Глава 8

Марина не плакала. Вернее, в тот момент, когда она поняла, что все закончено, слезы сами собою потекли из глаз, и она едва сумела сдержаться, чтобы не всхлипнуть в трубку. Потом же, пожелав Андрею спокойной ночи и подозрительно хладнокровно положив трубку на рычаг, Марина поймала себя на мысли, что не может плакать. Где-то в груди, там, где, должно быть, находится душа, сильно-сильно защемило, так сильно, что стало трудно дышать. Обида душила, боль рвалась наружу, и почему-то так непреодолимо хотелось закричать, но даже застонать Марина не смогла — не получилось, мешал какой-то ком в горле. Она не знала раньше такой боли. Да и немудрено, раньше-то она не любила, раньше ее не бросали. А теперь — бросили. Андрей ничего не сказал об этом, но Маринка поняла — он ее бросил, все кончено. И наряду с обидой была благодарна ему за то, что не стал лгать, что не обещал звонить. Так лучше, так честнее.

Марина сняла шикарный пеньюар. Взяла его за плечики, вытянула перед собой, посмотрела внимательно: и правда, проститутский какой-то. Права была мама. И в отношении пеньюара, и в отношении мужчин. Все верно, им всем нужно одно. А она-то, она… Повелась, как последняя дурочка! В любви не уставала признаваться. Сладкая идиотка, дура наивная. На что рассчитывала, спрашивается? Что Андрюша и есть ее единственная в жизни любовь? Та, которая до гроба? Смешно, да и только. О какой любви она вообще могла думать, если с самой первой встречи речь шла только об одном сплошном интиме? Он, ненасытный кобель, кажется, и думать ни о чем другом не может. А она? Ладно, Андрей — парень, что с него взять? У них, у парней, всегда одно на уме — только бы девку в постель затащить, больше их ничего не интересует. Да и как иначе, если у них мозг между ног болтается, не прикрытый черепной коробкой. Но она-то, она, ведь тоже хороша. Она сама-то о чем думала?! Сама ведь даже ни разу не подумала о том, что негоже им все время проводить в постели. Что кроме интимных отношений их должно бы связывать еще что-то. Нет же, решила — вот она, любовь! Сама, как тот кобель, думала только о телесных радостях. Считала, больше беспокоиться незачем, Андрюшечка уже у нее в кармане, и отныне так будет всегда. Дура набитая! Боже, какая же она дура!!! Как же она сразу не поняла, что он не забыл ее только из-за того, что она ответила ему абсолютной холодностью? А лишь вновь стала доступной — он тут же и развернулся на сто восемьдесят градусов.

Обидно было до чертиков. Хотелось плакать, кричать, даже нет, не кричать — орать во всю глотку, как раненый зверь, выплеснуть с диким ревом всю боль и обиду. Ан нет, ничего не получалось. Маринка только хватала ртом воздух, а глотнуть, казалось, не могла. Как будто получила весьма ощутимый, подлый, вероломный удар под дых. Бросил, он ее бросил. Больше никогда Марина не увидит на пороге его силуэт со склоненной головой, своеобразная явка с повинной. Он каждое утро заявлялся на порог именно со склоненной головой и здоровался всегда одинаково: 'Ну и здравствуйте', или 'Ну и доброе утро'. Непременно всегда вставлял это глупое 'Ну и…'. И как замечательно у него это получалось! Как легко и непринужденно он себя всегда держал. И эта его чертовщинка во взгляде, непременная лукавинка. Как Марина ее обожала…

А ведь, положа руку на сердце, именно по этой лукавинке она все-таки догадывалась, что когда-нибудь он ее бросит. Догадывалась, да сама себе боялась признаться. Но в подсознании была уверена — как пить дать бросит. Слишком уж хорош он был, слишком хорош. Маринка-то кто? Так, козявка, малявка, ученица средней школы номер сто восемьдесят семь. Да и внешне не абы какая красавица. И — Андрюшенька Потураев. Студент-выпускник, взрослый самостоятельный человек, умница. Да все это такие мелочи! Не за то ведь она его полюбила, что он взрослый. Если уж на то пошло, то не такой уж взрослый, не такой уж самостоятельный. Может, не такой уж и умница, даже наверняка. А вот есть в нем что-то такое, что… просто с ума сойти, застрелиться на месте. Не сказать, что несравненно красив. Но до чего, подлец, обаятелен! Вот только глянет — и все, девки наверняка штабелями к ногам валятся…

Марина уже и не вспоминала, что первым ее впечатлением от Андрея была как раз неприязнь. Забыла и о том, что презирала и ненавидела его, когда тот мерзавец нагло воспользовался Маринкиной наивностью и беспомощностью, вероломно изнасиловал, невзирая на ее протесты. Теперь ей казалось, что влюбилась в Андрюшечку с самого что ни на есть первого взгляда, еще там, у выхода из кинотеатра 'Космос', когда тот случайно — или нарочно? — ткнул Лариску в спину зонтом.

Ой, Лариска… Это же, если узнает Лариска, узнает и вся округа, что кавалер бросил Маринку, словно разовый талон на поездку в маршрутке. А та непременно расскажет, с нее станется. Лариска никогда не умела хранить секреты. Даже свои выбалтывала едва знакомым людям, что уж говорить о чужих… Маринкино горе ей тем милее станет, что последнее время она по Маринкиной милости лишилась такого удобного крова над головой для встреч с Клименторовичем. Ведь именно Марина настояла на том, чтобы при их с Андреем встречах не было никого посторонних, даже Лариски с Вовкой. Интима ей, видите ли, хотелось…

Под вечер прибежала зареванная Лариска.

— Маринка, погибаю! Вовчик, гад, что-то нехорошее задумал! По-моему, это все — финита ля комедия.

Марине и без подруги было тошно, жить не хотелось, так нет же, принес черт на ночь глядя.

— При чем тут 'финита' и что 'задумал'? Что нехорошего может задумать твой Вовчик, если уже все возможное давным-давно перепробовано, и наверняка не по одному разу…

Старалась отвечать максимально спокойно, дабы скрыть истинное свое моральное состояние, однако фальшь в буквальном смысле резала слух, и Марина уже сжалась в предвкушении Ларискиных вопросов. Однако та, на удивление, вроде и не заметила ничего, продолжала все о своем любимом Вовчике:

— Что перепробовано? Дура, я тебе о личной катастрофе, а ты мне опять морали читать вздумала? Моралистка, блин, девственница! Ты на себя посмотри!

Марина покрутила головой, словно пытаясь избавиться от наваждения, прервала Ларискины нервные вскрики:

— Стоп, подруга, подожди, я, кажется, не врубилась. Ты о чем? Какая катастрофа? Что случилось?

— Ну я ж тебе объясняю — у меня личная катастрофа, вернее, катастрофа в личной жизни, понимаешь? А ты морализаторствуешь! Подруга, елки!

— Ларка, тормози, не гони лошадей. Давай по порядку. Что случилось?

Гостья закатила глазоньки:

— Ну, блин, какая же ты непонятливая! Если в личной жизни катастрофа, значит — что? Значит, полный швах! А кто у меня был в личной жизни? Ну Вовчик же, блин, который Клименторович! Соскочил с крючка, сволочь!

— А-а, — протянула Марина. — Ну вот видишь, теперь все понятно.

— Что понятно? Что тебе понятно?!!

— Понятно, что у тебя с Вовчиком — полный швах.

— Да не швах это, это катастрофа! Его ж уже мой батяня видел!

— Ну и что? — удивилась Марина.

— Ну как 'что'? Бестолковая, ей-богу! Я же о нем уже папочке рассказала, даже, можно сказать, познакомила. И что я теперь ему скажу?

— Кому именно? Ты только что говорила о Вовчике и об отце.

— Ну ты и впрямь идиотка! Если с Вовчиком — швах, мне с ним и говорить не о чем, а вот что я скажу отцу?

— Лар, я как-то не въезжаю — отец-то тут при чем? Ну ты встречалась с парнем, познакомила его с отцом. В чем катастрофа-то?

— Так я ж их только вчера познакомила! А на следующий день, получается, с ним порвала?! Папашка же догадается, что это он меня, сволочь, кинул!

— Ну и что? — искренне удивилась Марина. — Он тебя что, повесит за это?

— Ну как же ты не понимаешь, — возмутилась Лариска. — Он же будет разочарован! Разве можно разочаровывать родителей?! Он теперь будет каждый раз переживать, что меня могут бросить. Того и гляди, так озаботится моим благополучием, что перекроет мне кислород своей заботой. Ты как будто отца моего не знаешь!

Марина как раз очень хорошо знала Ларискиного отца. Василий Иванович Бутаков, или попросту дядя Вася, мужчиной был внешне интересным, но мелковатым. При Ларискиных друзьях всячески старался продемонстрировать широкую свою русскую душу. Тут тебе и гостеприимство, и непременное влезание в разговор, типа: ты меня не стесняйся, я парень свойский. В общем, вел себя дядя Вася не как отец семейства, а, скорее, как старший Ларискин брат. Назойливое его внимание выводило из себя страшно, еще больше раздражала дурацкая шоферская привычка вставлять в разговор едва ли не после каждого слова 'на' или 'нах', этакое завуалированное ругательство. Любил дядя Вася перед Ларискиными подругами хвастнуть, что любит уделять внимание молоденьким дамочкам, при этом непременно намекая на то, что жене своей, Розе Ильдаровне, или попросту тете Розочке, крупной жгучей брюнетке, никогда не был особо верен. Любил в присутствии Ларискиных подруг вытащить из кармана пачку банкнот различного достоинства, расставить их веером и протянуть Лариске — на, мол, дочура, выбирай любую, можешь и не одну.

Был дядя Вася обыкновенным шофером, работал в таксопарке сутки через сутки, однако замашки имел барские. И назойлив был не в меру. Отказывался дядя Вася понимать, что девчушки-подружки еще слишком молоды, чтобы сыпать перед ними своими мужскими подвигами, и что речь его бравурная, щедро пересыпанная противными 'понимаешь, нах', коробит незрелые девичьи души.

И было у дяди Васи еще одно то ли достоинство, то ли недостаток. Единственную свою доченьку, несравненную Ларочку, дядя Вася любил безгранично. И даже бездумно. А потому нынешние Ларискины опасения имели под собой основания. Любящий папенька запросто мог лишить доченьку свободы передвижения. И не из мнимой своей суровости, а сугубо по доброте душевной. Мог просто-напросто из лучших побуждений не оставлять Лариску одну, без сопровождения, искренне полагая, что тем самым оказывает дочери услугу. Ради нее он мог уволиться с работы и заниматься только Ларискиным счастьем, зарабатывая на жизнь частным извозом по ночам, предварительно самолично уложив великовозрастную дочуру спатеньки. Вроде и играл роль свойского парня, пытался стать приятелем друзьям дочери, и вроде прекрасно понимал проблемы молодежи, но объяснить ему, что постоянное его присутствие в качестве телохранителя только навредит дочери, было совершенно невозможно. Более того, поняв, что его драгоценную кровиночку обидели, дядя Вася запросто мог нарваться на конфликт. Причем не только на словесный. Уж кто-кто, а дядя Вася, весьма хилой конституции мужичонка, как ощипанный петух, не особо задумываясь о последствиях, бесстрашно ринулся бы в бой. И вся эта катавасия с крахом любовных отношений грозила Лариске перерасти в месяцы борьбы с собственным отцом.

— А, вот в чем дело, — поняла наконец Марина. — Так ты только об этом переживаешь?

— А о чем еще я могу переживать? Не о Вовчике же. Пошел он, сволочь! Я еще о нем переживать буду. Щас, как же! Все брошу и вся прямо испереживаюсь. Я себе что, другого Вовчика не найду? Или мне сто лет в обед и то была последняя попытка выйти замуж? Ни фига подобного! У меня таких Вовчиков еще знаешь сколько будет?! Мне бы папашку угомонить…

— Ну, Лар, не волнуйся, с папашкой мы что-нибудь придумаем. Например, скажешь, что тебе срочно другой мальчик понравился. Или, например, каникулы как раз кончаются, вот и сошлешься для начала на учебу, мол, выпускной класс, с самого первого сентября к экзаменам готовиться надо. И потом, не будешь же ты постоянно сидеть дома? Как-то мне не верится, что без Клименторовича ты вдруг резко полюбишь сидеть в четырех стенах. В конце концов, в кино будешь ходить, да хотя бы ко мне в гости. А папашке будешь говорить, что идешь на свидание. Дяди-Васина душа будет спокойна, а стало быть, и тебе переживать ни о чем не придется. А потом, со временем, и на самом деле прибьется какой-нибудь объект. Какие проблемы, Лар?

— Думаешь? — Лариса нерешительно пожевала кончики волос — никак не могла отделаться от дурацкой привычки. Как только у нее было плохое настроение, рука сама собой тянулась к волосам и засовывала их в рот. — Ну… не знаю, возможно, ты права и все не так страшно? Ладно, посмотрим. Прорвемся. Ну а у тебя как?

— А у меня — никак, — ровно, словно и не рвала душу незаживающая рана, ответила Марина. — У меня все нормально и никак.

— Как это? — удивилась Лариска.

— Очень просто. Каникулы практически закончились, пора браться за ум. Класс-то действительно выпускной, экзамены будут не только в школе. Я не знаю, как там у тебя на экономическом, а на моем журфаке — человек двадцать на место. Так что год у меня будет тяжелый, придется кроме школы еще и подготовительные курсы тянуть. Так что о личной жизни, боюсь, придется забыть как минимум на год. Вот поэтому у меня все нормально и в то же время — никак.

Лариска прищурилась:

— А как же Потураев? А как же любовь?

Марина ухмыльнулась:

— Ой, Лара, ты меня удивляешь! Ну какая любовь? Любовь-морковь… Ну лето потусовались вместе — с кем не бывает, от скуки-то? От скуки не на такого бросишься! А так… И ему хорошо, и мне не в напряг. Никто не остался обиженным. Зато будет что вспомнить на старости лет.

— Так ты что, с Андрюхой тоже порвала?

— Да никто ни с кем не рвал. Просто каникулы закончились, и теперь у каждого своя жизнь. У меня — выпускной класс и поступление на журфак, у него — выпускной курс, диплом и выпуск. Проблем — море. Тут не до любви. Да и кто о любви говорил-то? Я наконец приобщилась ко взрослой жизни, за что ему премного благодарна. Могла бы ведь на какого-нибудь урода нарваться, а нарвалась именно на Потураева. Он все сделал красиво, благодаря ему я поняла, почему об этом столько говорят. Надеюсь, он тоже не будет меня вспоминать с сожалением, в смысле, надеюсь, что свою порцию удовольствия он тоже получил. Так что каждый остался при своих интересах.

Лариска поморгала непонимающе, потом спросила без закавык, без выкрутасов:

— Так он тебя что, тоже в отставку отправил?

Марина недовольно вздохнула:

— Ой, Лар, я тебя умоляю! Никто никого никуда не отправлял. Просто наши отношения себя изжили. Впрочем, они изначально предполагали такой финал. И никто не разочарован. Каждый получил то, чего хотел.