"Голубые пески" - читать интересную книгу автора (Иванов Всеволод)XVIIIРасстреляв патроны, Запус не уехал. Запус обошел комнаты. Для того, чтобы обойти, узнать и запомнить на всю жизнь четыре комнаты, нужна неделя; если делать это быстро — четыре дня. Запусу для чего торопиться? Он запомнил ясно: где, какая и почему стоит мебель, где оцарапаны стены — человеком или кошкой. Отчего в зале замерзает, настегивая синий лед, окно. Как нужно ходить, когда злишься и как — когда сыт: в одном случае мебель попадает под ноги, в другом она бежит мимо. Запус обошел ограду. В холодной пимокатной спал Поликарпыч. Запус сыграл с ним в карты и обыграл. Старик молчал и почему-то все посматривал на его руки. — Кирилла Михеича выпустили, — сообщил Запус. Старик закашлял, замахал руками: — Не надо мне его… пущай не приходит… ничего я не перепрятывал! Запус не стал расспрашивать и согласился быстро: — Смолчу. — Ты гони… гони его!.. какие они бережители!.. — Выгнать мне теперь ничего не стоит. — Разве так берегут!.. так? Запус скоро ушел от него. В пимокатной пахло плохо. «Умрет, — подумал Запус: — чего-нибудь отслужить хочет»… Хотел сказать Олимпиаде и забыл. Инструктор из Омска тов. Бритько уехал. В ограду (из степи должно быть) забегали лохматые мордой, тощие собаки. Запус долго смотрел, как скреблись они на помойке и когда он махал рукой, они далеко отпрыгивали. Тогда он жалел: «растранжирил патроны». Сугробы подымались выше заборов. В шинели становилось холодно. Олимпиада принесла толстое пальто на сером меху. — Артюшкино? — Зачем тебе знать? — Надену не потому, что от твоего мужа, а потому, что бежавший буржуй. Он мне на пароход контребуцию не приносил? Вместо… В шубе было тепло. Он положил в карманы руки и стал говорить протяжно: — Через десять лет революции, Олимпиада, люди в России будут говорить другим языком, чем сейчас. Как газеты… У меня много времени и я привыкаю философствовать… Они будут воевать, а я научусь говорить, как профессор… Олимпиада заговорила об Упарткоме. Запуса вспоминают часто и дело его будет пересмотрено в Омске. Уныло отозвался: — До пересмотров им!.. Они буржуев ловят. Газеты принесла? Он унес газеты. Читать их не стал, а взял нож и обрезал бобровый воротник у шубы. Достал в кухне сала, вымазал воротник и отнес на помойку. Тощие собаки рыча и скребя снег вцепились. Прибежал Поликарпыч и, размахивая поленом, отнял огрызки воротника. — Берегешь! — крикнул Запус. — Грабитель!.. Во-ор!.. Старик махал поленом. Ночью Запус зажег фонарь, взял лом и пошел по пригонам, по амбарам, погребам. Стучал ломом в мерзлую землю, откидывал лом и высоко кричал Поликарпычу: — Здесь? Поликарпыч стоял позади его, заложив руки за спину. Лицо у него было сонное, в седых бровях торчала сероватая шерсть. Он кашлял, егозил лицом и притворно смеялся: — И чо затеял! — Найду! Клад ваш найду, — кричал Запус. Уже совсем светало. Поликарпыч засыпал стоя, просыпаясь от звяканья брошенного лома. А не уходил. Запус с силой вбил лом и сказал: — Здесь, старик! Поликарпыч отступил, шоркнул пим о пим. — Копай, посмотрю. — Через пятьдесят лет, батя, все твои спрятанные сокровища ни чорта ни потянут. Через пятьдесят лет у каждого автомобиль, моторная лодка и прожектор. Сейчас же с этим барахлом распростись. Во имя будущего… Возможно ведь: их этого я бабе какой-нибудь штаны теплые выдам, а она нам Аристотеля родит… в благодарность. Прямая выгода мне потрудиться. — Вот и копай. — Тебе прямая выгода после этого умереть. Не уберег и вались колбаской! Преимущество социальных катастроф состоит в уничтожении быстрейшем и вернейшем, всякой дряни и нечисти. Он внезапно откинул прочь топор. Поднимая лом, сказал, отходя: — Брошу. Не верю я в клады и не к чему их! Я сколько кладов выкопал, а еще ни одного не пропил. Прямая выгода мне — не копать… пулю в самое сердце чтоб, и на сороковом разе не промахнуться, пули так пускать — тоже клад большой… а говорят не надо, миноги! Он вышел и со свистом швырнул лом в помойную яму. Воя побежали в снега тощие псы. Поликарпыч выровнял изрубленную, изломанную землю. Закидал соломой изорванное место. Пошел: — Балда-а!.. Всю ночь… Запус говорил с Олимпиадой. Запус говорил с ней о муже ее, о ее любовниках. Как всегда — она не любила мужа и любовников у нее не было. Она умела тихо и прекрасно лгать. Запус говорил: — Я начну скоро говорить стихами… На фронте я умел материться лучше всех. Зачем тебе мои матерки, когда ты не веришь, что я мог убивать людей? Убивать научиться, так же легко, как и материться! Революция полюбила детей… Почему у тебя не было ребенка? — Он не хотел… Она не всегда говорила одно и то же. Она иногда путалась. Запус не поправлял ее. Запус лежал на диване. Олимпиада ходила в валенках и когда ложилась рядом, долго не могла согреться. У ней были свои обиды, маленькие, женские, она любила их повторять, обиды, причиненные мужем и теми другими, с которыми — «она ничего не имела»… Запус думал. Запус скоро привык слушать ее и думать о другом. Казаки, например. Станицы в песках, берега Иртыша, тощие глины и камни. Сначала у станиц мчались по бакчам, топтали арбузы, а потом по улицам топтали казачьи головы. Длинные трещащие фургоны в степи — это уже бегство к новоселам. У новоселов мазанки, как на Украйне, и дома у немцев, как в Германии. Запус все это миновал в треске пулеметов, в скрипе и вое фургонов и в пыльном топоте коней. Здесь Запус начинал думать о собаках бегут они тощие, облепленные снегом, длинными вереницами по улицам. Зеленоватые тени уносят ветер из-под лап. А они бегут, бегут, заполняют улицы. — Мечтатели насыщаются созерцанием… — прочитал он в отрывном календаре. Календарь сжег. Рано утром Олимпиада кипятила кофе (из овса). Запус пил. Олимпиада шла на службу в Уком. Снега подымались выше постройки Кирилла Михеича. На заносимые кирпичи стройки смотрел Запус злорадно. |
|
|