Юлия Вертела
Магазин, или записки продавца

Студенты переговариваются по мобильнику:

– Уже подхожу к универу.

– Да, ко второй паре.

Раньше универ в Петербурге был один – на Васильевском. Теперь учебных заведений с подобным названием не сосчитать, а ЛГУ оказался в здании бывшего ПТУ, табличка: “Ленинградский государственный университет им. А. С. Пушкина”. Такая вот метаморфоза…

Самая окраина Царского Села, вокруг пустынные поля, маршрутка до Питера ездит. При входе в университет между стеклянными дверями – магазин “Книги. Канцтовары. Добро пожаловать с 10 до 18 часов”. Продавец, то бишь я, произвольно сократил это время до с двенадцати до семнадцати часов. Перестроечная привычка: мало платят, мало ходим.

Площадь магазина не больше десяти квадратных метров. На полках ряды книг – от “Магии любви” до “Самоучителя игры на гитаре”. Немного классики, немного модерна… Альбомы по искусству, учебники и методические пособия для педагогов.

Именно этот пестрый набор изданий мне довелось продавать и читать понемногу, коротая студенческие пары за прилавком.

На обед десять минут. Растворяю в кружке трехрублевую лапшу “Экспресс”. Клиповая жратва провоцирует клиповое сознание. Фрагментарность бытия – фрагментарность прозы на обрывках накладных…

День разделяется на множество клипов: мимика, смех, музыка на сотовом. И, конечно, слова…

– Дайте мне, пожалуйста, Мураками, того, который написал “Химика”…

– “Алхимика”?

– Во-во…

– Значит, Коэльо.

– Вроде бы… Вам лучше знать.

Никогда не угадаешь, что покупатель хочет на самом деле. Студентка в норковой шубке и с букетом цветов на каждом ноготке просит:

– Мне бы что-нибудь глубокое… Я учусь на психолога.

Предлагаю Умберто Эко, Фаулза, Фрейда. Но… девушка берет “Кремлевскую диету” и уходит полностью удовлетворенная.

Бывает, спросят “Словарь христианского искусства”, а купят “Энциклопедию кулинара”. Полистают детские раскраски, а выберут “Секс-билдинг”.

До университета я работала продавцом книг в универсаме. Пяток книжных полок, затертых между отделом игрушек и галантереей.

Всю осень я смотрела поверх Виктора Астафьева на цветочный отдел, где маялась Светка за сто пятьдесят рублей в день (как и я) плюс проценты, которые она редко выручала (как и я). У нее вечно сохли пальмы и подыхал золотой ус. Светка списывала некачественные цветы, а я списать книги не могла, даже если они застаивались годами и давно усохли…

Покупатели рекой перетекали от хозтоваров к колбасе, потом за энзисталом в аптеку. Классики грустно смотрели, как род человеческий отоваривается необходимым, и понимали, что их в этом списке нет. Заглянут два-три человека:

– Донцова есть? А по кулинарии?

Или вламывается мужик а-ля Чикатило. Глаза зловеще сверкают.

– Вы меня поймите правильно и не пугайтесь.

Я уже отступаю…

– Мне нужен “Майн кампф”.

– Закажем, – обещаю для отмазки.

– Как скоро? – вплотную наезжает на меня. – Я не могу ждать!

– Завтра! Приходите завтра…

Вздыхаю с облегчением, потому что завтра не моя смена.

Или утром возникает невротик: слюни текут, руки трясутся.

– Дайте мне все с витрины! – при этом даже не смотрит, какие книги там стоят.

– А деньги есть?

– Есть, – достает пару тысяч.

Все же медлю. “Из дурдома сбежал или деньги украл?…” Но псих настаивает, и я вынимаю из-под стекла дорогие издания, пробиваю чеки. Книги суются в грязный мешок, и покупатель стремглав выбегает. Через час приходят его родственники требовать назад деньги…

В книжный заходят с разной целью: поглазеть, погреться, пообщаться.

Намерение купить книгу угадывается по тому, как покупатель решительно двигается к полке или столь же решительно называет имя автора или название бестселлера.

Те, кто копаются в развалах дольше двадцати минут, как правило, ограничиваются брошюркой за десятку.

Особая статья – любители травников и кулинарных советов. Запоминая рецепты на ходу, они часами листают книжки, не покупая их.

Люди, считающие себя интеллигентами, не имея денег на приобретение понравившейся книги, обычно отмазываются фразой: “Я зайду за ней позже” (варианты: завтра, в понедельник, через неделю). Из всех, кто мне так сказал, за книгой вернулся только один человек, и то когда я в этом магазине уже не работала…

Случается и такое… Солидный мужчина выбирает две дорогие книги. Вы к нему со всей душой, помогаете упаковать, оформить. Пробиваете чеки. Хорошо, если пробиваете (!)…

И тут внезапно перед вашим носом раскрывается удостоверение:

– Налоговая инспекция, книги можете забрать обратно. Теперь предъявите документацию и договор аренды.

Книгоначальники посещали меня каждую неделю. Один из них – чопорный – косил под знатока литературы. Мои сомнения в его компетентности развеялись после просьбы привезти что-нибудь из интеллектуального чтива. На что он радостно откликается фантастикой писателей с Украины.

– На сегодняшний день это самое крутое…

Напарник чопорного не мимикрировал, а признавался честно:

– Книги – такой же бизнес, как любой другой. Мне плевать, что там пишут, лишь бы бабки шли.

Второго я уважала больше. И по его просьбе втюхивала литературу без разбора.

Помнится, какая-то колхозница попросила у меня что-нибудь эротичное почитать в электричке. Я, не моргнув глазом, протянула ей Чарльза Буковски. До сих пор не знаю, правильно ли поступила.

Бывали, правда, авторы, которых не брали, даже несмотря на мои бурные уговоры.

Начальники сетовали:

– Ваша торговая точка единственная, где не покупают Курпатова.

– Такой район, шизофреников мало, а параноиков клинит на Кодексе бусидо. И еще в моде “Пистолеты и револьверы”. И, конечно, “Золотой ус”…

Вокруг универсама теснились мрачные хрущевки и неблагоустроенные дворы. В захолустном торговом заведении для меня развеялись кое-какие мифы. Самые читаемые писатели оказались нечитаемы в моем районе. За три месяца ни разу не спросили Пелевина! Про Сорокина здесь просто не знали. Породы кошек, породы собак, календари и комнатные растения занимали людей куда как больше.

А художественной литературы было завались.

– И вы все это читали? – как-то спросили меня.

– Конечно, нет, – облегченно вздыхаю. – Зачем?

Поначалу от книг оторваться не могла, потом все чаще стала ловить себя на мысли: где-то этот сюжетец и эти мыслишки уже встречались… Только где? Да везде! Античные авторы главное о человеке и его жизни уже сказали. Хотя и это не первоисточник. Надо выйти на ступени магазина и взглянуть на небо, чтобы понять почему…

В ЛГУ я перебралась в декабре. Мне понравилась большая елка перед главным корпусом и километры заснеженных полей вокруг. И потом название, магическое…

Начальники оставались те же самые. Они содержали несколько торговых точек по городу, в основном арендуя помещения в крупных институтах и универсамах. И перетасовывали между ними книги – что где пойдет… Ценники на книгах часто переклеивали (обычно в сторону увеличения стоимости), а так как старые плохо отрывались, то лепили сверху – иногда по три слоя на одной книжной заднице…

В университетском киоске оказалось много изданий, которые я бы никогда не купила, но задаром прочитать интересно. Для оценки, так сказать, печатной продукции.

Начала с раскрученных. Милан Кундера. Какой же это, к черту, любовный роман, где ни у кого из героев путной любви не получается?! Нет Бога, нет Неба, есть большое “Я” Милана Кундеры, но без Космоса оно небольшое и слабопривлекательное. Его герои – безвольные, эгоистичные самцы.

“Я, признаться, люблю в женщине не то, чем она есть сама по себе и для себя, а то, чем она обращена ко мне, чем становится для меня”.

Фу, как скучно.

Некоторые книги как чашка кофе – выпьешь, и спать не хочется. “Бойцовский клуб” – крепкий черный кофе без сахара и молока. Как часто говорит мой знакомый Кирилл о литературе, “меня „вставило“ от этого”. Можно сочинять долгую критику, можно сравнивать Чака Паланика с Толстым и Достоевским, а зачем? Если “вставило”…

“Я был слишком завершенным.

Слишком правильным.

Я хотел выбраться из моей мышиной возни. Перестать играть роль сидящего в самолетном кресле потребителя одноразового масла.

Долой шведскую мебель.

Долой умное искусство.

Я взял отпуск. Я уснул на пляже”.

Вечером спросила у любимого (у нелюбимого о таком спрашивать бессмысленно):

– Хочешь, уедем куда-нибудь к теплому морю на год, будем жить не за свой счет и делать, что захотим?

– Нет, уедем к тете в деревню, и за свой счет. Но все равно будем делать, что захотим!

Первые дни – разведка местности. В окрестностях магазина обнаруживаю несколько гипсовых Пушкинов и россыпи блестящих кубков за победы в спорте. В актовом зале – а он прямо за стеночкой – непрекращающиеся репетиции: девичий хор сменяют завывания одинокого блюзиста, которого к вечеру вытесняет заливистое кукарекание КВН. И все это слушаешь, слушаешь, слушаешь – пока у блюзиста не получится, пока кавээнщики не отточат жало, пока народники про ямщика не напоются…

До столовой иду узкими разветвленно-безликими коридорами Нью-ЛГУ. На контрасте мысленно воссоздаю большой университетский коридор ЛГУ им. Жданова: портреты и бюсты ученых, старинные книги в застекленных стеллажах. История – не евроремонт, за год не сделаешь… А сколько сему высшему учебному заведению? Чуть больше десяти лет. Но если честно, почему-то мне здесь нравится, хотя ничто не напоминает здание Двенадцати коллегий. Много молодых, красивых лиц. Может, в этом дело? Да и обстановка бодрящая… Ежевечерне, проходя мимо светящихся окон спортзала, вижу: бокс бокс, бокс. И еще раз: бокс, бокс, бокс! Бойцовский клуб, однако…

Между дверями, между стеклами. Между внутренним и внешним. Между вещью и потребителем – я – продавец.

Проработав десять лет в постсоветском НИИ, отвыкаешь получать удовольствие от труда, поскольку труд исключительно ненужный: ни стране, ни семье, ни тебе.

А так всегда хотелось испытать кайф от востребованности на рабочем месте. В магазине я словила нечто похожее. Стоит продавцу отлучиться на пять минут, как у прилавка собирается нетерпеливая толпа страждущих.

– Пачку бумаги!

– Тетрадь!

– Дискету!

Я насыщаю покупателей канцелярией с таким же удовольствием, с каким кормлю своих детей. И обожаю слышать:

– Что бы мы без вас делали!

Вошедшая женщина в шали улыбалась так, словно все знала о людях, которые настрочили тома на полках. Она поглаживала блестящие корочки, листала странички, но неизменно безо всякого желания купить что-либо. Вдруг решительно взяла Тейяра де Шардена:

– Сколько?

– Зачем он вам? – откровенно возмутилась я, ожидая, что дама выберет эксклюзив.

– По работе требуется.

Пояснение меня устроило, но я не сдавалась…

– Но ведь такое можно взять в библиотеке.

– Вы правы, – она вернула Тейяра на место и продолжила осмотр моих владений.

– А что бы вам хотелось почитать? – мне искренне хотелось угодить.

– Какую-нибудь маленькую нетолстую книжечку – простую и интересную: чтобы, дочитав до конца, еще помнить, что было в начале, – поймав мой взгляд, остановила. – Только не Коэльо.

Я поняла: нет у меня такой книжечки. Покупательница понимающе улыбнулась.

– Тогда я возьму маркер и блокнот. По крайней мере, я уверена, что хочу их, а насчет книг я уже давно ни в чем не уверена…

Позже я узнала, что дама в шали – кандидат философских наук.

В университетский киоск заходят знакомые. Стоит раз в месяц повстречаться с Кириллом, чтобы убедиться: он все о том же – о новом языке в литературе и о светлых поэтах в царстве тьмы. Кирилл уверяет, что некто Сидоров из Интернета (в прошлый раз был Петров) сочиняет стишки круче Пушкина, но цитировать не берется – просто Киру “вставило” и требуется сопереживание априори.

– Сходим пожрать? – Кира – аспирант, вечно без денег и вечно голоден до котлет и литературы.

В студенческой столовке за соседним столиком обедает очень пожилой мужчина: суп, пирожок. Он ест серьезно, по-настоящему голодно и одиноко… Он так ест, что делается невыносимо жалко весь род людской за беззащитность перед богами и природой.

А Кира продолжает настаивать, что Северянин – дешевая попса в сравнении с Петровым и Сидоровым. Последние куда как глубже и метафизичнее. Он опять пытается читать своих кумиров, но сбивается после первой невнятной строчки. Сетует и блестяще шпарит Северянина на память…

– Да-да, это легко запоминается, – парирует он укоризну, – потому что все написано на очень простенький мотив. А вот у Сидорова нестандартно, почти по-звериному, а может, по-космическому – ритмы новейшие, неповторимые.

– Тетка Зина в деревне будет его читать?

– А у нас стихи сейчас никто не читает. Все смотрят “Дом-два” и “Аншлаг”. Если бы Сидорова пиарили, как Петросяна, он бы тоже залы собирал.

Кирилл ест рассеянно, небрежно роняя куски мимо тарелки… Путая Устинову и Улицкую, он говорит, что обе ни к черту не годны. Вера Павлова – так себе штучка, и поистине хорош лауреат Нобелевской премии 2005 года, венгр, фамилии не помнит…

Обсуждение литературы литераторами – это как поедание поварами собственных блюд. Скучно. Литературу надо просто съедать для энергетической подпитки. Интересны пышно вскормленные, испещренные кровеносными сосудами чувства. Кира же нарочито отстранен от всего обыденного: оно мимоходом. А для меня органика – главное. Все самое теплое, нежное и божественное из плоти. Душа из плоти, целиком и единственно. Не пугайте меня разговорами о высших сферах. Толстого люблю за то, что был из плоти, Розанова – за это же. В любой философской мысли – человеческий скелет. В основе хорошей литературы – живая хромосома…

Переходим к одному из самых скучных разговоров – о Путине. Кирилл твердит, что президент хороший, поскольку он увеличил пенсию его бабушке. Я настроена не столь оптимистично, так как моим родственникам прибавок не выгорело. Но обычно мне до власти по барабану. Нынешний президент не так сильно мелькает, можно прожить год и ни разу не увидеть его и не услышать, разве что встретить фото в канцтоварах. По сравнению с Брежневым он феноменально скромен.

Мы с Кириллом трепались, а одинокий пожилой человек доедал свой обед… Мне вдруг стало пронзительно жалко моих детей за то, что когда-нибудь они отвоюют, отработают, сгорбятся, наденут серые шерстяные жилетки и будут вот так же хлебать бесцветными губами суп…

В десятиметровом киоске без окон воздуха так мало, что поневоле начинаешь замечать: покупатели пахнут… Бывает запах дальний и таинственный, как город за семью горами. Бывают домохозяйки, пахнущие жареным луком, и юные Лолиты, благоухающие “Fa”. Не выношу аромата восточной сладости на женщинах старше пятидесяти. А впрочем, пустынно-горячая волна от обогревателя “De Longhi” спасает и от тех, и от других, и от третьих… Но не спасает от спертой невкусной массы дыхательного газа, который поддерживает течение жизни, но не пробуждает удовольствия. И остается только мечтать о дорогих ароматных сортах воздуха, недоступных мне…

“Помнится, я шел домой, ни о чем не размышляя, но с странной тяжестью на сердце, как вдруг меня поразил сильный, знакомый, но в Германии редкий запах. Я остановился и увидал возле дороги небольшую грядку конопли. Ее степной запах мгновенно напомнил мне родину и возбудил в душе страстную тоску по ней”. И. С. Тургенев. “Ася”.

Иногда выйду на порог университета глотнуть воздуха и замираю: белые поля, редкие волосинки травок, слепит дневным сиянием. И хочется на зимнее поле, как на скатерть, мандаринчик положить… Налюбуюсь – и снова в свою каморку.

Покупательница протянула бумажку – сотню. Разгладив ее в руке, я заметила, что это две сотни – может, слипшиеся были?

– Девушка, вы мне вместо ста рублей дали двести.

– Ах да! – и студентка охотно забрала одну бумажку назад. На глазах у девчонки очки, как телевизоры.

– С наступающим Рождеством!

– Спасибо. И вас!

Улыбаюсь на захлопнувшуюся дверь.

Машинально считаю выручку за два утренних часа. Сотни не хватает! Неужели я девушке стольник по ошибке вернула? Наверное, задумавшись, держала его в руке. А подумала, что лишний… Теперь придется свой в кассу докладывать!

Выскочила из университета, но след покупательницы не то что простыл – коркой льда покрылся… Минус тридцать как-никак.

Я озлобленно оглянулась на кассу: вот и пожалей таких…

А тут покупатели:

– Выделитель текста, карандаш, словарь Мюллера…

Через час снова деньги пересчитываю. И странное дело – сложилась выручка – по чеку, по накладной и в пачке.

Неужели сотка опять разъединилась в руке? Нет, скорее всего, в мозгах. В школе по математике у меня был шаткий трояк, и теперь это пагубно сказывается на карьере продавца-кассира. А заодно и на моей психике.

Взмахнула расческой, повесила табличку “Технический перерыв 10 минут”. И в столовку!

Говорят, переживая трудности, человек ищет опору в детских воспоминаниях, едва ли не в младенчестве. Принимает позу эмбриона, прижимает фото бабушки или еще что-то в этом роде. Я нашла более действенное средство: котлета, салат из капусты и язычок с повидлом. Все точно такое, как было в школьной столовой двадцать лет назад. Вкус, консистенция, запах. Как удается общепиту сохранить неповторимый колорит советских изделий? После школы я нигде не встречала подобной жратвы. В студенческие годы были другие блюда, а после – и подавно. И вдруг здесь, в столовой Нью-ЛГУ, из самых глубин прошлого вернулись забытые оттенки вкуса, и вместе с ними вернулось ощущение детства и защищенности. Котлета, правда, уже не по десять копеек, а по четырнадцать рублей, и салат из капусты с морковкой не за две копейки. Да разве дело в ценах! Когда речь идет о психотерапии…

Изобретатель Веткин (в любом институте есть такие чудики) повадился заходить ко мне в магазин и рассказывать о своих экспериментах. Вечно тащит какие-то провода, приборы, колбы. Напомнил он мне одного студенческого приятеля. Я на первом курсе всегда на дискотеку, в кино, а приятель – в библиотеку или в лабораторию: химичил вечерами, хотел изобрести эликсир бессмертия. Обещал: “Если получится, на тебе первой испытаю”. – “Почему на мне?” – “Потому что ты человек будущего…” Где он со своим бессмертием пропал? Говорят, в Бельгии. А Веткин тут как тут. Только теперь я не верю ни в какие такие лекарства, хотя есть у Веткина некое изобретательское горение. Глядишь, чего и получится…

– Моя мечта, чтобы люди жили до ста двадцати лет. И не просто жили, а не болели.

И Веткин начинает говорить, говорить, как мед лить… Если смотреть ему в глаза, то уснешь и стукнешься головой об прилавок.

Воду для чая набираю из-под крана в туалете – желтая, невкусная.

Чай в пакетиках как любовь в презервативе – жажду утолишь, а удовольствия никакого.

У охранника за стеклом вода в бутылях привозная, хорошая, он весь день заглядывает в пропуска и пьет чай. Я при атласах, он при атасах. Лицо у стража порядка скучное, так и хочется протянуть ему книгу бесплатно. А будет ли читать – вопрос.

Один раз новенький охранник купил у меня “Кактусы” и “Ядовитые грибы”:

– Для жены, она любит…

Прозвенел звонок, и молодежь ринулась за канцтоварами.

– Скрепки, две резинки, три ватмана…

Нагрянула гардеробщица. Я в недоумении:

– Полина Петровна, что вам предложить?

– Подарок нужен, Таисии Михайловне – уборщице из мужского туалета.

– Сколько ей? Семьдесят? Никогда бы не подумала. Да, “Кама-сутра” не подойдет. Ой, не лезьте на ту полочку. И желтые книжечки не трогайте, я их специально лицом к стенке повернула…

Несмотря на отговоры, Полина берет “Джанки” и “Гомосека” и долго вдумчиво листает.

– Вы читали?

Что сказать? Скажешь “да”, вроде как в чем-то личном признаешься… Скажешь “нет” – соврешь, который раз за неделю.

– Ну да, читала. Знаете, современно…

– А подешевле ничего нет?

– Дешевле только “Конармия” Бабеля, сорок рублей и твердая обложка.

Полина берет “Конармию” и прилаживается на моем прилавке сделать дарственную надпись.

– Чего бы ей пожелать? Успехов в труде?

Мне вдруг вспомнился мужской туалет с грозными плакатами: “Обувь в раковине не мыть”, “На унитазах не прыгать”.

– По-моему, у Таисии Михайловны на службе и так все хорошо. Студенты ее боятся, педагоги стараются лишний раз не заходить, сдержаться, так сказать, до дома дотерпеть.

Полина хмыкнула и ушла обдумывать поздравление.

На мини-кассе высветилось 17.00. В ту же секунду я схватила сумку и вышвырнулась из каменного мешка. А на улице оказалось светло от снега. И ты ждал меня у перекрестка.

Продавщица и почтальон. Роман людей из народа. Это про нас с тобой. Телефон в холле университета бесплатный, днем трезвоню тебе на почту.

– Чего делаешь?

– Выдаю письма. А ты?

– Ценники пишу.

– Все как обычно?

– Да, все как обычно.

“Все как обычно” – подразумевает “я тебя люблю” и прочее…

– Короче, заеду после работы.

– Буду ждать.

Ждать вечера, когда ты закроешь свою почту, а я свой киоск, и мы зашагаем по длинной светящейся улице под горку, и будем целоваться на морозе, и греться во всех попадающихся на пути магазинах. Нашими усилиями дорога домой будет удлиняться до бесконечности… С тобой интересно все: толкаться у прилавков с собачьим кормом, выбирать кефир, проявлять фотопленку, обсуждать стихи и пить в забегаловке кофе без ничего. С тобой мне нравятся этот город, эта планета и даже этот тридцатиградусный мороз. С тобою – жизнь!

Утром врываюсь в магазин и тут же пробиваю первый чек. От балды. Обычно – файл за рубль. Тем самым я максимально приближаю время первой покупки ко времени начала рабочего дня. В течение дня файл непременно купят, но главное- сразу по чеку зафиксировать, что ты уже работаешь…

Далее я достаю ноутбук и начинаю набирать мемуары некоего господина, который мне за это платит. Очень мало. Но я люблю тратить деньги – поэтому мне и мало и много – всегда мало.

Когда устают глаза, разминаюсь, листаю книги…

Зима проходила под взглядом Ван Гога. Наверное, от этого все плыло и волнилось, уходило из-под ног, ускользало из рук.

Как только привезли этот альбом, я поставила его прямо перед собой. На обложке – “Портрет с перевязанным ухом” (и курительной трубкой).

В ушанке, с забинтованной головой Ван Гог казался мне похожим то ли на зэка, то ли на солдата. И еще он был похож на женщин, подвязывающих под зимние шапки белые пуховые платки. Почти русский. Почти петербуржец.

– Как вы можете работать в таком состоянии? – покупатели недоумевают.

С утра на нижнем веке прорвался гнойный нарыв, и глаз залило кровью. Промокаю салфеткой. Пробиваю чеки: кнопки, блокнот, прописи…

Чай из туалета. Мысли под стать пойлу.

В уголках глаз Ван Гога тоже красно. Бинты, кровь… Кровь, боль… Боль имеет свойство растекаться.

Вечером – на мороз с кровавым фуфлом. Перед тем, как выключить свет, смотрю на голландца. Он-то почему в ушанке. Прованс не Петербург. Но ушанка роднит. И красное в уголке глаза роднит…

Он смотрит на меня так – как мне нравится, как я придумала…

В юности любовь растекалась по миру всемирным потопом, теперь это пересыхающий ручей между давящими небоскребами материального благополучия, творческого успеха, воспитания подрастающего поколения, да мало ли у нас первоочередных задач?

И вдруг надоело!.. Глядя на картины Ван Гога, внезапно вспоминаешь, как надоело не любить. Как надоело и скучно быть неодушевленным, статичным, оторванным от неистового движения космоса.

В те времена Вселенная вращалась таким образом, каким Он рисовал ее. А сейчас?…

“После жатвы я иногда тосковал и думал: когда я сам стану частью природы, что будет с моим искусством?”

В Эрмитаже вглядывалась в мазки, сделанные рукой мастера. Многие потрескались. Не знаю, сохранились ли цвета такими, какими Он их видел, когда писал эти струящиеся изнемогающие травы… Есть что-то фантастическое в способности передать любовь и страсть через столетия. Да что там – тысячелетия!.. Доисторические наскальные рисунки содержат тот же порыв.

Кирилл выпустил тоненькую книжечку своих стихов. Пытается сдавать на продажу в магазины, но покупают плохо.

Сочувствую:

– Прозу еще берут, а вот стихи мало кого интересуют.

– Я всегда говорил: поэзию надо пиарить! Блока загнали в рекламу МТС: “Ночь, улица, фонарь…” – и сразу стали покупать. Но еще круче народ впёрло после сериала про Есенина…

– Во-во, даже тинейджеры читали.

– То же и с “Мастером и Маргаритой”.

– Постой, разве Булгаков был когда-то не востребован? В советское время самиздатовские распечатки ходили по рукам, в перестройку тоже нарасхват. И сейчас зачитываются. Потому что настоящее. А ты уверен, если пиарить поэзию, раскручивать будут таланты, а не чьих-то протеже?

– Уверен. И тексты должны быть простыми и прозрачными. А то ведь у нас как считалось: чем непонятнее, тем гениальнее. Наворотят такого, что на слух ничего не разобрать. Я бы писал короткие строчки из стихов на стенах метро, на домах. Пусть привыкают… Вон сегодня утром из окна автобуса увидел на скамейке, что бы ты думала? – цитату из Чака Паланика. Краской размашисто наляпано!

– Это не решит проблемы. Надо, чтобы читали книги и журналы!

– Тогда в журналах между поэзией надо размещать нечто привлекающее публику.

– Рубальская кулинарные рецепты размещает. Стих “Прощай, любимый” и тут же салат “Прощай, любимый”. Или вот… Панаев в девятнадцатом веке издавал журнал “Современник”, так он что делал: вставлял между серьезной литературой цветные вклейки с новинками моды. Жена Панаева вырезала картинки из французских журналов и раскладывала перед ним, а он писал обзор. Из-за этих обзоров журнал и покупали.

Кирилл ушел озадаченный, бубня магическую фразу: “Бабло и пиар… Пиар и бабло”.

Сезанна, Босха, Тициана убрала в стопочку на полке. И только бесподобно рыжий по-прежнему лицом ко мне. Следит за мельтешением у прилавка и за моей фигурой, сгорбленной, как у Син.

“Скорбь” Христины сжимает сердце. Она как однажды увиденная мною в бане голая старуха. Груди упавшие, понурые. Складки тела, подмышки, жидкие пряди волос – все хило и жалко. И только крепость ног не женская. И вся эта трагедия – следствие безмужности, отсутствия холы, неги, любви, самоуважения – всего того, что делает из бабы лебедушку, павушку.

Мэри из “Джанки” кое-что знала о причинах исчезновения женской красоты:

“…Просто кончаю, когда удается снять и духовно сломать очередную гордую чувиху, заставив ее осознать, что она – только животное и ничего больше. А ведь после того, как ее сломали, чувиха уже никогда не будет казаться красивой. Согласись, отдает превратностями семейной жизни…” Отдает. Особенно когда тебя ломают годами. Но я буду красивой. Я буду…

Ван Гог отрезал себе ухо, Уильям Берроуз кончик пальца – что бы мне такое отрезать?… Отрежу-ка прядь волос – не больно.

Привела шестилетнего сына на работу. В коридоре он познакомился с девочкой-ровесницей. Слышу их разговор:

– Я знаю, где твой туалет.

– А я знаю, где твой.

– А я знаю, где оба.

Дружба завязалась.

Побегав по зданию, дети устремляются к единственному техническому объекту в магазине:

– Мама, что значит “Касби”?

– Что-то вроде Бемби. Видишь, какая она маленькая и глупая…

Мини-касса “Касби-03 Ф” ставит меня в тупик чаще, чем компьютер. Тем более что в инструкции к ней есть кое-какие ошибки. Так, попытавшись аннулировать чек по прописи, я нашла в прописи опечатку, но до того, как я ее обнаружила, вместо аннулирования получился возврат, потом аннулирование возврата, потом снова аннулирование… Потом “Касби” просто рубанулась, и привести ее в чувство удалось не сразу. Пришлось вызвать знакомую продавщицу, которая посоветовала просто понажимать на все клавиши без разбора. Как ни странно, эти пощечины помогли…

Веткину опять нужна пара свободных ушей. Он пользуется тем, что мне не сбежать с рабочего места, и под предлогом просмотра научной литературы треплется часами.

– Я создаю новый прибор, вылечивает все болезни. В основе – Слово. Слово может вогнать в краску или заставить побледнеть. Значит, оно влияет на биохимические процессы. Химико-биологическая вера в Слово, понимаете? Я вам внушаю, что вы здоровы, и вы перестаиваете свои внутренние процессы.

– Дайте, пожалуйста, кнопки, скрепки, карандаш…

– Так это ж гипноз… – между делом что-то отвечаю Веткину и тут же обращаюсь к покупателям, которые толпятся у полок:- Что вам подсказать? “Атлас анатомии человека”? Безусловно, хорошие иллюстрации. Я сама по специальности биолог… Да, высшее. Почему здесь? Ха, сбылась детская мечта поиграть в продавца. Спасибо за покупку.

Веткин терпеливо ждет, чтобы продолжить беседу. Он одержим. Чем? Понятия не имею…

– Человек создан не для Земли, а для Вселенной. Он инструмент ее обновления. А инструмент обновления человека – Слово.

Вздыхаю над накладной:

– Вон сколько слов написано в книгах, а человечество все болеет и болеет.

– Одного слова мало, нужна музыка… Знаете, я посадил в теплице огурцы: одни росли стандартно, а другим я ставил Моцарта, Баха, Бетховена. И они были крупнее, зеленее, плодовитее!

– Старый эксперимент. К тому же человек – не огурец.

– Но в моем приборе все учтено. Необходимо приступить к испытаниям. Будьте моей подопытной музой! Я вылечу вас от аллергии…

Стискиваю зубы:

– Похоже, у меня появляется новая аллергия – на изобретателей. Вы берете “Технику гипноза”?

Веткин нервно протер очки:

– Сколько? Двести?! У меня нет столько. Я с зарплаты куплю… А пока можно возьму почитать?

– Ладно, до переучета. Только не затрепывать!

– Дышать на нее не буду!

До Нового года оставались считанные дни. За стенкой в актовом зале репетировали: “Выйди, месяц, выйди, ясный”. Студенты спешили мимо моей лавки. Молодые… Они не боятся ни полюбить, ни бросить, ни заболеть, ни сгинуть. Я ловлю волну их радостного настроения и хочу быть так же беззаботна. Из сочувствия к студентам дыроколю им рефераты казенным дыроколом с витрины.

– Спасибочки!

– Заходите.

Линейки, резинки, карандаши – по пятаку. Протягивают сотки.

Требую:

– Мелочь!

– Нету.

– Тогда будете должны.

Возвращают не всегда, зато если вдруг через месяц заскочит позабытая рожа и отдаст пятак – расцеловать хочется.

Студенческий мегаполис оставляет на полу магазина следы бурной деятельности: потерянные заколки, перчатки, платки, упавшие записки и фантики…

Перед уходом подметаю свои крошечные владения, снимаю контрольную ленту, прячу выручку за толстый том Гумилева и, перекинувшись взглядом с Ван Гогом, закрываю дверь. Ключи на вахту. Охраннику: “До свидания”.

В полумраке университетского холла крутится световая пурга от зеркального шара. Лампочки на елке – желтый, зеленый, синий, красный – мигают: возлюби, возлюби, возлюби… Без условий, без притязаний, без бесовской приставки “бес”… Без тебя я скучаю. Поэтому еду к тебе – без условий, без притязаний, без бесовской приставки “бес”…

Разрезанная многочисленными стеклянными дверями картина улицы распадается на пазлы. Пока не выйдешь наружу, их не собрать воедино.

Запечатанная в пластиковой конуре, от скуки беру с полки книги – одну за другой… Немногие хочется дочитывать до конца. И я не дочитываю. Не надо заставлять себя доедать невкусный суп ради того, чтобы увидеть дно старой тарелки. Следуя этому указанию, отставляю прозу Василия Аксенова, поэзию Валерия Брюсова… Мысленно жалею детей, которых заставляют в рамках школьной программы давиться тем, что им не по вкусу. Вспоминается, как маленькой я подолгу сидела над супом: остывшим, подернувшимся пленкой жира, и бабушка не выпускала меня из-за стола, пока не доем. А за окном светило солнце, бегали друзья. И я была даже голодна, но вместо постылого супа хотелось съесть чего-нибудь другого… Например, ватрушку. Сейчас, например, Улицкую. Проглатывая ее прозу, испытываешь радостное насыщение натуральным продуктом, без химических красителей и ароматизаторов.

Нахлынувшая толпа студентов отвлекла от поедания литературы.

– Что вам предложить? Линейка. Резинка. Шекспир?…

Надо заметить, что за полгода “Ромео и Джульетту” уценили дважды, после чего я купила эту грустную историю себе.

Уцененной оказалась целая серия классиков, цена сорок-сорок пять рублей.

Приметив стайку хороших книжек, представительная дама попросила отобрать ей двадцать пять штук.

– На Новый год восьмиклассникам хочу купить. В дочкином классе родители скинулись по полтиннику на подарки, на такие деньги что выберешь?

– Да, книга – лучший подарок. Зощенко, Булгаков, Хармс. Смотрите, что вам?

– Кладите подряд, главное, чтоб по цене одинаково. Они ж все равно читать не будут…

Гуляя вечером с собакой по микрорайону, то и дело натыкалась на черные безжизненные здания: школа, училище, научный институт – ни одного светящегося окна, а еще говорят, что ученье – свет. Свет теплеет в окнах, где едят и спят: весело гремят вилками и бокалами, раскладывают диваны, принимают ванну, спускают воду из бачков. Интересно, какой процент людей ночью открывает книги, а какой процент предпочитает открывать пиво?

Привезли в магазин к Новому году альбом по искусству, простоял он на полке несколько месяцев. Никто из покупателей не листал, не интересовался. А издание хорошее, с богатыми иллюстрациями. И мне все хотелось его сосватать, да никто не зарился…

Как-то заглянула в магазин заведующая студенческой библиотекой. Озиралась, озиралась на полки, и вдруг ее словно осенило:

– Вот то, что нам необходимо, – и указала на упомянутый альбом. – Отложите, я сейчас пришлю сотрудницу оформить.

Невероятно, но буквально через десять минут входит некая дама- и тоже к этому альбому…

– Сколько? Какая прелесть! Беру!

– Он уже не продается, – сообщаю с гордостью за свой товар. – За ним сейчас придут из библиотеки.

Но за сосватанным альбомом не пришли до конца рабочего дня. И завтра, и через неделю не пришли… Как девушка на выданье, книга внезапно удостоилась предложений сразу от двух женихов, но так и осталась старой девой.

Перед работой отправила конверт своей тете, от которой получила по почте материальную помощь в размере тысячи рублей. Накануне весь вечер строчила благодарственное письмо. Внутренний настрой послания, его заискивающая интонация что-то напоминали мне… Ну, конечно, корреспонденции Игоря Северянина к своей меценатке Августе Барановой! Та же приторная любезность и нарочитая заинтересованность в поддержании отношений. Я очень люблю тетю, но отчего-то вдруг стала сама себе неприятна… Возможно, и Северянин искренне искал дружбы Августы, но отношения материальной зависимости невольно заставляют нас писать слаще и предупредительнее, чем мы могли бы это сделать, будучи не обременены благодарностью… “Я пугаюсь: не обидел ли я Вас чем-либо случайно? Быть может, расстроил своими невзгодами? Тогда простите, – впредь не буду касаться этой темы. Писал же Вам на правах дружбы, откровенно. Просил, если можно, в долг… Ваш Игорь”.

Я согласна с Кириллом, что многие поэты – несчастливые люди. Далеко ходить не надо – признания на книжной полке. “Чем больше хочешь отдохнуть, тем жизнь страшней, тем жизнь страшней…” А. Блок. Цитат масса. При этом я понимаю, что счастье и несчастье – величины относительные и неизмеримые в каких-либо единицах, и все же литераторы постоянно сетуют, что на душе им тяжело, на сердце невесело. Есть у меня, правда, подозрение, что несчастных людей среди писателей и неписателей примерно одинаково. Опять-таки не проверить. Но вот в чем проблема: если истеричка домохозяйка воет, запершись в четырех стенах, то писатели несут свое нытье в массы. Тысячными тиражами!!!

Кирилл – светлый поэт. Счастливый. Это непривычно. Это вы-зы-ваю-ще!

– Я счастлив уже три года… (Поясняю: три года назад Кирилл повстречал свою Музу.) Когда мне говорят, что я не прав, я отвечаю: я-то счастлив, а вы? Что вы можете предъявить в качестве доказательства правильности вашего пути?! Наверное, тот, кто счастлив, имеет право учить! А кто несчастлив, может лишь поделиться опытом своих ошибок…

По теории Кирилла люди делятся: на “серых” – их около девяноста процентов (в отношении счастья они – ни рыба ни мясо); на “светлых” (продвинутых в плане духовных радостей) и “темных” (которые хуже всех на свете) – по пять процентов соответственно. Задача продвинутых в том, чтобы осветлить как можно больше “серых”. Вот почему при каждой встрече Кирилл наставляет меня на путь и конкретно не советует читать шибко страдающих авторов…

– Ты пойми: кто счастлив, тот и прав. Триста лет поэты и писатели в России ноют. А я хочу писать о тихом, уютном счастье, согревающем, как огонь в камине. Счастье – это тот рубеж, на котором многие писатели ломаются. Может, мы еще не научились писать о покое, о счастье? Если нет трагедии, так, значит, и писать не о чем, – Кирилл заварил себе чаю и уселся на коробки с учебниками.

– Искусство порождается страстями, – раньше я так думала…

– Прекрасное может быть порождено и наивысшим покоем, и блаженством.

– Совершенный покой безмолвствует. А мне нравятся стихи, в которых есть действие, чувственность…

– Тебе нравятся стихи, порожденные страстью, – Кирилл поморщился. – Они ближе земному человеку, они его прошибают. Но мне хочется писать от просветленности, от умиротворенности. Я научился отличать любовь от страсти. И хочу говорить о любви радостно, без этих бесконечных стенаний и страданий. Именно такой стиль в литературе востребует двадцать первый век. Появится новая поэзия, светлая, богоугодная!.. В ней не будет разорванного сердца и вывернутой наизнанку окровавленной души – того, к чему мы привыкли.

– Но ведь искусство рождается из разорванного сердца, – по этому пункту меня трудно переубедить.

Однако “светлые” не сдаются…

– Нет, нет и еще раз нет! Долой разорванные сердца! Пусть поют сердца счастливые, спокойные! – теперь Кирилл мерил шагами крошечный пятачок перед прилавком и проповедовал стройным рядам классиков и новомодных литераторов. – Писать о счастье на самом деле труднее, чем о беде. Беда всегда тронет сердце, а вот счастье мы любить не привыкли! Радоваться за счастливых и сопереживать им не умеем! Как не умеем и сами быть счастливыми. Так давайте же хоть в литературе начинать учиться радостному восприятию жизни!

– Давайте, только мне вот, например, интересно: отчего человеку больше счастия – от жизнеутверждающей литературы или от хорошего питания?… – у меня всегда такие мысли перед обедом.

Кирилл приготовил светлый отпор моему примитивизму, однако поток студентов, как прибой, смыл остатки нашего диалога…

Каждый день надеваю разные перчатки. Серую и розовую, коричневую и серую, розовую и черную. Двух одинаковых не найти. Клиника?

Раньше, когда я отдалялась от нормы, меня аккуратненько впихивали в рамки, если надо – задвигали, наконец, уминали изо всех сил. Теперь “норма” удалилась на космическое расстояние, и никто уже не рискует реанимировать ее в моей жизни.

Сегодня нашла одну серую, одну розовую перчатку. Серая – колючая, шерстяная, розовая – тонкая шелковая. Вызвала такси в семь утра. “Ждите вишневую „Волгу“ через три минуты”.

Ненавижу утренние сумерки. Особенно зимние. У переезда зависли, электричка перематывалась, как фотопленка. Где-то спали дети возле записки “Ушла в аптеку”. Где-то спала моя мама. Где-то ждал меня ты. Весь мир кружился вокруг думающих друг о друге, вспоминающих, плачущих и видящих друг друга во сне.

Я домчалась до тебя, но не успокоилась. Потому что ничто не может утишить вращение вангоговской ночи… Уходя от тебя, надела одну серую перчатку свою и одну черную огромную твою. Розовая куда-то исчезла…

Может, когда найду две одинаковых, жизнь наладится.

В Кодексе бусидо меня заинтересовала следующая история. “В Китае однажды жил человек, которому нравились драконы, и вся его одежда и обстановка в доме были украшены их изображениями. О его глубоком увлечении этими существами стало известно драконьему богу, и в один прекрасный день перед окном этого человека появился настоящий дракон. Говорят, что человек этот умер от страха”. Нечто похожее случилось со мной, когда перед моим окном появилась настоящая любовь. Я долго призывала ее и трепалась о том, что она есть то единственное, ради чего стоит жить… Но как только любовь приблизилась ко мне, я испугалась так, что едва не убила – сначала ее, потом себя…

Когда не выспишься да еще проплачешь всю ночь, занимается акриловое утро. Болезненное, фантазийно неестественное. Будто ты уже не на земле. Кофеин разливается по телу, как тусклый электрический свет по заспанной комнате. Все освещено пробуждением, но сон таится и конвульсивно забивается в уголки организма.

День за прилавком стою, как оболочка от жука, внутренности которого давно съели муравьи.

Невроз. По Курпатову вычислила. Мурашки бродят по нервам. Внутри дрожат пленочки, снаружи – кожица. Невроз.

Вены – под рукой, то есть на руке. Нож – под рукой, то есть в руке. Разрежу!.. Апельсин.

Почитала Робски про целлюлит и ботокс. Ерунда. Не помогает…

Бывают такие зависания во времени и пространстве. В дерьме, в паутине. Главное – понять, что это временно. Сдвинуты глубинные пласты. Тошнотворно от их движения. Укачивает… В каком месте головы дернуть, чтобы вытащить себя из болота? Вытащи! К кому обращаюсь? Рядом никого нет! А впрочем, есть… Довлатов! “Заповедник”. Ну нельзя же перечитывать его в четвертый раз? Оказывается, можно. Помогает.

Один из моих знакомых узнал, что я написала роман, и тут же поинтересовался:

– А вы читали Татьяну Толстую?

– Нет.

– Тогда как же вы смогли написать роман? Не читая Толстую…

С детства я читаю только то, что мне случайно попадает в руки, причем бесплатно. Я не покупаю книг, тем более дорогих. Это мой принцип. Таким образом, мне удалось прочесть массу любопытных авторов. По стечению обстоятельств Татьяны Толстой среди них не оказалось. Если кто-нибудь одолжит, прочитаю.

Как чукча, писательство считаю процессом, не связанным напрямую с читательством. Подоплеку литературного творчества хорошо определил Норманн Мейлер:

“А я? Что ж, мне не дают покоя так много прошлых поступков, что я должен писать и тем самым пробовать выбраться из внутренней темницы своих нервов, своей вины и своих невыплаченных духовных долгов”.

Какое-то предложение, фраза, слово заденет и весь день бередит, как заноза. Портит походку, осанку, настроение. Но не упомнишь, что же именно это было: может, просто интонация.

Иногда под конец дня смутная боль перерастает в кошмарный паралич светлых чувств и оптимизма. Заноза мешает думать, двигаться. А смахнуть ее бывает подчас просто, как пылинку с монитора. И кошмар рассеется.

Гениальная исповедь дочери Ричарда Бротигана – “Смерть не заразна” – особая книга для меня. Потому что это об отце. Об отце погибшем и очень любимом, и, главное, очень искренне. Ианте делится своими переживаниями, а я узнаю свои – настолько схожие, что мурашки по коже… Откуда она могла знать, что так бывает? Что можно так любить и так бояться? Но самым невероятным оказалось, когда в главе “Ночные страхи” я прочитала описанное до мельчайших подробностей поведение моего отца!“Вечером, перед тем как ложиться спать, он проверял на плите каждую ручку, убеждаясь еще и еще раз, что газ выключен. Он их трогал рукой, будто не верил глазам. А потом будто и руке не верил, еще и еще раз заглядывал на кухню, пока наконец не убеждался, что все в порядке. Так же он вел себя, когда запирал замок: поворачивал ключ, дергал ручку, проверял, заперто или нет, отходил, возвращался, снова отпирал, проходился по коридору, заглядывал в комнаты, снова запирал, проверял, шел к автобусу, опять возвращался и опять проверял”. Многократно возвращаясь к описанным сценам, я не могла поверить, что разделенные временем и океаном люди проделывали сходные до деталей движения. Чем это обусловлено? Универсальностью человеческой натуры, сходством жизненных коллизий или сходством психотипов? Как и дочь Бротигана, я столкнулась с тем, что привычки отцов заразны… Беспокоиться, проверять газ и входные замки я перестала только через несколько лет после смерти отца… Книга пронзила меня. И утешила.

Павловск. Проводы Масленицы. Сжигание чучела – кульминация веселья. На высоком деревянном шесте соломенная баба в сарафане, болтаются косицы ног в лаптях. Празднующие встали в хоровод. Подожгли… Занялось платье. Полыхнула выпятившаяся из-под треснувшего сарафана грудь, спина задымилась и выгнулась внутрь, и вся фигура – будто насаженный на кол человек. Дети начали швырять комья снега в распалившуюся бабу. Горящие куски соломы отрывались от тела, летели по воздуху и черным дождем падали на собравшихся. Глупое нарумяненное лицо куклы обуглилось последним. Хребтом обнажилась деревянная доска…

Я стояла потрясенная, так как буквально накануне читала в магазине исторический труд Паскуале Виллари “Джироламо Савонарола и его время”. И что же? Сцена публичного сожжения проповедника и его сподвижников детально напоминала столь любимый народом праздник Масленицу. “Дождем падали внутренности и кровь, – отмечает очевидец грустного события, возбуждавшего крики радости у одних и бесполезные жалобы и вопли у других… – Ватаги мальчишек бесчинствовали с криками и приплясыванием, пускали град камней в трупы, отбивая от них куски мяса, которые падали в огонь”.

Снежки – те же камни… Куски мяса – куски соломы…

Казнь как праздник. Праздник как казнь.

Проходя с чашкой из туалета, увидела в актовом зале хор девушек в концертных декольтированных платьях. Неужели эти дивные плечи и шеи создаются из столовских котлет по четырнадцать рублей? Нет, из таких котлет состою я – булочно-маргаринная, безмясая…

За стеной репетировали “бал”, а “золушка” писала ценник на учебник педагогики под редакцией Пидкасистого и отлично понимала, почему ее судьба быть здесь, за прилавком, а не на сцене в декольте.

В школьные годы трепетала:

– Ма, я некрасивая?

– Глупости! Все говорят: у тебя интеллигентное лицо.

С тех пор слово “интеллигентное” приобрело для меня дополнительный интересный смысл…

Как-то раз зашла ко мне в магазин такая интеллигентная – с длинным носом и бледным видом.

– У вас кончились пособия для начинающей стервы?

А сама на стерву ну никак не тянет.

– Да, разобрали. Знаете ли, востребовано…

– А еще что-нибудь в этом духе?

– “Секреты уверенной женщины”.

– А они есть? Эти секреты…

– Наверное… Хотя мне такие штуки не помогают, иначе бы не сидела здесь.

– А как заработать деньги? Есть такая книга?

– Это к охраннику. Он рекламирует компанию “Amway” и ищет распространителей косметики.

Девушка тихо вышла за дверь, хотя глаза у нее были такие, что она смогла бы пройти сквозь стену.

Фиг с ней, с внешностью, а вот интересно: способность зарабатывать деньги – это особое свойство личности, или каждый может? Если разбогатею, напишу. Или? Если напишу, разбогатею…

Плохое самочувствие толкнуло меня на знакомство с книгой “Болезнь? Ну и хрен с ней!”. Ученик Норбекова Алексей Марченко советовал читателям устремляться к долгой жизни. В конце, правда, сообщалось, что автор бестселлера безвременно погиб. Это подрывало веру в то, что известный анекдот смешной:

“- Доктор, скажите, я жить буду?

– А смысл?”

Однако когда вошел Веткин, я клюнула. Чем изобретатель не шутит? Да ничем… Новый приборчик. В оболочке от кофемолки совершается превращение банальнейшей воды в воду посеребренную, позолоченную.

– Смотри, эти пластины для обогащения воды ионами серебра и золота. После месяца употребления – расцветешь. Тебе всегда будет восемнадцать.

– Да, только как к ним сначала вернуться?

– Доведем твой возраст до восемнадцати, а дальше будем поддерживать.

– Мне бы хоть до двадцати пяти, – вспыхнула я.

– Сделаем так, что муж не узнает.

– И слава Богу! Может, пройдет мимо, скандалить не будет. Муж-то у меня бывший…

– Но учти: если перенасытишься серебром, кожа на солнце окрасится в синий цвет.

– О! Как Аэлита. Согласна!

Веткин взахлеб продолжал:

– После насыщения ионами на больное место водрузим хрустальный колокол и подадим внутрь музыку на определенной частоте. Ты ее не услышишь, ее слышат только внутренние органы. Чувство потрясающее… На себе проверял.

– А еще на ком?

– Старушку восьмидесяти лет вылечил, она ходить не могла, а теперь носится как угорелая, замуж собирается. Колокол, он ведь того… сексуальное влечение увеличивает.

– Тоже на себе проверял?

– А как же? Каждый вечер на это самое место…

– И какую же музыку ты ставишь для подъема?

Веткин смутился:

– Этого я не могу сказать, коммерческая тайна.

В десять утра заглянула покупательница и как бы между делом привязала внутри магазина своего пекинеса.

– Можно, он тут побудет пару минуточек?

– Да… – не успела я согласиться, как дама испарилась, а собачка, лениво поводя глазами, уселась между полками.

До обеда за животным никто не пришел. И я решила закрыть его на ключ, чтобы сбегать в столовую. Тем более что песик лежал, как сфинкс, и не давал повода для беспокойства.

Но едва захлопнулась дверь, комок шерсти отчаянно затявкал. Охрана за стеклом оживилась. Я тут же вернулась к кассе, решив, что обед не главное в жизни. Чтобы ободрить животное, почесала ему за ушами. Через минуту моя кожа покраснела и покрылась волдырями. Аллергия! Я бросилась в туалет мыть руки.

Вернувшись, застала у дверей толпу студентов, сочувствующих взбесившемуся пекинесу, сблевнувшему у прилавка чем-то похожим на педигри.

Остаток рабочего дня я беспрерывно спотыкалась о плоскомордую тявкалку, трижды падала на коробки, дважды читала ей Булгакова и один раз делила с ней бутерброд.

В шесть вечера хозяйка как ни в чем не бывало вошла и извинилась… Перед собакой!!!

– Бедняжка, извини, я задержалась, наверное, ты устала?

– Еще бы!!! – зарычала я.

Телевизор по всем каналам будто нарочно иллюстрирует рассказы Ирвина Уэлша. “Я попытался умерить прием алкоголя и наркотиков так, чтобы я смог отоспаться и испытывать меньше паранойи”. Не уменьшили, не отоспалась. С экрана ломятся наркоманы, вампиры, ублюдки: кто-то блюет возле унитазов, кто-то стреляет в блюющих… Выключаю и пытаюсь спать. Сон опять по Уэлшу: колются, трахаются, бредят. Вскакиваю в холодном поту. Книгу можно выкинуть, телевизор вырубить, но насилие и паранойя будут продолжаться на улицах, в домах, в снах…

С утра в магазине слышу у парня на мобильнике мелодию: “Что я знаю о джанки? Джанки – это я!” Берроуз знал о джанки всё…

Чем поражает Берроуз, так это тем, что он сразу переступает все двенадцать заповедей и ведет свое повествование так, как будто их и вовсе не существовало. Мы пыжимся, стараемся хоть одну да соблюсти. А он все христианское за борт: наркомания и гомосексуализм как образ жизни человека.

Многие ругаются: зачем писать такие книги?

А зачем проживать такие жизни?!

И оттого ли вырастают плохие мальчики, что начитались нехороших книг. Я думаю, плохие мальчики книг просто не читают…

Они орут в полную глотку: “На х… эту жизнь; дайте мне другую, пожалуйста!”

Другую жизнь – пожалуйста!.. Нравится мне выражение Курта Брахарца: “Всегда хотел жить по-свински и подохнуть как собака”. Что ж, жизнь свинская порой достойней человечьей, и смерть собачья чем не образец? Но это так, под настроение… Не выспалась.

– Открытка, ежедневник, клей.

– Возьмите сдачу…

Девятнадцатилетний студент философского факультета СПбГУ Антон Слюсаренко упал с крыши. Осталась книга его стихов. Она случайно попала мне в руки. Строчки с волнующим ароматом: очень много любви, очень много смерти. И то, и другое так густо, так пьяняще, что немудрено сорваться… И вот что удивительно, его стихи знаете, что они напомнили мне? Духи! Невероятные духи, создаваемые Парфюмером из романа Зюскинда. Стихи – духи.

В написанном

кристаллизуются все взлеты и падения

твоей жизни,

как в рыжих волосах случайной

попутчицы…

Бумага хранит запах многих дней и ночей поэта, запах его тела и души. Сладкий запах юношества и красоты… Прочитала – словно надушилась. И благоухаю.

Магазин – это постоянное движение. Посетители разноцветны, разношумны, по большей части улыбчивы. Мне нравится ощущать, что в городе много людей, кроме меня, – они как миллионы цветовых точек сливаются в живое светило, которое вращается, дышит, греет. Многоголосит на разные мотивы у распахнутых дверей магазина…

– Арийцы произошли от кроманьонцев, а жиды – от неандертальцев. Так что пути их разошлись еще в глубокой древности…

– Первого мая будем стоять в пикете против войны в Чечне. Приходи…

– Говори скорее, у меня деньги кончаются…

– Мне кажется, я как-то не так живу, что-то не то делаю…

– Вчера вернулся. Где встретимся? Конечно, люблю…

– Давай трогаться, чтобы чувствовать, что мы живые…

В университете намечается конференция, посвященная 30 000-летию русской культуры. Среди рекомендуемой литературы: Фоменко с Носовским. Нью-ЛГУ полнится нью-историками.

Заявлено выступление Чудинова. В магазине сразу оформили полочку под его книги.

После лекции Чудинова преподаватели шушукаются возле полок…

– Панрусизм! Да еще какой! Пруссия от порусья, этруски от русских, а древний Рим строили по заказу Москвы, на территории Стоунхенджа начертания кириллицей… Да что там! Пирамиды и те строили русичи! И всюду он находит русские надписи: род, мастерская, Мара, Макошь… И главное, написано все современными буквами, как будто язык тысячелетиями не менялся. Представляете, это язык-то – самая динамичная структура общества. Историки попытались задать ему пару вопросов, так их сразу осадили…

– Видите ли, христианство возникло из славянского язычества. Более того, язычество славян – первая мировая религия, распространившаяся на Евразию и часть Африки. Она зародилась в каменном веке и нашла воплощение в древнегреческой и древнеримской религиозных системах.

Суют мне университетскую газетку “Вести”. Рядом со статьей фото счастливых студенток, прижимающих к груди книги Чудинова.

– Читайте, какие чудеса! По берегам американских рек среднего плейстоцена (семьсот тридцать-сто пятьдесят тысяч лет назад) жили кроманьонцы, которые говорили по-русски и считали свою родину Русью, поклонялись Макоши, а затем переселились в Европу.

Несмотря на здоровую критику, “Тайные руны” раскупались, и выручка сложилась порядочная.

В тот же вечер соратники Чудинова из издательства “Альва-Первая” притащили стопки книг и рекламок “Русской северной традиции”. “Традиция” пошла дальше исторических построений Чудинова – оказывается, все мировые религии и культуры не от русских, а от гиперборейцев! От тех, что жили на древнем материке Арктида. И карты подробные прилагаются: что, где и как у них было обустроено… Некто Ярослав Астахов воплотил мистический бред сей “научной” гипотезы в трех романах.

Кирилл, полистав “Русскую северную традицию”, испуганно пробормотал:

– Надо спасать человечество.

Вечером он торопливо сгреб рекламки в портфель и увез за тридевять земель…

– Скажи, расхватали последователи учения.

Свирепый черепастый дизайн обложки привлек внимание. “Тайная история масонства”. Труд посвящен спасению гойского человечества от ужасов мирового сионистского господства. Автор подробно осведомляет о шабесгоях, бесящихся на просторах России.

По дороге в столовую прокручивала в голове: что значит жить на русской земле? Где она, эта земля? Под асфальтом, под бетоном, за стеклами, за рекламными щитами? Большую часть времени я нигде, то есть в странном мире, созданном TV, радио, мобильной связью, тоннелями подземки, кафе, журналами, Интернетом. Я в пространстве, не созданном ни небом, ни землей! Я в искусственном бытии, где свет от ламп, кофе из автоматов, руки в жидком мыле, ноги в панцире китайских кожзаменителей.

Русские люди уже давно не пахнут сеном, коровами и лаптями. Что русского в нас, кроме знания имени Пушкина? Квас, блины? Или набившие оскомину березы?

Что есть русский и чем он отличается, например, от европейца? Недавно наблюдала в ресторане делегацию: несколько немцев и двое наших. Так вот, нашего по выражению лица сразу отличишь. В нем живость, хитрость, хамство, какое утратили в процессе эволюции европейцы. И все же наши милее. Потому что мы и сами такие…

Вливаю свое настроение в день, как молоко в горячий шоколад. Сегодня запало розановское: “Чтобы есть – нужен рот. Но губы нужны, чтобы один человек нежил другого, лелеял другого, ласкал другого. Чтобы он томил другого таким томлением, когда человек забывает, на небе он или на земле”. Беззастенчиво закрыла кассу и свалила в три часа дня. В маршрутке думала о твоих губах. Шла и вздрагивала от предвкушения.

Ловить мужчин неинтересно, интереснее ловить мужские мечты, фокусированные на тебя. Они, как весна, обещают что-то неопределенное и оттого сладкое.

Запах смолистых листочков, распускающихся на тополях, смешивается с дымом от костров с прошлогодней травой, волнуя ожиданием. Кто сказал, что миром правит божественный дух? Нет, запах весны и твоих подмышек правит миром.

Чувственность тоже талант. Развить свои клетки так, чтобы они трепетали еще до прикосновения, а от прикосновения мироточили? Не на чувственности ли держится аромат этой планеты? Чувственны цветы, травы, насекомые и человек – самый изысканный чувственник.

Так думала я, грезя в колыбели маршрутки о скорой встрече.

…Можно разминуться на час, на год, на квартал. А можно – как мы. Прошли с разных торцов одного дома и держали путь на разные полюса – южный и северный. Всего-то…

Сонник Миллера – престранная книга. Сколько ни пыталась распутать по нему свои сны, всегда получалась чушь. Однако посетители магазина частенько заглядывают в сей бессмысленный толкователь.

– Сегодня мне приснилось, будто я сижу в кабинете стоматолога голая. И зуб болит невыносимо. К чему бы это? – интересуется дама из администрации. – Вы не посмотрите?

– А вы сами попытайтесь разгадать… – я специально выставила сонник таким образом, чтобы посетители могли ознакомиться с его содержимым.

Дама явно расстраивается от прочитанного и с негодованием ставит Миллера на место.

– А о любви у вас есть?

– Конечно, – оборачиваюсь к полке и понимаю, что “любовь” у меня представлена весьма своеобразно: “Мардона” Захер-Мазоха, “Путь самца” Трахтенберга, “Секс в большом городе”, “Дневник порнографа”… Растерявшись, вдруг вспоминаю о томике Фицджеральда.

– Вы не читали “Ночь нежна”? Тогда возьмите обязательно.

Дверь за посетительницей захлопнулась, магазин опустел, я заварила кофе и вспомнила историю, связанную с только что проданным романом…

В восьмидесятые годы старшие школьники сдавали ленинский зачет. Процедура состояла в следующем: учеников по очереди вызывали в класс, где за столом сидела тройка: завуч, директор и классный руководитель. Сначала полагалось сдать тетрадь с конспектами ленинских работ. Затем задавали вопросы: какую газету ты читаешь? – надо было ответить: “Комсомольскую правду”, какую телевизионную программу ты смотришь? – конечно, “Время”, и на вопрос, какой твой любимый роман, все тоже знали правильный ответ: Горького “Мать”. Я держалась правильного вектора, пока очередь не дошла до последнего вопроса.

– Твой любимый роман?

– “Ночь нежна”…- выпалила я.

Сбившейся с ленинского пути ученице директриса самолично написала замечание в дневник, после чего послала его по почте!.. родителям.

И вот по прошествии двадцати лет я продаю роман Фицджеральда как самое невинное произведение о любви, нашедшееся в моем магазине. Что бы сказали представители ленинской комиссии, зачитай я им отрывки из “Дневника порнографа”, который, кстати, продается во всех книжных магазинах на Невском?

Крайности как слева, так и справа бывают отвратительны. У людей, переживших несколько волн навязываемой нравственности, в конце концов формируется свой собственный кривой-косой, но выстраданный и чем-то обоснованный внутренний ориентир. Есть он и у меня, но предлагать никому не хочу. Нравственность – вещь личного пользования. Как зубная щетка.

Сутками зависая в Интернете, Кирилл переполняется стихотворчеством до тошноты…

– На сайте “Стихи точка ру” тысячи стихов. Я стал вводить через “поиск” часто встречающиеся образы, например, “сонный лес”, “голубоглазый небосвод”, и оказалось, эти образы встречаются у разных авторов сотни раз. Я даже хочу составить список штампов русской литературы, чтобы все начинающие поэты знали их и не использовали.

Кирилл пытается делать словарную революцию, не замечая, что куда как больше штампов не в литературных оборотах, а в сюжетных линиях. Это касается не только поэзии, но и прозы. Начиная читать детектив, едва ли не с десятой страницы угадываешь убийцу. Фантастика крутится вокруг одних и тех же избитых тем: добро и зло, соответственно красивые и некрасивые воины воюют то в вымышленных городах, то на затерянных планетах. Но основной стержень миллионов художественных произведений – это вариации на тему “любовь и смерть”. Любовь может быть бессмертной, смерть может быть от любви, любовь по случаю смерти, смерть по случаю любви… – ситуации не исчерпать. И главное, ни одному писателю, каким бы модернистом он ни был, не изобрести более цепляющие темы, чем эти две – самые древнейшие. На протяжении жизни читатель неоднократно меняет свое отношение к любви и смерти. В юности его волнует смерть от любви, в старости – любовь после смерти. Жизнь есть некий график удач и неудач, на котором заметны два ощутимых всплеска: вверх – любовь, вниз – смерть. Самое интересное, когда они тесно соприкасаются, когда не остается места для прямой, когда она обрывается…

Раньше мне казалось, что настоящий роман тот, над которым можно всласть порыдать. В юности я проливала слезы над “Оводом”, чуть позже над романом “По ком звонит колокол”. Сейчас из меня невозможно выжать слезу литературой. Оттого ли что пережиты жизненные трагедии, или с возрастом закономерно притупляется восприимчивость к написанным историям, но засмеяться над текстом проще, чем заплакать. В последнее время я больше всего ценю в произведении некое настроение, чувственную волну… Если авторы забывают добавить эмоциональный драйв в свой литературный пирог или не умеют готовить соответствующую начинку, текст кажется невкусным, сколько его ни пережевывай. По этой причине большую часть романов не читаю, а пролистываю. Слишком малая концентрация драйва. Не сшибает, не уносит… Музыка в этом плане насыщеннее, сильнее. Она непосредственно действует на нервные окончания.

В книгах всегда что-то недоговаривают. Каждый автор снимает небольшой слой понятного ему бытия, но не охватывает взглядом Вселенную. Ни от одного романа дух не захватывало, как от созерцания “Звездной ночи”.

От ежедневного общения альбом Ван Гога стал затертым и лохматым, как пляжная колода карт. Пришлось деликатно спрятать его в задние ряды. От моих частых взглядов даже краска потускнела на репродукциях. Я просто съела их.

На выходных, гуляя в парке, подруга развлекалась тем, что одушевляла вещи. Делалось это следующим образом. Раиса ловила в шапку первых проснувшихся шмелей или накидывала на них куртку. Главное, чтобы жук побывал, пожужжал как следует в нашей одежде, затем мы отпускали его. Вещь после проведенного ритуала становилась одушевленной. Игра безумно понравилась детям.

А я подумала, что подобным образом “одушевила” каждую страницу альбома Ван Гога, впустив туда свои чувства и желания и поглотив желания и страсти, вложенные в картины.

Весна даже не заглядывает в магазин: нет окон. Холодный свет, пыльные прилавки и вещи. Восемь часов пребывания среди них делают и продавца неодушевленным.

По радио в десятый раз твердят о падении курса доллара, о взрыве самолета, о перестрелке в Чечне. А где-то на земле продолжается нешумный процесс распускания листьев, сосания молока детенышами, целования любимых губ. Размножаются миллионы бактерий, миллиарды вирусов, тысячи насекомых… Бесчисленные мутации внутри организмов каждый день меняют мозаику жизни на земле. Однако жизнь – давно не новость… Главные новости – из мира созданных человеком вещей – аукционы старых картин, выставки новой бытовой техники, премии за лучший бестселлер. И нет ни одного корреспондента, способного отследить настоящее событие дня, – не там ищут, не в тех глубинах, не на той высоте…

Вырвавшись из душного помещения, не села в маршрутку, а долго шла вдоль поля. Вглядываясь, внюхиваясь в рожденное землей. Как радует каждая мелочь – ползающая, летающая, бессмысленная, но живая!

А что если вдруг наступит такое время: выйдешь с работы, а поля нет… И ты шагнешь из пыльного магазина под искусственный купол синтетического города. А поверх городского купола – планетный, а поверх земного – вселенский. Череда колпаков вместо неба. Хорошо, если кто-то будет протирать с них пыль.

Приехали родственники из Краснодара. Повела их в лицей. И тут впервые заметила схожесть комнат лицеистов с комнатой Ван Гога в Арле. Та же аскетическая скромность, те же предметы: стол, кувшин, стул, кровать… Но в изображенной художником комнате пол находится в движении, как эскалатор. От этого создается впечатление, что все вещи медленно уплывают, подвластные некоему подводному течению…

“Дорога с кипарисом и звездой”, “Звездная ночь”. Внутри его картин бьется сердце, циркулирует живой кровоток Вселенной. Маленький кусочек Прованса как срез бесконечного бытия, охваченного неистовой вибрацией. Извивы трав земных повторяют изгибы небесных свитков. Все составляющие мироздания движутся в удивительной гармонии, словно танцуют под неслышную музыку, не сбиваясь с единого ритма. Небо и земля не разделены, они цельны, как первичное яйцо, из которого еще не вылупилась твердь… Сумасходительно!

Суббота. Открытое кафе в Павловске. Серебряные монетки столиков. Желто-бело-зеленые, как весенний салат, газоны. Сиреневое небо с воткнутыми в него звездами-маргаритками. Такие же звезды-маргаритки белели над знаменитым кафе в Арле. Не в этом ли гениальность художника: создать архетип прекрасного вечера, который будет всегда. И тогда, и теперь… И все встретившиеся в нем окажутся бессмертными.

Павловские живописцы возле парковых скамеек выставляют на продажу простенькие картинки: букеты, пруды, дворец.

Краски и холсты у них не хуже, чем были сто лет назад. Да и небо с тех пор не сильно постарело. Отчего же пустует кресло Ван Гога?…

Собираю с каждого дня нектар – разговоров, движений, взглядов. Пока бегу на работу, живой мир цветится, время догоняет пятки, и мысли вирусами внедряются в мозг. Но стоит открыть магазин- покупатели, как антибиотики, гонят паразитов из моей души. Возвращаюсь к нормальному градусу продавца…

– Вам тетрадь? Сорок восемь листов? С тигром, с бабочкой? Ах, с птичкой!

Быстрее всего заканчиваются тетради, у которых на обложках тигры, львы и котята, потом расходятся зебры и бабочки, на третьем месте – слоны, на четвертом – бульдоги в фуражке, хищные птицы залеживаются месяцами. Пылятся и блокноты с неопознаваемым животным: по версии студентов, это могла бы быть черепаха или динозавр. Я решила уточнить у менеджера породу зверя, на что он с недоумением ответил: “По накладной это белочка”…

В двенадцать часов дня сбегала в буфет. А там на подносе булки под пудрой – пышные, только испекли. Выбрала себе лучшую и приметила в углу кривульку, наверное, из остатков теста. Кто возьмет? Ну уж точно не я.

В магазине, как заводная, работала до пяти. Потом начальник позвонил, что надо задержаться – принять товар. Голоднющая, вторично побежала в буфет. И вижу: на подносе осталась одна, последняя – та самая кривая булочка. Дождалась…

Ела, насладительно отщипывая кусочки руками. И тесто показалось вкуснее, чем у первой…

“Принимаем заказы на учебную литературу” – красуется при входе в магазин.

– Невагина есть? – низкий мужской голос.

– Что?

– Учебник по литературе. Автор Невагина.

– А-а-а. Нет такой.

По сто раз в день извиняюсь за то, что у нас нет какого-то автора или учебника.

Записываю десятки книг, начальники не привозят из списка почти ничего. Студенты разочаровываются, выручки нет. Заведующая библиотекой пожимает плечами:

– О чем они думают? Какие-то немыслимые издания, а того, что нужно по программе, у вас нет.

Ну что ей сказать? Достаю из коробки “Дневник киллера”, а вроде заказывала учебник по высшей математике. И так всегда. Пьяные они, что ли, или неликвиды сбывают?…

Накануне Девятого мая пожилой посетитель поинтересовался:

– Что у вас есть по истории Второй мировой?

Я глянула на полку и язык проглотила. Ветеран сам прочитал надписи на корочках:

– “Секс в Третьем рейхе”, “Мемуары Бенито Муссолини”, двухтомник “Адольф Гитлер”… Тьфу! Все с вами ясно, – и яростно хлопнул дверью. Хорошо, что не прокомментировал.

Кто не знает пыляевского “Старого Петербурга”? Каждый петербуржец знает и хочет купить, если еще таковым изданием не обзавелся. Но мои начальники всегда не в тему…

В кои веки в магазин заглянул проректор – солидный человек, патриот малой родины:

– Пыляев есть?

– Есть. “Старая Москва”,- я чувствовала себя так, будто на трибуне “Зенита” крикнула “Спартак”…

– Да ну ее, эту Москву! – проректор досадливо махнул рукой и ушел. Навсегда.

С весны самая раскупаемая книга в магазине – “Академический рисунок”. Студенты остро нуждаются в освоении техники изображения рук, ног, ушей, глаз…

В преддверии защит дипломов и курсовиков учащиеся прямо на полу в коридорах первого этажа раскладывают графические и акварельные работы. Я, естественно, тут как тут – поглазеть.

Рисунки в разной манере, но на многих из них узнается преподавательница истории искусств – элегантная женщина, с особым стилем в одежде и спокойным благородством лица. Портреты одного человека, но индивидуальность художника выхватывает характерные именно с его точки зрения детали, отчего все изображения не похожи. Чуть другая тень, чуть другой наклон, чуть другая… При этом в каждом нарисованном образе присутствует значительная доля облика настоящего. Но не цельная его полнота! Я всегда подозревала нечто подобное в отношении, например, изображений Пушкина. Бюсты, статуи, маски… Сколько ни старайся, по ним не представить полнокровного поэта.

Вернувшись к книжным полкам, пересмотрела автопортреты Ван Гога. Как спилы с одного дерева, как срезы с одного фрукта, как последовательность шагов одного человека – даже в совокупности они не составляют живую объемную космогонию лица. Если бы мастер заглянул в мой магазинчик, я бы молча протянула ему карандаши и ватман и, конечно бы, не узнала…

Склонившиеся над прилавком представители приемной комиссии выглядели встревоженными:

– Вы бы не могли продавать нашим абитуриентам конверты по России? А то мы посылаем ребят через дорогу на почту, а они исчезают…

– Как? Совсем?

– Да. Уже пять человек ушли и не вернулись. То ли потерялись, то ли поступать передумали. Поэтому лучше не выпускать их с документами из здания.

Может, собака Баскервилей завелась? Жители близлежащих улиц выгуливают возле университета здоровенных псов, так что кто их знает… Окраина.

Повадилась ко мне в магазин одна очень умная студентка.

– Я хочу что-нибудь по логопедии подобрать. Правда, дома у меня и так много книг: не помню, что есть, чего нет… Можно, я возьму вот эту тоненькую методичку до завтра посмотреть? Сверю содержание… А денежку оставлю. Если не подойдет, верну.

– Хорошо.

На следующий день книжку возвращает, я, соответственно, деньги отдаю.

И так повторилось несколько раз.

Позже я случайно узнала, что предприимчивая девушка переписывала вечерами необходимый материал из учебных пособий. А утром возвращала их на место. Браво!

В юности, начитавшись Хемингуэя, я полюбила Париж, прочитав Бротигана, полюбила Америку. “Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин” – так, по-моему, было начертано на стенке в рекреации нашей средней школы. К чему это я… А вот к чему. Ричард Бротиган оказался для меня так значителен и так близок, что только благодаря ему мне впервые захотелось дотянуться до души Америки – потому что это его Америка, Америка из романа “Чтоб ветер не унес все это прочь”. Бротиган прижился в моем сердце с первых страниц. Его гамбургер – как мой бутерброд, его детство – словно в моем дворе.

Почему русские боятся американской экспансии? “Сникерсы”, Микки Маусы, “Виндоусы” – ничто не может прорасти на нашей земле, не став нашим. А это непросто. Картофель прижился. Колорадский жук – опять-таки. А вот кактусы только на подоконниках. И то дохнут…

К слову, посадила я осенью возле кассы денежное деревце. Так вот, на днях – засохло… К чему бы это?

Купила на Невском “Письма” Ван Гога. И тут же книга, словно птица, вырвалась из рук…

Усаживаясь на скамейку в электричке, точно помнила, как ляжка коснулась прохладного куска “докторской”. Значит, в электричке полиэтиленовый кулек был. Дома не нашла…

С утра звоню на Витебский вокзал:

– Я вчера забыла сумку в электричке. Вам не передавали?

– А что в ней было?

– Полкило колбасы и “Письма” Ван Гога. Ах да, еще ножницы. И тетрадь.

– Странный набор…

Набор вполне житейский. Вот только тетрадь… Силюсь вспомнить, о чем в ней было написано? О нас, о разном, об очень личном… Потеря зонтика или золотой сережки огорчит меня в такой же мере, как прокисшая кастрюля супа. Но забытая в электричке тетрадка – это трагедия. Кто будет читать мои записи? Ну ладно, пусть не будет читать, выкинет… Путь утерянных любимых вещей не проследить. Знаю одно, они редко возвращаются к владельцу. Лучше сразу отпустить все утраченное в электричках, автобусах, на пляжах и в кафе…

А книга? Полгода я собиралась ее приобрести, полдня читала и еще полдня горевала, что оставила в вечерней электричке. “Утешил” сын:

– Да что там эти письма Ван Гога по сравнению с тем, что я мог бы утонуть в пруду! Мы сегодня с ребятами на рыбалке провалились…

– Как?!! Расскажи!

Переживание об утраченных вещах тут же отошло на второй план.

И в самом деле? Жизнь важнее текстов, написанных во всех книгах мира. Включая Библию. Продолжится род человеческий – будут писаться новые письма, создаваться новые книги Бытия. Прекратится – и кто будет разбирать всю эту макулатуру? Отсюда первостепенность младенца и вечное утешение во взгляде на его радостную мордашку.

Первое июня. День защиты детей.

В актовом зале ЛГУ концерт для ребят из областных школ. Надписи “Молодая гвардия”, “Единая Россия”, “Организация Панда” на разноцветных благотворительных шарах, к которым снизу привязаны самодельные бумажные птицы. Внутри птиц дети пишут свои желания. После концерта шары отпускают в небо. Не знаю, из-за дождя или из-за плохого надутия, но многие вернулись на землю. Я поймала возле института мокрого журавлика, в котором спряталась строчка: “Хочу, чтобы меня любили”. Не об этом ли всю жизнь мечтал Ван Гог?

“Кто хочет удержать меня, тот должен странствовать со мной”. Тейяр де Шарден.

После работы ты и я в ресторане “Подворье”. На блюде розовая форель. На столе красная свеча. Говорим о будущем.

Ты созидаешь маленький уют вопреки моему большому хаосу. Камень за камнем – в основание, соломинку за соломинкой – на крышу. Я любуюсь твоей ювелирной работой и соглашаюсь в этот вечер на всё! На перемену блюд, на перемену адреса, на перемену фамилии. И даже звезда за окном соглашается побыть настольной лампой. Из солидарности…

– Пойдешь жить в каморку папы Карло?

– Пойду.

– Не боишься, что тесно?

– Не боюсь.

Я боюсь, устоит ли домик бедного папы Карло перед натиском такого Буратины, как я…

Маленький городок замер под лавиной сорвавшегося звездопада. Захватывает дух. Страшно за людей, спящих в крошечных домах. Страшно за нас с тобой. Страшно и весело.

Лето – лучшее время что-то менять в жизни. Этому способствует буквально все: настроение, ветер, цвет брюк, цвет волос, пустота квартир, закрытость школ, заброшенность пустырей, тенистость парков и даже теплота и тинистость прудов.

Все в пользу лета – времени перемен.

Отсутствие морозов позволяет с легкостью представить шалаш, в котором рай, и еду, которая повсюду зреет. И главное – мужчин, которые беззаботны, и себя, которая беззаботна вдвойне.

Даже дети летом перестают быть обузой. Распущенные на каникулы по дачам и дворам, они целыми днями гоняют в старых кедах мяч, седлают стремные велосипеды и счастливы…

Все хорошо настолько, что лучше бывает только в странах, где лето – всегда.

Студенты сдают экзамены, защищают дипломы.

Заинтересовалась показом выпускных мод. Учащиеся факультета искусств демонстрируют в холле университета свои дизайнерские проекты – костюмы. Комиссия расположилась за столом возле гипсовой фигуры Пушкина. Выпускницы крутят бедрами перед задумчивым поэтом. Впрочем, с различных постаментов по городу Александр Сергеевич насмотрелся и не такого. А здесь было на что полюбоваться. Одна молодица одета под неандерталку: мех и полоски кожи, другая, как кукла, обернута бумагой и пластиком, но круче всех смотрелась девушка в сарафане из макраме. Я вспомнила свое студенчество: в строевках, потертых джинсах и кроссовках, которые теперь даже китайцы постеснялись бы продавать. А нынешние студенты щеголяют в одеждах, два раза ни на ком не повторяющихся. Украшены вышивкой, оплетены бижутерией, увешаны стильными сумками, рюкзаками, брелоками. Мне нравится то, что они наряднее и раскованнее нас. Хотя веселее вряд ли.

Похоже, мои начальники с приходом лета тоже решили что-то менять… Одна за другой закрывались принадлежащие им торговые точки.

Агония приближалась и к моему магазину. Последние месяцы книги не привозили, а увозили… Я не знала, чем заполнить стеллажи. Просто хороший писатель Висенте Бласко Ибаньес последним остался на полке с художественной литературой.

– Поверните Ибаньеса лицом к читателю, – посоветовал мне менеджер.

И я повернула. Но к тому времени на лица уже не смотрели. Покупатели проходили мимо. Начальники не интересовались спросом, копеечную выручку забирали раз в две недели. И однажды утром я пришла в пустой магазин: ни книг, ни зарплаты. В ведерке из-под майонеза – труп денежного дерева. В железной коробочке – пятикопеечные монеты, которые никто не брал на сдачу.

“Нет больше у меня начальника. Нет больше у меня дома. Нет больше у меня работы. И никто, кроме меня, в этом не виноват. У меня ничего не осталось. Мой кредит в банке израсходован. Шагни через край”. Чак Паланик.

Впрочем, зарплату мне все же выдали, а вот лохматенький альбом Ван Гога, одушевленный моей любовью, навсегда исчез в коробках ООО. Позже я встречала в магазинах похожие аrt-буки, но покупать не хотелось. Книги, как и люди, разнятся не только по внешности и характеру, но и по неповторимой душевной истории, которая с каждой из них связана. А двух одинаковых историй не бывает.