"Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма" - читать интересную книгу автора (Бжезинский Мэтью)

Глава четвертая Преданные реформе

В Москве было сто сорок тысяч милиционеров, и, казалось, каждый был готов вручить мне квитанцию о штрафе за нарушение правил уличного движения. Может быть, у меня была наклейка на бампере с надписью «Горд быть поляком», но я не знал об этом? Неужели мой скепсис относительно русского ренессанса как-то просочился наружу?

Мне потребовалось несколько недель, чтобы понять, что в штрафовании водителей не было ничего личного. В Москве каждый автомобилист подвергался вымоганию денег, это был просто способ пополнения скудного жалованья милиционеров дорожно-патрульной службы. Ошеломляющее количество милиционеров в этой форме (в Нью-Йорке их в четыре раза меньше) являлось наследием бывшего полицейского государства. Присутствие милиции в таких количествах невольно создавало достаточно острое интуитивное понимание состояния реформ в России. В то время как страна уходила от советских времен, ее правительственные структуры оставались поразительно неизменными, с миллионами низкооплачиваемых чиновников, все еще находившихся на службе и в подчинении у сотен министров с сомнительной репутацией.

При этом бесстыдном вымогательстве на дорогах – штрафы всегда платились наличными и прямо на месте – создавалось впечатление, что предназначение московской милиции состояло в том, чтобы жить за счет граждан, а не защищать их. И не только милиционеры были виноваты, такова была сама система. Средняя зарплата милиционера была просто смешной – примерно сто пятьдесят долларов в месяц. Иностранец, приехавший работать в Россию, испытывал в Москве большие трудности, если получал в год меньше ста тысяч долларов, ведь Москва была вторым городом в мире по дороговизне после Токио. Неудивительно, что для измотанного жизнью милиционера оставался лишь единственный способ свести концы с концами – это брать взятки.

Час пик во взимании штрафов совпадал со временем перерыва на обед, когда одетые в серую форму служащие ГАИ – под такой аббревиатурой были известны эти ненавистные представители дорожно-патрульной службы – нуждались в обеде или, точнее, в деньгах на обед. Они бывали весьма изобретательными в определении настоящего или вымышленного нарушения. С меня почему-то любили брать штраф в пятьдесят тысяч рублей за «неправильно уложенный набор инструментов», который взимался гаишником, если не удавалось обнаружить в машине другой неисправности.

Однако сотрудников ГАИ можно было привлечь на правах частного предпринимательства и для выполнения иных услуг, чтобы придать частному мероприятию официальный статус. Так, одна из милицейских групп была нанята для участия в проведении свадьбы коллеги Роберты из соседнего подъезда нашего дома. Нам это доставило некоторые неудобства, поскольку ГАИ перекрыло всю улицу. Три забрызганные талым снегом патрульные «Лады» с вращающимися синими огнями и пеший патруль, закутанный в неуклюжие зимние куртки, направляли движение транспорта в объезд. Разумеется, они несколько возбудились, когда пропускали нас внутрь оцепления, поскольку мы забыли свои приглашения наверху, у себя в квартире. Вообще-то в Москве без соответствующих документов вы не можете даже попасть домой.

Ответственный за парковку машин у нашего дома смотрел на нас с явным неодобрением, пока милиционеры, наконец, не пропустили нас через кордон. Они продолжали расхаживать с видом, полным собственной значимости, указывая время от времени своими белыми, светящимися в ночи жезлами на другие машины, нарушавшие порядок. Милиционеры бросали в нашу сторону быстрые враждебные взгляды, как смотрят хулиганы из молодежных банд, если вы посмели взглянуть им в глаза.

Парковщик что-то с придыханием пробормотал себе под нос. Он был одним из трех охранников и работал по двенадцать часов в смену, наблюдая за джипами, БМВ и «ауди», стоявшими внутри огороженного кирпичными стенами двора напротив нашего дома. Охрану наняли после участившихся массовых краж автомобилей у жителей соседних домов. Унижение и обида были еще больнее оттого, что никто из пострадавших не имел страховки автомобилей в России.

Парковщик порылся в карманах камуфляжной куртки и вытащил оттуда большое кольцо с ключами.

– Может, какая другая важная шишка соберется жениться, – заметил он, кивая в сторону милиционеров, толкущихся вокруг старой, но в хорошем состоянии церкви оранжевого цвета на другой стороне улицы. Он потянул за створку железных ворот и закрыл ее за новой машиной Роберты «тойота ланд крузер». Она только что получила эту машину из Вашингтона, откуда ее доставили морским путем в Санкт-Петербург. Роберте пришлось заплатить кому-то за перегон машины в Москву, так как в порту не советовали иностранцам самим перегонять автомобили – из-за бандитов, специализировавшихся на краже автомобилей.

Пересекая накатанную в снегу колею, первый лимузин остановился перед церковью. Это была сияющая полировкой черная «Чайка», когда-то любимая членами Политбюро и министрами марка автомобиля. В настоящее время эти громоздкие и неуклюжие седаны с никотиново-желтыми занавесками и поблекшей отделкой из орехового дерева использовались главным образом для проведения обзорных экскурсий туристов по городу и доставки их в казино, а также для поездок новобрачных. Кремль предпочел обновить парк своих машин за счет замены их на новые шикарные автомобили немецкого производства. Изысканная пара вышла из большого авто и быстро проследовала по тщательно подметенной тропинке в грязном снегу к каменным ступеням церкви.

– Давай-ка поторопимся, – сказала Роберта и, повернувшись к парковщику, добавила: – Наша подруга сегодня вечером выходит замуж.

– Неужели? – удивился он. – А я думал, что там женятся только бандиты и правительственные чиновники.

Под словом «там» подразумевалась Иерусалимская церковь Воскресения Христова, одна из старейших церквей в Москве, один из немногочисленных и любимых храмов России, который не был закрыт в советский период. Этим она заслужила стойкую глубокую популярность среди суеверных москвичей, рассуждавших таким образом: раз уж церковь сумела выстоять при коммунистах, то и брачный союз, получивший благословение в ее стенах, обязан выдержать все превратности семейной жизни. Сочетаться браком именно здесь было престижно и считалось хорошим знаком. Такой чести можно было удостоиться путем больших пожертвований в пользу епархии или через обращение кого-нибудь из политической верхушки к митрополиту, главе Московской православной иерархии.

Церемония бракосочетания была назначена на шесть часов вечера. Начало церемонии, состоящее из вступительных песнопений и молитв, мы пропустили из-за того, что плохо рассчитали время и задержались с переодеванием в выходную одежду. Небольшая церковь была переполнена. Перед входом в церковь стояло несколько автобусов «Интуриста», а на паперти расположились телевизионщики с камерами. Внутри церкви, построенной примерно в 1629 году, не было скамеек. В прохладном помещении было сыро и не хватало света, часть пространства находилась в тени, и я мог видеть лишь небольшие облачка пара, поднимающиеся от дыхания людей. Позолоченный алтарь в стиле барокко и богато украшенный глазурью иконостас мерцали в отраженном свете от сотен горящих свечей. Каждую минуту открывались двери, сквозняк слегка шевелил пламя свечей, и тогда стены оживали – казалось, что копье на иконе «Святой Георгий и дракон» танцует.

От украшенного драгоценными камнями золотого кадила исходил ароматный дымок. Кадилом размахивал молодой священник, одетый в коричневую рясу из грубой материи, как принято, наверное, у монахов Русской православной церкви. Другой священник, с сединой в бороде, в более величественном одеянии, с богатым поясом, стоял перед невестой и женихом и что-то монотонно и нараспев говорил на старославянском церковном языке.

– Чем не русская принцесса! – шепнул кто-то, указывая на невесту. Величественная, высокая и стройная, она стояла в шелковой мантии, по линии шеи и на манжетах изысканно отороченной мехом белой норки, на светлых волосах красовалась корона.

– Прямо как из волшебной сказки, – высказалась Роберта немного громче, и несколько голов с неодобрением повернулись в нашу сторону.

– Ш-ш-ш! – укоризненно произнесла стоящая рядом с нами темноволосая женщина, одетая во все розовое. Это была супруга первого заместителя премьер-министра. Ее глаза затуманились от слез, и казалось, что она вот-вот расплачется. Мы замолчали, давая ей возможность насладиться этим патетическим моментом, и вытянули головы, чтобы лучше разглядеть невесту.

Ее звали Гретхен Вильсон. Она была из южных штатов, с родословной, как у породистой скаковой лошади. Став королевой красоты в Университете Вандербильта, она привыкла к вниманию и зависти со стороны сверстников своего круга. В штаб-квартире Всемирного банка в Вашингтоне, где она начала свою карьеру банкира-инвестора, Гретхен слыла восходящей звездой. Она буквально завоевала Джорджтаун – ее «СААБ» с откидывающимся верхом обожатели заваливали цветами аж до приборной панели. В Россию ее привела реформа в 1992 году, в самые ранние и полные надежд дни. Куда бы она ни направлялась, за ней всюду следовали поклонники, организуя новые бизнес-проекты в Москве в надежде завоевать ее сердце. В задымленном нефе этой небольшой русской церкви было не менее четырех мужчин, добивавшихся ее руки и получивших отказ. Все они были привлекательными и состоятельными людьми из Нью-Йорка и Лондона, занимавшими прочное положение в обществе, и хотели посмотреть, кто же наконец заарканил эту недоступную красавицу-королеву с гарвардским дипломом MBA (Master of Business Administration).

– Парень должен быть еще тот, – с присвистом сказал стоявший рядом с нами бывший поклонник. В его тоне чувствовалась смесь сожаления и восхищения.

И кто же был тот счастливчик, тот московский «жучок», о котором следовало бы знать побольше? О нем было известно очень мало, только некоторые отрывочные факты: русский, из провинциального города Нижний Новгород, на восемь лет моложе Гретхен, и, судя по всему, мало ездил по миру. Эти три момента из его биографии, естественно, обсуждались злыми языками в «Гастрономе» и других пристанищах болтливых иностранцев.

Гретхен с короной на голове действительно подыгрывала местной традиции в части женского стереотипа. Что касается ее поклонников, то обычно это были американские джентльмены, которым по тем или иным причинам не повезло с женитьбой на родине, и они охотились за энергичными молодыми невестами в Москве. Существовали десятки так называемых служб «заказа невест по почте», специализировавшихся на знакомствах плотоядно выглядевших американцев с лицами, похожими на фланцы водосточных труб в готической архитектуре, с восточноевропейскими красавицами, желающими продать свою любовь за билет в США. Неудивительно, что большинство этих поспешно заключенных браков так же поспешно и расторгались, когда заканчивалось оформление документов невесты на получение гражданства.

Но довольно об этом. Говорить о разводе во время венчания – плохая примета. Священник неожиданно переключился на английский и с сильным акцентом начал бормотать что-то невнятное, как будто повторял заранее отрепетированный текст по фонетике. Половина паствы продвинулась вперед, чтобы лучше слышать, а другая при звуках иностранной речи отодвинулась назад.

Пока священник запинался в своей напутственной речи, которая, как я полагаю, была посвящена культуре совместной жизни и стандартным постсоветским банальностям о мире во всем мире, я попытался украдкой разглядеть жениха. Все, что мне удалось увидеть из-за толпы людей, закутанных в зимние одежды, – это его затылок с копной темных вьющихся волос, выдававшей его молодость и моду на стрижки семидесятых годов. Изменения, как я думал (потом оказалось, неправильно), с запозданием докатились до Нижнего Новгорода. В советские времена этот город носил название Горький, и туда был сослан диссидент и нобелевский лауреат Андрей Сахаров.

Собиралась ли привыкшая к жизненным благам Гретхен доживать свой век в этой сонной провинции? Станет ли она просто покорной маленькой русской домохозяйкой? И кем же все-таки был этот деревенский неотесанный мужлан, ради которого она была готова отказаться от всего? Был ли он тем человеком, который в пьяном угаре будет бить свою жену, как это делают слишком многие сельские жители России? Кто же он на самом деле – бабник, мафиози?

Подобные вопросы читались в недоуменных взглядах, которыми обменивались друзья Гретхен, пока священник объявлял молодых мужем и женой. Я мельком поймал взгляд этого таинственного жениха. В Борисе Бревнове (так звали жениха) поражала одна особенность – самоуверенность, сильно не соответствующая его двадцатидевятилетнему возрасту. Его почти холодный взгляд был целеустремлен, а отработанная улыбка излучала интеллект. Это был симпатичный парень среднего роста и спортивного вида, непринужденно державшийся в хорошо сидящем на нем смокинге.

Он с гордостью увел Гретхен, пока Вильсоны из Кентукки и Бревновы из Нижнего крепко обнимались и поздравляли друг друга (через переводчика). Можно было только догадываться, что каждая семья думала о другой.

На улице на счастливую пару с радостью набросилась стая фоторепортеров из газеты «Нижегородские вечерние новости». Оказалось, Борис был большой шишкой в своем родном городе – банкиром, связанным с политическими кругами, и вообще богатым и влиятельным человеком. Молодоженов поздравляли как членов местного высшего общества. Гретхен и Борис почтительно позировали в компании множества толстых мужчин в плохо сидящих костюмах и ушанках на головах. Это были знаменитости Нижнего, представители муниципальных, региональных и федеральных властей, приехавшие отдать дань уважения молодоженам. Деловое сообщество было представлено также пятью директорами предприятий, большинством городских предпринимателей, включая руководство беспорядочно раскинувшегося автосборочного завода ГАЗ, на котором выпускались эти жуткие «Волги», и руководством огромной бумажной фабрики, которую, кстати, помогла приватизировать Гретхен.

Звезда Нижнего Новгорода восходила потому, что Ельцин только что назначил прогрессивного и фотогеничного губернатора этой области Бориса Немцова первым заместителем премьер-министра. Как мне сказали, Немцов был на генеральной репетиции свадебного обеда, но перед самой свадьбой вынужден был уехать по служебным делам. Он был другом Бориса Бревнова и его наставником, они даже внешне походили друг на друга. Немцов, как позже сообщил мне один из гостей, и познакомил Бориса с Гретхен. Поговаривали, что его подъем к высшей кремлевской власти наверняка поможет молодоженам вершить большие дела.

Прием был устроен в ранее закрытом излюбленном месте встреч членов Политбюро, стилизованном охотничьем домике со стенами, обшитыми деревянными панелями, с широкими лестницами и развешенными повсюду оленьими рогами. Гостей подвозили на автобусах в сопровождении милицейского эскорта, чтобы родственники молодоженов из Кентукки случайно не свернули на Новый Арбат. Гретхен встречала каждого ослепительной улыбкой, демонстрируя свой южный шарм:

– Ма-а, не надо выглядеть жеманно, как пуговица. Не выпить ли тебе что-нибудь?

Присутствующим русским не надо было предлагать дважды, и вскоре компания веселилась на всю катушку. Прием был представлен как свадебный подарок от одного из прежних любовников Гретхен – лихого техасского миллионера по фамилии Престон. Наделенный даром предвидения, Престон приобрел недвижимость еще до начала бума в покупке и строительстве помещений для офисов и недавно открыл огромную процветающую закусочную под названием «Брассери ду Солейл».

Большинство гостей на невестиной стороне танцплощадки были представителями Международной финансовой корпорации, получившей в Москве шутливое название «МФК-мафия», и Роберта хорошо знала многих из них. В начале девяностых МФК, принадлежащая Всемирному банку, послала сотни молодых профессионалов в бывший Советский Союз, чтобы они оказали помощь в проведении экономической реформы и организации планирования приватизации. Вот так Гретхен и попала в Нижний Новгород, где благодаря либеральным наклонностям губернатора Немцова было положено начало политическому распаду всеми любимой, но терпящей банкротство советской колхозной системы. Когда закончился большой этап приватизации, где-то в 1996 году, многие из идеалистически настроенных ведущих работников МФК обнаружили, что приобретенные ими знания о постсоветском капитализме и личные связи с ведущими официальными лицами России сами по себе уже стоят некоторого состояния в быстроразвивающейся рыночной экономике и могут быть очень полезны для иностранцев, приезжающих в Москву.

Группа иностранцев, которым повезло в этой лотерее, сидела за нашим столом, удовлетворенно пожевывая кубинские сигары. Роджер Гейл – старший в группе, ему было около пятидесяти лет – разглагольствовал о сообществе художников, которое он и его жена, бывший посол на Филиппинах, поддерживали финансово. Это был добряк с приятным голосом, управлявший большим частным фондом на основе права справедливости, собиравший русскую масляную живопись и снимавший в доме брежневских времен квартиру за пятнадцать тысяч долларов в месяц. Рядом с ним сидел Виктор Пауль. Он был поглощен двумя проблемами: глубоководной рыбалкой и строительством большой яхты для морских путешествий. Мой двоюродный брат знал Виктора по Дартмутскому университету и предсказывал ему, что он или станет миллионером, или сядет в тюрьму, а может быть, и то и другое. Пауль только что выступал в одном из выпусков телевизионной программы CBS «60 минут» с рассказом о том, как молодые американцы становятся богатыми людьми в России. Его бизнес был связан с продажей ограниченного количества акций Газпрома – этого гиганта советской газовой монополии, снабжавшей природным газом половину Европы без каких-либо ограничений для зарубежных потребителей. Очевидно, он имел дело с довольно-таки большим количеством акций, поскольку когда они с женой, бывшей моделью из Финляндии, и их недавно родившимся ребенком проводили отпуск за границей, то брали с собой няню и повара.

– Еще парочка таких лет, как этот год, и я бы ушел на пенсию со своей яхтой, – с гордостью говорил он. – Это вы, простофили, работаете, чтобы заработать на жизнь!

Обидно то, что за несколько лет акции Газпрома взлетели на тысячу процентов. Если и дальше их стоимость будет расти с такой скоростью, то вполне вероятно, что Виктор действительно проведет остаток жизни, занимаясь ловлей марлина на отмелях Флориды. Никто и не говорил, что жизнь справедлива.

Завершал счастливый триумвират Ален Бигман. Они с Робертой весьма чувствительно подкалывали Виктора:

– Я слышал, вы купили подержанный «ланд ровер»?

– Эта машина только для поездок по Москве, – резко ответил Виктор. – А вы все еще торгуете углем вразнос? – спросил он Бигмана.

– Конечно, – сказал Ален, не промахнувшись с ответным ударом. – Вам не нужно несколько составов?

Ален был излюбленным объектом Роберты для перевоспитания, человеком, которого, как она полагала, надо «загнать обратно в стадо». У Алена была болезнь, известная в кругах иностранцев как желание уподобиться коренным жителям страны. Стать местным было одновременно и высшим комплиментом, и тяжким оскорблением, которое может быть брошено приехавшему в Россию иностранцу. Чтобы быть принятым в общество так называемых местных, иностранцу следовало обладать экстраординарными навыками в лингвистике и общении с людьми. (Ален, например, так хорошо говорил по-русски, что однажды в самолете его сосед, московский бизнесмен, после нескольких часов общения спросил, впервые ли он летит в Штаты. И буквально онемел, узнав, что Ален на самом деле из Лонг-Айленда, а не житель Центральной России, за которого его часто принимали москвичи по особой манере произношения гласных.) С другой стороны, подобные качества давали основание предположить, что Ален весьма впечатлителен и готов слепо и добровольно принимать местные обычаи и привычки. В общении с москвичами эти обычаи и привычки простирались довольно широко: от благожелательной просьбы сменить обувь на домашние тапочки в гостях у хозяина квартиры до малоприятного требования подписать контракт вопреки вашему желанию.

Ален изучал русский язык в Йельском университете и на первом году обучения один семестр провел в Ленинградском государственном университете, после чего окончательно влюбился в Россию. Вместе с Гретхен и остальными представителями команды МФК Ален приехал в Нижний Новгород, где на пару с отважным Немцовым упорно пробивался по грязным дорогам от одного колхоза к другому и уговаривал строптивых крестьян воспользоваться шансом организовать частное сельскохозяйственное предприятие. Немцов и Ален стали хорошими друзьями и часто встречались. Во время этих встреч они выпивали и романтично обсуждали лучшее будущее страны, правда, после таких встреч Немцов имел обыкновение попадать в аварию на своей машине. Взаимопонимание, возникшее в те дни, теперь обернулось большой пользой для Алена. Знание того, как вновь назначенный заместитель премьер-министра России выглядел с похмелья в нижнем белье, могло стоить миллионы в Москве, где выше всего ценились политические связи. После получения гарвардского диплома МВА Ален направился на работу в таинственную российскую инвестиционную компанию, удачно названную «Доступные отрасли» и производившую впечатление чрезвычайно богатой компании. Она была связана с одним из могущественных олигархов и имела широкие интересы в энергетическом секторе. Работа позволила ему обзавестись всеми атрибутами успешного российского бизнесмена – броскими костюмами, золотыми часами, двумя шоферами, работающими посменно круглосуточно, а также двумя мобильными телефонами (чтобы всегда иметь свободную линию связи).

– Ален, вы бы чаще следили за собой, – часто ворчливо упрекала его Роберта, – иначе совсем превратитесь в нового русского.

– Есть и худшие участи, чем быть новым русским, – говорил он, пожимая плечами.

Новые русские были просто новыми богатыми, кто в сопровождении набитых телохранителями машин носился с ревом по улицам и вытряхивал денежные мешки, чтобы украсить золотой фурнитурой свой туалет на тот случай, если сосед пожелает им воспользоваться. Несмотря на то что представители этой эксцентричной породы быстро разбогатевших людей существуют во всем мире, в России их отличала беззастенчивая трата денег, превосходившая все мыслимые границы вкуса и излишества. Москва, вероятно, была единственным местом на земле, где автомобили «феррари» с трудом пробирались по заснеженным дорогам среди зимы, и срок их службы, возможно, ограничивался лишь двумя сезонами, прежде чем превратиться в лом. До открытия в Москве японских ресторанов некоторые жители столицы ели суши, доставленный частным реактивным самолетом из Парижа. В новой Москве марочным вином высшего качества «Дом Периньон» запивали водку. Моя коллега из газеты «Джорнел» Бетси Маккей написала историю о ночной жизни в Москве, главным персонажем которой был нефтяной барон из Сибири, имевший обыкновение заглядывать в заведение под вывеской «Up and Down Club», блестящий стрип-бар рядом со зданием Министерства иностранных дел. За три часа отдыха он однажды задолжал там семнадцать тысяч долларов. А в бакалейном магазине на углу нашей улицы по соседству с мясным отделом были выставлены бутылки с коньяком стоимостью три тысячи двести долларов каждая, причем не просто бутылки, а хрустальные графины с гравировкой. Кассирша сказала мне, что они обычно продают по две-три бутылки этого коньяка в неделю.

Новые русские транжирили деньги так, будто опасались, что кто-то их отнимет, если тотчас же не потратить. Они ни в чем себе не отказывали, что, по-моему, было вполне объяснимо: слишком долго им отказывали во всем. Что удивляло меня, так это гордость, испытываемая состоятельными москвичами, когда они значительно переплачивали за покупку или услугу. Но эти деньги не пропадали даром и шли в карман тех, кто их обслуживал. Прежний любовник Гретхен, ресторатор Престон, рассказал, как, используя желание состоятельных людей заплатить больше, чем надо, ему удалось избавиться от партии никудышного испанского вина. Это вино не шло и по двадцать долларов за бутылку, несмотря на хорошую рекламу. Тогда он поднял цену в пять раз – и все вино было мгновенно раскуплено! Еще более амбициозным образом поступили импортеры сигарет «Парламент», бренд которых становился непопулярным в США, скатываясь к простонародью. И вдруг за счет увеличения цены в два раза по сравнению с «Мальборо» он мгновенно был признан у новых богатых в России. Для русских нуворишей, еще не научившихся измерять качество по другим шкалам, ценность вещи определялась, прежде всего, ее стоимостью.

У каждого из нас были в запасе собственные истории о беспредельных аппетитах новых русских по части всяких излишеств. Ален, всегда выбиравший в меню самые дешевые блюда, всегда требовавший в ресторане счет и всегда при этом ошибавшийся по части чаевых, был неиссякаемым источником анекдотов о новых русских. Например, он рассказал о беседе двух новых русских, встретившихся в ресторане:

– Игорь Степанович, – говорит один, – что вы думаете о моем новом галстуке от «Гермес»? Я купил его за девятьсот долларов в Париже.

– Ты дурак! – воскликнул Игорь. – Ты мог бы купить точно такой же галстук на этой улице за тысячу пятьсот долларов!

В новой России не существовало более высокого авторитета, не было лучшего барометра, чем деньги. Откуда они у тебя, не имело никакого значения, поскольку ты их имел. И мы, иностранцы с Запада, когда-то считавшиеся богатыми, превратились в «новых бедных», как теперь нас стали называть москвичи. У нас даже стал развиваться некий комплекс неполноценности из-за отсутствия достаточного количества денег. В этом смысле все становились немного местными.

В действительности, деньги представляли собой великое средство расслоения народа в посткоммунистических странах. Именно деньги являлись здесь источником всякого рода трений в гораздо большей степени, чем на Западе, поскольку еще совсем недавно все люди в странах советского блока были более или менее равны между собой. Ален с горечью жаловался на то, что профессора и выпускники университета, с которыми он поддерживал дружбу во время своего пребывания в Ленинграде, в эру свободного рынка попали в такое тяжелое положение, что многие из них были в полном замешательстве от новых условий жизни. В таком же замешательстве были и мои родственники, когда впервые были вынуждены пригласить меня к себе в дом. Тот же финансовый клин был вбит между тетей Дагмарой и ее лучшими друзьями и соседями. Муж ее подруги разбогател, и та переехала из своей мрачной квартиры в просторную виллу, расположенную в фешенебельном пригороде Варшавы.

– У нас больше нет ничего общего, – печально сказала Дагмара. – Она обеспокоена выбором оздоровительного элитного клуба, где могла бы провести свой отпуск, а меня волнует вопрос, где достать денег на покупку новых ботинок для Збига, поскольку старые ему стали малы. Ежеминутно она хвасталась новым мехом, и это было еще одним напоминанием о том, как далеко разошлись наши пути.

Ален вскарабкался на подмостки и повел себя как настоящий конферансье, переводя тосты и рассказывая известные многим анекдоты об ухаживании Бориса за Гретхен. Как нам поведали, счастливая парочка впервые поцеловалась среди пшеничного поля на берегу Волги, причем Борис при этом весьма стеснялся. Дальше все пошло как обычно, и он официально попросил у ошеломленного отца Гретхен разрешения на брак с его дочерью.

Ален выпалил одним духом несколько шуток на русском языке, что привело в уныние половину присутствующих в зале, поскольку помещение для банкета было достаточно четко поделено по языковому признаку. Семья Гретхен и ее друзья расположились в одной стороне зала, а гости Бориса сгруппировались вблизи сцены и бара. Русские курили сигареты, а американцы попыхивали сигарами. Русские пили водку стопками, а гости из Кентукки потягивали виски «Бурбон» с содовой. Семья Гретхен привела на банкет сообразительных, но застенчивых детей. Друзья Бориса по банку пришли со своими стройными, но несколько замкнутыми возлюбленными. Русские столпились и рассуждали о бизнесе и политике, в то время как иностранцы слушали музыку или говорили по телефону. Иностранцы танцевали, а русские мрачно сидели за столами.

Некоторые из присутствующих нарушили культурный барьер и в стороне от Алена образовали интернациональную группу. Я отважился покурить с двумя русскими, одетыми в костюмы розовато-лилового цвета от «Хьюго Босс». Мы стояли около служебного входа, ведущего на боковую аллею парка.

– Хочешь сигарету? – спросил меня один из них, глядя при этом на своего приятеля. – Ладно, тогда пошли, – сказал он, направившись к боковой двери.

Я колебался, интуиция мне подсказывала не ходить за ним.

– Пошли, пошли, – кивнул он мне головой. – Мы курим на улице.

Его приятель взял меня за локоть и стал слегка подталкивать к двери.

– Все в порядке, – сказал я, внезапно осознав, что оба парня были пьяны и искали повод для драки.

– Нет, – настаивал один из них, держа в руке пачку сигарет «Парламент». Его тон резко изменился: – Ты выйдешь с нами.

Мне определенно уже расхотелось курить, и я быстро удрал в американский сектор. До сих пор не знаю, чего хотели эти двое – избить меня или я их приглашение принял слишком близко к сердцу. Однако создается впечатление, что на подобных банкетах и приемах некоторых русских раздражает слишком большое количество иностранцев, присутствующих на их территории. Мы, иностранцы, якобы ограничиваем рост и развитие их стиля жизни, прибирая к рукам их страну, о чем после свадьбы негодующе писала коммунистическая пресса Нижнего Новгорода. Дело дошло даже до обвинений Гретхен, что она якобы обольстила несчастного Бориса по заданию ЦРУ. Я попытался представить себе, что было бы, если бы Советы выиграли «холодную войну» и послали Бориса в Кентукки комиссаром, где он женился бы на местной красавице. Возможно, какой-нибудь добропорядочный старик, перебравший виски, захотел бы дать по зубам этим наглым коммунистическим захватчикам.

В первые дни марта 1997 года, спустя несколько недель после сюрреалистической свадьбы Гретхен, Роберта позвонила мне в офис. Ее голос дрожал от возбуждения.

– Ты хоть догадываешься о причине моего звонка? – выпалила она. – Помнишь, наш парковщик сказал, что только бандиты и правительственные чиновники могут сочетаться браком в той церкви, где венчалась Гретхен? И он оказался прав! Бориса вызвали в Кремль для встречи с Немцовым. Он должен получить какой-то важный пост в новом правительстве!

Должность Бориса еще не была точно известна, по крайней мере, Гретхен не хотела говорить о ней кому-либо до тех пор, пока сам Немцов не сообщит об этом официально. Было ясно лишь одно: теперь муж Гретхен будет участвовать в повышении темпов реализации большой реформы, что было связано с возвращением президента Ельцина к активной деятельности после выздоровления от смертельной болезни.

Лидер России покинул наконец уединенный подмосковный санаторий, где сразу после переизбрания провел большую часть года, приходя в себя после пятикратного шунтирования сосудов сердца, двустороннего воспаления легких, воспаления гортани, гриппа и, если верить слухам, ранних признаков слабоумия. И подобно медведю, просыпающемуся после зимней спячки, Ельцин был в плохом настроении и жаждал действий. Очевидно, он был недоволен тем, как в его отсутствие осуществлялось управление Россией. Реформы запаздывали, процветало кумовство, сбор налогов снизился, задолженности по зарплате росли, а доходы от экспорта падали. В довершение ко всему оказалось, что некоторые личности, оставшиеся, по типично российской традиции, неназванными, воспользовались своим правом доступа к государственным ценностям, которое по неосмотрительности предоставил им сам Ельцин. Он был очень недоволен состоянием дел в стране.

– Хватит! – рычал Ельцин перед телевизионными камерами. – Скоро все изменится! – И чтобы показать, что он имеет в виду бизнес, стукнул кулаком по столу. Причем дважды.

Вскоре после произнесения этой тирады помолодевший Ельцин пригласил тогда еще губернатора Немцова в Белый дом. Не следует путать это здание в Москве со зданием штаба Президента США в Вашингтоне. Российский Белый дом представлял собой парламентское здание на берегу Москва-реки, которое было повреждено стрельбой из танков во время кровавого противостояния 1993 года. Мятеж в парламенте начался, когда спикер Думы попытался сместить действующего президента. Президент принял на себя руководство страной и впоследствии отремонтировал здание, а наглых парламентариев переместил в меньшее по размеру здание рядом с Большим театром и тем самым показал, кто в доме хозяин.

Немцов позже вспоминал: «Борис Николаевич, – обращаясь к президенту во время той судьбоносной встречи, спросил я, – как бы вы хотели увековечить себя в книгах по истории? Как добрый царь?»

При упоминании этого священного титула, говорил Немцов, лидер России принял позу возвышенного достоинства, его грудь горделиво выпятилась вперед, подбородок поднялся, и лицо вновь озарилось энергией. Само собой, его ответ был положительным.

Таким образом, Борис-Прикованный-к-постели окрестил себя Борисом-Добрым и вдохновился идеей заменить свой косный, коррумпированный кабинет на новую команду из молодых реформаторов, которых не было в Кремле еще со времен Петра Великого. Эта команда держалась на двух ориентированных на Запад и говорящих по-английски заместителях премьер-министра: красивом, пользующемся успехом у женщин Немцове и хитром финансовом гении Анатолии Чубайсе, которого до этого убрали со сцены за непопулярную у населения и несправедливую программу приватизации. В соответствии с планом Ельцина Чубайс должен был заняться латанием дыр в правительственных финансах и контролем за монетарной системой страны, а Немцов – присматривать за ходом приватизации и контролировать быстрорастущие монополии.

Слова Ельцина о его новой «команде-мечте» реформаторов быстро распространились среди сообщества приехавших в Россию иностранцев. Индекс Российской фондовой биржи на торгах в конце дня взлетел вверх, и скидки на ГКО значительно укрепились на вторичных рынках. Миссия господ Чубайса и Немцова была сердечно одобрена крупными денежными воротилами.

Будучи еще новичком в таких делах, я не совсем понимал, из-за чего началась вся эта суматоха, и решил, как только закончу работу по обзору печати о рынках и прояснится позиция моей газеты, съездить в Нижний, чтобы самому во всем разобраться. Возможно, после того как я сам увижу плоды труда Немцова, у меня появится иное, более позитивное, объяснение, почему все так ставят на этого парня.

После ночной поездки в достаточно жалком поезде оказалось, что Нижний Новгород расположен всего в 280 милях к юго-востоку от Москвы. Я купил билет в спальное купе первого класса, но, как оказалось, в этом русском поезде вряд ли кто-нибудь смог бы заснуть. Обогреватель в двухместном купе был отключен, так что отделанная рюшками цветастая занавеска на окне быстро примерзла к стеклу. В тусклом свете ночника я мог видеть, как пар от моего дыхания поднимался вверх, словно дым от сигареты. А вот громкоговоритель упрямо застрял в положении «Включено», так что даже затычки для ушей не могли заглушить грохот набившей оскомину русской поп-музыки. Несимпатичный проводник под залог в десять тысяч рублей принес мне дополнительное одеяло.

Поезд прибыл в Нижний как раз вовремя – я чувствовал, что скоро погибну в вагоне от переохлаждения. Первые слабые лучи солнца падали на покрытую льдом Волгу, освещая дымовые трубы и старые складские помещения на противоположном берегу, а также небольшой черный буксир, неуверенно двигающийся в полынье, пробитой в толстом ледяном покрове.

Нижний Новгород – внутренний портовый город, связанный с Черным и Белым морями сложной системой каналов, рыть которые начали при царях, а затем заканчивали сталинские политзаключенные. Цепочка каналов позволяла Советам строить в этих неглубоких, хорошо защищенных водах многоцелевые подводные лодки. Несколько крупных судостроительных заводов и сухих доков все еще работали в нескольких милях ниже по течению реки, вблизи от нефтеперегонного завода, куда поставляли баржами сырую нефть. Сеть водных путей за многие века превратила город в крупный коммерческий центр, третий по значимости после Москвы и Санкт-Петербурга, а также в важный центр сельского хозяйства и легкой промышленности.

Большие электронные часы на стене здания станции показывали семь часов утра и температуру минус тридцать пять градусов. Мой спутник Рафал, поляк крупного телосложения, вытянул свои закоченевшие руки и передернулся от холода.

– Ну и чертов же денек выбрал ты для экскурсии, – проворчал он. – Похоже, на фермерских полях будет около минус пятидесяти, да еще с ветром.

Перед поездкой я попросил Рафала показать мне крестьянские хозяйства в Нижнем, которым он помогал в вопросах приватизации. Как и множество других молодых поляков, которых я встречал на Украине и в Белоруссии, он работал консультантом в приватизационной команде МФК. Во многих отношениях поляки более эффективно работали по организации частных сельскохозяйственных предприятий, чем их коллеги-американцы. Этому было простое объяснение – поляки раньше входили в единое сообщество «братских» народов, и к настоящему времени им уже удалось пройти все трудности, которые сейчас переживала Россия. Таким образом, пока советники из США отражали аргументы упрямых государственных чиновников, уверявших, что такая-то реформа никогда не пройдет в России, поляки говорили своим славянским двоюродным братьям: «Все эти препятствия – дерьмо! Мы это сделали, и все работает».

Рафал организовал машину (к счастью, с работающим обогревателем), чтобы отвезти нас в пригородный район. Когда мы выезжали из еще спящего города, я увидел женщин среднего возраста в зеленых ватниках, сметавших снег с тротуаров метлами из веток. Поразительно, но многие из них работали без рукавиц.

– Я знаю, – сказал Рафал, содрогнувшись, когда я указал ему на голые руки этих подметальщиц. – Подожди, сам увидишь, как они выживают на своих фермах. Жутко видеть, как они зализывают нанесенные себе раны, – добавил он по-польски, чтобы не обидеть шофера.

Несмотря на свои резкие слова, Рафал, в отличие от большинства поляков, искренне любил русских. Он сохранил особые теплые чувства к затюканным русским крестьянам, которые, как он говорил, эксплуатировались с незапамятных времен и всегда получали по морде, не то что поляки, которые по натуре всегда были неуправляемыми и быстро восставали против несправедливости.

Мы проехали по границе задымленного индустриального пояса вокруг Нижнего Новгорода, оставили позади бесконечные ангары автозавода, выпускавшего автомобили «Волга», стекольную фабрику, в которую МФК готовился инвестировать сто миллионов долларов, и наконец выскочили на спокойное двухрядное шоссе, изрытое наезженными колеями. Дорога петляла вокруг деревень, где обшитые вагонкой дома обступали старые магазины, окна которых были закрыты металлическими решетками с висящими на них рекламными плакатами компаний «Кока-Кола» и «Мальборо». Однако в самих магазинах практически нечего было рекламировать в двадцатом веке. Затем между деревнями стали появляться продуваемые ветрами пустые равнинные пространства. Чем дальше мы ехали, тем больше окружающий ландшафт напоминал зимние пейзажи из кинофильма «Доктор Живаго» – с белыми от мороза буковыми деревьями и бурыми бревенчатыми хижинами, утопающими в снежных сугробах.

Наконец мы добрались до крошечной сельскохозяйственной общины «Редькино». У Рафала был вид взволнованного паломника, приближающегося к святыне.

– Тут по соседству есть две фермы, которые я хотел тебе показать, – сказал он. – Одна из них – ферма Немцова. Другая – просто трагедия.

Пока мы съезжали с основного шоссе и буксовали на последних милях заснеженной дороги при подъезде к близлежащим хозяйствам, Рафал кратко рассказал историю развития сельского хозяйства в России. Буквально до недавнего времени два хозяйства представляли собой один коллектив средней величины, не отличающийся от 26 700 сельскохозяйственных коммун, созданных в период жестокой сталинской коллективизации в конце 1928 – начале 1930 года. Эти коммуны, которые русские называли колхозами, разорвали историческую связь крестьян с землей. В Польше эта связь была настолько сильной, что Политбюро в Варшаве оставило даже попытки проводить подобную коллективизацию, осознав, что нагнетание требований в этом вопросе может привести к таким волнениям в обществе, которые сведут ожидаемую пользу от коллективизации к нулю. Однако Москва была загипнотизирована ложной концепцией Маркса о том, что крестьяне ничем не отличаются от фабричных рабочих, поэтому крестьян можно стимулировать теми же формами поощрения, что и рабочих на конвейере. Получилось так, что советские заводы и фабрики установили новые стандарты неэффективности работы в промышленности. Колхозы, в свою очередь, вдребезги разбили эти стандарты и поставили свои рекорды необузданного расточительства. Как известно, советские «индустриализированные» колхозы выживали в течение семидесяти лет только благодаря тому, что обильно подпитывались субсидиями, которые Политбюро щедро раздавало большими порциями, поскольку стоимость напечатанных денег сводилась лишь к стоимости краски на них. Печальнее всего было то, что коммунисты создали нацию зомбированных крестьян, которые бездумно работали над выполнением узкоспециализированных задач, не связанных, как прежде, с полным циклом развития жизни растений и животных, и полностью зависели от инструкций со стороны органов, руководящих сельским хозяйством.

Увязнув в трясине устаревших коммунистических догм, колхозники упрямо сопротивлялись наступившей рыночной революции, которая захлестнула Москву и крупные городские центры России, и продолжали пахать землю так, как будто даже призрак Ленина не был похоронен. Колхозы все еще продолжали финансировать школы и больницы, строительство дорог и домов пионеров, обеспечивая на сорок процентов всю структуру социального обеспечения провинциального населения страны. Однако, начиная с 1991 года, государственные субсидии, сочившиеся тонкой струйкой, полностью прекратились. Предоставленные сами себе, восемьдесят процентов крестьянских хозяйств в России к 1997 году стали банкротами, вследствие чего урожаи упали до самых низких уровней, какие были лишь в период, когда германские танковые группировки разорвали на части поля страны во время Второй мировой войны. Жалкое состояние деревни Москва полностью игнорировала – ведь там магазины ломились от импортного продовольствия, можно было купить даже канадского омара по пятьдесят долларов за фунт.

Только Немцов осознал трагедию, назревающую в провинции, и необходимость в перестройке существующей в стране безнадежно неэффективной системы сельского хозяйства, которая больше не могла обеспечивать продовольствием города России. Встревоженный состоянием дел в сельском хозяйстве его области, он обратился в МФК с просьбой разработать план по роспуску колхозов и передаче земли тем крестьянам, которые хотели бы сами вести свое хозяйство на правах частного предпринимательства. Большой объем статистических данных убедительно показывал, что крестьянские приусадебные участки превосходили по урожайности большие коллективные хозяйства, даже крошечные садовые участки городских жителей, полученные от государства и составлявшие три процента от площади всех обрабатываемых земель страны, производили пятьдесят семь процентов овощей, выращенных в России. Несмотря на все это, идея Немцова рассматривалась как ересь.

Коммунисты визжали как недорезанные свиньи. Националисты пугали общество, что иностранцы непременно скупят всю землю, если начать ее делить на части. Могущественные руководители некоторых колхозов боролись за каждый дюйм пути, ведущего к разделу их феодальных владений. Они привлекали на свою сторону наиболее отсталых и консервативно настроенных деревенских жителей для натравливания их на крестьян, думавших иначе. Результаты такой работы были в высшей степени пугающими.

Когда Рафал и официальные представители Немцова впервые приехали в колхоз «Редькино» и в приподнятом тоне рассказали колхозникам о возможности приватизации имущества колхоза, большинство (а это было двести человек) в ужасе отвергло это предложение.

– Они потеряли самообладание, – вспоминал Рафал. – Никто даже слышать об этом не хотел. На протяжении всей жизни они просто выполняли указания своего директора и полагались на то, что кто-то другой будет управлять всеми сторонами их жизни. А тут мы вдруг стали просить их, чтобы они сами приняли решение для себя. Это было уже слишком.

Тем не менее небольшая группа колхозников все-таки нашла в себе мужество пойти самостоятельным путем. Эту группу возглавил Сергей Серов, тридцатишестилетний инженер по сельскохозяйственной технике, мужчина с рыжеватыми волосами, вдумчивым, с налетом академичности, выражением лица и проникновенным взглядом. Серов убедил две дюжины колхозников объединить свои доли собственности и выйти из колхоза. В соответствии с планом МФК (та же модель будет принята позже, во время приватизации на Украине, где я впервые встретил Роберту) каждый член коллектива получил сертификат, в котором подтверждались его равные права как совладельца на участок земли в 22 500 акра, силосные ямы или башни, количество свиней и сельскохозяйственной техники, распределялся даже разбитый директорский «седан». Таким образом, Серову удалось собрать 2338 акров земли для начала работы акционерного сельскохозяйственного предприятия. Как и Борис Йордан, он назвал свою акционерную компанию ООО «Возрождение».

К моменту, когда мы остановились около шлакобетонного гаража, превращенного в административное здание, компания «Возрождение» только что отпраздновала первую годовщину работы в свободном бизнесе. Серов сидел за столом в бобровой шапке, лампа без абажура освещала карту земельных владений колхоза «Редькино», на которой красной пунктирной линией были обозначены земли, принадлежащие компании «Возрождение». Рядом с ним сидела женщина в шинели и головном платке, неуверенно постукивая по клавиатуре компьютера руками в перчатках без пальцев. В ногах у нее стоял электронагреватель.

– Надо взять несколько уроков в городе, чтобы научиться пользоваться им, – лучезарно улыбнулся Серов, поглаживая недавно приобретенный компьютер, как любимую домашнюю игрушку. – Ведь он очень необходим для эффективной работы.

В последнее время слово «эффективность» превратилось в затасканный, навязший в ушах штамп, бесконечно и не слишком убедительно использовавшийся биржевыми маклерами и московскими аналитиками в области юриспруденции. Тем не менее Серов, в валенках и грязных штанах, произносил это слово с таким убеждением, будто от него зависела вся его дальнейшая жизнь. Я смотрел на него с живым интересом.

– Всю свою жизнь мне хотелось узнать, как это – работать на себя и гордиться тем, что делаешь. Поэтому, когда он, – Серов кивнул на Рафала, – пришел и предложил такую возможность, я понял, что должен принять это предложение.

Первое, что сделал Серов как руководитель частной акционерной компании, – это установил изгородь из гофрированной стали, отделившую землю его компании от земли колхоза «Редькино». Уже в первый сезон его поля дали урожай в четыре-пять раз больший, чем у соседей. Причины были простыми. В колхозе процветало угрожающих масштабов воровство с полей крестьянами, не получающими зарплату за свой труд. Другая причина состояла в том, что урожай оставался гнить на полях, поскольку у колхоза не было денег на покупку топлива для комбайнов. Третья причина – колхозники во время жатвы обычно заканчивали работу в пять часов вечера, а Серов с компаньонами, как и американские фермеры, часто трудились на полях до полуночи, чтобы успеть убрать урожай до наступления заморозков.

Изгородь защитила скот компании Серова от вспышки туберкулеза, унесшей три четверти колхозного стада. Оставшиеся колхозные животные содержались в разваливающемся коровнике с дырявой крышей, а стадо Серова размещалось в новом кирпичном здании. Неудивительно, что дойные коровы Серова давали в три раза больше молока, чем колхозные. Итоги года по каждому направлению сельскохозяйственного производства у компании Серова превосходили результаты соседей. Успешная работа принесла и первые плоды: был куплен новый трактор и стали делать пристройку для расширения коровника. Уже пришло время, сказал Серов, подумать о покупке дополнительного количества земли.

У соседей картина была мрачной. Мы приехали в правление колхоза, чтобы встретиться с его председателем. Правление занимало большое здание с грязными и разбитыми окнами. Во внутреннем дворе ржавели под снегом обломки брошенного красного комбайна. Его безжалостно разобрали на запчасти, которые тут же продали соседним колхозам за наличные. В пустой и промерзшей приемной председателя находилась дюжина мрачного вида колхозников, от которых несло водочным перегаром и нестиранными носками. Они сидели в грязных ватниках рядом с засохшим цветком в горшке, ожидая приема и надеясь вымолить у председателя хоть немного денег. Никто из них не получал зарплату за работу в колхозе вот уже более четырех месяцев, и было заметно их нарастающее отчаяние. Одной женщине были нужны пятьдесят тысяч рублей на лекарство, другая говорила, что ее сын вырос из старых ботинок. Полный мужчина проклинал капитализм и недоброжелательно смотрел на нас, как на разносчиков чумы.

Председатель, Геннадий Печушкин, седой, с высокой прической, одетый в засаленный коричневый костюм, устало сидел за огромным дубовым рабочим столом, уставленным допотопными телефонами с наборными дисками и кнопочно-рычажным пультом управления – символом власти в советские времена. Позади него на стене висели два Красных знамени, располагавшихся по бокам от гипсового бюста Ленина в натуральную величину, выкрашенного ярко-золотой краской. Общую картину несколько нарушало светившееся белым гипсом место – отколотое у вождя ухо.

Печушкин даже не пытался изображать уверенность.

– Мы так не будем, мы не будем так… – простонал он, когда Рафал спросил, как у них в колхозе обстоят дела. Я сказал Печушкину, что мы только что от Серова.

– О-о-о! – произнес он угрюмо. – Им повезло с погодой. А весь наш урожай картофеля загубил дождь.

Видя недоверие на наших лицах при упоминании о дождях, которые пролились лишь по эту сторону изгороди, он резко прервал начатую фразу:

– Они… они там работают по-другому, – признался он. – Для нас это уже слишком поздно. Мы не можем приспособиться к этим новым веяниям. Нам должно помочь государство, оно должно выделить деньги, в противном случае нам не пережить еще одну такую зиму.

Я вернулся в Москву простуженным, однако рассказал все о поездке Немцову. Он открыл свою область для западного влияния больше, чем какой-либо другой региональный политик во всей России. Сама мысль о том, что отдельные люди могут и должны быть хозяевами своей собственной судьбы, без всякого обращения к государству за помощью или без всякой угрозы вмешательства правительства, была чужда большинству россиян и представлялась как некий импорт Немцова в Нижний Новгород. Теперь, когда он стал заместителем премьер-министра, появилась надежда, что он сможет постепенно внушить это чувство самостоятельности и остальным гражданам страны. Немцов привнес и другую свежую и тоже иностранную идею в Кремль: правительство существует для народа, а не для какого-то близкого к нему окружения, как это раньше полагала официальная власть в России со времен царской «Табели о рангах» в гражданской службе, негласно построенной на алчности и продажности чиновников. Вот почему не казалось исторической аномалией, что два богатейших российских финансиста – Владимир Потанин и Борис Березовский – занимали высшие посты в правительстве, а их корпоративные империи в то же время поглощали государственные активы. Об этом было известно и губернаторам, они знали, что это неправильно. Однако губернаторы сами стали занимать должности в советах директоров провинциальных компаний, превращавшихся в штабы их феодальных владений, а дополнительные доходы от их деятельности рассматривались как награда за их служение обществу. Даже не потерявшие самообладания коммунисты и националисты в Думе, уставшие от своих пламенных речей, направленных против влияния иностранцев и свободного рынка, после работы уезжали домой на предоставленных им государством «ауди» и «мерседесах».

Немцов торжественно обещал положить конец всем этим удобным, но приводящим к конфликтам интересов договоренностям, и начал срезать жирок с правительственных программ по дополнительным льготам для депутатов и правительственных чиновников. Делал это он с помощью своих ярких публичных выступлений, что сразу же удвоило его популярность. Как говорил Немцов, это отдавало каким-то неприятным привкусом высокомерия – в то время, когда Россия переживает тяжелые времена, ее государственные чиновники наслаждаются комфортом роскошных западных автомобилей. Кремлю следовало бы продать с аукциона все эти машины, чтобы пополнить бюджет, а вместо них купить всем чиновникам и государственным служащим отечественные «Волги», которые, по счастливому совпадению, производились в его краях.

Известно, что в России часто самые лучшие намерения без всякого злого умысла приводили к плохим результатам. Так случилось и в этот раз. Автозавод по производству «Волг» после получения этих хороших новостей сразу же поднял цену на свои нелепые драндулеты в пять раз, доведя стоимость автомобиля до 57 500 долларов. Аукционам по продаже «ауди» и «мерседесов» таинственным образом стало трудно добиваться ожидаемых доходов от продаж или хотя бы приблизиться к номинальной цене автомобиля «Волга». В итоге на этой операции правительство потеряло миллионы долларов.

Когда Немцов получил свой первый жесткий урок в кремлевской политике, я начал делать свои первые нетвердые шаги в качестве бизнес-репортера. Теперь, после моей поездки за пределы Москвы, вопрос об оживлении рынка в этой стране заставил меня сильнее, чем когда-либо прежде, углубиться во все несовместимые частности этого явления. Однако, несмотря ни на что, московские денежные мешки продолжали проникать в провинцию. Аппетит на «русский долг» был столь большим, что компания Бориса Йордана «Ренессанс» быстро подготовила новый пакет предложений, названных «Сельскохозяйственными долговыми обязательствами» (агробондами). Эти обязательства, подписанные региональными правительствами, представляли большой интерес для колхозов и других хозяйств. Можно было только догадываться, как какие-нибудь зубные врачи и прочие сообразительные инвесторы где-нибудь в Люксембурге быстро ухватились бы за такое невиданное дело – в семьсот сорок миллионов долларов векселей, деньги по которым, можно не сомневаться, пройдут долгий путь, пока дойдут до ремонта бюста Ленина в кабинете председателя колхоза Печушкина.

Рафал долго смеялся, когда я рассказал ему об агробондах.

– Эти дантисты, – предсказывал он, – имеют такой же высокий шанс когда-нибудь снова увидеть свои деньги, как Ельцин выиграть марафон.