"Голубые пески" - читать интересную книгу автора (Иванов Всеволод)VУ тесовых ворот фермы на бревне сидел толстоногий мужик. Увидав Фиозу Семеновну, он царапнул ружьем по бревну и, тускло глядя ей в груди, сказал: — Нельзя пускать, сказано. Вишь — проволочны загражденья лупят… Камфорт, язви их!.. Ступай в поселок лучше. Лугом, вокруг фермы, трое парней вбивали в сырую землю колья. Босой матрос обматывал колья колючей проволокой. Фиоза Семеновна ушла. Горьче всего — тлел на ее заветревших (от осенних водяных ветров) пальцах мягкий желтый волос Запуса. Дальше — голубовато-желтые глаза и быстрые руки над ее телом… Горьче осенних листьев… И шла она к ферме не за милостью — городские ботинки осели в грязь, надо ботинки; от жестких и бурых как жнивье ветров — шубу. А по жнивью, пугая волков, одетый в крестьянский армяк и круглую татарскую шапку, скакал куда-то и не мог ускакать Васька Запус. Как татарские шапки на лугах — стога, скачут в осенних ветрах, треплют волосом и не могут ускакать. Лугами — окопы, мужичьи заставы. Из степей желтым огнем идет казачья лава. Плакала Фиоза Семеновна. Четвертый раз говорил ей толстоногий мужик Филька, — в ферму не велено пускать. Неделю не под'езжал к полисаднику Запус. Дни над стогами мокрые ветряные сети, птицы летят выше туч. Сидеть бы в городе Павлодаре, смотреть Кирилл Михеича. Печи широкие корабли, хлеба белые; от печей и хлебов сытый пар. Не надо! Просфирня укоряла Иру: поселком говорят, не блюдет себя. Ира упрямо чертила подбородком. Остры девичьи груди, как подбородок. Фиоза Семеновна, проходя в горницу, подумала — «грех… надо в город» и спросила: — Урожай какой нынче? Просфирня скупо улыбнулась и ответила: — Едва ли вы в город проедете… Заставы кругом, не выпустят. Пройдут казаки, тогда можно. — Убьют! — Ну, может и не убьют, может простят… Не пускает он вас? Другую, поди, подобрал — до баб яруч. Муж, поди, простит… Не девка… Это девке раз'езды как простить, а баба выдержит. Непременно выдержит. Просфирня стала опять говорить дочери. Мимо окон, наматывая на колесья теплую пахучую грязь, прошел обоз. Хлопая бичем и поддерживая сползавшие с плеч винтовки, скользнули за обозом пять мужиков. Просфирня расставила руки, точно пряча кого под них: — Добровольцы… Сколь их погибши. Что их манит, а? Дикой народ, бежит: с одной войны на другую, ни один гриб-то?.. Треснул перекатисто лугом пулемет. В деревне закричали пронзительно должно быть бабы. Просфирня кинулась к чашкам, к самовару. Ира сказала лениво: — Учатся. Казаки после завтра придут. Испу-угались. — Ты откуда знаешь? — Пимных, Никола, сказывал. Фиоза Семеновна обошла горницу. В простенке, между гераней, тусклое зеркало. Взяло оно кусок груди, руку в цветной пахучей кофте, лицу же в нем показаться страшно. — Солдатское есть? — спросила тоскливо Фиоза Семеновна. Просфирня, охая и для чего-то придерживаясь стены, вошла в горницу. Долго смотрела на желтый крашеный пол. — Какое солдатское? — Белье там, сапоги, шинель. У всех теперь солдатское есть. — Об нас спрашиваете, Фиоза Семеновна? И, вдруг хлопнув ладонь о ладонь, просфирня быстро зашарилась по углам: — Есть, как же солдатскому не быть?.. от сына осталось… сичас солдатского найдем… как же… Ира, ищи!.. — Ищи, сама хочешь так. Что я тебе барахлом торговать? Выкидывая на скамейку широкие, серого сукна, штаны, просфирня хитро ухмыльнулась: — К мужу под солдатской амуницией пробраться хочешь? — К мужу, — вяло ответила Фиоза Семеновна: — шинель коли найдется, куплю. — Все найдется. Ты думаешь, солдат легче пропускают? — Легче. — Ну, дай бог. И то, скажешь, с германского фронта ушел: нонче много идет человека, как гриба в дождь. Штаны пришлись в пору: ноги лежали в них большими солдатскими кусками. Ворот рубахи расширили, а шинель — узка, тело из-под нее выплывало бабьим. Отпороли хлястик, затянули живот мягким ремнем — вышло. — Хоть на германску войну итти. Фиоза Семеновна ощупала руки и, спустив рукава шинели до ногтей, тихо сказала: — Режь. — Чего еще? — Волос режь, на-голо. И, дрогнув пальцами, взвизгнула: — Да, ну-у!.. И, так же тонко взвигнув, вдруг заплакала Ира. Просфирня собрала лицо в строгость, перекрестилась и, махнув ножницами, строго сказала: — Кирилл Михеичу поклонитесь, забыл нас. Подряды, сказывают, у него об'явились огромадные. Держжись!.. Приподняв смуглую прядь волос, просфирня проворно лязгнула ножницами. Прядь, вихляясь, как перо, скользнула к подолу платья. Просфирня притопнула ее ногой. Провожали Фиозу Семеновну до ворот. Ноги у ней в большом и теплом сапоге непривычно тлели — словно вся земля нога. От шинели пахло сухими вениками, а голова будто обожженная — и жар, и легость. Растворяя калитку, просфирня повторила: — Кланяйтесь Кирилл Михеичу. Вещи ваши я сохраню. — Не надо. В кармане шинели пальцы нащупали твердые, как гальки, хлебные крошки, сломанную спичку и стальное перышко. Фиоза Семеновна торопливо достала перышко и передала просфирне. Тогда просфирня заплакала и, поджав губы (чтобы не выпачкать слюной), стала целоваться. А за селом, где налево от деревянного моста, дорога свертывала к городу, Фиоза Семеновна, не взглянув туда, повернула к ферме. Толстоногий мужик все еще сидел на бревнах, только как-будто был в другой шапке. — Сирянок нету закурить? — спросил он. Фиоза Семеновна молча прошла мимо. В сарае, где раньше стояли сельско-хозяйственные машины, за столом, покрытым одеялом, сидел Запус. Подтянув колено к подбородку и часто стукая ребром ладони о стол, он выкрикивал со смехом: — Кто еще не вписался?.. Кому голов не жалко, а-а?.. Головы, все? Последний день, а то без записи умирать придется, товарищщи!.. Небритое его лицо золотилось, а голос как-будто осип. Так, когда солома летит с воза, такой шорох в голосе. Защищая локтями грудь, Фиоза Семеновна шла через толпу. В новой одежде, по-новому остро входили в тело кислые мужские запахи. А может быть, это потому: казалось, схватят сейчас и стиснут груди. С каждым шагом — резче по столу ладонь Запуса: — Кто еще? Увидал рядом со своей ладонью рукав шинели Фиозы Семеновны. Щелкнул пальцем — секретарю, вытянул руки, спросил торопливо: — Еще?.. Имя как? Еще один! Товарищи!.. Тише! — К порядку, курва! — крикнул кто-то басом. — А ишшо Учредительно, гришь, ни надо… Фиоза Семеновна опять схватила в кармане хлебные крошки, хотела откинуть с пальцев непомерно длинный рукав шинели и заплакала. Запус мотнул головой, колено его ударило в чернильницу, а рука щупала козырек фуражки Фиозы Семеновны. Высокий матрос — секретарь, охватив стол руками, хохотал, а мужики шли к выходу. Запус отшвырнул фуражку и сказал секретарю: — Фуражку новую выдать и… сапоги. Хлопнул ладонью о стол и сказал: — В нестроевую часть назначу! Приказ есть — женщинам нельзя… а, если нам блины испечешь, а? Еще раз оглядел Фиозу Семеновну: — Нет, в платье лучше. Собирай, Семен, бумаги, штемпеля, — блины печь. Постриглась! |
|
|