"Гармония по Дерибасову" - читать интересную книгу автора (Михайличенко Елизавета, Несис Юрий)

Глава 4 Простой сельский парень

К автовокзалу Дерибасов успел как раз вовремя. Он шлепнулся на скамейку, вытянул ноги и перевел дух. Цезарь вывалил язык.

Успокоительная прохлада неслышно присела рядом с Мишелем и склонила свою легкую головку на потное дерибасовское плечо. Дерибасов молча дарил проходившим девушкам умиротворенную релаксирующую улыбку.

— …ание! — напряг репродуктор ржавые голосовые связки. — Объявляется посадка на автобус до Легостаева. Отправление в двадцать часов сорок минут.

Дерибасов дернулся и взглянул на часы. Было восемь тридцать. Верное шестое чувство икнуло, и Дерибасов ощутил неприятный холодок в области левой лопатки. Холодок провел пальчиком по дерибасовской спине, потом тихо, сдавленно прогундосил: «Не приде-о-от!» Дерибасов вскочил и заметался под часами. На стрелки он старался не смотреть. «Без двенадцати девять!!!»- заорал холодок и застучал кулаком в левую лопатку. Автобус с табличкой «Легостаево» за лобовым стеклом обогнул Дерибасова и фыркнул ему в лицо. Выхлопная труба покачивалась, как назидающий перст.

На доме напротив висел выцветший плакат: «Храните деньги в сберегательной кассе». На плакате были нарисованы уверенно улыбающиеся люди, и невозможно было представить, чтобы кто-нибудь из них побежал, вечером в сберкассу снимать честно или нечестно нажитые полторы тысячи, чтобы отдать их под часами за какого-то Тяпу. Тем более, что…

— Гражданин!!! — с надрывом воззвал Дерибасов к добротному мужчине, отвечающему стандартам вышеупомянутого плаката. — Товарищ!!! До скольки работают в вашем городе сберкассы?

Мужчина поднял бровь и пожевал губами:

— Ме-е… часов до шести… ме-е… может, какие и до семи…

— Сука, — констатировал Дерибасов и побледнел.

— Светик… ку-ку… — заискивающе улыбнулся Дерибасов в приоткрытую дверь. — А меня в автобус с Тяпой не пускают…

Светик торопливо прикрыла дверь, защемив рванувшегеся домой Тяпу. Поросячий визг мгновенно откинул дверь назад, и, на хвосте у Тяпы, в квартиру ворвался Дерибасов. В темноте коридора раздалось шипение Светика:

— Чего ты приперся? У нас гости. Короче, вали.

Вместе со своей собакой. Дерибасов вздохнул:

— Светик, — сказал он. — Я плачу неустойку. Заметь, я не требую назад всю свою сумму. Но он же стоит семьсот рублей! Купи его у меня за семьсот и оставь себе триста в память о моей страстной натуре… Ну че ты?!

Светик на секунду задумалась. За закрытой дверью, в комнате, захихикала Лялек:

— Во дает! Хочет семь монет за кобеля без паспорта!

И Дерибасов понял: не легкомысленные горожаночки, поддавшись его обаянию и напору, продали с некоторой надбавкой любимую собачку! Хищницы из каменных джунглей всучили заезжему простачку яичницу по цене божьего дара и теперь сыто скалились: «Во, деревня!» Дерибасов понял и озверел. Собираясь высказать Ляльку все, что та заслужила выслушать, Дерибасов вломился в комнату. И там он уже не озверел, а осатанел: за столом томно пила чай та, о встрече с которой он так мечтал под автовокзальными часами.

— А! Так у вас шайка! — истерично крикнул Дерибасов. — Всех порешу!

— Ступай-ка ты отсюда, — лениво посоветовали ему из модной одежды. — Катись в свою деревню. А то там коровы недоенные.

Дерибасов выхватил из сумки топор для рубки мяса и воздел его:

— Деньги на бочку!

Светик метнулась к телефону, крутанула диск и едва успела отдернуть пальчик. Два полутелефона разлетелись в разные стороны, топор вонзился в тумбочку. Девицы побледнели и вжались в мебель.

— Жизнь или кошелек?! — спросил Дерибасов и дорубил тумбочку. Потом он подрубил ножки столу, и столешница опрокинулась, обдав кипятком Модную одежду.

— Та-а-ак! — удовлетворенно сказал Дерибасов. — Начнем с Лялька. Где деньги?! Спрашиваю двадцать раз — по числу пальцев на руках и ногах. Один вопрос — один палец. — Он постучал топором по поверженной столешнице. — Потом отрубаю голову. Где деньги?!!

— Та-а-ам… — Лялек направила дрожащий пальчик на ящик серванта.

— Ну ладно, — сказал Дерибасов, увидев пачку денег и сразу подобрев.

— Все не бери! — закричала Светик. — Там еще и наши.

Послюнявив пальцы, Дерибасов неторопливо отсчитал тысячу рублей, добавил пятерку за свинину, уложил деньги в глубокий внутренний карман и неожиданно погрустнел.

— А мы ведь могли провести вечер гораздо приятнее, — с укором сказал он, — если бы не ваша собачья затея. Поверьте мне — гораздо приятнее!..

Грустный Дерибасов опустил взгляд в ящик серванта, заметил изящную серебряную цепочку и меланхолично, как песок с риодежанейровского пляжа, пропустил ее сквозь пальцы:

— И эта бижутерия лишь в очень малой степени сможет компенсировать мне несостоявшийся культурный отдых. Тем более, что из-за вас я не смог купить подарок любимой женщине.

— Положь на место! — завизжала Лялек. — Это же серебро! Дурак! Вор!

— Ах, девочки. Я не вор! И не такой дурак, если вы заметили, — интимно признался Дерибасов. — Я же говорил за себя, что страстная натура. Мое сердце уже сутки принадлежит не той, с кем связано священными узами. И вот во имя этой чистой любовной связи я имею вам предложить пожертвовать безделушку белого металла светлой сельской девушке с открытой улыбкой…

Ночной автовокзал был похож на крытый рынок. Между рядами так же толпились, только в рядах не стояли, а сидели. Дерибасов вышел на воздух — ему не сиделось.

Наконец, появилась скамейка под фонарем. Вид с нее был неплох: вокзал светился теплой желтизной, пыльные усталые автобусы казались блестящими и бодрыми.

На скамейке сидела женщина в брючках, с решительным выражением серых глаз под редкой челочкой.

Дерибасов присел. «На корреспондентку похожа, только толстовата», — подумал он и улыбнулся.

— Вы на какой автобус, простите? — спросила женщина.

— Назарьино, — сказал Дерибасов.

— Вы там живете? — обрадовалась женщина.

— Живу и работаю, — уточнил Дерибасов веско.

— Расскажите мне о Назарьино! — попросила она и достала блокнот. — Я из молодежной газеты, — представилась она. — Эвелина Пранская…Видите ли… Назарьино — это… — корреспондентка заученно улыбнулась, — это, я бы сказала, загадочное место…

Дерибасов вскинул брови.

— Это слишком сильно сказано, конечно, — весело объяснила Эвелина Пранская. — Я литконсультант газеты. Вы не поверите… э… как, простите, вас зовут?

— Михаил, — ответил Дерибасов.

— Михаил… э… — сказала Эвелина Пранская.

— Нет, нет, просто, это, Михаил, — преданно смотря в глаза журналистке, прервал Дерибасов.

Эвелина Пранская кивнула и продолжила:

— Вы не поверите, Михаил, если рассказать вам, сколько ежедневно мы получаем стихов. Молодежь пишет стихи, Михаил, это так отрадно. Неумелые стихи, большей частью плохие. Но это стихи, Михаил, это свое видение, это потребность в творчестве, Михаил, это, если хотите, показатель душевной тонкости нашего молодого современника; показатель возросшего культурного уровня, Михаил. Пишут из всех концов области, нет такого места, откуда бы не получали мы стихов, Михаил!

Михаил преданно кивнул.

— Кроме Назарьино, — пожала плечами Эвелина Пранская. — Десять лет я литконсультант. И никогда, вы представляете, Михаил, никогда не получала из Назарьино не то, что стихотворения, а даже ма-а-ленького, ну вот такого кусочка художественной прозы, — она показала пальцами, какого именно кусочка.

— Да? — сказал Михаил. — Ну это… специфика такая. У нас это… люди… работают… ну… ну, некогда нам, — Михаил повысил голос, — нам некогда ничем другим… вот! — он дернул усами.

— Да я все понимаю, Михаил, — ласково сказала Эвелина Пранская, — я очень люблю, горжусь нашими назарьинскими тружениками, кормильцами, я не боюсь таких высоких слов, Михаил. Такие как вы, Михаил, это прямые, честные, прекрасные люди…

Михаил сурово кивнул. Он почувствовал себя широкоплечим и могучим мужчиной, полным земных бурных соков и горячего солнца вместе с ветром.

— …Михаил, вы можете себе представить, что сегодня я получаю конверт из Назарьино! Я не верю глазам, Михаил, открываю и вижу… Михаил, как вы думаете, что я могла увидеть? — спросила Эвелина Пранская.

— Это… не знаю, — ответил Михаил, но в ушах уже звенел знакомый высокий голосок: «Это я стихи писала! Сама!» Дерибасов побледнел, а голосок продолжил: «…и послала их в областную молодежную газету!»

— Там были стихи, Михаил, — торжественно сказала Эвелина Пранская, — конечно, стихи плохие, неумелые, местами даже глуповатые, я бы сказала, но такие чистые, такие прозрачные, Михаил, что просто диву даешься! Сразу представляется ласковое небо, лес, чистая речка…

— Так! — сказал Дерибасов.

— Это честные стихи, Михаил, — продолжила Эвелина Пранская, — даже иногда слишком честные. Иногда хотелось взять эту девочку и просто по-матерински отшлепать ее… Михаил, девочка честно, все, что видела, все, что чувствовала, она записывала в заветную тетрадку, Михаил…

— Да? — громко сказал Дерибасов, — все?

— Да, Михаил, да! — Эвелина Пранская записала что-то в блокнот. — Ваша живая реакция убеждает меня, что девочка никогда, никому не читала своих стихов… Ее односельчане, Михаил не знали, что рядом живет тонкая, чистая душа…

— Светлая, — потемнел Дерибасов.

— Да, Михаил, да, — Эвелина Пранская записала что-то в блокнот. — И это даже достойно осуждения, эта наша некоммуникабельность, невнимательность к людям, наша замкнутость, Михаил, снова некоммуникабельность.

— Кто? — сказал Дерибасов.

— …Коммуникабельность — это… ну, это незачем, — улыбнулась Эвелина Пранская, — да это и другая тема. А девочку зовут Зоя Осипова. 10 «А» класс — больше она ничего не написала. Вы ее знаете, Михаил?

— Что? — громко сказал Дерибасов.

Эвелина Пранская что-то записала в блокнот.

— В ее стихах много имен, почти все стихи о любви. Очень часто повторяется некий Михаил Венедиктович — рифмы неумелые, еще бы, к такому отчеству подобрать рифмы, вы представляете, Михаил? Кстати, по стихам этот Михаил Венедиктович тоже очень тонкий, умный человек…

— Светлый! — сказал Дерибасов.

— Спасибо, — улыбнулась Эвелина Пранская, — это именно то самое нужное слово, которое не всегда находится. Светлых людей надо знать, Михаил, вы знаете этого человека?

— Знаю, — сказал Дерибасов. — Это алкоголик.

Осуждение в его голосе было искренним — Дерибасов употреблял алкоголь настолько редко, что Дуня тихо презирала его, выпив, по обыкновению, вечерком рюмочку десертного «для здоровья». Так было заведено в Назарьино, однако алкоголиков в деревне не было.

В истории Назарьино было всего двое горьких пьяниц, но оба были Арбатовы, а это все равно что приезжие. Да и ходили они в алкоголиках недолго: первый, Софрон, скоропостижно скончался, так и не допев любимую «Калинушку», а второй женился, исправился и даже окончил вечернюю школу.

А вот Дерибасов не пил.

— Да, я слаб, — говорил он Дуне.

— Да уж, — соглашалась Евдокия.

— Моя тонкая душа подвержена, — пояснял муж Михаил. — Если начну — не кончу. Не вводи нас во иску-шение-е-е, — козлино ныл он.

— Шут гороховый! — беззлобно говорила Дуня, после чего муж Михаил отворачивался к стенке на 3–4 дня.

— Алкоголик?! — удивилась Эвелина Пранская и отложила блокнот. — А может быть, тезка?

— Нет, алкоголик, — упрямо сказал Дерибасов, — они уже давно… Мне ли не знать…

— Что давно?!

— То самое давно! — сказал Дерибасов с сельской непосредственностью. — Да если бы только! Хоть бы это… людей стеснялись! Так нет! Она ему стишок, а он в тот же вечер, если до клуба доползает, ей частушку. Прямо при всех!

— Частушку?!

— Ну да. Тоже, поэт. Это… снюхались. А частушки такие! — и Дерибасов исполнил единственную сочиненную им еще до женитьбы частушку:

— Кошмар, — оценила Эвелина Пранская.

— Могу еще спеть, — предложил Дерибасов. — Только это самая приличная. Он раньше, это, что «Я у Зойки две груди…» пел. Мать ее не выдержала, кипятком его ошпарила. Теперь «я у милки» поет.

— Надо же! — огорчилась Эвелина Пранская. — А я бросила все, дочка болеет, муж в командировке… а… как же это?

— А так, — мстительно сказал Дерибасов.

— А… Зоя? — осторожно спросила Эвелина Пранская.

— Зоенька? — рассмеялся Дерибасов. — Мне очень неудобно вам так в лицо… Но… простите меня, у меня самого четверо детей, нет, пятеро, три дочки… если хоть одна будет похожа на эту… эту Зоеньку, с вашего разрешения, и не то, что в десятом классе, а хоть в сороковом, я ее… — Дерибасов раздул ноздри, вытолкнул воздух и грозно продолжил: — Я простой сельский парень, у меня это… Ну, полный дом детей! И люди у нас честные, прямые. А Зойка — выродок, общедеревенское мнение — шлюха она, простите за выражение, но я простой человек, я говорю, что есть!

— Как? — растерянно сказала Эвелина Пранская. — В 10 классе?!

— Так! — уверенно сказал Дерибасов. И вдруг его осенило. Мысль, пришедшая к нему, была так хороша, что он даже зажмурился.

— То есть была, — сказал он печально.

— Почему была? — спросила Эвелина Пранская.

— А позавчера утопилась, — развел руками Дерибасов. — Плакали мы, но даже с облегчением, честно говоря. Да и бог с ней, может, что поняла. Вы знаете, я простой парень, говорю, что думаю, у нас в Назарьино все простые люди, так вот нам ее не жаль! Старухи говорили — только могила исправит. Старость мудра. Мать однажды кричала: «Хоть бы убил кто — позор на всю семью!» Знаете, что такое осуждение коллектива? — сурово спросил Дерибасов.

Эвелина Пранская машинально кивнула.

— В общем — утопилась. Или еще кто вмешался — милиция понаехала, выясняют…

— Милиция? — испуганно спросила Эвелина Пранская. — А стихи?

— И вот ведь стерва, — продолжал Дерибасов грозно, — ну умерла бы так умерла, простите за прямоту, я говорю, что думаю, я простой парень, так она за день до смерти письма разослала-содрала стихи откуда-то, вот, вам написала, еще в милицию письмо отправила: «Меня убили!» А братишка ее видел — Витька, хороший пацан — плачет, за сестру стыдно, но рассказывает и мать утешает еще — мужик будет!

— Да-а-а?! — сказала Эвелина Пранская и перевела дыхание.

Перевел дыхание и Дерибасов. На него накатила какая-то волна, он врал так, словно бился насмерть за свою жизнь. В голове звенело, он даже дрожал, отчего звенела в унисон серебряная цепочка для Заиньки, спрятанная в «пистон» от дотошной и глазастой Евдокии.

— А… это, — сказал Дерибасов, — а вас в Назарьино уже ждут. Да-а… Витька как рассказал — и смех и грех, уже между собой шепчутся: «Скоро из газеты приедут. Посмотрим на представителей средств массовой информации…»

— А Михаил Венедиктович? — обреченно спросила Эвелина Пранская.

— В ЛТП, — отрезал Дерибасов.

— Да, — сказала потерянно Эвелина Пранская, — спасибо, Михаил, — повторила Эвелина Пранская, — конечно, ехать туда не стоит… милиция работает… и дочку не с кем…

— Конечно! Гос-с-споди! Как божий день! До свидания! — Дерибасов решительно встал и протянул руку. — До свидания. Я лично очень верю в наше Назарьино. Это не красные словца, нет! У нас живут и работают прекрасные люди, и у нас еще вырастут великие поэты и художники, только дайте время!

Эвелина Пранская машинально жала протянутую руку, блуждала взглядом. Потом закинула сумку за спину, и, отстраненно повторив:

— Да, Михаил, да! — привычно улыбнулась и ушла.

Через полчаса автобус отошел, а в пять с минутами, дернувшись в последний раз, затих. Дерибасов похлопал себя по карману с деньгами и, насвистывая, легко соскочил на землю.

В деревне было тихо, но странным это не казалось — по воскресеньям Назарьино любило поспать.

— …Это, — Евдокия зевнула, — скоко привез?

Муж Михаил хохотнул и чмокнул жену в подбородок.

— Евдокия, — сказал он грозно, — как дела? Блюла ли себя?

Евдокия послюнявила пальцы, и, считая бумажки, сказала:

— Это… восемь… девять… хорошо… тринадцать… вчера у Осиновых девка топилась, всю деревню переполошила… это… двадцать…

Дерибасов застыл.

— Как?! Как утопилась? — наконец спросил он. — А почему сегодня тихо?

— …сорок, — сказала Евдокия, — говорю тебе — не утопилась, а топилась. Витька вытащил — мужик будет! Откачали… сорок два… два… два… черт, сбилась!

Дерибасов ходил по комнате, трогал щеки, глубоко дышал, посмотрелся в зеркало.

— Дуня, — наконец выронил он, — смотри, что я тебе привез: цепочка серебряная, весь город носит… — И полез в «пистон»…

Посадив жену Евдокию на серебряную цепь, Дерибасов отметил появившиеся на ее тугих щеках ямочки и испытал законную супружескую гордость.

— Ну как? — спросила жена Евдокия.

— Гармония… — грустно улыбнулся муж Михаил.