Глава 9

Кирилл даже не замечал, что улыбается. Вроде как обычно ехал домой, но на его лице почему-то блуждала какая-то странная улыбка. Дурацкая улыбка. Влюбленная.

Борщ оказался изумительно вкусным. Кирилл такого не то что давно, а вообще ни разу в жизни не ел. Уж на что мама вкусно готовила, а до такого борща даже не додумалась бы. К своему несказанному удивлению Кирилл обнаружил в нем… клюкву!

— Что это? — воскликнул он, вылавливая красную ягодку из тарелки с борщом.

— Клюква, — уж в который раз за вечер покраснела Света.

— Клюква? В борще?!!

— Ага. Немножко странно, да? Но ведь вкусно! Я всегда для вкуса пригоршню клюквы бросаю. Нам с мамой очень нравится. Она такой привкус необычный придает, нежную такую кислиночку. Конечно, с брусничкой было бы еще вкуснее, да где ее возьмешь? А вам не нравится? То есть тебе…

Света говорила как-то странно, немножко, самую малость, грассировала. Не замещала неудобоваримый звук "р" звуком "л" или "г", не "проглатывала" его, а просто очень мягко выговаривала, на английский манер. Вообще-то Кирилла обычно несколько раздражали дефекты речи у посторонних людей, сам не понимал, почему. Просто необычная дикция резала ухо, нервировала. У Светы же говорок получался каким-то уж очень мягким, вроде и не дефект вовсе, а так, маленькая личная особенность, отличающая ее от остального человечества. Этакая изюминка, словно клюква в борще. Хм, не нравится? Разве ему не нравится? И что именно — клюква или ее маленькая особенность?

— Да я такого борща отродясь не ел! Так а варил кто, тоже мама?

— Нет, что ты! Маме некогда.

Светлана сидела за столом и почему-то не ела. Перед ней исходила паром тарелка борща, но она только размешала в нем сметану, но так и не попробовала. И как-то с почти неприкрытым удовольствием наблюдала, как ест Кирилл. А тот ел с таким аппетитом, словно его не кормили несколько дней кряду.

— Мама работает на двух работах, приходит поздно вечером, скорее даже ночью. Ей готовить некогда. Поесть и то не всегда успевает.

— Потрясающий борщ! — похвалил Кирилл. — Объедение! Ни за что бы не подумал, что ты можешь так готовить!

— Почему? — удивилась Света.

Кирилл смутился:

— Да нет, не потому, что сомневаюсь в твоих способностях. Просто знаешь… Обычно ведь очень вкусно готовят старушки. Вот вспомни собственное детство — наверняка любила бывать у бабушек в гостях, потому что бабушки обычно готовят вкуснее, чем мамы.

Светлана неопределенно пожала плечом:

— Не знаю. Бабушка умерла, когда я еще маленькая была. Я ее даже совсем не помню…

— А вторая? — удивился Кирилл.

Света вздохнула:

— А у меня только одна бабушка была, мамина. А с папиной стороны никаких родственников, собственно, как и его самого, он у меня весь в отчество ушел. Мы вдвоем с мамой живем, и так было всегда, сколько себя помню. Мама всегда много работала, чтобы хватило на нас двоих, а мне приходилось хозяйничать. С детства все делаю сама…

Кирилл рассмеялся:

— Представляю, какого мастерства ты достигнешь к пенсии! Хотел бы я попробовать того борща!

— О, да! — охотно рассмеялась Света. — Это точно! Внуков, наверное, отогнать будет невозможно!

Кирилл как раз доел борщ. Отставил пустую тарелку, откинулся на спинку стула, и ответил почему-то очень серьезно:

— А зачем же их отгонять? Это же счастье, когда они есть.

Света кивнула:

— Счастье. Конечно, счастье. Только где оно бродит? Если бы внуки могли завестись сами собою. Так ведь нет, сами собой только тараканы заводятся.

Пропустив замечание про тараканов мимо ушей, Кирилл заострил внимание на первой части ее тирады:

— Бродит? Ты полагаешь, оно заблудилось? Рановато, по-моему.

— Ну почему же рановато? — возразила Света. — Вы вот не посчитали, что Тамарочке рановато замуж, правда? А мы ведь с ней ровесницы, в одном классе учились. Стало быть, совсем и не рано.

Кирилл почему-то огорчился вместе с нею.

— Да нет, я не о замужестве сказал. Я имею в виду, что отчаиваться-то совсем рано, еще рано говорить, что твое счастье заблудилось. И вообще перестань выкать, мы ведь договорились.

Света кивнула и не ответила. Потом, словно только что заметив пустую тарелку, подхватилась, засуетилась. Подставила поближе к гостю тарелку с сырниками, сметану в пластиковой коробочке, а грязную тарелку тут же принялась мыть.

Сырники выглядели очень аппетитно, такие румяные, душистые. Но Кириллу почему-то ничего больше не лезло в горло. Почему-то комок перекрыл дыхание, стиснул глотку. С такой тоской смотрел на Светлану, и сам понять не мог, откуда эта тоска взялась. И за что он ее вдруг пожалел? Молодая здоровая баба, кровь с молоком. Вернее, больше молока, чем крови, вон какая вся белокожая, пышная, сдобная. Нынче, слава Богу, уже не те времена, когда на двадцатидвухлетнюю девушку смотрели как на старую деву. И пусть Светлане не двадцать два, а двадцать пять, это ровным счетом ничего не меняет. Не за что ее жалеть, совершенно не за что! И пусть не Бог весть какая красавица, зато ведь вон какая хозяюшка — такие одинокими не остаются, такая обязательно свое счастье отыщет.

Или не ее пожалел? Может, себя? А себя-то за что? За то, что с женой поругался, что разводиться собрался? Да этому только радоваться надо. Ну, ошибся — с кем не бывает. Главное, что вовремя осознал эту ошибку, когда еще не поздно ее исправить. Так за что себя жалеть? Ну, надо будет немножко побегать, уладить все бюрократические проблемы — и все, прощай, недолгая семейная жизнь, здравствуй, свобода! Чего жалеть-то?!

Однако ком по-прежнему стоял в горле и не собирался никуда уходить. И несмотря на одуряющий кисловато-сладкий аромат сырников со сметаной, все назойливее бил в нос отвратительный запах помидоров со сливочным маслом. Девочка-одуванчик… Бедная девочка…

… Как и каждые выходные, семейство Андриановых в полном составе устроилось на берегу Безымянного озера буквально в четырех метрах от воды. Мама никогда не разрешала Кириллу сразу прыгать в воду, с малолетства приучала сначала полежать на солнышке хотя бы минут двадцать, и только после этого, когда организм настроится на отдых, прогреется под солнышком в горизонтальном положении, окунаться в прохладное озеро.

Так было и в тот день. Они уютненько устроились на широком покрывале, вернее, на состроченных воедино двух шторах, давным-давно вышедших из употребления. Рядом с покрывалом на аккуратно составленной обуви покоились три стопочки сложенной одежды, тут же стояла плетеная корзинка с крышкой, в которую мама всегда складывала воду и что-то из продуктов — всем известно, какой зверский аппетит просыпается на свежем воздухе.

Кирилл уже вылежал свои положенные двадцать минут и как раз собрался купаться, когда неподалеку от них разбили лагерь несколько девчонок. Девчонки были еще маленькие, младше Кирилла, однако пришли сами, без родителей. Пять маленьких девчонок лет десяти, от силы одиннадцати, но сколько от них было шуму! Ничего-то они не могли сделать тихонько, даже свое покрывало раскладывали с такими криками и толкотней, что не заметить их мог разве что слепоглухонемой. Едва расстелив, наконец, подстилку, девчонки тут же посбрасывали с себя сандалетки да шлепанцы, легкие сарафанчики, и, попрятав свои "сокровища" под покрывалом, тут же бросились в воду.

Еще когда девчонки только-только затеяли возню с покрывалом, Кирилл заприметил странную девочку. Остальные четверо были самыми обыкновенными девчонками, каких вокруг — пруд пруди. А эта была необычная. Не красивая, не симпатичная, ни просто хорошенькая — Кирилл тогда еще даже не разбирался в женской красоте, все девчонки были ему на одно лицо. И только эта оказалась другой, непохожей на остальное человечество.

Пока она была в платьишке, еще не сильно выделялась из толпы. Но когда разделась, Кирилл просто поразился: из скромненького зеленого купальника торчали тоненькие ручки-ножки, коленочки с локотками были такими острыми, что казалось, могли поранить даже на расстоянии. Худенькое ее тельце было таким неестественно бледным, словно вылепленным из белого пластилина, а сверху вдобавок густо присыпанным мукой. А еще более странной была ее голова. Лицо ее, такое же белое, как и тело, только смешные крупные веснушки были щедро разбросаны вокруг носа, казалось словно бы лысым из-за совершенно белесых бровей и ресниц. И точно такими же белыми были ее волосы. Коротенькие кудрявые кудельки стояли шапкой, одуванчиком из-за ветра. И шапка эта склонялась то в одну сторону, то в другую, вслед за ветром. И лишь на очень короткие мгновения, когда ветер совсем стихал, мелкие белые кудряшки падали вниз, обрамляя ее лицо, и тогда она напоминала уже не одуванчик, а белого пуделя, обритого наголо, которому неизвестный парикмахер из неоправданной щедрости оставил зачем-то очаровательно-кудрявые уши.

Шумная ватага бросилась в воду и шума стало еще больше. От холодной воды девчонки дружненько заверещали, словно соревнуясь между собою на громкость крика. Потом, ежась от холода, взялись за руки и, добравшись до места, где вода доставала им чуть выше пояса, сомкнулись в круг. И тогда всю округу огласил дружный крик:

— Бабка сеяла горох: прыг-скок, прыг-скок,

Обвалился потолок: прыг-скок, прыг-скок!

И после этого все пятеро одновременно окунулись до самых подбородков. Что за визг тут поднялся! Верещали не столько от холода, сколько от веселья. А Кирилл никак не мог отвести взгляд от этих мелких кудряшек: они буквально на глазах намокали от многочисленных брызг, которыми девчонки щедро одаривали друг друга, и превращались в коротенькие неровные веревочки. Какие-то из них просто висели, хлопая девочку по ушам при каждом движении. Другие прилипли ко лбу, свернувшись очаровательными колечками. И Кириллу отчего-то непреодолимо захотелось оказаться рядом, словно бы украдкой прикоснуться к чужому празднику, к чужому веселью.

И он вошел в воду. Да, девчонки верещали не напрасно — холодная вода обожгла Кирилла, перехватила дыхание. Безымянное вообще считалось холодным озером, однако горожане любили его за чистую прозрачную воду без примесей какой-либо химии. Минуту-другую пришлось простоять чурбаном, привыкая к холоду. В первое мгновение даже ломоту в ногах ощутил. Однако понемногу тело начало расслабляться, и Кирилл аккуратными шажками, чтобы не погрузиться в воду слишком резко, не обжечься холодом, начал продвигаться в сторону веселой компании.

Сначала остановился несколько поодаль, и принялся плавать, подныривать, вроде не обращая ни малейшего внимания на девчонок. Но с каждым последующим нырком непременно выныривал уже ближе к компании, чем был еще минуту назад. Вот так, бочком-бочком, словно бы невзначай, словно бы случайно оказался рядом с девочкой-одуванчиком. И поразился — такими яркими оказались вблизи ее веснушки, такими прозрачно-голубыми были ее глаза. И вся она была такая прозрачная, казалось, что солнечные лучи проходят сквозь нее, не задерживаясь, и тонут в воде. Девочка-одуванчик как-то особенно ласково посмотрела на Кирилла и неожиданно толкнула на него воду выгнутой в запястье рукой, создав направленный фонтанчик воды. И засмеялась звонко-звонко! И Кирилл отплатил ей той же монетой — сначала рассмеялся вслед за нею, а потом точно так же обрызгал ее мощной струей воды.

Они не успели обменяться даже словом, Кирилл даже ее голоса не услышал — только смех, такой же звонкий, прозрачный, как она сама. Тут и родители подоспели. Мама с папой нагрелись на солнышке и решили охладиться. Отец, предварительно обдав сына точно такой же струей воды, тут же нырнул и мощными рывками поплыл к середине озера. Мама же осталась рядом с Кириллом, она почти не умела плавать. А Кириллу почему-то стало ужасно стыдно перед девочкой-одуванчиком. Потому что она, хоть и совсем маленькая, но уже такая самостоятельная, ходит на озеро без родителей, с такими же маленькими, как она сама, подружками. А Кирилл, довольно рослый для своих тринадцати лет мальчик, как дитя малое купается под присмотром мамочки-квочки. И купаться сразу расхотелось.

Правда, уходить из воды Кирилл не стал, а вот от стайки шумных девчонок с плохо скрытым сожалением отошел, плескался теперь рядом с мамой. Через несколько минут отец вернулся из дальнего заплыва и они все вместе вышли на берег. Кириллу так хотелось остаться, но не с родителями, а самому, снова оказаться рядом с девочкой-одуванчиком. Но родители настаивали: пора выходить, простудишься. Да и перекусить бы не мешало.

Кирилл устроился на покрывале спиной к озеру. Не столько к озеру, сколько к девочке-одуванчику. Почему-то было ужасно стыдно жевать у нее на глазах. Мама вытащила из корзинки бутылку минеральной воды, бутерброды со сливочным маслом, вареные яйца и кулечек с овощами. К вареным яйцам Кирилл был равнодушен, он, как и отец, обожал яичницу на колбасе, а вот помидоры любил до безумия. И первым делом ухватил из кулька самый большой помидор.

На свежем воздухе, да у воды, да после купания поесть — милое дело! Самый обыкновенный бутерброд с маслом кажется необыкновенной вкуснятиной. И Кирилл крепкими молодыми зубами впивался поочередно то в бутерброд, то в сочную сахарную плоть помидора. Наслаждался жизнью, и попутно пытался разобраться в себе: с чего это его вдруг заинтересовала та странная девочка?

А девочка действительно была странная. Не красивая, не симпатичная, а именно странная. Красивой ее при всем желании нельзя было назвать: как же, разве "лысое" лицо может быть красивым? А потому Кирилл и был уверен в том, что она ему вовсе и не понравилась. Просто она была такая худенькая, такая беззащитная, что поневоле хотелось ее жалеть, оберегать, просыпался какой-то древний мужской инстинкт: покровительство, защита, опека. Она казалась такой слабой, неспособной выжить без его, Кирилла, помощи в этом мире…

И вдруг его такие благородные мысли разбились о крики. Вернее, криков-то и раньше хватало, на пляже никогда не бывает тихо. Кричат дети, кричат мамы, зовут своих малышей обедать. Кричат игроки в волейбол, кричат болельщики, кричат даже птицы. Но теперь почему-то оказалось, что крик раздался в наступившей вдруг оглушительной тишине:

— Помогите, она тонет!!!

Кирилл еще не успел оглянуться, еще не видел, кто тонет, но раненное сердце уже знало, уже захлебывалось кровью: она, она, его маленькая подопечная, его девочка-одуванчик! Забыв прожевать хлеб с маслом и помидором, ахнул, резко оглянулся, пытаясь найти, высмотреть маленькую белую головку с прилипшими ко лбу колечками среди купающихся. Надежда билась в мозгу: нет, не она, только не она, это не может быть она! Поперхнулся, подавился, закашлялся до рвоты…

Увидел только, как с рук рослого загорелого спасателя, как сказочный богатырь выходящего из бездны морской, свисает маленькая безжизненная головка с мокрыми веревочками-кудельками… В голове зашумело, замутилось, закружилось все вокруг, и Кирилл потерял сознание.

Потом, позже, уже дома, мама успокаивала его:

— Ну что ты перепугался, дурачок? Все хорошо, ее спасли. Ты был в обмороке, а потому не видел. Вот и думай, можно ли самому, без взрослых, ходить на пляж? Вам все кажется, что родители перестраховываются, а видишь, как оно бывает?

От сердца отлегло: жива! И пусть он никогда не увидит ее больше, пусть ужасно обидно, что так и не познакомился с нею, но она жива, его подопечная, его маленькая девочка-одуванчик, и это главное!

А потом пришло отрезвление. Он рано в этот день лег спать, перенесенный шок дал о себе знать. Да только заснуть сразу все равно не получилось — все еще переживал события жуткого дня, когда он чуть не столкнулся со смертью. Радовался, что все обошлось, но не прекращал себя корить за то, что позволил произойти беде. Ведь он должен был быть рядом с нею, а он… Пошел есть помидоры!!! И какой он после этого защитник?

Уже почти заснул, да в этот момент зазвонил телефон. Отца дома не было, и трубку сняла мама. Ах, как жаль, что Кирилл не успел заснуть, ах, как жаль! Потому что не надо бы ему слушать мамин рассказ бабушке, не надо бы знать страшную правду!

— Ой, мам, Кирюшка уже спит, так что я шепотом буду говорить, хорошо? Тебе нормально слышно? Господи, что сегодня произошло — это ужас, бедный ребенок, как он это перенес! Как я сама перенесла?! Да девочка сегодня утонула на наших глазах. Да, совсем. Махонькая такая, лет десять, худенькая. Куда только родители смотрят?! Я бы таким родителям руки-ноги повырывала! Зачем рожать, если не можешь нормально вырастить?! Да нет же, мам, я знаю, что говорю — без родителей она была, с подружками. Они совсем рядом с нами расположились. Пять девчушек и ни одного взрослого, представляешь?! Потом купались тоже рядом с нами. Мне даже показалось, что эта девочка Кирюшке понравилась, он как-то подозрительно вокруг нее крутился. А потом мы вышли на берег, сели кушать, а девчонки все еще бултыхались. А ты же знаешь, какое там дно, на озере — мелко, мелко, а потом резкий обрыв. Вот они и скакали в "Бабка сеяла горох", и доскакались, пока она в этот обрыв не угодила. А плавать-то по-человечески никто не умеет! Пока спасали, девчонка утонула. А Кирюшка в обморок упал, когда ее увидел. Сначала вырвал от страха, а потом потерял сознание. Я ему сказала, что девочку спасли, что она пришла в себя и ее увезли в больницу. Да на самом-то деле она утонула. Да нет, мама, не дожидались мы скорую, там и без скорой все было понятно с первого взгляда — достаточно было на нее посмотреть — она аж синяя была, живые так не выглядят… Ты, мам, смотри, перед Кирюшкой не проговорись, вообще не говори на эту тему, ладно?

Кирилл не мог кричать. И говорить тоже не мог. Полтора месяца потом мама возила его к детскому психологу, чтобы речь к нему вернулась. Да только с того дня Кирилл перестал чувствовать себя ребенком, словно бы постарел в душе. Потому что похоронил в самом себе самое светлое, что было в его жизни. И пусть этот свет был в нем совсем-совсем недолго, но он был. И Кирилл должен был, обязан был защитить, сохранить этот свет. А вместо этого он отвернулся от девочки-одуванчика, повернулся спиною к ней, к ее беде. Вместо того, чтобы быть рядом, чтобы защитить, чтобы спасти, он обжирался помидорами с хлебом и с маслом…

… Светлана все еще мыла тарелку. А может, только делала вид, что мыла? А на самом деле просто чувствовала неловкость наедине с мужем подруги, чужим и незнакомым, в сущности, человеком? А может, это была неловкость иного рода? От того, что прониклась каким-то запретным чувством к чужому мужу? Или ничем не прониклась? Просто не о чем было говорить с ним, почти незнакомым?

А Кирилл почему-то не мог отвести взгляда от ее спины, от ее затылка. Нет, конечно нет — если бы не эти белые почти невесомые куделечки, он бы никогда в жизни не провел параллели между девочкой-одуванчиком, его светлым лучиком, его солнечным зайчиком, его неизбывной болью, и Светланой. И никогда бы не обратил на нее внимания. Светлана была взрослая женщина, совсем не с тоненькими ручками-ножками, не с остренькими локоточками. Зато она была такая же белокожая, как и девочка-одуванчик. И еще у нее были почти такие же глаза, как у той безымянной девочки — светло-голубые, вот только не прозрачные. Веснушек, правда, не было, как не было и белесых бровей и ресниц, а вот губки тоже маленькие, бантиком. И пухленькие…

А еще… А еще у Светланы было то, чего не было у той девочки. Когда она улыбалась, а улыбалась она очень часто — пусть смущенно, но все-таки улыбалась! — на ее щеках из ниоткуда появлялись такие уютные, такие милые, такие очаровательные ямочки, что вся ее некрасивость тут же куда-то исчезала. Некрасивость? Разве она некрасивая? Да нет же, нет! Даже если ее нельзя назвать красавицей, разве это автоматически зачисляет ее в разряд некрасивых женщин? Да, она не красавица, но есть в ней что-то такое… уютное, милое. И, главное — беззащитное. Главное, что каким-то непостижимым образом роднило ее с девочкой-одуванчиком — это именно беззащитность. Даже если она взрослая женщина с совсем не острыми локоточками — она все равно выглядела такой беззащитной, так нуждалась в опеке, в сильном мужском плече…

И Кирилл подивился: надо же, как жестока жизнь, как несправедлива! Почему те, кто не особенно-то и нуждаются в поддержке и опеке, без труда находят это самое пресловутое сильное мужское плечо, а те, кто действительно в нем нуждаются, вынуждены обходиться собственными силами? Разве Тамаре нужна его опека? Разве ей нужен он сам? Разве ей нужен кто-нибудь еще? Она же по натуре хищница, ее не опекать — от нее защищаться надо! Однако мужчины от нее глаз оторвать не могут — такие, как она, никогда не останутся без опеки, без мужской поддержки. Не он, не Кирилл, так всегда найдется другой дурак, которому она будет морочить голову. А тут же — вот она, совершенно рядышком, так близко, что дух захватывает — сама беспомощность, сама слабость! И — ни одного мужика рядом! Только он, только Кирилл. Но с какой целью он здесь, почему он рядом? Что ему от нее нужно?

Еще полчаса назад Кирилл не смог бы ответить на этот вопрос. Вернее, ответил бы как-то мутно, размыто: мол, защитить бы надо, как бы чего не случилось. Теперь ответ вытанцовывался более конкретный, потому что уже сформировалось нечто, что запросто могло вылиться не только в мысли, но и в чувства. Потому что если раньше, глядя на Светлану, думал только о девочке-одуванчике, терзал себя укорами, что не оказался рядом с нею, не спас, предал ради проклятых помидоров, то теперь видел именно ее саму, Свету. Не очень-то красивую, не очень интересную, совсем уж не яркую, абсолютно домашнюю и всю такую родную, такую уютную… И в глубине естества рождалось совершенно определенное желание: завладеть ею, сейчас, сию минуту, немедленно, подчинить себе ее пышное мягкое тело, покорить, нагло присвоить ее родную уютную душу. Куда уж конкретнее…

Вообще-то Кирилл всю жизнь причислял себя к сдержанным людям. Никогда не действовал по наитию, или нахрапом. Прежде чем сделать шаг, всегда тщательно его просчитывал, обдумывал со всех позиций — какие последствия может вызвать этот шаг. В общем, был всегда крайне осмотрителен и осторожен. Здесь же словно мозги туманом заволокло, словно в него вселился безумец, демон…

Кухня была такая маленькая, что ему оказалось достаточно просто встать из-за стола. И он сразу очутился практически прижатым к спине Светланы. Руки, его жадные руки… Он никогда не был наглым и бесцеремонным, почему же на сей раз руки действовали совершенно самостоятельно, не запрашивая согласия у мозга? А разве сейчас, в данное мгновение, мозг смог бы приказать им вести себя прилично?!

Кирилл прижался к ней, прижался весьма недвусмысленно, слишком тесно, слишком настойчиво, чтобы у кого-то могли возникнуть какие-либо сомнения на этот счет. Обхватил ее, нагло сунув руку в прореху между пуговицами блузки. И остолбенел на какое-то мгновение. Он ведь всегда любил девушек худеньких, стройненьких, чтобы без труда можно было пересчитать все косточки, все ребрышки под гладкой кожей. Тут же, дотронувшись до мягкого животика, ощутил просто небывалое доселе возбуждение. А мозг почему-то заранее радовался: "Она моя, она только моя!"

Остолбенела и Светлана. Ожидала ли она вероломного нападения, или нет — она сама вряд ли смогла бы ответить на этот вопрос. Может быть, хотела? Хотела, но боялась? Или боялась, потому что не хотела? А может, и вовсе не боялась именно потому, что не хотела, не видела в случайном визитере мужчину?

В любом случае, остолбенела она тоже лишь на короткое мгновение. Уж какие чувства были в ней изначально — неизвестно, однако в тот момент, когда почувствовала тепло его тела, когда ощутила наглую его руку у себя под блузкой, в ней боролись два желания. Вернее, желание-то как раз было одно, но было оно столь неприличным, что поддаваться ему было попросту стыдно: "Господи, он же подумает, что я шлюха!" А так хотелось оставаться порядочной женщиной…

И к двум этим взаимоисключающим желаниям прибавлялся стыд: ведь это же не просто посторонний мужик, которого завтра она уже не встретит, и не увидит уже никогда, а потому можно было бы без зазрения совести плюнуть на приличия и хоть раз в жизни получить удовольствие просто так, ни о чем не задумываясь. Но ведь это муж ее подруги, муж Тамарки Зельдовой! Как же она может позволить ему прикоснуться к себе, ведь совсем недавно была свидетельницей на их свадьбе?!!

Светлана попыталась развернуться лицом к гостю, чтобы оттолкнуть, чтобы поставить его на место. Но в душе ей совсем не хотелось этого. Хотелось наоборот расслабиться, утонуть в нем, в его объятиях. И Кирилл, словно почувствовав ее желание, не позволил ей повернуться. Держал крепко, нагло, вжимаясь в нее всем телом. Руки настойчиво шарили по мягкой ее груди, по животу, а губы жадно ласкали нежную белую шею, чуть прикрытую светлыми легкими кудельками…

И Светлана застонала, моля о пощаде:

— Кирилл…

Так много хотела сказать, объяснить, что нельзя, растолковать, почему нельзя, что это попросту невозможно… А голос задрожал, прервался на его имени. Дыхание стало прерывистым, воздуха катастрофически не хватало…

— Нет же, нет, — тихо и совсем неуверенно прошептала она. — Нельзя, как же Тамара?..

А сама едва не теряла сознание под его настойчивыми ласками.

Кирилл и сам знал, что нельзя. Как знал и про Тамару. Да, они поссорились, да, они собираются разводиться, но стоит ли сейчас распространяться на эту тему? Не до этого сейчас. А еще так не хотелось выглядеть обычным донжуаном, прибегать к избитым уловкам: "да не обращай внимания, мы скоро разведемся". И почему-то вдруг впервые в жизни захотелось быть беспредельно наглым. Нет, не быть им на самом деле, но казаться именно в эту минуту. Хоть раз почувствовать себя беспринципным покорителем женских сердец, хоть раз отказаться от природной своей учтивости…

И, не прерывая настойчивых ласк, лишь чуть оторвавшись от ее аппетитной шейки, он довольно жестоко, наверное, чересчур обидно, ответил:

— А разве обязательно ставить ее в известность? Она ведь тут совершенно ни при чем, здесь только ты и я, нас двое, и никого больше. Никто не узнает, это будет наш маленький секрет…

Света восприняла это не как успокоение и достаточное основание для продолжения взаимных ласк, а, скорее, как пощечину. Снова попыталась вырваться, и снова потерпела фиаско — Кирилл держал по-прежнему крепко, придавив к мойке, и не собирался сдаваться. А может, опять-таки почувствовал, что на самом деле ей не хотелось останавливать его, что просто очень больно ранили, зацепили его слова? Вырываться Света перестала, но попыталась "облагоразумить" кавалера словами. А может, просто совесть свою пыталась успокоить?

— Ты ведь женат, Кирилл, так нечестно, у тебя ведь есть Тамара…

А Кириллу почему-то понравилось играть роль мерзавца и хама. И вместо того, чтобы объяснить, что между ним и Тамарой практически все закончилось, он продолжил свою странную игру:

— А слабо просто так, без всяких ожиданий, зная, что всего лишь на один раз, что у меня жена и я от нее никуда не денусь? Не считая меня возможным кандидатом в мужья? Просто так, потому что хочется точно так же, как и мне. Хочется, чтобы прямо здесь и прямо сейчас, вот на этой самой кухне? Только ты и только я. И пусть оно все огнем горит — просто хочется сейчас и со мной, слабо? Без расчетов и выпендрежа, одно сплошное физическое влечение, и ничего больше? Слабо?

А руки уже забрались под юбку, уже лишь тонкая ткань трусиков отделяла их друг от друга. Свете было ужасно обидно, слезы набежали на глаза. Ведь не о грязном сексе мечтала, о большой любви, о романтике! И где она, романтика? Где она, ее любовь?! Заблудилась… Заблудилась?!!

Разве заблудилась? А вот же, рядышком, разве не она? Пусть не такая красивая, как в романах и кино, но разве не об этом мечтала с той самой минуты, когда… Разве может она ему отказать сейчас, если мечтала об этом моменте с самой их с Тамарой свадьбы?! Ведь еще там, в машине со стилизованными кольцами на крыше, готова была отдаться прямо на глазах у Тамары. Ведь с самого первого мгновения утонула в его серьезных глубоких глазах, ведь сердечко забилось неровно при первом же взгляде. Ведь все глаза уже от обиды выплакала: почему всё Тамарке, почему всё опять ей одной?!

Да, да, он прав, гори всё синим пламенем! Пусть хоть один раз, но она тоже познает это счастье — принадлежать любимому мужчине. Пусть не совсем по-человечески, пусть в некотором роде по-скотски, а не на атласной простыне, щедро устланной лепестками роз… Хоть раз не думать ни о чем, хотя бы раз руководствоваться не дурацкими правилами, придуманными благополучными моралистами, а только чувствами, только собственными желаниями! И пусть он чужой муж, пусть он даже не просто чужой, пусть он Тамаркин муж, пусть, пусть, пусть! Она не узнает, Тамарка никогда ничего не узнает! И ничего особо подлого в этом нет — ведь она не зарится на него, не строит планы, как бы его отбить, увести из семьи. Нет, она только чуть-чуть прикоснется к чужому счастью. Самую капельку, самую малость. Один-единственный разочек позволит себе быть безрассудно счастливой!

И Светлана перестала сопротивляться…

Кирилл даже не замечал, что улыбается. Вроде как обычно ехал домой, вроде обычный будничный день, вернее, вечер, практически ночь, но на его лице почему-то блуждала какая-то странная улыбка. Дурацкая улыбка. Счастливая.