпийского комитета Хуану Антонио Самаранчу, приглашенному в Россию премьер-министром Черномырдиным, устроили тур только по красным ковровым дорожкам в Москве. После этого он вернулся в Швейцарию, так и не посетив сонный Санкт-Петербург. Москва была западным окном России, подновленной и с блеском отделанной гостиной страны, куда приглашают почтенных и уважаемых людей поглазеть с разинутым ртом на позолоченную фурнитуру.

Санкт-Петербург был низведен до чердака, куда обычно посылают родственников хозяев спать на пыльной и сломанной антикварной мебели. Подобное дурное обращение с Санкт-Петербургом вызывало глубокую печаль. И все-таки я предпочитал износившуюся элегантность этого города всем московским постройкам, созданным за счет новых денег. В Санкт-Петербурге вы жили рядом с прошлым, а Москва жила только сегодняшним днем.

Вскоре я выяснил, почему мое имя не было включено в список охранника в Смольном. Правительство Петербурга переживало не лучшие времена. Бывший мэр недавно сбежал в Париж, якобы для лечения, а на самом деле из-за преследований и обвинений в профнепригодности. Вдобавок глава Управления по приватизации имущества города был только что застрелен, а заместитель мэра, с которым предполагалась встреча, еще входил в курс дела, поскольку его предшественник, некто по фамилии Путин, за несколько месяцев до этого был вызван по делам в Москву.

Заместитель мэра Валерий Малышев, мужчина крупного телосложения, с бочкообразной грудью. На его майке игрока футбольной команды городского правительства красовался номер «7», что я заметил на фотографии в рамке, выставленной на всеобщее обозрение на большом письменном столе.

– Как вы находите наш волшебный город? – спросил он после того, как я, поблагодарив, выпил предложенную чашку чая.

Я ответил, что полюбил этот город, со всеми его вмятинами и всем, что в нем находится. Он печально улыбнулся.

– Москва почти полностью разрушила Питер, – сказал он. – Кремль хотел бы заставить нас забыть, что Зимний дворец вообще когда-то был построен.

В этой части мира каждый всегда винил кого-то другого. Жители Санкт-Петербурга своих соперников в Москве считали виновными в присвоении коммунистического наследства. Москвичи, в свою очередь, обвиняли питерских большевиков, которые, как однажды раздраженно пожаловался один из наших переводчиков, были не русскими, а почитаемыми в те времена негодяями евреями. О том, что и Малышев, и Ельцин, и большинство других лидеров, так называемых новых русских, в свое время были партийными функционерами, было начисто забыто.

– Москва никогда не сможет состязаться с нашей уникальной историей и культурой, – заметил Малышев в ходе нашей беседы о традиционном соперничестве Москвы и Санкт-Петербурга. – Даже с учетом всех этих лужковских денег, – добавил он с горечью.

Юрий Лужков был мэром Москвы, этаким современным Ричардом Дэйли, которому довелось управлять наилучшим образом смазанной политической машиной в России. Если вы пожелаете вести бизнес в столице, то должны включить в него и Лужкова. Москвичи обожали Лужкова за наведение чистоты и порядка в городе и движение автобусов строго по расписанию. Главы других городов открыто завидовали ему.

У Малышева, несмотря на меньшие ресурсы, имелись грандиозные планы по развитию Санкт-Петербурга. Все проекты были детально разработаны на срок, превышающий продолжительность его жизни, и нанесены на огромную карту города, занимавшую всю заднюю стену его кабинета. На карте были обозначены тридцать восемь новых мест проведения спортивных соревнований, олимпийская деревня, двадцать роскошных отелей, восьмирядное супершоссе, а также два дополнительных терминала в городском аэропорту. Общая стоимость реализации всех этих проектов достигала девяти миллиардов долларов. Впрочем, эта сумма с тем же успехом могла бы составлять и девять триллионов долларов, поскольку Санкт-Петербург просто не имел возможности получить такие средства.

Россия не могла позволить себе подобные расходы. Если учесть, что страна лежала в развалинах, в больницах одноразовые шприцы использовались повторно, а пенсионеры не получали в срок пенсии, то истратить девять миллиардов долларов только для того, чтобы удовлетворить свое изрядно помятое эго, в лучшем случае, казалось абсолютно безответственным. Кроме того, откуда бы вечно прижимистый по части наличности Кремль мог достать такие деньги?

Вернувшись через несколько дней в Москву, я направился к главе Российского Олимпийского комитета Александру Козловскому. Мы встретились с этим элегантно одетым кремлевским чиновником в штаб-квартире Комитета, размещавшейся в белом кирпичном здании недалеко от огромного стадиона «Лужники», который Лужков обновил на огромные деньги налогоплательщиков. (Компания, занимающаяся пластиковой мебелью, частично принадлежала супруге Лужкова и только что выиграла тендер на замену восьмидесяти тысяч сидений для зрителей.)

Служба безопасности на входе в офис Козловского была особенно жесткой, повсюду была милиция, а сама улица была закрыта для движения. Однако подобные предосторожности отнюдь не были связаны с Олимпийскими играми. Дело в том, что поножовщина и избиения армянских торговцев на рынке, расположенном под открытым небом вблизи здания Комитета, привели к митингу протеста армянской общины в Москве, и милиции не оставалось ничего другого, как оцепить все вокруг.

Когда я наконец пробился через кордон к Козловскому и спросил о финансировании Олимпийских игр, он бросил на меня ледяной взгляд. Он и раньше слышал скептические вопросы на эту тему и просто устал от надоедливых западных журналистов.

– Это бесчестно и унизительно! – раздраженно ответил он на безупречном английском. – Когда другие мировые лидеры дают подобные обещания, им верят на слово, от них не требуют каких-либо гарантий со стороны правительства. Если мировое сообщество заинтересовано в миролюбивой России, – продолжал он, используя тот воинственный тон, который часто позволяла себе Москва, стремясь получить те или иные преимущества в переговорах со Всемирным банком и МВФ, – тогда оно надавит на Международный олимпийский комитет, чтобы отдать нам эти игры.

Конечно, Санкт-Петербургу не предоставили права провести Олимпийские игры. Олимпийское руководство мудро решило, что посткоммунистическая Россия еще не готова проводить подобное дорогое и сложное шоу. К счастью для Козловского, времена в Кремле изменились настолько, что ни он, ни его коллеги не были за этот провал сосланы в Сибирь.

– Это вам не старые времена, – сказал он бесстрастно, когда я позвонил ему по телефону через пару месяцев, чтобы получить комментарий о прошедших событиях. – Нам теперь не нужно объясняться в ЦК КПСС, например, почему и как стало возможным, что какие-то норвежцы победили – отобрали у нас золотую медаль.