"Голубые пески" - читать интересную книгу автора (Иванов Всеволод)

XI

Машинист парохода «Андрей Первозванный», т. Никифоров, был недоволен. Он говорил т. Запусу:

— Народное добро из-за буржуев тратить — все время под парами стоим. Сделать один рейс по Иртышу и снести к чортовой матери все казацкое поселение. Не лезь против Советской власти, сука! Я этих курвов-казаков по девятьсот пятому году знаю.

Лоб его был так же морщинист, как гладки — части машин. Особенно, как все машинисты — слушая под полом ровный гул, стоял он в каюте, стучал по револьверу и жаловался:

— На кой мне прах эту штуку, если я этой сволочи, которая меня в пятом году порола, — пулю не могу всунуть.

— Там дети, товарищ. Женщины.

— Дети в тридцать лет. Знаем мы этих лодырей.

В кают-компании на разбросанных по полу шинелях валялись босоногие люди, подпоясанные солдатскими ремнями. Спорили, кричали. Пересыпали из подсумков обоймы. На рояле валялись пулеметные ленты, а искусственная пальма сушила чье-то выстиранное белье. Дым от махорки. Плевки — в ладонь.

— Гнать туды пароход!..

— Товарищ Никифоров…

— Тише, давай высказаться! Обожди.

— Сами знам.

Маленький, косоглазый слегка, наборщик Заботин прыгал через валявшиеся тела и кричал:

— Ступай наверх! Не пройти.

— Жарко. Яйца спекутся…

— Хо-хо-хо!..

И хохот был, словно хлюпали о воду пароходные колеса.

А ночью вспыхивал на носу парохода прожектор. Сначала прорезал сапфирно-золотистые яры, потом прыгал на острые крыши городка и желтил фигурки патрулей на песчаных улицах.

— Тра-ави!.. — темно кричал капитан с мостка.

Лопались со звоном стальные воды. Весь завешенный черным — только прыгал и не мог отпрыгнуть растянутый треугольник прожектора — грузно отходил пароход на средину Иртыша. Здесь, чавкая и, давясь водой, ходил он всю ночь вдоль берега — взад и вперед, взад и вперед.

— Ждешь? — спрашивал осторожно Никифоров.

И Запус отвечал медленно:

— Жду.

Пахло от машиниста маслом, углем, и папироска не могла осветить его широкое квадратное лицо. Качая рукой перила, он говорил:

— Тебе ждать можно. А у меня — жена в Омске и трое детей. Надо кончать, кто не согласен, — в воду, под пароход. Рабочему человеку некогда.

— Долго ждали, подождем еще.

— Кто ждал-то. У тебя ус-то короче тараканьего. В городе сказывают утопил, будто, попа-то ты.

— Пускай.

— И взаболь утопить надо. Не лезь.

Он наклонялся вперед и нюхал сухой, пахнущий деревом, воздух.

— Много в нем офицеров?

— Не знаю.

— Значит, много, коли ждешь восстанья. Трехдюймовочку бы укрепить. Завтра привезем из казарм. Куда им, все равно домой убегут, солдаты. Скоро уборка.

Отойдя, он тоскливо спрашивал:

— Когда здесь дожди будут?.. Пойду песни петь.

Сережка Соколов, из приказчиков, играл на балалайке. Затягивали:

На диком бреге Иртыша…

Не допев, обрывали с визгом. Бойко пели «Марсельезу».

Золотисто шелестели за Иртышом камыши. Гуси гоготали сонно. Луна лежала на струях как огромное серебряное блюдо. Тополя царапали его и не могли оцарапнуть.

Слова пахли водой — синие и широкие…

Внизу, в каюте у трюма сидел протоиерей Смирнов, офицер — Беленький и Матрен Евграфыч, купец Мятлев.

У каютки стоял часовой и, когда арестованные просились по нужде, он хлопал прикладом в пол и кричал:

— В клозет вас, буржуев, посадить. Гадить умеете, кромя што!..

Река — сытая и теплая — подымалась и лезла, ухмыляясь, по бортам. Брызги теплые как кровь и лопасти парохода лениво и безучастно опрокидывались…

Быстро перебирая косыми крыльями, проносились над пароходом чайки. Дым из трубы — ленивая и лохматая птица. Ночи — широкие и синие воды. Вечера — сторожкие и чуткие звери…

Таким вечером пришла Олимпиада на сходни.

Темно-синяя смола капала с каната — таял он будто. Не мог будто сдержать у пристани парохода, вот-вот отпустит. Пойдет пароход в тающие, как смола, воды. Пойдет, окуная в теплые воды распарившуюся потную грудь.

Олимпиада, задевая платьем канат, стояла у сходен, где красногвардеец с высокими скулами (сам тоже высокий) спрашивал, будто ел дыню:

— Пропуски имеите, товарищи?

И не на пропуски глядел, а на плоды мягкие и вкусные.

Олимпиада говорила:

— У Пожиловой припадки. Со злости и с горя. Зачем мельницу отняли?

— Надо.

Передразнила будто. Глянула из-синя густыми ресницами (гуще бровей), зрачок как лисица в заросли — золотисто-серый. Карман гимнастерки Запуса словно прилип к телу, обтянул сердце, вздохнуть тяжело.

— На-адо!.. Озорники. Ты думаешь, я к тебе пришла, соскучилась? У меня муж есть. Я пароход хочу осмотреть. Протоиерея, правда, утопили?

— На пароход не могу. — Запус тряхнул головой, сдернул шапочку и рассмеялся: — Ей-Богу, не могу. Ты — враг революции, тебе здесь нечего делать. Поняла?

— Я хочу на пароход.

— Мне бы тебя по-настоящему арестовать надо…

Пригладил ладонью шапочку, на упрямую щеку Олимпиады взглянул. Плечи у ней как кровь — платье цветное, праздничное. Ресницы распахнулись, глаз — смола расплавленная.

— Арестуй.

— Арестую.

— Говорят, на восстанье поедешь. Мне почему не говоришь?

— Здесь иные слова нужно теперь. Язык у нас русских тягучий, вялый только песни петь, а не приказывать. Где у тебя муж?

— Тебе лучше знать. Ты с ним воюешь. Зачем протоиерея утопил?

— Врут, живой. В каюте сидит.

— Можно посмотреть?

Длинноволосый, в споре восторженно кричал кому-то на палубе.

— Когда сбираются два интеллигента — начинают говорить о литературе и писателях. Два мужика, — о водке и пашне… Мы, рабочие, даже наедине говорим и знаем о борьбе! Товарищ Никифоров! С проникновением коммунистических идей в массы, с момента овладения ими сознанием…

Олимпиада оправила волосы:

— Голос у него красивый. Значит, можно посмотреть?

— Сколько в тебе корней от них. Ты киргизский язык знаешь?

— Знаю. Зачем?

— Надо. Программу переводить.

— Но я писать не умею.

— Найдем.

— Значит, пойду?

— Попа лобызать? Если так интересно, иди. Товарищ Хлебов, пропустите на пароход барышню. Скажите товарищу Горчишникову — пусть допустит ее на свидание с арестованными.

На палубе под зонтиком, воткнутым в боченок с углем, — сидел и учился печатать на машинке товарищ Горчишников. Пальцы были широкие и все хватали по две клавиши. Дальше в повалку лежали красногвардейцы. Курили. Сплевывали через борт.

Товарищ Горчишников, увидав Олимпиаду, закрыл машинку фуражкой, сверху прислонил ружье, чтобы не отнесло ветром. Сказал строго:

— Кто будет лапаться, в харю дам. Не трожь.

Мадьяры, немцы, русины, пять киргиз. У всех на рукавах красные ленты. Подсумки переполнены патронами. Подле машинного отделения кочегары спорили о всемирной революции. Какой-то тоненький, с бабьим голоском, матросик толкался подле толпы и взывал:

— Брешут все, бра-атцы!.. Никогда таких чудес не было!.. Бре-ешут.

Из толпы, прерывая речь, бухал тяжело Никифоров:

— Ты возражать, так возражай по пунктам. А за такой черносотенный галдеж, Степка, сунь ему в зубы!..

— Я те суну штык в пузо!..

— А да-ай ему!.. Э-эх…

Толкались. Кричали. Звенела лебедка, подымая якорь. Пароход словно нагружали чем-то драгоценнейшим и спешным… Даже машины акали по-иному.

…Указывая на каютку, Горчишников сказал:

— Здеся.

— Что?

— Поп и вся остальная офицерня.

Олимпиада улыбнулась и прошла дальше:

— Мне их не нужно.

— А приказывал, кажись…

— Может не мне.

— Значит, ослышался. Другая барышня, значит. Как это я?.. И то — какая вы барышня, мужняя жена, слава Богу. Кирилл Михеич-то здоров?

— Ничего.

— Ен мужик крепкой. Жалко, что в буржуи переписался. Может судить будут, а может простят. Тут ведь, Олимпиада Семеновна, штука-то на весь мир завязывается. Социальная революция — у всех отберут и поделят.

— Раздерутся.

— Ничего. Выдюжут.

Олимпиада по сходням сходила с парохода. Запус стоял у конторки пристани. Чубастый корявый казак, с шашкой через плечо и со следами оторванных погон, рассказывал ему, не выговаривая «ц», а — «с», — о том, как захватили они баржу. Пароход перерубил канат и, кинув баржу, уплыл в Семипалатинск, вверх по Иртышу. Тогда они поймали плот с известкой и баржу прицепили к плоту. На песках нашли троих расстрелянных казаков-фронтовиков. Приплавили их, на расследование.

Плот пристал недалеко от пристани. Уткнувшись в сутунки, широкая, груженая пшеницей баржа зевала в небо раскрытыми пастями люков. На соломе спали казаки-восстанщики, а подле воды, прикрытые соломой («чтобы не протухли» — сказал казак), в лодке — трое расстрелянных.

С парохода к плоту бежали красногвардейцы. Кто-то в тележке под'ехал к яру, красногвардеец пригрозил ружьем. Тележка быстро повернула в проулок.

— Поговорили? — спросил Запус Олимпиаду.

— Да.

— Передайте, пожалуйста, гражданину Качанову — в ближайшие дни он имеет дать показание по делу офицеров. Не отлучался бы. Я буду на квартире завтра или послезавтра.

— Передам.

— Всего хорошего.

И, прерывая рассказ казака, сказал подошедшему Заботину:

— Женщина много стоит. О заговоре донесла женщина, на попа донесла. Дайте мне табаку, у меня весь вышел.

А матрос, лениво крутивший лебедку, плюнул под ногу на железные плиты, вытер пот и сказал в реку:

— Любит бабье ево…