"Путешествия в Мустанг и Бутан" - читать интересную книгу автора (Пессель Мишель)

Падение со слона

Утром в понедельник я отправился к дзонгу. Солнце мягко разгоняло клочья белого тумана, кое-где еще скрывавшего белые ячейки монастыря. Тхимпху был оживлен: двигались караваны, сновали в разные стороны монахи, солдаты, крестьяне. Все были одеты в доходившие до колен и перехваченные широким поясом. Только цвета короткополых халатов были разные: у кого черные, у кого оливковые; у большинства они были в красную, желтую и ярко-зеленую полоску с белым рисунком.

Халаты придавали солдатам средневековый облик, контрастировавший с современными автоматами, которые они носили, небрежно закинув на плечо и нисколько не беспокоясь, в какую сторону направлен ствол.

За два дня, проведенные в одиночестве, я, по зрелому размышлению, примирился с Бутаном. Меня уже не раздражали «джипы», особенно после того, как я узнал, что они принадлежат королю, а водители вместе с машинами выписаны из-за границы: в Бутане еще не освоили таинственную триаду из сцепления, акселератора и тормозов. Куда больше было горных лошадок, а автомобилей в общей сложности насчитывалось не более сотни.

Весь субботний день долину оглашали радостные крики и пение лучников: обитатели Тхимпху состязались талантами в этом национальном виде спорта.

Дорога не сумела изменить образа жизни бутанцев. По сути ничего еще не изменилось. Характер этих горцев создавался веками в изоляции, вдалеке от остального мира, по ту сторону величайших на планете гор. А люди вообще меняются очень медленно.

Возле дзонга прогуливались монахи в красных или каштановых тогах местной выделки поверх рубашек без рукавов, отороченных золотисто-красной парчой. Они вышагивали по двое или группой; завидев меня, монахи улыбались, не прерывая разговора. Вопреки замечаниям Було мне сразу бросились в глаза крайняя опрятность, чистота и цветущий вид бутанцев. Нигде в мире мне не доводилось видеть таких здоровых и физически сильных людей.

Лица бутанцев как бы вобрали лучшие тибетские черты: носы их длиннее и тоньше, а кожа светлее, миндалевидные глаза лишены кожной складки, покрывающей внутренний угол. Конечно, еще рано делать обобщения; я видел только крохотный кусочек страны, и неизвестно, кто населяет ее в остальной части. Но при всех обстоятельствах скептикам надо отказаться от мысли представлять Бутан опереточным королевством: люди, живущие там, крепкой закваски и умеют за себя постоять.

Дзонг Тхимпху был поистине необъятным комплексом. По размерам и внешнему рисунку его можно сравнить в Европе только с Эскориалом* в Испании. По фасаду гигантского прямоугольника строгой тибетской архитектуры идут бесконечные ряды окон в три этажа, причем первый ряд поднят на девять метров над землей. Стены упираются в мощные квадратные башни, чьи три дополнительных этажа увенчаны крышами в форме пагод. Крыши эти опровергали описание Буало («традиционные бутанские крыши из дранки легко протекают в дождь») — они сделаны из волнистого шифера. В годы, предшествовавшие моему приезду, дзонг был расширен в соответствии с традиционной техникой и архитектурой. Весь гигантский комплекс выстроен без единого гвоздя — только дерево, камень и тибетский цемент. Если не считать дворца Потала в Лхасе, то дзонг Тхимпху и еще одна бутанская крепость, Тонгса, без сомнения, крупнейшие постройки Центральной Азии.

Почти теряешься в громадном массиве, его невозможно охватить целиком с одной точки. Сотни рабочих с лопатами и корзинами, словно муравьи, копошатся на платформе цитадели. Двое вооруженных караульных с белыми шарфами на шее стерегут главный вход, представляющий собой перистиль из толстых колонн красного дерева, инкрустированных позолоченными фигурами драконов вперемежку с другими буддистскими символами.

В дзонге проживают король, весь его двор, чиновники, служители, глава бутанской церкви и более тысячи монахов. Женщинам не дозволяется оставаться на ночь в пределах гигантского святилища. Это одновременно монастырь, главная крепость и столица — гьялса, резиденция повелителя страны, живущей во многом по монастырскому уставу.

Бутан по-прежнему является религиозным государством. До 1933 года король делил власть с верховным ламой, главой бутанской церкви. Эти ламы, известные под именем дхарма-лам, с незапамятных времен правили Бутаном, бывшим вначале федерацией монастырских государств. Постепенно религиозные правители выдвигали на первый план членов своих семей, так что параллельно с монахами появилась и светская руководящая элита.

До 1907 года гражданская аристократия выбирала на три года для исполнения законов главу Бутана — дебу, который правил страной. Каждая крепость, естественно, старалась посадить на это место своего представителя, а затем сохранить власть. Подобная система не могла не вызывать многочисленные войны. Так, повторяю, продолжалось до 1907 года, когда гражданский правитель крепости Тонгса сумел провозгласить себя наследственным дебой и стал править совместно с ламой дхарма-раджой. У Бутана появился король.

А в 1933 году отец нынешнего монарха устранил главу церкви; правители монастырей и главных крепостей сохранили за собой только совещательный голос*.

Каждый входящий в Тхимпху или любую из тридцати двух крепостей страны обязан накинуть на плечи символическую белую шаль (ламы и монахи — красную). К сожалению, я не мог выполнить этот указ, но никто, похоже, не удивился моему виду. Совсем недавно король придал силу закона прежнему эдикту, запрещающему «обитателям страны носить одежду или прическу европейцев». Бутанцы — гордый народ, как я уже говорил, и мне не оставалось ничего иного, как тоже принять гордый вид в моем костюме.

Я ступил на двор, аккуратно вымощенный большими светло-серыми плитами. Молодые монахи сидели у подножия учи — религиозного центра крепости, подымающегося на 24 метра посреди двора. Белый, ничем не украшенный фасад смотрел на долину рядами окон с бледно-голубыми, оранжевыми и красными наличниками.

Я засмотрелся на этот храм в форме башни, как внезапно звон колокольчика заставил монашков вскочить и тут же исчезнуть. Одновременно из угловой двери появился освещенный солнцем пожилой монах, за которым шествовал видный церковнослужитель. Монах тряс колокольчиком в левой руке, а правой грозно замахивался кнутом. Перед ним сразу образовалось пустое пространство. Через секунду во дворе вообще не осталось ни души: послушникам не положено смотреть на своего главного наставника.

Я не отрываясь смотрел на кнут, ожидая, что вот-вот меня постигнет участь Эшли Идена. Но нет, вышедший камергер в белой шали с мечом на боку проводил меня по лестнице до красивого входа во дворец. Он отодвинул занавес, скрывавший дверь, украшенную медной чеканкой с изображением бутанского дракона, и ввел в приемную Дашо Дунчо, личного секретаря его величества.

Пренебрежение, с которым относились ко мне все эти четыре дня, особенно бросалось в глаза при виде знаков почтения, оказываемого знатным лицам, и паники, вызванной появлением настоятеля. Я нервничал: от предстоящего свидания зависело очень многое. Человек, который сейчас меня примет, мог не только решить судьбу моего пребывания в Бутане, но и вообще распорядиться не кормить меня. Более того, планы, которые я строил на будущее, особенно поход по неисследованным областям страны, могли осуществиться только в случае полного успеха аудиенции. Уже было заявлено, что я не гость королевы. Теперь выяснится наконец, кто меня пригласил. Или окажется что мое присутствие нежелательно.

Щекотливая ситуация. И она не становилась легче от того, что именно в этот ответственный момент на меня напала хворь, которую позже я отнес за счет воздействия высоты: правый глаз вдруг ни с того ни с сего перестал видеть!

Непалец-секретарь Дашо, говоривший слегка по-английски, попросил меня подождать. Окно приемной готической формы, столь характерной для Бутана, в богатой резней раме, но без стекла выходило на реку.

— Прошу вас, — пригласил секретарь.

Я поднялся еще по трем ступенькам, отодвинул занавеску и оказался в комнате побольше, где стоял неказистый стол и два европейских стула.

У стола я увидел невысокого пухлого человека с круглым лицом и живыми смеющимися глазами. Он двинулся навстречу с протянутой рукой в тот самый момент, когда я согнулся в традиционном приветствии, сложив ладони перед носом.

Пытаясь быстро переменить позу, я заметил меч метровой длины в серебряных ножнах с золотой насечкой, грозно болтавшийся на поясе Дашо. На его плечи был наброшен красный шарф. Красный — цвет высших придворных, остальные гражданские лица в дзонге были в белом.

Я робко произнес по-тибетски несколько приличествующих случаю пышных фраз, но в результате лишь сконфузился. Личный секретарь улыбнулся и приветствовал меня на языке Шекспира без малейшего намека на акцент.

— Присаживайтесь, — любезно добавил он.

Он освободился от громоздкой амуниции, приподнял полы кхо, обнажив гладкие колени и мощные, как у всех горцев, икры, после чего опустился на стул рядом со мной.

Правый глаз тут же ослеп, но я перестал обращать на это внимание, после того как хозяин, сделав комплимент моему тибетскому выговору, принялся тереть себе спину, заметив походя:

— Неважно чувствую себя последнее время. С тех пор, как упал со слона.

Я поначалу не обратил на это внимания и высказал свое восхищение Бутаном. Потом вдруг до меня дошло.

— Вы упали со слона? Как же это могло случиться?

— О, глупый случай, — ответил Дашо, как будто он подвернул ногу, не больше.

Я живо представил себе, каков должен был быть удар, и проникся симпатией к этому человеку. Мне много раз приходилось падать с лошади, и уверяю, это очень больно. Но со слона!

— Слон оказался молодой и плохо дрессированный, — добавил Дашо, видимо, для того, чтобы я не подумал, будто он плохой наездник.

Я невольно перевел глаза на его спину, ожидая увидеть там здоровенную дыру. Нет, все на месте. Потом украдкой глянул на лицо — не осталось ли там рубцов или иных следов столь необычного происшествия?

Когда тема падения была исчерпана, я осторожно принялся выяснять проблему приглашения — чей я гость. Очень быстро и со всей очевидностью стало ясно, что меня никто не приглашал. Я приехал в Бутан по собственной инициативе, а также по недосмотру индийского МИДа…

Но мне были рады! Единственное неудобство, добавил личный секретарь, в том, что Бутан еще мало подготовлен для приема иностранных визитеров: дом приезжих весьма мал. В этом месяце ожидается некоторое число гостей королевы, в общей сложности пять, а комнат в Тхимпху только три. Гости королевы уже выехали, поэтому будет неплохо, если я проведу несколько дней в Тхимпху до их прибытия, а затем переберусь в Паро. Этот танец со стульями будет мне наказанием за то, что я не дождался приглашения, а прибыл самовольно.

— Когда вы осмотрите Тхимпху и Паро… — сказал Дашо, и ему не надо было даже заканчивать фразы, — …вам практически нечего будет делать.

Другими словами, примерно через неделю, дал мне понять воспитанный дипломат, надо убираться восвояси.

Но я вовсе не был намерен понимать дипломатические намеки. После десяти лет ожидания и шести поездок к бутанской границе, мне отнюдь не улыбалось удовольствоваться туристской поездкой от Тхимпху до Паро! Тем более что всех королевских гостей возят по этой дороге.

— А Бумтанг? — выпалил я после краткой паузы.

— Бумтанг, — протянул Дашо, массируя спину, — это мои родные края. Там все по-другому, очень красиво. Высокие горы, свежий воздух…

— А Джакар? — добавил я, озаряясь надеждой.

— М-м, Джакар (Белая птица)… — повторил Дашо с улыбкой.

— Тонгса? — продолжал я.

Молчание.

— Возможно будет попасть в Бумтанг?

Дашо посмотрел на меня также как Паро Пенлоп.

— Давайте начнем с Тхимпху, потом съездите в Паро, а дальше посмотрим…

Я начинал ненавидеть этого проклятого слона, потому что Дашо нравился мне все больше и больше.

Прежде чем откланяться, я рассказал ему о своих путешествиях в Непал и Мустанг; напомнил, что там тоже не было гостевых бунгало, что я ел овсяную цзампу и она мне понравилась, а в заключение добавил, что я прекрасно себя чувствую в самых некомфортабельных условиях. Более того, я не люблю жить в домах для приезжих. Дашо улыбнулся и пригласил зайти по возвращении из Паро.

Я осведомился, можно ли надеяться повидать короля, но он ответил, что король нездоров. У гьялпо была какая-то сердечная болезнь. «А как же подарки? — подумал я. — Не могли бы в таком случае меня принять Аши Диджи и Аши Чоки?» Дашо выяснит это. Заключив, что больше ничего не добьюсь, я встал и откланялся.

Ну что ж, теперь у меня был друг при дворе, и я был обеспокоен его здоровьем. Падение со слона — вещь серьезная!

От личного королевского секретаря я был препровожден к тсидпону (верховному счетеводу), иными словами, министру финансов. Он один во всем королевстве мог разрешить серьезнейшую проблему, как разменять несколько дорожных чеков.

По всему было видно, что я первым ввозил иностранную валюту в Бутан. Да и то верно: мне, «неприглашенному», первому и понадобились деньги в стране, где гостеприимство и презрение были не пустыми словами. Именно тут проходил водораздел между гостями и наглыми пришельцами.

В кабинете у министра под изображением «колеса жизни» стоял маленький сейф, а на рабочем столе рядом с мечом лежала кучка марок — последняя эмиссия, выпущенная иностранной фирмой, которая спекулировала на западной мании филателии. Кому какое дело, что Бутан не входил во Всемирный почтовый союз и что практически во всей стране никто не посылал писем по почте?

С некоторым удивлением я рассмотрел последние серии «шедевров мирового искусства» — цветные репродукции картин Ван-Гога и других западных художников; они были отпечатаны на дивной бумаге и столь рельефно, что видны были мазки. Эти картинки с названием «Бутан» по праву числились среди самых современных и оригинальных марок в мире. К сожалению, мне было сказано, что в Бутане они не продаются…

Сейф был пуст, если не считать маленькой пачки индийских рупий, которую мне дали взамен дорожных чеков. Я узнал от министра, что для Бутана должны в скором времени отпечатать бумажные деньги, но пока местной валютой являлись маленькие никелевые монеты с портретом деда короля на одной стороне и восемью эмблемами буддизма на другой. Хождение имеют также индийские рупии, которые принимают во всех гималайских странах Азии.

Проведя три дня в Тхимпху, я отправился в Паро. Должен признаться, я без сожаления оставил столицу. Во-первых, я рисковал не понравиться кому-нибудь из влиятельных лиц, а это означало участь «персоны нон грата». Лучше уж было поскорее убраться с глаз долой. Во-вторых, меня коробили автомобили, ванны и бензиновые бочки у самого подножия Благословенной Крепости Веры.

По неизвестной для меня причине королева жила отдельно от короля. Своей резиденцией она избрала дворец Паро, расположенный в 50 километрах от Тхимпху.

Итак, я катил в Паро, на сей раз в персональном «джипе». Там в доме для приезжих освободилась комната, а мою спальню в Тхимпху, как намекнул Пасанг, следовало срочно освободить. Поначалу «джип» ехал по дну долины Тхимпху вдоль реки, затем свернул в узкое ущелье, заросшее альпийскими травами, среди которых торчали обломки скал. Через 20 километров ущелье расширилось и вывело нас в долину Паро.

Это, бесспорно, одно из самых романтических мест на свете. С первого взгляда мне показалось, будто я перенесся в идеализированный мир какого-нибудь романиста англосаксонской школы, живописующего Альпы или средневековое прошлое Британии.

Паро действительно походил на детские иллюстрации к «Кен-терберийским рассказам». Высоко над долиной, на неприступной горе, парила цитадель; вход туда лежал через подъемный мост, по которому цокали копыта лошадей. Красиво подбоченившиеся всадники неспешно уступали нам дорогу. Все как в сказке: ручеек, затененный плакучими ивами, журчал у подножия крепости; через него был переброшен мостик с караульными черно-белыми будками. Перила и столбики были выкрашены в веселенькие розовые, голубые и желтые цвета.

Над крепостью был еще один замок грозного вида, с круглыми башенками, напоминавший по стилю донжон эпохи рыцарских войн. А ниже, как бы пристроившись под сенью крепости, стоял маленький дворец королевы. Это четырехэтажное строение походило слегка на пагоду, но без малейшего «экзотического» налета; оно даже не выглядело азиатским. Дворец уместился в излучине реки и был окружен двухрядной оградой. За первой стеной виднелись мощеный двор и тщательно подстриженные апельсиновые деревья.

К дворцу примыкала зеленая лужайка с тенистыми ивами, на ней с двух сторон были возведены маленькие трибуны. Все вместе было копией ристалища для средневековых турниров. На трибуну поднималась «королева сердца», чтобы взглянуть на состязание придворных лучников, и победитель мог рассчитывать на ее милостивую улыбку.

Дворец окружал священный ивовый лес, по которому бежали ручьи, поросшие дикими ирисами. А за лесом виднелась площадка для стрельбы из лука, где мерились искусством деревенские жители. По обе стороны травяного поля были сделаны земляные насыпи, куда втыкались неудачно посланные стрелы. А вон и мишени — деревянные щиты с нарисованными голубыми кругами.

По склонам долины спускались террасы бледно-зеленых посадок, сверкали на солнце рисовые поля. Там и сям группками по четыре-пять домов были рассеяны жилища, словно перенесенные из времен Тюдоров. На фоне потемневших досок белели войлочные прокладки. Все постройки, в том числе и дворец, и мост, были крыты дранкой, прижатой к кровлям крупными камнями.

Кроме них, словно бы для оживления пейзажа, который, право слово, не нуждался в приукрашивании, в долине были воздвигнуты квадратные памятники всеблагому Будде. От крыш домов струился дымок. Лошади под широкими седлами легкой иноходью бежали по тропинкам между ивами.

По другую сторону долины, на заросших соснами склонах, проглядывали белые монастыри, но они тонули в тени высоких гор, увенчанных сверкающими снежными шапками. Там уже была граница с Тибетом. Единственную «Экзотическую» ноту вносили молитвенные флаги, поставленные повсюду букетами или рядами, словно большущие белые перья, трепетавшие на ветру.

Лучники в ярких халатах, монахи в красных пеплумах и детишки в разрисованных одежонках сновали в разных направлениях: по висячему мосту, из крепости и в крепость, вокруг чортенов, по берегу реки, по тропинкам и по лужайке, где паслись лошади и скот.

Я медленно шел по зачарованной долине к гостевому домику.

— Королева вас не приглашала, — этой уже слышанной не однажды фразой меня встретил служитель, когда я назвал свое имя; в глазах у него читалось неодобрение.

Убедившись, что я не могу предъявить никаких верительных грамот, он отвел мне неприбранную комнату в ветхом бунгало. Позже я увидел, что он тоже живет там. Таким образом, я был низведен в ранг слуг.

Размышляя в тот вечер над странным приемом, который оказали мне бутанцы всех слоев общества, я, кажется, начал понимать механизм, регулирующий их отношение к иностранцам.

Все и вся в Бутане зависят от короля. Подданные принадлежат ему в буквальном смысле слова. Их существование и место в жизни подчинены степени близости к королю. Природа этих отношений четко обусловлена рангом каждого бутанца. Этот — секретарь короля или королевы. Тот — служитель королевского бунгало, или исполнитель его законов, или пастух его коней, или работник на его полях. Социальное положение и взаимоотношения людей регулируются тем, на какой ступени официальной лестницы находится человек.

Ранг обеспечивает права и привилегии. Все жизненные проявления, начиная от манеры одеваться, местожительства и способа передвижения по стране, знания того, что можно и чего нельзя, кончая рационом питания, находятся в прямой зависимости от ранга. Поскольку Бутан не знает еще денежной экономики, деньги там не играют никакой роли. Привилегии причитаются не человеку, а его рангу в отличие от нашего, западного мира, где все зависит от денег.

Общественная система в Бутане не особенно отличается от той, какая существовала в Европе несколько веков назад. В нашем словаре сохранились все слова для описания ее.

Ранг, санкционированный титулом, в средневековых обществах, подобных бутанскому, — категория весьма нестойкая и колеблется от настроения короля. Самый высокородный герцог — ничто в глазах короля, и уважение, которым он пользуется, связано с личным к нему отношением монарха. Блага и милости на самом верху раздает король. Точно так же в нижнем звене положение человека обусловлено отношением к нему лиц вышестоящих рангов. Так, чиновнику, который отобедал у короля и заслужил его благосклонность, все окружающие, начиная с самого бедного крестьянина, оказывают больше уважения, нежели человеку более высокого ранга, но находящемуся в немилости. Это заставляет людей часто появляться при дворе, поскольку двор является биржей социальных ценностей и положений.

Совершенно естественно, что я, человек без ранга, иноземец, был сразу включен в систему. Если в иных краях белокожий европеец получает привилегированный (или непривилегированный!) статус единственно потому, что он белый, вне зависимости от его личных качеств, в Бутане, не знавшем колонизации и вообще не имевшем контактов с миром европейцев, подобная вещь неведома. Здесь хотели узнать главное — характер моих взаимоотношений с королем или королевой.

Именно это пытались мне внушить бутанцы, осведомляясь, чей я гость. Когда же я отвечал «ничей» — и это совершенно нормально выглядело бы на Западе, — здешние собеседники решали, что я как бы вне закона. В Бутане все являются «кем-то» по отношению к королю. Заявляя, что я не королевский гость, я признавал тем самым, что являюсь подпольным иммигрантом, которому нечего делать в Бутане, а посему мне незачем оказывать какие-либо услуги.

Я понял наконец, что на вопрос, кто меня пригласил — король или королева, мне следует отвечать, что я гость личного королевского секретаря. В самом деле, ведь он взял на себя ответственность, позволив мне пожить в Бутане и осмотреть страну. Так можно было надеяться получить статус в местной иерархии.

С того момента, как я это уразумел, жизнь стала много легче.

В первый вечер я погулял по долине Паро, а затем вернулся в домик для приезжих, где в полном одиночестве съел свой скромный ужин. Я был на грани нервной депрессии из-за равнодушия и изоляции, навалившихся на меня с той самой минуты, как я расстался в Пунчолинге с телохранителем Паро Пенлопа, у которого в самолете торчала из ушей вата. Мне, правда, удалось сблизиться с двумя слугами и даже подружиться с ними; мы быстро сумели сломать социальные барьеры и наладить дружеское общение. До чего же хорошо, что вне пределов официальных рамок бутанцы оказались людьми веселыми, смешливыми и лишенными комплексов! Тем не менее я с облегчением и удовольствием встретился с коллегой-европейцем. Замечу, что в предшествующих поездках и экспедициях такой настоятельной потребности я не испытывал.

Мы сразу стали друзьями. И не потому, что в чужих краях так тянет друг к другу людей одной расы или национальности. Майкл Эйрис, молодой учитель королевских детей, был одержим той же страстью к тибетской культуре, что и я.

Благодаря Майклу, а также письму, в котором я упомянул о встречах с братом королевы, покойным премьер-министром, два дня спустя после прибытия в Паро я получил приглашение прибыть в 19 часов во дворец на обед к королеве. Где-нибудь в другой части света я не был бы столь взволнован и заинтригован, но, зная, сколь далеко здесь простирается королевская власть — от одной улыбки его величества человек возносится наверх или низвергается в бездну, — я был обрадован и обеспокоен.

В гостевом домике вдруг обратили внимание на мое существование, как будто до того меня просто не было. Тут же принесли таз горячей воды и — невероятно! — предоставили в мое распоряжение «джип». Для такого случая у меня был припасен смокинг, но Майкл Эйрис сказал, что это не обязательно.

Королева, насколько я был наслышан, не имела ничего общего с восточными властительницами, которых мне доводилось видеть или о которых я читал. Мне рассказывали о ней Тесла, вдова премьер-министра, и другие аристократы. Женщины в Бутане занимают совершенно иное положение. Они никогда не сидели взаперти дома, а вели активную жизнь. Более того, тибетцы, возможно, первыми в Азии позволили женщинам играть первостепенную роль в делах общества, политике и так далее. И здесь, как правило, они справляются с ними более умело, чем мужчины. В тибетских Гималаях нередко можно видеть деревни, которыми управляют женщины.

Нет ничего опаснее могущественной и умной женщины, особенно если она еще и красива…

Я вспомнил Рани Чуни, королеву-мать, ее леденящий взор и безукоризненную выдержку; потом Бетти-ла, с ее грацией и обаянием; элегантность и дивные манеры Теслы. Они затмили бы любую свою современницу на Западе. Можно понять причину моего беспокойства: я вхожу в святая святых бутанского мира и, если повезет, смогу увидеть намного больше, чем положено обитателям гостевых домиков. Я приехал не для того, чтобы околачиваться при дворе или интервьюировать королеву. Я приехал путешествовать.

«Джип» доставил меня в резиденцию гьялмо, километрах в трех от дома приезжих.

Вечер был теплый. Костры караванщиков помаргивали в долине, а жертвенные огоньки перед алтарями светились в окнах монастырей, молелен и частных домов. Бледная луна делила на части черноту изрытых ущельями гор — давящую массу Гималаев, стиснувших со всех сторон долину.

В голове у меня отпечатались сотни других «планет», на которых мне довелось жить. Одни омывало пронзительно голубое море„там торчали коралловые рифы и трепетали на ветру растрепанные шевелюры пальм. Другие едва выступали из снега, являя на свет чахлые сосенки, мимо которых уходило в бесконечность обледенелое шоссе Канады. Были еще «планеты», подобные Нью-Йорку, сделанные из бетона и кирпича, с головокружительными скалами-домами и реками, по которым густо, словно машины по автостраде, шли суда. И вот вопрос: переходя из одного мира в другой, был ли я одним и тем же человеком? А если нет, что оставалось, а что уходило от меня?

Я чувствовал, что прожить столько жизней, в скольких местах мне пришлось побывать. Но сегодня вечером здесь, в долине, мои прошлые жизни ровным счетом ничего не значили. Я выбился из контекста, мое прошлое ничего не говорило здешним людям; было такое ощущение, будто я стартую в совершенно новом качестве, без друзей, без заслуг, без возраста, без ранга… ибо вряд ли стоило говорить королеве, что я не являюсь ее гостем.

«Джип» нырнул под арку внешней ограды, проехал по мощеной аллее, окаймленной ивами, и остановился у внутренней ограды. Из тьмы вынырнули босоногие слуги с факелами. Внутренний дворик я пересек в танцующем свете смоляных огней. Поблескивали тесаные плиты, ветви апельсиновых деревьев склонялись к лицу. Дворец показался мне поначалу пустым.

Меня ввели в комнату, в глубине которой виднелась темная лестница. Я огляделся. Оказалось, в помещении находилось человек двадцать; их силуэты сливались с тенями у стен. То были слуги ее величества. Их повелительница находилась на втором этаже.

Я поправил «кадду», свою «аши кадду» («аши» означает «принцесса», а «аши кадда» — это элегантного вида церемониальный шелковый шарф, который носит аристократия).

Личный секретарь королевы, круглоголовый тибетец в широком кхо из тончайшего шелка, спустился с лестницы, чтобы проводить меня к ее величеству. Я последний раз оглянулся на слуг: один из людей держал большую бронзовую чашу, в которой курились благовонные веточки можжевельника. Личный секретарь повел меня по длинному слабо освещенному коридору. Пол был устлан коврами, а на стенах виднелись красно-золотые рисунки.

Зала встретила меня запахом, напоминавшим ладан, и дымком американских сигарет. Это были парадные покои дворца. Теплый свет свечей и керосиновых ламп слегка подрагивал на лицах ассамблеи из двадцати человек; все сидели на подушках, покрытых великолепным ковром и леопардовыми шкурами, перед низкими позолоченными столиками. Гостями королевы были три ламы в алых тогах, похожие горделивой осанкой на кардиналов со старинной картины; четверо европейцев, личных друзей ее величества; секретарь-англичанин в таком же костюме, как Майкл Эйрис; два молодых знатных бутанца.

Расписанный и украшенный позолотой потолок поддерживали четыре красных столба. Стены тоже были расписаны и придавали покоям атмосферу комфорта и очарования роскоши, далекую от мраморной холодности, которая царит обычно в королевских приемных.

Когда глаза привыкли к полумраку, я наконец увидел королеву. Она сидела чуть в стороне от гостей, перед столиком с двумя большими бокалами. Рядом с ней был монах с таким тонким лицом, что казался воплощением святости. Женщина сделала мне знак подойти.

Я поклонился и подал ей свой шарф, а один из слуг принял мои подарки. Королева улыбкой поблагодарила меня и пригласила сесть рядом. Ее величество возвратила мне «кадду» в знак расположения.

Мое смущение возрастало с каждой секундой, ибо передо мной была не просто королева Бутана, страны моих грез, не женщина изумительной красоты.

На королеве было длинное узкое тибетское платье из переливчатого шелка, без рукавов, с большим вырезом, и блузка с пышными буфами. В отличие от бутанок, которые коротко стригутся «под мальчишку», королева была причесана на тибетский манер: длинные косы собраны в корону, еще более подчеркивавшую прекрасные восточные черты лица. Эта дань тибетской моде в одежде и прическе напоминала, что королева — сиккимка по происхождению. Ее мать, Рани Чуни, приходилась сестрой покойному махарадже Сиккима, где в среде аристократии преобладали тибетские обычаи и одежда. Родство через узы брака очень распространено в правящем классе гималайских государств, который ориентируется в утонченности нравов на Лхасу.

Нежное лицо — я бы даже сказал «лик» — королевы напоминало тончайший фарфор; на Западе обычно такими представляют себе японок. Однако обезоруживающая улыбка и живая искренняя реакция никак не напоминали сдержанные манеры японских женщин из высших слоев.

Обаяние королевы, я знал это, сочеталось с твердостью характера, и в случае неудовольствия она могла быть столь же непреклонной и неприступной, как ее мать. Обменявшись несколькими банальными любезностями с повелительницей, я быстро понял, что она с интересом отнеслась к моей страсти к Бутану. Я поведал ее величеству, сколь долог и тернист был мой путь к ее королевству, как из-за Бутана я познакомился и полюбил прилегающие к Тибету гималайские края.

Королева, как и ее невестка Тесла и покойный брат Джигме Дорджи, прекрасно говорила по-английски. Она знала даже несколько слов по-французски и добавила, что часто ездит во Францию. Я, однако, знал, что из европейских стран она предпочитает Швейцарию.

Королева была прекрасно осведомлена обо всем, что происходило в Бутане, в том числе о деталях технологической революции, которая началась в стране под руководством ее супруга. Не так давно в Тхимпху разбили виноградники — опыт оказался удачным. Тхимпху и Паро привыкали к мельканию «джипов» и грузовиков, а что означает переход на автомобильный транспорт в ее стране, ясно каждому.

Наш разговор перешел на историю Бутана. Королева и монах, сидевший с ней рядом, поведали мне о нескольких сражениях, выигранных у тибетцев в XVII веке.

Монах говорил по-тибетски, королева временами дополняла его по-английски, и переде мной разворачивалась картина прошлого, теснейшим образом связанного с современностью; рассказ как бы придал новый облик крепости Паро, чей силуэт, облитый серебром лунного света, вырисовывался за окнами королевского дворца. Во время разговора несколько раз возникало название «Пунакха» — там до недавнего времени помещалась столица государства. Упоминались также Тонгса, Джакар и Ташиганг — крепости Восточного Бутана. Для меня в этих именах крылась тайна недоступных районов, лежащих по ту сторону Черных гор. Я сказав, что мечтаю попасть туда, но эта завуалированная просьба повисла в воздухе.

Какое-то время спустя я покинул столик королевы. Она спросила, что я буду пить. Я попросил апельсиновый сок, хотя тут же стояла бутылка отличного виски. Но апельсиновый сок все же больше приличествовал случаю. За это десятилетие я познал цену терпению и понял, что иногда имеет смысл повременить…

Королева поднялась, давая знак, что пора переходить за большой стол. Отсутствие протокола, очарование королевы и некоторая доза виски быстро создали уютную, я бы даже сказал, интимную атмосферу. Ничего экзотического в нынешнем вечере не было хотя все было невероятно — начиная от убранства комнаты и кончая составом гостей. Была пожилая чета датчан и один франко-американский джентльмен — близкие друзья королевы. Их присутствие показалось бы стороннему глазу столь же удивительным, как и тога монаха. Ужинали при свечах — на сей раз не из снобизма, а по необходимости. Присутствующие сидели на стульях; пока это была единственная уступка западному этикету, не считая виски, ножей и вилок.

Мне выпало место рядом с милейшим ботаником-японцем. Он уже два года провел в Паро под покровительством королевы, изучая местную флору и возможности сельского хозяйства. Оказалось, что он единственный иностранец, побывавший во всем Бутане. Ботаник дал мне множество сведений о центральной и восточной частях страны, куда я надеялся попасть. Да, сейчас больше, чем когда-либо, мне хотелось очутиться в этих отъединенных долинах, где, судя по описаниям Пембертона, было множество интереснейших крепостей и монастырей. Японец подробно рассказывал о том, как опасен и труднодоступен путь туда, упомянул, что жители этих долин говорят на другом диалекте, а архитектура крепостей иная, чем в Тхимпху и Паро.

Я покидал дворец, горя желанием немедленно в одиночку двинуться на восток. Но разрешения я все еще не имел. Королева, правда, была весьма любезна, но она не предложила мне своего покровительства. Ее величество лишь пригласила меня посетить с остальными друзьями монастырь в Тактсанге.

— Будут хорошие лошади и много слуг, — заметил Майкл Эйрис.

Чуть погодя он описал мне поразительный кортеж, сопровождающий королеву во время каждой ее поездки. За неделю до моего прибытия он ездил с ней в долину Ха, недалеко от Паро, на западной границе Бутана. Процессия потратила два дня на то, чтобы одолеть 40 километров. Королеву и ее гостей окружала свита более чем из 100 чиновников и слуг. В каждой долине к кортежу присоединялись группы крестьян. Для ночных привалов разбивали роскошнейшие шатры, причем предварительно место аккуратно разравнивали и сажали цветы. Днем королевскую дорогу затеняли срубленными в соседнем лесу деревьями, которые втыкали на обочине. Монахи выходили из монастырей в молитвенной одежде и приветствовали проезжавшую королеву. Повсюду, едва она появлялась, начинался праздник.

Я не был поэтому удивлен, когда утром за мной прибыли 10 слуг и столько же лошадей и мулов во главе с камергером. Поначалу меня еще с несколькими гостями королевы довезли до узкой горловины, где начиналась долина Паро. Оттуда вверх поднималась скала, на вершине которой стоял монастырь «Логово тигра».

Джон Клод Уайт побывал там в 1906 году, и мне нечего добавить к его описанию: «Главный храм помещается в расселине вертикальной скалы высотой 600 метров. Более причудливо расположенного строения мне не доводилось видеть… Единственный путь ведет по узенькой тропке, а затем по цепи лестниц, причем один неверный шаг грозит низринуть вас' в глубочайшую пропасть».

В моем случае все произошло в точности как у Уайта, разве что королева строго-настрого наказала слугам беречь нас. Каждые полчаса подъема делали привал и подавали свежий апельсиновый сок. Когда мы добрались наконец до монастыря, там ждал накрытый стол и четыре перемены блюд: рис по-китайски с яйцами, несколько сортов мяса, цыпленок под соусом карри и крупные персики. На мой вкус, поездка слишком напоминала воскресную экскурсию у меня на родине, а разговоры спутников не позволили в полной мере насладиться атмосферой покоя. Храм как бы парил в воздухе, облегчая человеку размышления о бренности жизни.

Теперь каждое утро в Паро я уходил осматривать новый монастырь или крепость. По большей части отправлялся один, иногда за мной вел под уздцы горную лошадку насупленный паренек. Так я побывал в большой цитадели Дукье. Двадцать лет назад эта твердыня, запиравшая вход в долину Паро из тибетской долины Чумби, полностью выгорела. Остались лишь зубчатые башни и толстые стены, сложенные из обломков скал. Пять башен уступами спускались вниз и стерегли крытый проход к источнику. Раньше это была единственная дорога из Тибета в эту часть Бутана. Высокие кипарисы росли вокруг бастионов, скрывая несколько домиков, в которых жили слуги.

Естественно, я не оставил без внимания дзонг Паро — титаническое неприступное сооружение прямоугольной формы, внутри которого теснятся бесчисленные молельни. Построенная в конце XVI века, эта крепость имеет зал для торжественных собраний, «превышающий разменами тот, что я видел в лхасской Потале», как замечает Уайт. Это и впрямь необыкновенно величественное сооружение.

На шестой день я вернулся в Тхимпху, оставив в памяти феерическую картину долины Паро, шарм королевы, подъемный мост, цитадель, круглые башни Дукье и сказочный силуэт «Логова тигра». Как и в первый день, лучники состязались возле крепостных стен.

И вновь встреча с личным секретарем его величества. Спина у Дашо все еще болела после памятного падения со слона. Он сказал, что готовится к поездке во внутренние районы страны. Я тут же возобновил разговор о путешествии на восток и для придания веса сообщил, что был на приеме у королевы и говорил с ней об этом.

Сердце у меня ушло в пятки, когда Дашо Дунчо начал терпеливо втолковывать, что, видимо, я не очень хорошо себе представляю все и должен извинить хозяев за то, что в стране еще мало гостевых домиков, отелей и прочих удобств, а посему поездка во внутренние районы абсолютно невозможна. Я со своей стороны вновь попытался прояснить недоразумение: я терпеть не могу гостевых домиков, отелей и туристов. Я не только готов, я просто умираю от желания выступить пешком, один, ну, может, с помощником. Я обожаю спать где придется.

— У меня с собой походная койка, — добавил я.

Дашо улыбнулся.

— Есть палатка, медикаменты, примус и все остальное…

Мне показалось, что чаша весов уже склоняется в мою сторону, но тут с упрямством человека, вышедшего невредимым из такой передряги, как падение со слона, придворный чиновник повторил, что о походе в глубь страны не может быть и речи. Сердце опять упало, но я храбро пустился в описание моей эпопеи в Мустанге. Когда я закончил, Дашо встал и, ни слова не говоря, начал прицеплять к поясу меч.

— Ну, пожалуйста, только до Бумтанга, — умолял я. — В Тонгса, Бумтанг, и все. Мне так хочется взглянуть на вашу родную деревню!

Слабая реакция.

— Я еду к теплым источникам, — сказал раздумчиво Дашо. — Это в четырех днях пути от деревни…

Теплые источники! Я подумал о Виши — минеральные воды, это чудесно. Курс теплых ванн после падения со слона…

— Вам понадобится повар, — продолжал Дашо. — Но это не просто. Видите ли, в Бутане не знают европейской кухни. У нас здесь нет шерпов, как в Непале.

— Мне все равно! — откликнулся я, добавив, что любой шерпа, даже годами сопровождающий экспедиции англичан, осваивает кулинарное искусство в пределах умения открывать консервные банки. А в Тхимпху как раз есть шерпа, который служит поваром в доме приезжих.

— Он может пойти со мной?

Вопреки ожиданиям лицо Дашо осветилось. Очень хорошо, он постарается уладить это.

— Вам еще потребуется кашаг.

— Кашаг?

В Тибете это слово означает «правитель». Дашо объяснил:

— Так мы называем дорожную грамоту, которую вы должны будете предъявлять главам всех крепостей по пути. Без нее вас никуда не пустят.

Я покидал дворец на крыльях. Итак, я получу разрешение, может, даже через несколько дней, обещал Дашо! Но, вернувшись в бунгало, я вдруг вспомнил, что ведь Дашо говорил о своем отъезде. А вдруг он забудет про меня?!

Он не забыл. Ровно через двое суток меня пригласили к нему в кабинет. Я бросился в дзонг, ставший для меня, как и для всех бутанцев, олицетворением власти.

Внутри крепости смешались все ранги, титулы и звания. Я прошел кордегардию, поднялся по лестнице и отодвинул занавес. Из окна приемной видны были монахи, спешившие по своим богоугодным делам, посыльные из королевской свиты с мечами на боку и министры в красных шалях. Дзонг кипел жизнью.

Дашо повернулся ко мне с улыбкой.

— Ваш кашаг, — сказал он, протягивая конверт. — Вот также

телеграфные уведомления, которые я послал в дзонги Вангдупротранг, Пунакха, Тонгса и Джакар.

Телеграммы гласили:

«Господин Пессель, французский гражданин, приехавший в Бутан самостоятельно, посетит ваш дзонг. Просьба оказать ему всяческое содействие».

Невозможно было поверить собственным глазам! Дашо сказал, указывал на конверт с кашагом:

— Это вы будете предъявлять всем тримпонам (властителям закона).

Письмо, написанное по-тибетски и скрепленное королевской печатью с изображением двух драконов вокруг молнии, гласило:

«Господин Пессель является французским гражданином, путешествующим по Бутану самостоятельно. Надлежит обеспечить его транспортом. Разрешается реквизировать оседланную лошадь для себя, а также вьючных животных и носильщиков по потребности. Предлагаю споспешествовать его миссии и поставить ему необходимое продовольствие и фураж по правительственным расценкам».

— Без этого письма в глубинке вы не получите ни провианта, ни лошадей, — пояснил еще раз секретарь. — Продукты питания находятся только на складах в дзонгах, а крестьяне не меняют продукты на деньги.

У меня в руках было волшебное слово: «Сезам, откройся!» Подобную дорожную грамоту тибетцы называют «лам йиг», и без нее поход по Гималаям немыслим. Не получив «лам йига», Свен Гедин девять лет бродил по Тибетскому плоскогорью, покрыв несколько тысяч километров и осторожно обходя заставы, но так и не достиг заветной цели — не попал в Лхасу. Без «лам йига» в Гималаях вы мертвый человек. Такой порядок завели в королевстве суровые администраторы, сидящие в высоких замках и карающие за невыполнение указов.

Этим, строго говоря, объясняется тот факт, что тибетцам и бутанцам так долго удавалось оставаться в изоляции, отгоняя от своих рубежей иностранных визитеров. В запретное королевство пускали только редчайших счастливчиков, заручившихся дорожной грамотой; еще реже туда проникали через границу смельчаки под чужой личиной, если их не ловили.

Я уже знал, что немыслимо избежать бдительной проверки и мне придется предъявлять кашаг во всех дзонгах. Вместо европейского приветствия «как поживаете?» в Гималаях спрашивают: «Кто вы такой?» Кашаг, врученный мне Дашо, отныне был моим паспортом, его могли потребовать во всякое время дня и ночи. Без него я не получу даже горсти риса.

Я уже готов был прыгать от радости, когда вдруг вспомнил, что в мои планы входил поход по всему Бутану. Право слово, после десяти лет томления я просто обязан осмотреть здесь каждый дзонг. Вовремя сообразив, что репутация хороших дипломатов числится за бутанцами не зря, я с невинным видом обратился к Дашо.

— Когда я доберусь до Бумтанга, за спиной окажется добрая половина страны. Может, мне имеет смысл возвратиться иным путем — скажем, через Ташиганг и восточную провинцию?

Дашо потер спину. Он, похоже, не следил за ходом моей мысли.

— От Бумтанга до Ташиганга я доберусь довольно быстро, после этого поверну к границе и вернусь в Индию через Ассам.

Повисла долгая тишина.

— Это будет долгий и утомительный поход, — сказал наконец секретарь. И улыбнулся.

Я тут же согласился.

— Не знаю, хватит ли сил дойти до Ташиганга, но попробовать стоит, — добавил я застенчиво.

В самом деле, маршрут пролегает на протяжении 650 километров по самым труднодоступным и неисследованным частям Гималайских гор.

— Вам следует помнить, что сейчас период муссона, дороги размыты, реки вздулись…

Черт, я совсем забыл про муссон! Можно себе представить, во что превратились караванные тропы, узкие тропинки и сумасшедшие ручьи — они низвергаются с гор, снося целые поля, деревни, мосты, затопляя броды. Восточный Бутан, как мне говорили, самая влажная часть Гималайского района, ведь Черапунджи лежит всего в ста километрах. В иные годы здесь выпадают за три месяца дождливого сезона тонны воды. Муссон только начинался.

К счастью, я не знал тогда, что муссон 1968 года будет самым обильным с начала века. Тонны воды, а у меня нет с собой даже зонтика…

— Вы не могли бы на всякий случай вписать Ташиганг в мой кашаг? — закинул я удочку.

Против обыкновения Дашо Дунчо покорно добавил Лхунци и Ташиганг в дорожную грамоту. Думаю, он не сомневался, что я не рискну забираться в такую даль.

Я почти обезумел от счастья. Пусть не удастся обойти всю страну, но я получил на это разрешение!

— В крепости Ташиганг есть рация, — сказал Дашо. — Если вы туда доберетесь, я передам, чтобы вас пропустили в Индию через восточную границу.

Верно, ведь разрешение на пересечение «внутренней границы» истекало через две недели, когда я никак не смогу оказаться в Бумтанге. С дрожью в голосе я признался в этом Дашо Дунчо, но мне уже удалось обрести верного друга в его лице. Бюрократизм не успел еще свить гнездо в дзонгах короля-дракона.

— Вы можете оставаться здесь сколько пожелаете, — сказал Дашо, протягивая мне руку, — у нас ведь свободная страна.

Муссон, о котором я позабыл, дал себя знать при выходе из дзонга: дождь лил как из ведра. Но я не чувствовал ни струй, сбегавших по моему лицу, ни насквозь промокших костюма и ботинок. Главной заботой было сохранить в целости кашаг. Я запрятал его поглубже во внутренний карман и на всякий случай зашпилил булавкой. Неужели все политические и дипломатические препоны позади? Будем надеяться. Пора переходить к действиям.

Вернувшись в гостевое бунгало, я разделся и вытянулся на постели. Мозг лихорадочно перебирал варианты. Все изменилось. Я поглядел на багаж. Действительно ли все готово для хождений по лабиринту внутреннего Бутана? Теперь это предстояло совершить наяву, а не в ночных мечтаниях.

Дождь неотвязно барабанил по крыше домика. Скоро, очень скоро у меня будет над головой лишь тонкий нейлон палатки… Пожалуй, это можно было сравнить с выходом в бурное море на утлой ладье, только здесь вместо рифов торчали скалы, а джунгли скрывали предательские пропасти и бешеные ручьи. Предстоит мобилизовать всю выдержку и упорство, чтобы методически карабкаться по кручам, спускаться в ущелья, мокнуть под дождем, и так изо дня в день.

Закралось сомнение: а по плечу ли мне все это? Сумею ли я «приспособиться к самым неблагоприятным атмосферным воздействиям»? Буало, напомню, командовал хорошо снаряженной экспедицией из 120 человек. Он был достаточно опытен, чтобы выбрать сухой сезон, и все-таки путь от Ташиганга до Тхимпху занял у него два месяца. К тому же он жил 130 лет назад, когда «джипы», самолеты и кондиционеры еще не успели ослабить человеческую конституцию. И тем не менее он собственной рукой записал, что «Бутан в целом представляет собой череду самых высоких и труднодоступных гор на всем свете».

Эти горы не изменились за прошедшие века, здесь не добавилось удобств. Капитан Пембертон уточнял, что тяготы дороги вынуждали его отдыхать по два дня после каждого дневного перехода. Всю злободневность его записок я понял только теперь, перестав удивляться, казалось бы, странному факту, что единственным «путеводителем» по стране является рукопись стотридцатилетней давности.

У Джона Клода Уайта, как и у Пембертона, был мощный эскорт из тренированных индийских солдат; он даже взял военный оркестр в оба своих похода по Бутану! У меня таких возможностей не было. Придется даже отказаться от скромного минимума, который я считал необходимым во время прошлых путешествий по Гималаям. Не было даже подходящей обуви, настолько несбыточной мне казалась мечта о длительном пребывании в Бутане.

Несколько иностранцев, которые после Уайта осмеливались отклоняться от проезжей дороги, были все без исключения королевскими гостями. В Бутане это означает, что перед ними расстилали красный ковер, предоставляли королевских лошадей и поваров, специально выписанных из Индии, европейскую пищу, апельсиновый сок и дружную помощь местных властей. За эти две недели у меня было время убедиться, что я — самостоятельный путник, а посему не могу рассчитывать не только на помощь, но даже на сочувствие. Хотя, с другой стороны, именно это положение меня и привлекало.

Как выяснилось, почти все бутанцы говорят по-тибетски. Без переводчика мне удастся узнать бутанцев лучше, чем путешествовавшим до меня. Нечасто в наш век выпадает такая роскошь — шагать по чужой стране куда глаза глядят дни, недели, месяцы. Здесь, кроме всего прочего, у людей нет предвзятого мнения по отношению к европейцам — неизбежного следствия колониализма.

Да, все это так, но предстоящий дальний путь никак не назовешь прогулкой. Вспоминая перипетии прошлых походов по Гималаям, нельзя было сбрасывать со счетов опасности, которым подвергается одинокий путник в горах. Малейшая болезнь или неудачное падение могут означать гибель. Малярия и прочие хворобы, начиная с ветряной оспы и кончая чумой, — заурядная вещь в Бутане. Здесь еще свирепствуют проказа и болотная лихорадка, а о прививках во многих местах никогда не слышали. В 1968 году в Бутане жили два врача на почти миллионное население: один молодой индиец, только закончивший курс, и немец-миссионер, открывший лепрозорий. Причем оба они находились далеко от тех мест, куда я направлялся…

Попытался отогнать эти мысли и не думать о физическом истощении, которое способно вызвать будущее предприятие.

Ночевать буду в крепостях, возможно, вместе со слугами, и в поте лица тянуть груз наравне с носильщиками. Я всегда желал повернуть стрелки часов вспять и пожить в мире детских книг с картинками. Ребяческая фантастическая мечта, похоже, должна была осуществиться именно сейчас — с запозданием, но зато в полной мере. Где еще на земле сыщутся обитаемые крепости и гостеприимные монастыри!

Я с трудом представлял себе жизнь в сердце гималайского королевства, где даже не было газет, чтобы сообщить придворным лучникам о том, что где-то во внешнем мире люди запустили стальную стрелу на Луну.

Не с кем было разделить сомнений. Все решения приходилось принимать самому и самому же терпеть их последствия. Каждый шаг мог стать необратимым… Чтобы подбодрить себя, решил пересчитать болезни, которые не могу подхватить в пути: против них я получил прививки. Потом проверил список лекарств (замечу сразу, крайне скудный в сравнении с тем, что должен был бы иметь). Но багаж и так перегружен якобы необходимыми вещами.

Ладно, нет в мире непригодных для жизни мест. Человек может существовать практически в любых условиях. В конце концов живёт же в Бутане миллион людей, авось сыщется место и еще для одного.

Я вспомнил о камнепадах. Если обломки не застревают в густой растительности, то непременно скатываются на тропу, где, вполне вероятно, могут прийти в соприкосновение с моей головой. Но от этого нельзя застраховаться. В предыдущих походах мне удавалось избежать классических опасностей, поджидающих путников в горах. Быть может, судьба 10 лет удерживала меня от подобной участи? Теперь жребий брошен, и возможная гибель будет исключительно делом собственных рук. Жаль только, не смогу рассказать обо всем увиденном…

Черные мысли быстро рассеиваются, когда идешь с хорошим напарником, но в одиночестве они неотвязно буравят голову. Спустя какое-то время я рискнул поведать помощнику повара, что опасности пути не дают мне покоя; он принял это очень сочувственно и просто ответил: «Ты, наверное, сошел с ума». Подобное замечание было исполнено глубокого смысла. Рыбаки с берегов Средиземноморья тоже выходят из гавани, только когда море спокойно. При плохой погоде положено сидеть дома.

Все. Надо перестать хандрить и заняться подготовкой к нелегкому походу: предстоит питаться, готовить пищу и иметь подходящее обмундирование. Необходим был помощник, он же повар и мастер на все руки. Немыслимо двигаться одному в такую даль, где рельеф превращает любое перемещение в тяжкое и опасное предприятие.

Дашо Дунчо упомянул о бутанском шерпе; этот человек должен быть в курсе привычек европейских восходителей и знать особенности Гималаев.

Его звали Норбу, он служил помощником повара в доме для приезжих в Тхимпху. Я познакомился с ним в первый день приезда. Нельзя сказать, чтобы он понравился мне сразу, но выбора не было. К тому же его отрядил Дашо Дунчо, так что вообще не могло быть никаких разговоров.

Я начал с детального обследования прилавков на столичном рынке (там торговали в основном тибетцы). Были тибетские чубы и бутанские кхо, сапоги из ячьих шкур, разукрашенные тибетские пояса, упряжь для пони, деревянные седла, церемониальные белые шарфы, луки со стрелами, молитвенные флаги всех размеров, плитки тибетского чая, бычьи пузыри с прогорклым маслом, медные колокольцы, жировые лампы из серебра и парчовые позументы.

Лавчонки, сколоченные из досок, окаймляли улицу, являвшуюся главной артерией бутанской столицы. И хотя каждая вещь в отдельности была достойна занять место в наших музеях, я не нашел для себя ничего нужного. Единственной полезной вещью оказался фонарь «летучая мышь» и немного керосина. Их я обнаружил в торговой точке, гордо именовавшейся магазином.

Это деревянное строение, побольше соседних, было помечено вывеской «Бутанская торговая корпорация». Государственную компанию основал брат покойного премьер-министра; в свое время он был ламой, но потом сложил с себя духовное звание и женился. Звали его Рим Дордже. В магазине я обнаружил еще несколько бесценных сокровищ: шоколад в порошке, пару теннисных туфель для себя и вторую для Норбу. Кстати, повар уже начал отравлять мне существование, требуя без конца «бакшиш» и поминая то одну, то другую гималайскую экспедицию, где шерпов снабжали спальными мешками на пуху, горными австрийскими ботинками и анораками с капюшонами по последней моде. К счастью, ничего из этой прелести на прилавках не было. Я купил некоторое количество свечей, кастрюли и таганки, а также несколько мотков веревки. Вместе с вещами, привезенными из Европы, это составило практически все снаряжение моей экспедиции.

Не терпелось выступить, и я назначил дату отправления через два дня. Оставшееся время лихорадочно паковали тюки, укладывали одежду, спальные мешки, палатку, походную кухню; ко всему прочему надо было взять два мешка альпинистского снаряжения и три мешка картошки. Наконец, все было готово. Норбу щеголял в новых теннисных тапочках и моем свитере.

— Завтра выступаем, — сказал я.

Норбу ослепительно улыбнулся и ответил, что «завтра никак невозможно», потому что он женится. Я расхохотался. Но оказалось, это серьезно! Все было готово к свадьбе, и жених просил меня присутствовать на банкете, который будет дан в доме для приезжих.

Когда до меня дошло, что это не шутка, я был вне себя от гнева. Выходит, Норбу с самого начала знал, что он не пойдет со мной, и лгал до последней минуты!

Пришлось доложить о происшествии Пасангу, хитрому царедворцу, в чьем ведении находился гостевой дом. Он носил титул «управителя королевских зданий».

Как всегда, безукоризненно одетый в элегантного покроя кхо, Пасанг подкатил к бунгало на «джипе». Он перекинулся парой слов с Норбу, после чего сообщил, что Норбу хочет со мной идти, но все дело в свадьбе. Вот на следующий день после свадьбы можно выступать.

Разумеется, я не поверил ни одному слову и тут же начал хлопотать о приеме у Дашо Дунчо. В конце концов ведь это он приказал Норбу меня сопровождать. По телефону мне ответили, что Дашо Дунчо уехал в Бумтанг и его не будет два месяца…

Все рушилось на корню. На следующее утро я застал Норбу в гостиной, где он хлопотливо развешивал украшения. Потом жених раскладывал сласти и конфеты по маленьким подносам и давал указания поварам, готовившим банкетный стол.

К полудню у бунгало остановились три «джипа», откуда вылезли пять благородного вида, изысканно одетых тибетцев. Это был представитель далай-ламы со свитой. Потом появился тонкий, с очень умным лицом коммерсант-тибетец в сопровождении очень красивой девушки — невесты. Она выглядела совсем юной, почти ребенком. С ними пришел молодой тибетец, очень длинный, с какой-то развинченной «техасской» походкой, одетый в поразительно засаленный халат. Это был брат невесты Тенсинг.

Несмотря на мой насупленный вид, Норбу пришел пригласить меня на свадьбу. Вся ситуация показалась мне вдруг настолько комичной, что я уже почти простил его за явный обман.

В гостиной мне отвели место рядом с представителем далай-ламы, и у меня вышел с ним и с остальными тибетцами приятнейший разговор. Норбу разносил по кругу миндаль и сигареты. Вел он себя скорее как метрдотель, чем как жених на собственной свадьбе. Невеста сидела по левую руку от меня и застенчиво прятала лицо в широких буфах зеленого платья. По сигналу Норбу сел рядом с ней.

Представитель далай-ламы обратился к молодым с краткой речью, одновременно ласковой и значительной. После него по нескольку слов произнесли другие высокие гости.

Наконец с речами было покончено. Представитель далай-ламы поднялся и вручил жениху и невесте церемониальные шарфы и конверт (в котором, как мне сказали, были деньги). После чего все по очереди преподнесли свои шарфы и конверты. Норбу встал, поблагодарил каждого и передал по шелковому шарфу всем почетным гостям, включая меня. Затем он исчез, чтобы дать последние наставления перед банкетом. Я остался сидеть с невестой.

Пасанг, присоединившийся к нам чуть позже, неожиданно повернулся ко мне:

— Если хотите, можете выступить завтра с Тенсингом, братом невесты.

Я попытался было что-то сказать, но рот у меня был набит печеньем, а впереди я предвкушал дивное тибетское угощение. Поэтому я лишь скорчил угрожающую гримасу в сторону Норбу, после чего преподнес с медовой улыбкой невесте один из привезенных платков ручной выделки.

Короткое время спустя я осведомился у представителя далай-ламы, что он думает о молодом Тенсинге. Тот ответил, что отец его — прекраснейший человек. Затем он подозвал Тенсинга и обратился к нему с напутствием.

Так я получил в помощники Тенсинга. Ему исполнился двадцать один год, и он утверждал, что умеет готовить рис. Договорились встретиться завтра в шесть утра.

Я плохо спал в ту ночь. Меня грызло беспокойство. Этот Тенсинг еще никогда не ходил на восток; он говорил только по-тибетски и не знал диалектов жителей глубинки. К тому же он впервые встретился с европейцем в моем лице… С другой стороны, он был куда симпатичнее нагловатого Норбу.

Мы идем в святая святых высочайших гор планеты. Их вид устрашает даже из кабины самолета. Каково будет почувствовать их всей кожей на склонах, где каждая верста дается изнурительным потом?

Ровно в шесть Тенсинг постучался в дверь. В пять минут тюки были затянуты (Тенсинг добавил к багажу свой маленький вещевой мешок и пару туфель).

— Готово? — спросил я.

Тенсинг поднял на меня глаза:

— Надеюсь…

Я тоже на это надеялся.