"Голубые пески" - читать интересную книгу автора (Иванов Всеволод)VIПод утро матрос, секретарь, Топошин кулаком в дверь разбудил Запуса. Сморкаясь и протирая глаза, сказал: — Вечно выспаться не дают. Арестованных там привезли. — Сколько? — Двое. Из города ехали, говорят жену ищат. У кордона, на елани поймали. Оружья нет. Одного-то знаю — подрядчик, а другой, грит, архитектор. Церкви какие-то строят, ничего не поймешь. Какие теперь церкви? Насчет казачьей лавы бы их давнуть, знают куда хочешь. Возможные казачьи шпионы и вообще чикнуть их… — Подумают, из-за жены. Допросить. В сарай. Зря нельзя. Запус вернулся в комнату. Заголив одеяло и тонко дыша усталым телом, спала Фиоза Семеновна. Щеки у ней загорели и затвердели; крутым обвалом выходили пахучие бедра. — Весело! — навертывая портянки, сказал Запус. И опять, как вчера, резко стуча по столу ребром ладони, одной рукой завертывая папироску, спрашивал: — Подрядчик Качанов? Архитектор Шмуро? Шмуро не хотел вытягиваться, но вытянулся и по-солдатски быстро ответил: — Так точно. И тыкаясь в зубы отвердевшим языком, Шмуро (стараясь не употреблять иностранных слов) рассказывал о восстании в городе. — Мобилизовали, — сказал он тихо, — я не при чем. Мне и руку прострелили, а какой я вояка? Сюртук под мышками Кирилл Михеича лопнул, торчала грязная вата. Разряжая бородку пальцами, он отодвинул Шмуро и, устало глядя в рот Запуса, спросил: — Жена моя у тебя? Фиеза? Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет. Плыла розовая (в пальцах) кровь и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся: — А вы, Качанов, в восстаньи участвовали? Кирилл Михеич упрямо повел головой: — Здесь жена-то или нету?.. Шмуро тоскливо вытянулся и быстро заговорил: — Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из представителей казачьего круга Комитет Действия; про вас ходят самые противоречивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в мирную жизнь, дабы… — Нету, значит? — глядя в пол, сказал Кирилл Михеич. Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным: — Можно увести. Казаки будут близко — расстреляем. Посадить их в сарай, к речке. Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь. Стукая винтовкой, с руганью отцепил сукно. Запус наблюдал его, а когда конвойный ушел, потянулся и зевнул: — Я на сеновал, Семен, спать пойду. У меня баба там лежит, разбуди. Зовут ее Савицкая, она у нас добровольцем. Скажи — пусть оденется, возьмет винтовку и караулит. — Мужа? — Обоих. А этот караул ты сними. Матрос Топошин сплюнул, вытер узкие губы и широко, точно нарочно, расставляя ноги, пошел: — Ладно. Обернулся, дернул по плечу рукой, точно срывая погон: — Это для чего? — Песенку знаешь: «милосердия двери отверзи ми»?.. — А потом? — Маленький я в церкви прислужничал, попу кадило подавал. Вино любил пить церковное и в алтаре курил в форточку. Запомнил. Песенку. — Ишь… Матрос Топошин вышел в ограду, махнул пальцем верховым и, стукая пальцем в луку седла, сказал тихо: — Туда к речке, в тополя валяйте. Как трое из сараев пойдут, бей на смерть. Корявый мужиченко поддернул стремя и пискнул: — Которого? — Видать которы бегут, амбиция. Своих, что ли? — Своих мы против. В сарайчике на бочке сидели Шмуро и Кирилл Михеич. Скрестив ноги и часто вздрагивая ляжками, Шмуро крестился мелкими, как пуговка, крестиками. Губы у него высохли, не хватало слюны и в ушах несмолкаемо звенело: — Господи помилу… господи помилу… господ поми… Иногда потная рука ложилась близко от подрядчика и он отодвигался на краешек. — Барахло-то наше поделют? — спросил Кирилл Михеич. — Все ведь теперь обще. А я белья набрал и для Фиезы шелково платье. Шмуро стал покачиваться всем туловищем. Бочка затрещала. Кирилл Михеич тронул его за плечо: — Слышь, англичанка! Сломашь. Шмуро вскочил и, вихляя коленками, отбежал в угол. Здесь рухнул на какие-то доски и заерзал: — Госпоми… госпоми… госпо… В сарайчике солоновато пахло рыбой. Голубоватые холодные тени, как пауки. В пиджаке было холодно. Кирилл Михеич нашел какую-то рваную кошму и накрылся. У дверей женский сонный голос спросил: — Не сходить?.. Другой, тверже: — Полезут, лупи штыком в морду. Буржуи, одно! Буфера-то чисто колеса, у-ух… нарастила! Мамонька, ишо дерется! Сбросил, потом опять надернул кошму Кирилл Михеич. Робея, ногой подтоптал под себя слизкую глину сарайчика, — подошел к двери. С ружьем, в солдатской фуражке и шинели, она, Фиоза. Отвердели степным загаром щеки и вспухли приподнятые кверху веки. Наклонившись, щупая пальцем щель, сказал Кирилл Михеич: — Фиеза! Жена!.. Законным, извечным испугом вздрогнула она. Так и надо. Оттого и быть радости. — Твое здесь дело, Фиеза? Неумело отвела ногу в желтом солдатском сапоге; повернула ружье, как поворачивала ухватом, и неожиданно жалобно сказала: — Сиди, Кирилл Михеич… сиди… убью! Не вылазь лучше. И еще жалобнее: — Владычица, богородица!.. Сиди лучше. Ему ли не знать закона и богородицыных вздохов? На это есть другой, мужичий седой оклик: — Фиеза, изобью! Отворяй, курва. Я из-за тебя всю степь до бора проехал; убьют, может, из-за тебя… Васька-то твой, может, с'ест меня, измотает живьем, а ты чем занимаешься!? Поселок Лебяжий попалили, ни скота, ни людей… — Не лезь, Кирилл Михеич, не лезь лучше… И, хряпая досками, предсмертно молился Шмуро: — Господи поми… господи по… господи поми… Потом тише, так, как говорил когда-нибудь в кровати о пермской любви, о теплых перинах, широких, как степь, хлебах, о сухой ласке, сухими мужичьими словами: — Опять ведь все так, Фиезушка, я тебе все прощу… никто ничего не знат, ездила в поселок и — только. Ничего не водилась, спальню окрасим… Артюшка уехал, никого, всем домом наше хождение… Комиссар-то, думашь, тобой дорожит, так, мясо, потреться и — будет. Он и караул-то этот снял, тебя поставил — бежите, дескать; куда мне вас… Фиезушка! Припадочным, тягучим криком надорвалась: — Бежите-е?.. Врешь! Врешь!.. Штыком замок — на землю. Замок на земле, как тряпка. Хряснул неловко затвор. Кирилл Михеич в угол, черная смоляная дудка дрожит на сажень от груди. — Фиезушка-а… Обводя тело штыком, кричала: — Пиши… пиши сейчас… подписку пиши… развод пиши… развожусь… Ты, сволочь! Мягко стукнул приклад в Шмуро. Архитектор вскочил, сел на бочку и, запыхаясь, спросил: — Вам что угодно? На него тоже дуло. Под дулом вынул Шмуро блок-нот и, наматывая рассыпающиеся буквы, написал химическим карандашом: «Развод. Я, нижеподписавшийся, крестьянин Пермской губернии, Красноуфимского уезда, села Морева, той же волости, Кирилл Михеич Качанов»… В это время Васька Запус брился перед обломком зеркала. Секретарь, матрос Топошин, вытянув длинные ноги, плевками сгонял мух со стены. Мухи были вялые, осенние, и секретарю было скучно. — Параллелограм… — сказал Запус: — ромб… равенство треугольников… Все на войне вышибло. Чемоданы тяжелей ваших вятских коров, Семен? — Тяжелей. — Пожалуй, тяжелей. Все придется сначала учить. Параллелограм… ромб… И насчет смерти: убивать имеем право или нет? И насчет жизни… — Насчет жизни — ерунда. — Пожалуй, ерунда. Топошин пальцем оттянул задымленный табаком ус. В ноздрю понесло табаком. Матрос жирно, точно из ведра, сплюнул: — Табаку бы где-нибудь хорошего достать. |
|
|